Русским читателям

Ральф Эмерсон

НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ

Эмерсон Р. Нравственная философия. — Мн.: Харвест, М.: ACT, 2001. — 384 с. — (Классическая философская мысль).

Русским читателям

ЧАСТЬ I. ОПЫТЫ

Доверие к себе

Благоразумие

Героизм

Любовь

Дружба

Возмездие

Законы духа

Круги

Разум

Всевышний

ЧАСТЬ II ПРЕДСТАВИТЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Польза великих людей

Платон, или Философ

Сведенборг, или Мистик

Монтень, или Скептик

Шекспир, или Поэт

Наполеон, или Человек мира сего

Гёте, или Писатель

ПРИБАВЛЕНИЕ Отрывки из «Conduct of life» Р. У. Эмерсона

Русским читателям

«Нам нужна философия, переливчатая, движущаяся, — Сказал Эмерсон в одном из своих творений. «В тех обстоятельствах, в которых находимся мы, уставы Спарты и стоицизма слишком непреклонны и круты; с другой стороны, заветы неизменного смиренного мягкосердия слишком мечтательны и эфирны. Нам нужна броня из эластической стали: вместе и гибкая, и несокрушимая. Нам нужен корабль; на валунах, обжитых нами, догматический, четвероугольный дом разобьется в щепы и вдребезги от напора такого множества разнородных стихий. Нет, наша философия должна быть крепка и приспособлена к форме человека, приспособлена к образу его жизни, как раковина есть архитектурный образец таких жилищ, что покоятся на морях. Душа человека должна служить прообразом нашим философическим планам, точно так, как потребности его тела принимаются в соображение при постройке ему жилого дома».

«Опыты» были уже тогда изданы в свет. Но если, по своему верованию в безграничное усовершенствование, он вселяет в нас убеждение, что «каждое действие человека может быть превзойдено другим», что «окончательный вывод сегодняшней науки, вывод для нас изумительный, будет включен простым примером в обзор более широкий и смелый», — то нам, как мне кажется, можно на долгое время удовольствоваться образом воззрений Эмерсона и идти вслед ему, в полной уверенности, что пройдут века и он не будет превзойден. «Длинный ряд веков и опыта, чему научил он нас о природе и о нас самих? Род человеческий еще не сделал ни шагу к разрешению загадки свой собственной судьбы, и во всем, что касается этого вопроса, он будто поражен карою безумия».

Его последователи, конечно, будут в состоянии дать большее развитие той или другой его мысли, нагляднее выставить ее на поклонение мира и тверже укоренить ее в убеждениях человечества, — он и сам сказал: «О сколько истин, глубочайших и ожидающих себе исполнения лишь в веках грядущих, заключено в простых словах каждой правды!» — но благодетельные семена рассеяны его рукою по всем скромным стезям, по всем широким поприщам, по всем заоблачным высям земного существования. Возвышенные думы Эмерсона, предупредившие более, чем за пятнадцать лет астрономические доказательства Фламмариона, превосходные компиляции Пеззани, и одновременные с «Землею и Небом» Жава Рейно, не бесполезны для перспектив, которые перед нами открываются. Главная же его заслуга состоит в том, что он из нас, слепорожденных, может сделать зрячих и просто, и прямо говорит: «Нет, нет преград между нашими головами и незримыми небесами, как нет в душе нашей затворов, отделяющих Бога, творца сущего, от человека — Его произведения». Или: «Наша мысль всегда будет даром свыше». Или «Человек — это струя из неведомого источника. Наше бытие изливается, откуда? — неизвестно. Самый непогрешимый вычислитель, может ли он поручиться, чтобы не могло в сию же минуту воспоследовать нечто неисчислимое, которое обратит в ничто все его вычисления?» «Вообразите только себе воцарение новой истины в мире! Возникновение такого образа мысли, которое в сию минуту, в первый раз появляется на свет, как птенец вечности, как отголосок всемогущества безначального и бесконечного? Новое откровение (мы называем откровением общение Всевышнего с душою человека и Его указания законов вечных), кажется, в одну минуту вступило в наследство всего бывшего до него, и оно же издает законы всему, еще не существующему. Оно приводит в движение каждый помысел человека, и все установленное готово подвергнуться изменениям».

Прошу вас об одном: не торопитесь по этим выпискам провозглашать его мистиком; он не мистик, не проповедник, не философ. Он не из числа «тех редких, пламенных, почти полоумных прозорливцев, — как он говорит о мистиках, глубоко, впрочем, уважая их и веря их правдивости, — изнемогающих под необъятностью идеи». Он свободно распоряжается всеми своими великолепными идеями; так сказать, играет ими, представляя их нам в форме случаев и предметов обыденной жизни. Он не обрамлен никакою системою, не настроен на тон поучительный, не омрачен ни одною тенью догматической сухости. Он просто человек во всей силе слова, и человек самый натуральный. О возвышенном говорит возвышенно, о пленительном пленительно, о комическом — с самым непринужденным юмором. Вот несколько строк о «Молитве» из его последнего сочинения; другой пример о том же предмете находится в книге, лежащей теперь перед вами.

«О чем наши ежедневные мольбы?» О том, чтобы быть вытянутыми по условной мерке «Восполните, благоутробные боги, мои недостатки в изворотливости, в наружном виде, в моем положении и состоянии: во всем, что ставит меня в некотором отдалении от того вожделенного хоровода; восполните недостающее мне, да буду я одним из тех, кому дивуюсь, и да стану с ними на короткую ногу!» Но премудрые боги произносят: «Нет, мы имеем для тебя в виду нечто лучшее. Горькими унижениями, повсеместными поражениями, лишением всякого сочувствия, расстоянием целых пучин разногласия ты познакомишься с истинами и с человечностью пообширнее тех, которые в ходу у щеголеватых джентльменов».

«Посмотрим, в чем по большей части молитвы людей и что такое молитва? — Молитва есть доступ в бесконечность; она должна испрашивать у Бога даровать душе новую доблесть, поддержать, окрылить ее силою неведомою, неземною; молитва совокупляет видимое с невидимым, обыденное и знаемое с дивным и сверхъестественным. Молитва — это обзор всех событий жизни с высочайшей точки зрения, это одинокая беседа души, погруженной в созерцание и восторг от дел своего Создателя; души, согласной с ним в духе и исповедующей, что всякое Его даяние благо и всяк дар совершен. Но просить себе молитвою такую-то особую утеху, вне добра вечного — недостойно человека; но смотреть на молитву, как на орудие к достижению той или другой житейской цели, — низко и постыдно. Такая молитва есть доказательство раздвоения, а не единения внутреннего сознания с законом естества, потому что человек, слившийся воедино с Богом, сладостно отрекается от своей личности: возношение духа сопровождает его и возбуждается на каждом шагу».

Пред его глазами «мир воспроизводится миниатюрно в каждом событии, так что все законы природы можно проследить в самом малейшем факте. И беспристрастный судья этих событий и существующего порядка вещей, он описывает их с величайшею верностью, но без увлечений, без гнева, как человек, уже одолевший едкую горечь фактов и призванный ослабить их пагубное влияние. Такое призвание достойно этой души могучей, ясной, умудренной, вполне сознательной. Он проникнут сущностью религии, поэзии, философии, веры, любви и повиновения. Ему возможно внимать божественным глаголам и начертываать несколько слов из вековечных нравственных законов, которые могут открыть новую эру самых существенных улучшений. Пред его духовным оком расстилается настоящая действительность, которой «видимый мир служит только отражением», — очень печальным, как следует из описания:

«Нарушения законов природы, свершенные и предшественниками, и современниками, налегли на нас и искупаются нами. Неловко и тяжело каждому живущему человеку... Что же это, как не попрание законов и естественных, и разумных, и нравственных? И не только доказательство, но полное удостоверение в том, что нужно было нарушение за нарушением, для того чтобы дойти до накопления такой многосложности бедствий, окружающих нас со всех сторон. Войны, чума, голод, холера обнаруживают какое-то озлобление в природе, которое, будучи возбуждено преступлениями человека, должно быть искуплено человеческими страданиями».

«... Много ли есть в наш век личностей великих, доблестных? Нет, нет между нами ни мужчин, ни женщин, способных дохнуть обновлением на нашу жизнь, на наш общественный быт! Нервы и сердце человека высохли, и все мы стали робкими, оторопевшими плаксами. Мы боимся правды, боимся счастья, смерти, боимся один другого. Большая часть людей нам современных оказываются до того несостоятельными, что они не в состоянии удовлетворять своим собственным потребностям;их самолюбивые притязания стоят в разительной противоположности с их действительным могуществом, которое со дня на день хилеет и оскудевает. Все мы — ратоборцы гостиных, а когда нужно сразиться с судьбою, мы благоразумно обращаемся вспять, не понимая, что в таком-то именно бою и крепнут силы».

«... Нам следует обратиться за ответом к Высочайшей Мудрости. От Нее узнать — красота, здоровье, крепость тела, составляющие теперь исключения, не были ли в своем основании всеобщим достоянием человечества? — А гений? разве это отвлеченность, а не воплощение? Где же теперь гений без примеси? И в каком младенце может он надежно сохраниться? Из одной учтивости называем мы гением полупроблески света; этим именем величаем мы талант, блестящий сегодня, для того чтобы славно пообедать и славно поспать завтра; и посмотрите: повсюду человеческие общества находятся в руках — как их по справедливости называют — людей партий, а не людей божественных Такие люди пользуются своим преобладанием для того* чтобы еще более утончить чувственные наслаждения, а не для того, чтобы вести против них открытую войну. Напротив того, истинный гений — аскет по природе, аскет, полный благоговения и любви. Прекрасные души смотрят на чувственные влечения, как на немощь: они видят красоту в границах, которые их сдерживают, и в нравах, которые им противодействуют».

Ральф Уолдо Эмерсон — американец, уроженец Массачусетса. Он был некоторое время пастором унитаров, но, разойдясь с ними в убеждениях, посвятил себя другой духовной деятельности: издавал газету «The Dial» («Циферблат»); еще в 1844 г. писал «Об освобождении негров», читал в Бостоне лекции «О современном направлении», а в Англии — «Представители человечества», составляющие вторую книгу нашего издания. Поселившись окончательно в своем загородном доме, близ Конкорда, он живет, как истинный мудрец; своеобычно, но не странно: пишет, печатает, много гуляет в одиночестве;по окрестностям, занимается всем, следит за современными вопросами и является, в случае надобности, на кафедры. Бостона и на совещания-

Америка обязана ему значительным улучшением образа мыслей и нравов. Он пользуется не только всеобщим уважением, но и благоговейным почтением; путешественники ездят к нему на поклонение. Его личность, величественная, спокойная и необыкновенно прекрасная, Соответствует духу его произведений. Сам он предпочитает уединение, небольшой круг друзей и глубокую внутреннюю жизнь. Он часто выражается так: «Я встречал в клубе человека и не даровитого и не ученого, недавно я дошел до того убеждения, что проповедник говорил речь о... меня зовут на собрание филантропов...» Из таких простых данных творческая его мысль созидает здания: редкого великолепия, изрекает истины мировые, всеобъемлющие и притом общедоступные.

При появлении его «Опытов», приверженцы провозгласили его Пророком времен лучших и сожалели, что его влияние не распространилось мгновенно: «Он намного выше своих сограждан, своего времени, и не может быть понят тотчас и вполне; однако мысли его прорезывают глубокий след, и круг его почитателей расширяется с каждым годом. Влияние его в будущем несомненно». С тех пор, как это было произнесено, вы найдете творения американского мудреца в руках людей всех возрастов и полов, почти в каждом доме Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии и, кроме городов, даже в отдаленных, недостроенных хижинах поселенцев Нового Света. До нас они еще не дошли. Европа едва о них знает. Я обязана одной редкой любительнице хороших книг и частой посетительнице «столицы мира» моим знакомством с «Опытами», которые я перевела, чтобы полнее усвоить их себе на родном языке. Это было давно; не помню даже, переведено ли мною все целиком. Знаю только, что я выпустила две главы: «История» и «Искусство». Изучение этой книги сделало меня окончательно последовательницею Эмерсона. Я уже была на полпути к тому по вызову «Представителей человечества», которые я нашла тоже давно и только за границею, случайно, в одной библиотеке для чтения. Понять их — признаюсь — мне стоило много труда и времени. Истины Эмерсона до того истинны, что, поминутно пристыжая вашу недогадливость и несмышленость, они потрясают нас будто учащенными электрическими ударами. Сверх того, он так щедро рассыпает сокровищницу своих животворных; всеобновляюших вдохновений, что при первом чтении с некоторою острасткою спрашиваешь себя: что это? Ересь? Мятеж? Новая закваска для новых и без того невыносимых брожений? Между тем молнии его мыслей ощутимо проникают в вашу голову, будят ум от застоя и увлекают его поближе подойти к этому вешателю нового слова.

Эмерсон по самой своей природе стоит поодаль от избитых дорог и утвердившихся систем; его место — у алтаря вечной Истины; одной вначале, как солнце на горизонте нашего зрения, но посылающей лучи во все направления. Благородные его мысли, изумительные своею меткостью и силою правды, вкореняют в сердце читателя чувство долга и постоянное к нему благоговение. Поучения мудреца не изымают нас, конечно, из-под гнета обстоятельств, но они драгоценны потому, что ведут к самообладанию и к повиновению одним высшим законам.

Обнищав внутренне и убив в себе способность жить разумом и мыслью, наслаждаться естественными чувствами любви к собратьям, к природе, лишившись самоуважения и сознания долга, человек, разумеется, ищет удовольствий вне себя и, живя в обществе, слишком много тратит времени и способностей на мелочи, задевающие или услаждающие одну его суетность и самолюбие. Измерив все эти раны и бедствия, Эмерсон занят одним: возвысить душу каждого до усмотрения красоты нравственной и проникнуть каждого сознанием человеческого достоинства. Какая любовь к добру и к простым, как он их называет, детским добродетелям, честности и прямоты! С какой истиной и совестливостью разоблачаются поводы, так часто заставляющие нас действовать с оглядкой на других и наперекор себе.

Мне кажется, что духовные силы человека редко рассматривались с такой проницательностью и глубиной. Он вызывает каждую отдельную личность к бдительному, серьезному и вместе с тем сладостному обращению на себя. Вот цель всего, что говорит Эмерсон, цель благодетельная и приспособленная всюду указывать на возможность улучшения, и возбудить во всех и каждом соревнование делать землю плодотворною, рассевая на ней семена правды и-добра, при самом смиренном, добросовестном, даже личном, не только частном, занятии» Мало того, чистосердечным духом действий; мало того, хорошим намерением; мало того, самым сокровенным, одним вам знаемым добрым помыслом.

Перевести книги и, после шести-семи лет колебаний, отважиться издать их в свет, достаточно свидетельствует о поклонении к их творцу. Мы не осмелимся далее сопровождать Эмерсона своими суждениями. Слишком часто досаждают нам французы, которые, принимаясь пояснять самобытное серьезное или увлекательное произведение иностранного писателя, не только выводят его родословную от Декарта, Боссюэта, Расина, Ламартина, г-жи Севивье, но своими многословными фразами дают разительно кривое истолкование тут же приводимой цитате. Для нас достаточно быть привратницей великого человека, отворить ему дверь на нашу родину и желать, чтобы этот высокий посетитель проникнул во многие убеждения, во многие сердца.

Но наше уважение к возлюбленному наставнику возлагает на нас обязанность ввести его как можно скорее, в задушевное сообщение с читателями и избавить их от затруднений и недоумения, испытываемых более или менее всеми, при неожиданной с ним встрече. Высокие начала его учения и успокоительное, укрепительное их действие не выясняются во всей полноте при поверхностном на них взгляде Это, вероятно, происходит от необыкновенного изобилия мыслей, то облеченных в юмористическую заметку и самое меткое, оригинальное сравнение, то опирающихся на народную пословицу, то плавно реющих в высотах надземных. По этой причине я сочла нужным представить главные его идеи и дать ему выразить их самому. Рассеянные по всем страницам, они могут остаться незамеченными или показаться разрозненными частицами чего-то превосходного, но не достигшего полноты, тогда как его учение закончено до совершенства и может служить благодетельным руководством для каждого-одинокого и простодушного читателя.

Он кажется нам именно одною из тех твердых душ, призываемых его мольбою и надеждами, «которая растолковала бы людям, что в них есть множество данных и множество средств; что больше доверяя себе, они обнаружат новые возможности и силы. Да изучат они нас, — продолжает он, — что человек есть слово, сделавшееся плотью, слово, назначенное для врачевания ран, нанесенных человечеству разными учреждениями, обычаями, книгами, идолопоклонством!»

Вот глава «Героизм». Посмотрим, кого он выведет нам «героем нашего времени».

«Каждый безграмотный человек может прочувствовать не раз в своей жизни, что в нем есть что-то, не заботящееся ни об издержках, ни о здоровье, ни о жизни, ни об опасностях, ни о ненависти, ни о борьбе; что-то, заверяющее его в превосходстве и возвышенности его стремлений, несмотря на всеобщее противоречие и безвыходность настоящего положения».

«Времена героизма обыкновенно бывают временами ужасных переворотов; но есть ли такое время, в которое эта стихия души могла бы не найти себе упражнения? Все доброе так еще нуждается в поборниках и в мучениках. Героическая душа всюду найдет возможность заявлять свои высокие убеждения: говорить правду, даже с некоторою строгостью; вести образ жизни умеренный, но вместе с тем благородно-открытый; не пытаться из трусости жить в мире с целым светом: героизм вещь не пошлая, а пошлость не героизм».

«Что такое героизм? Это бодрая осанка души. Человек решается в своем сердце приосаниться против внешних напастей и удостоверяет себя, что, несмотря на свое одиночество, он в состоянии переведаться со всеми клевретами зла. Он отнюдь не думает, будто природа заключила с ним договор, в силу которого он никогда не окажется ни смешным, ни странным, ни в невыгодном положении. Но в доблестной душе равновесие так установлено, что внешние бурные смятения не могут колебать ее воли, и под звуки своей внутренней гармонии герой весело пробирается сквозь страх и сквозь трепет, точно так же, как и сквозь безумный разгул всемирной порчи».

«Из всех качеств людей-героев более всего прельщает мое воображение их невозмутимая ясность. Торжественно страдать, торжественно отважиться и предпринять еще можно при исполнении весьма обыкновенного долга. Но великие души так мало дорожат успехом, мнением, жизнью, что не имеют и помысла склонять врагов просьбами или выставлять напоказ свои огорчения: они всегда просто велики. При виде победителя почти забываешь о сражениях, которыми он оплатил свое торжество; нам кажется, что рассказы о его затруднениях были преувеличены и что он расправлялся с ними очень проворно. Есть другие люди, возвещающие «Уж как я-то Победил! Уж как я-то торжествую!» Мы что-то не верим в их торжество. К тому же торжество ли это, когда человек сделался гробницею «убеленною и поваленною», или женщиною, катающейся от истерического хохота? Истинное торжество состоит в том, чтобы заставить тягостные обстоятельства, редеть и исчезать, как утренний туман, как приключение незначительной важности, в сравнении с гигантскою бытописью, которая заходит все далее и далее». «Вы решились оказать услугу ближнему, и не отступайте назад под предлогом, что умные головы вам этого не советуют. Жизнь может сделаться пиршеством для одних людей умудренных; если же станешь рассматривать ее из-за угла благоразумия, она обратит к нам лицо грозное, истомленное. Впрочем, прежде чем откинуть благоразумие, надобно дознаться, какому божеству хочешь принести его в жертву? Если роскоши и чувственности', так лучше продолжать быть благоразумным; если же высокому полету доверчивости и великодушия, тогда можно расстаться с ним без сожаления. Согласимся, что пустить на волю своего вьючного осла может тот, кто меняет его на огненную окрыленную колесницу». «Великодушные существа развевают по всей земле пламя любви к человеку и возносят над всем человеческим родом знамя общественной добродетели. Добрые люди, живущие по законам арифметики, замечают, как невыгодно гостеприимство, и ведут низкий расчет трате времени и непредвиденным издержкам, которых им стоит гость. Напротив того, высокая душа гонит в преисподнюю земли всякий неприличный, недостойный расчет и говорит: «Я исполню веление Господа, Он промыслит и огонь и жертву».

«Если ваш дух не властелин мира, то он делается его игралищем. Все бедствия, когда-либо постигавшие людей, могут постигнуть и нас. И потому не излишне каждому, а тем более молодому человеку, освоить с ними свою мысль и так твердо установить в себе чувство долга, чтобы не оробеть ни пред какими муками».

Второе положение: «есть человек, есть его и свойства», как есть они в минерале, в растении, в животном; но соль не имеет свойства серы, мак — розы, ягненок — льва.

«У каждого человека есть свое призвание: особенный дар, и побудительный, и привлекательный. У него есть способности, безмолвно требующие себе бесконечного упражнения. Именно в этом направлении открыто для него все протяжение. Он — как лодка, встречающая на реке препятствия со всех сторон, исключая одной; здесь, единственно здесь, лодка может пронестись и заскользить по неисчерпаемому морю. Этот дар или призвание слиты с его естеством, то есть с душой, воплотившейся в нем».

«... Исполняя свое предназначение, человек отвечает на потребности других, порождает в них новые вкусы, наклонности и, удовлетворяя их, олицетворяет сам себя в своем произведении. Если он правдив и честен, его самолюбие с наиточною пропорциональностью соотносится с его мощью. Так высота горы совершенно соразмерна объему ее основания».

«... Самые пушинки и соломинки подлежат законам, а не случайности; таким образом, и человек пожинает только то, что посеял. Ему будут принадлежать плоды, взращенные его трудами, и ему предоставлено достижение самообладания и его охранение от посягательства других, с которыми не следует завязывать сношений горьких и докучных. Он имеет неоспоримые права на все, свойственное его природе и гению; он отовсюду может заимствовать то, что принадлежит его духовному расположению. Вне этого ему невозможно усвоить ничего, хотя бы распались пред ним все затворы вселенной».

Поэтому «...претензии должны бы оставаться в покое и предписать себе бездействие, они никогда не произведут ничего истинно великого. Претензия никогда не написала «Илиады», не разбила в пух и прах Ксеркса, не уничтожила рабства, не покорила мир Христианству».

«... Теперь, всякий сызмала терзается над решением богословских задач: о первородном грехе, о происхождении зла, о предназначении и над прочими подобными умозрениями, которые на практике не представляют никаких затруднений и нимало не затмевают пути тех, которые для таких поисков не сбиваются со своего. Многие умы должны предложить себе на рассмотрение и такие вопросы; они в них то же, что корь, золотуха и другие едкие мокроты, которые душа должна выбросить наружу, чтобы после наслаждаться отличным здоровьем и предписывать целебные средства и другим. Простым натурам подобные сыпи не необходимы. Нужно иметь редкие способности, для того чтобы самому себе отдать отчет в своем веровании и выразить другим свои воззрения касательно свободного произвола и его соглашения с судьбою человека. Для большинства же людей, в замене наукообразной пытливости, весьма достаточно иметь несколько верных инстинктов, немного удобопонятных правил и честную, здравую природу».

«... Действие, которое я всю жизнь желаю совершить, вот действие, согласующееся с моими способностями; ему и надобно посвятить все свои силы. Человек счастлив только тогда, когда он может сказать, что исполнил свое намерение, что вложил душу в труд свой и довел его до конца как нельзя было лучше. Но если он поступает иначе, то и покончив с трудом, он не почувствует ни отрады, ни облегчения; талант его хиреет, Муза ему недоброжелательствует; на него не нисходит ни вдохновение, ни упование».

«... Я убежден в том, что величайшие нравственные законы могут быть усмотрены человеком на каждом шагу при самых обыденных обстоятельствах и поступках. Эти неподкупные законы, отражаясь на стали его резца, надзирая за мерою его ватерпаса, его аршина, за итогами счетной книги его лавки, не менее истории обширных государств удостоверяют его в том, что доброкачественность его занятий достигает возвышенности его помыслов.

...Некоторая доля мудрости непременно добудется из каждого поступка естественного и благонамеренного.

...Человек должен быть самим собою. Тот дар, те его свойства, которыми он отличается от других, — впечатлительность в отношении некоторого рода влияний, влечение к тому, что ему прилично, оттолкновение от того, что ему противно, — определяют для него значение вселенной. Среди всеобщей толкотни и шума, из многого множества предметов он высмотрит, выберет, он прислушается к тому, что ему мило, сходственно или нужно: он как магнит среди железных опилок. Лица, факты, слова, заронившиеся в его памяти, даже бессознательно, тем не менее пользуются в ней действительною жизнью. Это символы его собственных свойств, это истолкование некоторых страниц его совести, на которые не дадут вам объяснений ни книги, ни другие люди. Не отвергайте, не презирайте случайный рассказ, физиономию, навык, происшествие; словом то, что глубоко запало в вашу душу; не гасите своего поклонения тому, что, по общему мнению, стоит хвалы и удивления. Верьте им: они имеют корень в вашем существе.

... Что ваше сердце почитает великим, — то велико. Восторг души не обманывается никогда.

... Наше совершенствование очень сходно с развитием растительной почки. Сначала вы имеете инстинкт, потом — мнение, напоследок — знание; то есть, корень, цвет, плод. Доверяйтесь инстинкту; он содействует вызреванию истины, и тогда вы узнаете, почему вы ему верили: из познания произойдет вера. Наконец, когда настает пора разума, мы уже не наблюдаем, не утруждаем себя наблюдением, потому что приобрели уже силу прямо устремлять внимание на отвлеченную истину и обнимать духовным оком все образы здешнего существования, во время ли чтения, разговоров или личной деятельности».

К Эмерсону с совершенною справедливостью можно применить сказанное им о Платоне: «Он представляет собою редкое преимущество ума, а Именно могущественный дар поставлять каждый факт на последовательную высоту и, через это, обнаруживать в каждом из них залоги дальнейшего развития. Это развитие или расширение мысли удлиняет духовное зрение там, где для обыкновенного глаза уже смыкается горизонт и это второе зрение усматривает, что продленные линии законов тянутся во все направления». С американским мудрецом всюду Вефиль, всюду то место, где одинокий Иаков, в пустыне, на закате солнца, кладет себе в изголовье камень и — «лъстивица утверждена на земле, ее же глава достает до небеса, и ангелы Божии восходят и нисходят по ней. Господе же на вершине ее». И пробужденный от сна Иаков говорит: «яко страшно место сие: несть сие, но дом Божий, и сия врата небесная». Научный факт, качество благоразумия, чувство любви, свойства общечеловеческие — все это лесенки, имеющие ступени, которые ведут вверх. Пройдемся по ним.

«Благоразумие есть добропорядочность внешних чувств, изучение наружного, видимого. Это самое объективное действие нашей души; это — божество, промышляющее о животном. Благоразумие обращается с миром физическим, по законам мира физического; подчиняясь им, оно охраняет здоровье телесное; бодрость же духа охраняет оно своим повиновением законам духовным^*. Похвальное благоразумие, или знание внешности вещей, сознает соприсутствие других законов; оно понимает, что его радение второстепенно и что его блюститель относится к оболочке, но не к самому сердцу предметов.

* Мир внешних чувств есть мир призрачный; он существует не сам для себя, но он облечен характером символа.

... Наш свет переполнен поступками и пословицами, внушенными благоразумием унизительным, обожающим одну материю, как будто в человеке нет ничего другого, кроме ушей, неба, носа, глаз и пальцев! Как будто единственное назначение благоразумия состоит в вопросе: «А выпечется ли из этого хлеб?» Но развитие духа, удостоверяя нас в высоком начале видимого мира и устремляя человека к совершенству, как к внедренной цели его назначения, низводит все остальное — здоровье, богатство, земную ли жизнь — на степень средств. Подобное развитие доказывает, что благоразумие не есть какая-то особенная добродетель, но только имя, которое принимает мудрость в своих отношениях к телесному составу и к его потребностям. Благоразумие, отчужденное от других качеств, есть ложное благоразумие. Оно законно лишь в смысле естественной истории воплотившейся души, лишь в своей должности развивать пред нею многоценный свиток законов природы под тесным небосклоном ее внешних чувств.

Степени для успешного ознакомления с миром бесчисленны; для настоящего нашего обзора достаточно обозначить три. Есть такой род людей, который живет только ради пользы символа; в этом отделе богатство и здоровье почитаются наиважнейшими благами. Другой разряд, повысившись над предыдущими торгашами, прилепляется к красоте символа: сюда относятся естествоиспытатели, ученые, поэты, художники. Третий отдел всем своим бытием уже переступает за черту красоты символа и поклоняется самой сущности, для которой символ служит только отражением: это люди мудрые. Первые имеют толк, вторые — вкус, третьи — духовное предвидение. Много уходит времени, пока человек добирается до вершины лестницы, но, достигнув ее, он проникает в смысл символа и наслаждается им вполне. Око его открывается для красоты нетленной, и если он водрузит шатер свой на священной и светоносной вершине видимой природы, уже не житницы, не дома примется он там строить, но возблагоговеет пред величием Творца, которое провидится ему с лучезарностью солнца через каждую скважину, каждую расселину».

«... Есть степени и в Идеализме: Сперва мы играем с ним по-школярски, как с магнитом, — тою же игрушкою. Потом, в разгаре молодости и поэзии, нам мнится, что идеализм может быть прав, что нас достигают же некоторые осколки, некоторые проблески его правды; далее он принимает осанку строгую и величественную, в нас зарождается подозрение, что он должен быть прав; наконец, он является нам в смысле нравственном и практическом, и мы познаем, что есть Бог, что он в нас, что все созданное есть отражение его совершенств».

«Вполне ли постиг свою науку естествоиспытатель или химик, изучивший тяготение атомов и их расположение к сродственному единению, но не уследил закона гораздо большей важности, которому химические влечения служат лишь мелким, внешним; применением того закона, удостоверяющего нас, что однородное притягивает однородное? Не подземными, не сокровенными путями друг приводится к своему другу; а факты не примыкают ли сами собою к фактам, служащим им подкреплением? Друзья обретаются мне без моих поисков, их приводит ко мне Господь всемогущий. Я схожусь с ними в силу неразрывного родства всех добродетелей между собою и в силу непоколебимых их прав,' одной на другую, или, говоря лучше, схожусь с ними не я, но то божественное начало, находящееся и в нас, и во мне, рушит разделяющие нас преграды обстоятельств, лет, пола, нрава, внешнего положения и внезапно сливает многих воедино. Однако самый этот закон есть только более близкое приложение к цели, но не сама цель. Устремимся далее, и мы обретем Вездесущность». Та же лестница восхождения и в Любви, в этом чувстве, «присущем всей природе как побуждение и как награда. Любовь — высшее выражение из всего дара слова человека. Любовь — это синоним Бога». Эмерсон обозревает этот величественный предмет так, как он вносится в душу, со своими обетами и упованиями, без применения к событию, потому что, говорит он: «С точки зрения разума и в смысле истины, все оказывается прекрасным, но до чего печально все изведанное по опыту. Какое уныние навевают подробности, хотя целое полно достоинства и благородства. Тяжело признаться, до чего наш мир — мир скорби и горести; до чего утомительно это господство времени и пространства, и сколько в нем кипит всеподтачивающих червей страха и забот! По милости идеала и мысли в нем благоухает и роза упоения, поочередно воспеваемая всеми музами; возможна и ненарушимая ясность духа: но, по влиянию имен и лиц, по раздроблению стремлений на вчера и сегодня, сколько, сколько в нем печального!

... Кто изъяснит нам это непостижимое чудное действие, которое при виде такого-то лица, такой-то осанки поражает нас, как внезапный луч света? Мы проникнуты радостью, нежностью и не знаем сами, откуда взялось это сладостное умиление, откуда сверкнул этот луч. И действительность, й воображение решительно запрещают нам приписывать такое ощущение влиянию организма; не проистекает оно и из тех поводов к любви и к дружбе, которые известны свету и общеприняты в нем. Как мне кажется, оно веет на нас из среды прелести и нежности неземной, из сферы, не сходной с нашей и для нас недоступной; из того края волшебств, которому здесь служат символом розы, фиалки, лилеи, возбуждая в нас предчувствие о нем.

... Красота есть одно из сокровищ мира и всегда останется тем, чем считали ее древние: божественною, называя ее порою цветения добродетели. Друзья могут находить, что она (красавица) походит на отца, на мать свою, напоминает даже такое-то постороннее лицо, но тот, кто ее любит, тот знает, что она может иметь сходство лишь с тихим летним вечером, с солнечным утром, пышущим золотом и алмазами, с небесною радугою, с соловьиною песнью.

... Всего важнее то, что, когда человек приносит ее (любовь) в беззаветный дар другому, она осыпает собственно его самыми щедрыми дарами. В нем обновляется все бытие, являются новые воззрения, новый образ понятий — отчетливость, выдержка и стремления, проникнутые священною торжественностью.

... Молоденькие девочки и мальчики, которые из конца в конец многолюдной залы перебрасываются такими значительными взглядами, и не предугадывают, какой драгоценный плод созреет со временем из их теперешнего суетного желания нравиться наружностью.

... Каждое стремление, каждый обет нашей души получают исполнения неизочтимые; каждое приятное удовлетворение соответствует новой пробудившейся в нас наклонности. Природа, эта неуловимая, но безустанная прорицательница, при первом движении нежности в нашем сердце, уже внушает нам всеобъемлющее благоволение, которое поглощает в своем сиянии все расчеты себялюбия.

... И никто в мире, каковы бы ни были плоды частной опытности, никто в мире не забывает той поры, когда сила небесная охватила его сердце и думы, возродила в глазах его всю вселенную, озарила пурпурным светом всю природу пролила неизъяснимые чары на поздние часы ночи, на ранний час утра и стала для него предрассветною зарею поэзии, музыки, изящных вдохновений.

... От беспрерывной беседы с прекрасным, великодушным, возвышенным и чистосердечным любящий достигает весьма тонкой оценки всего благородного, священного и объединяется с ними все святее и горячее. В довершение вместо того, чтобы любить все прекрасное в одном предмете, он возлюбит его во всех предметах; таким образом, прекрасная душа, взращенная им, делается преддверием, через которое он проникает в святилище, где пребывают сонмы душ правды и чистоты. Напоследок, улавливая почти в каждой душе черты красоты божественной и отделяя божественную часть от порчи, заимствованной от земли, по различным ступеням высоты душ человеческих любящее сердце восходит до вершины любви, красоты и постижения божественного.... Но если, слишком обживясь с телом, душа человеческая огрубела и видит все свое наслаждение в материальном, единственным ее достоянием будет тоска и разочарование, потому что телу невозможно осуществить обетов красоты. Если же, достойно приняв дары, приносимые ей красотою, душа, проникнув плоть, прямо устремляется к отличительным чертам свойств и любовники оценивают друг друга по выражению души в словах и поступках, тогда вступают они в храм красоты нетленной; любовь их все более возрастает, усиливается, и как от блеска солнца меркнет пламя очага, так в сиянии такой любви угасает унизительность склонностей, и все становится чисто и свято.

...Очищение сердца, просветление разума — вот истинная цель брака, цель предусмотренная, предуготовленная от начала и без нашего ведома И когда я думаю о достижении подобной цели посредством брака, которым мужчина и женщина — два лица, одарённые свойствами столь различными и столь относительными, — соединяются на жизнь под одним кровом, в продолжение сорока или пятидесяти лет, я не удивляюсь тому, что сердце с самого раннего детства пророчит нам это верховное свершение; я не удивляюсь тому, что столько чар и приманок инстинктивно увлекают человека к брачному ложу, и что все изящные искусства, все произведения ума несут свои дары и свои песни во славу Гименея.

Это путь к той любви, которая уже не знает ни пола, ни лиц, ни пристрастий, но которая всюду ищет добро и мудрость, не заботясь более ни о чем, как о приращении добра и мудрости.

... В наши дни необходимо развить такой взгляд и твердо противопоставить его тому подземному благоразумию, по внушению которого устраиваются нынешние браки, где все слова случайны, где не слышится ни малейшей посылки на мир высший и где глаз до того уставлен на хозяйство, на обиход, что в самом обмене наиважнейших мыслей все еще пахнет кухонным чадом».

«Видения любви, как они ни прекрасны, составляют лишь одну сцену в драме жизни. Нам случится дойти и до сознания, что чувства, бесценные в глазах наших, были одним кратковременным отдыхом. Не без борьбы, не без боли предметы нашей привязанности изменяются, как предметы нашего мышления. Обаятельные чары и священный призыв, преходящий по своему применению, имеют, однако, цель определенную, похожую в этом отношении на подмостки, необходимые для возведения здания, но которые должны быть сняты, когда здание окончено. Бывает пора, когда чувство вполне властвует над человеком, поглощает все его существо и делает его зависимым от одного или от многих лиц. Но отрезвление настает, дух снова начинает прозревать неизмеримую твердь, сияющую незаходимыми светилами. Жгучие привязанности, жгучие опасения, которые надвинулись на нас, как тучи, теряют свою земную тяготу и обретают Бога — венец совершенств....Чем возвышеннее образ дружбы, который мы носим в душе своей, — говорит он в другом месте — тем труднее его олицетворение в плоти и в крови. Друзья, призываемые нами, желаемые нами, что они? — не мечта, не сказка ли? Нет! вдохновенная надежда ободряет верное сердце предсказанием, что там, в безграничных пределах вечности, есть души, живые, деятельные, чувствующие, которые могут полюбить нас, которых будем любить мы. И благо нам, если провели пору малолетства, легкомыслия, заблуждений и уничижений в тоске одиночества! Когда достигнем возмужалости, для нас настанет возможность протянуть руку чистую и честную другой руке чистой и честной. «Небо обширно; в нем есть простор для всех родов любви, для всех родов доблестей».

Прекрасное, неотразимое чувство любви, божественное по своей сущности и цели. «Нам на земле, не для земли дано». Есть, однако, для нас «род абсолютного блага, — так называет Эмерсон Дружбу, — и оно обладает языком до того чистым и до того божественным, что пред ним стихает подозрительный и избитый язык любви». Указывая, как всегда, на духовный смысл наших врожденных склонностей и побуждений, говоря о дружбе, он очерчивает полный кодекс людских отношений, завязываемых на влечении сердца и, без лести; исчисляет злоупотребления, которыми мы искажаем каждое наше чувство.

«Возможно ли не обращать внимания на порыв чувства, воссоздающего для каждого из нас мир во всей его юной прелести? Что может сравниться с прямым и твердым соединением двух душ в одном стремлении, в одной привязанности, в одной мысли!... Мы прикованы к людям разнородными цепями: родства, гордости, боязни, надежды, корысти, нужды, ненависти, удивления — просто не разберешь всех гадких поводов и пустяков; среди такой обстановки почти не верится, чтобы существовал кто-нибудь, могущий приковать нас к себе — любовью. Живет ли на свете тот благословенный, которому вы могли бы принести в дар нашу любовь? А если живет, достойны ли мы к нему приблизиться? Но я встречаю друга, душа моя сливается с душою брата, и всепроникающее умиротворение и безмятежность моей радости возникают плодом истинным, которому все вещественное служит только как оболочка и как скорлупа...

... Почти беспрестанно при нынешнем складе общества чувствуем мы недочет в сближении с людьми, даже очень даровитыми и очень добродетельными. Сперва внимание и предупредительность стройно и мерно ограждали наши беседы; вдруг нас начинают колоть, терзать насмешками, то обдадут неуместным хохотом, то изумят падучим припадком умничания или страстности, которые приходится терпеть во имя пламени мысли и чувства. И что всего прискорбнее, цвет и благоухание самой прекрасной природы облетает и испаряется от частых столкновений с другими людьми.

...Из всего уже изведанного нами, постараемся взять себе за правило не вступать в дружеские отношения с лицами, с которыми дружба невозможна. Горячие вспышки хороши для любопытства, но не для жизни; им не должно поддаваться: это ткань паутинная, а не прочная одежда. Мы безрассудно кидаемся в связи, которые не может ни освятить, ни благословить никакое божество. И ничто не наказуется так строго, как эти неравные союзы, как упущение из виду созвучия духовных сил, которые одни должны быть положены в основание жизни семейной и общественной. Еще менее прощается непризнание возвышенной души и упорство идти к ней навстречу с благородным радушием. Когда-то, чего мы давно желали, сбывается и блестит над нами, как волшебный луч; исшедший из дальнего царства небес, продолжать быть грубым и язвительным, принимать подобное посещение с уличною болтовнёю и с подозрительностью есть признание такой пошлости, которая в состоянии запереть себе все пути в Эдем....Преступники — говорят — находят большую усладу в том, что могут обходиться по-панибратски со своими соумышленниками. Но возможно ли гак обходиться с теми, кого любишь, кому удивляешься?

А между тем, недостаток самообладания портит все отношения дружбы, потому что нет глубокого мира, нет обоюдного глубокого почтения между двумя душами, из которых каждая не служит другой полною представительницею вселенной.

... Любовь, это свойство Бога, созданная на увенчание всех достоинств человека, создана не для безрассудных. Не будем, для удовлетворения неспокойствия сердца, поддаваться ребяческому увлечению, но станем руководить им с разборчивою мудростью. Пойдем на встречу к другу с твердою верою в правду его сердца, в глубину его бытия, а не с преступною самонадеянностью, что нам стоит только захотеть, чтобы все в нем предать волнению.

... Добрые люди смотрят на дружбу как на удобство; это — обмен подарками, маленькими и большими услугами, это — соседи-гости, уход во время болезни, присутствие и слезы на похоронах... Мы подступаем к своим друзьям не с благоговейною почтительностью, а с каким-то прелюбодейным желанием поскорее прибрать их к рукам. Непростительно и для поэта, говоря дружбе, делать из нее прекрасную, но призрачную ткань, забывая, что основу ее составляют все свойства великой души: справедливость, точность, верность, сострадание. О, я хотел бы, чтобы такая дружба была с руками и с ногами, а не с одними выразительными глазами да красноречивыми устами! Я бы хотел, чтоб она сначала сделалась достоянием земли, а потом уже — достоянием неба; чтобы она была добродетелью человеческою, а не одною ангельскою.

... Законы дружбы величественны, непреложны, вечны, как законы нравственности и природы. Мы же ищем в дружбе маленьких, скореньких выгод и льнем губами к только что предложенной отраде. С каким легкомыслием бросаемся мы срывать едва завязавшийся плод, который созревает медленнее всех в вертограде Господнем и должен быть снят по прошествии многих зим и многих лет. Чтите медленный ход природы: она употребляет тысячелетие на образование и отвердение алмаза. Небесные гении нашей жизни не впускают в свой рай необузданную отвагу.

... Но как ненавижу я всуе расточаемое имя дружбы, которое дают прихотливым светским отношениям! Я предпочитаю общество угольщиков и чернорабочих этим друзьям, разодетым в шелк и бархат и празднующим свое соединение катаниями, обедами в лучших ресторанах и разными другими пустыми забавами.

... Дружба дана нам на ясные дни, на доказательства сердечного участия, на приятные уединенные прогулки по полям и лугам, но с тем вместе и на стези трудные, утомительные; она дана нам на бедность, на гибель всего остального, на злые гонения; хороша она для остроумной болтовни, хороша она и для восторга, стремящегося к Богу.

... Купим ценою долгого испытания право вступления в подобное общество. Как сметь нарушать святыню душ прекрасных и благородных? домогаться насильственного в них втеснения? К чему с излишней поспешностью завязывать личные отношения с другом? желать быть принятым в его доме, познакомиться с его матерью, сестрами, братьями, зазывать его к себе? Это ли составляет важность союза?.. Заискивания, торопливость — прочь! От них скорее грубеет и вянет дружба. О, пускай мой друг будет для меня духом! Пускай кое-когда получу я от него весть, дар одной мысли, взгляда, слова искренности, поступка прямоты — с меня довольно-, но прошу избавить меня от его соусов, от пустых россказней.

... Как смотрите вы на великолепное зрелище? На некотором расстоянии, не правда ли? Точно так же смотрите и на вашего друга. Дайте ему простор и место выказать свои качества, развернуть их, в них установиться. У него есть достоинства, не точь-в-точь те же, что у вас, и которым вы будете не в состоянии дать и цены, если сожмете его в своих объятиях. Что вы в самом деле, друг ли пуговиц на платье вашего друга или наперсник его лучших дум? Для великой души друг долго должен оставаться чуждым во многих отношениях, для того чтобы тем ближе сойтись с ним на святой земле прекрасных обетовании.

... Малейшее сомнение в трехкратно священном союзе дружбы есть уже вероломство. Она вся должна быть прямота, великодушие, доверенность; должна откинуть всякую тень подозрительности, недоверчивости и смотреть на своего избранного как на божество для того, чтобы два существа человеческих, основавшие между собою союз дружбы, были, так сказать, обожествлены, каждое посредством другого...

... Иногда бывает необходимо сказать «прости» и самым дорогим друзьям. «Расстанемся, я не могу долее оставаться в порабощении. Но, о брат мой, разве ты не видишь, мы расстаемся оттого, что еще слишком велика наша любовь к самим себе; после этой разлуки мы встретимся опять на вершинах более возвышенных и будем полнее принадлежать друг другу».... Еще недавно утвердилось во мне убеждение, что — несмотря на общее в том сомнение — очень совместимо и с нашим достоинством, и с нашим величием быть другом и в таких отношениях, где и дружба неравна К чему опечаливаться тем грустным фактом, что друг мой не понимает меня? Заботится ли солнце о том, что несколько его лучей падают на бесплодную пустыню? Постараемся, постараемся вдохнуть наш жар и наше великодушие в холодную, замкнутую грудь нашего собрата Если мы отовсюду найдем в нем отпор, тогда отвернемся, предоставим его воле делаться спутником существ низких и грубых. Велика будет наша скорбь при мысли, что от него уже отвеяло великодушное пламя, что ему уже не направить своих крыльев к жилищу богов... единственным врачеванием такой печали то, что кругозор вашей любви расширился от чрезмерности света и тепла, которые мы изливали на него.

«Вообще полагают, что любовь не взаимная есть какое-то унижение, но великие души знают, что любовь не может остаться без награды. Истинная любовь немедленно перерастает предмет недостойный, водворяется в вечности, живет вечным, и в час, когда падает жалкая личина, истинная любовь чувствует, что развязалась с горьким юдольным и что теперь за нею упрочена ненарушимая независимость».

В «Опытах» есть несколько беглых заметок о часто встречаемом недовольстве своим уделом; большою мудростью проникнут также смысл так называемых незаслуженных страданий. Мы предложим некоторые из них вашему вниманию. Эмерсон один из тех редких людей, которые, умея затронуть живой вопрос, касающийся и волнующий всех, умеет и дать на него возможно удовлетворительный ответ, то есть пригласить нас бросить высокорелигиозный и философский взгляд на непонятные, но несомненно мудрые условия, которым подчинены «скитальцы планеты, покоящейся на преданиях, им и преждевременных, и чуждых».

«То, что мы называем безвестною долею, ничтожною средою, может быть долею и средою, к которой бы с радостью приблизилась поэзия и которую вы сами можете сделать и славною, и завидною: освойтесь только со своим гением и говорите искренно то, что думаете. Несмотря на разницу положения, будем брать пример с царей. Обязанности гостеприимства, семейные связи, думы о смерти и о множестве других предметов озабочивают мысли царей. Да озабочивается ими и всякий царственный, ум: придавать этим вещам все более цены и значения — вот возвышение».

«... Много уходит времени, пока мы узнаем, до чего мы богаты. Мы готовы божиться, что история нашей жизни лишена всякой занимательности: нечего было замечать, не в чем добраться толку. Но годы большого умудрения обращают нас к покинутым воспоминаниям прошедшего; из этого волшебного озера вылавливаем мы то ту, то другую драгоценность и доходим до убеждения, что даже биография этого вертопраха есть только сокращенное истолкование сотни томов всемирной истории».

«...Если наше сердце переполняется восторгом, слушая повествование о твердости души такого-то грека, о величии такого-то римлянина, это знак, что подобные чувства уже сделались доступны нам самим. Дивные образы Перикла, Колумба, Баяра, носясь пред нашим воображением, не доказывают ли нам, до какой степени мы опошляем нашу жизнь без всякой надобности, тогда как, живя всею глубиною жизни, мы украсили бы наши дни великолепием более нежели царским, более нежели патриотическим, присовокупив к тому действия по таким началам, которые касались бы и человечества, и природы во все продолжение нашего существования на земле».

«... Тогда выясняется пред нами обязанность осознать, с первых шагов и от первой ступени лестницы восхождения, что одни предосудительные мнения, по одной своей привычке, все обусловливают временем, местом, пространством, числом. И зачем словам — Греция, Рим, Восток, Италия — так сильно потрясать наш слух? Будем лучше стараться о том, чтобы в нашем, по-видимому, тесном жилище, на нашей еще незнаменитой родине устроить храм, достойный вмещать великих посетителей. Поймем наконец и прочувствуем, что там, где жива душа, туда нисходят и музы, и боги, а не на такое-то место, ознаменованное географическим положением. Этот факт важен! Он основа для вас.

...Старость, время, пространство ничто иное, как мерила, совершенно-противоположные сущности души: Мы доходим до убеждения, что есть молодость, что есть старость — другие, независимые от числа годов нашей жизни. В отношении некоторых идей мы всегда молоды и вечно останемся такими. К этому числу принадлежит идея о красоте всемирной и вечной. Созерцая ее, человек удостоверяется, что она достояние веко» безграничных, а не существования земного....Природа не любит отжавшего и, действительно, одряхление кажется мне одною положительною болезнью: в нем скапливаются они все. Мы называем их разными именами: горячкою, невоздержанием, сумасшествием, идиотизмом, но, заметьте, как в своем характере они сходны с дряхлостью. Они, как и она, любят неподвижность, негу, присвоение всего себе, леность — а не освежающую новизну, не самопожертвование, не порыв, увлекающий вперед Волосы наши седеют, но я не нахожу никакой надобности дряхлеть нам самим. Нет! Сделайте из себя орудие Св. Духа, храните любовь, возделывайте истину, и взор ваш поднимется, морщины разгладятся; вас окрылит еще надежда; вы станете бодры и крепки. Всякий раз, когда мы беседуем с теми, кто выше и лучше нас, мы молодеем, а не старимся.

...Характер уменьшает едкость личных ощущений, украшает определенный текущий час, одушевляет бодростью и окружающих, указывая им, сколько есть еще на земле достойного и превосходного, о чем они и не помышляли.

...Всякая деятельность умственных способностей тоже освобождает нас в некоторой степени из-под власти времени. В моей болезни, в моем изнеможении — дайте мне глубокую мысль или живую волну поэзии — и я освежен; откройте предо мною том Платон или Шекспира — и чувство бессмертия сказывается моему сердцу.

...Посмотрите, до чего величие и божественность мысли стирают во прах века, тысячелетия и живут помимо их, теперь, в этот самый час. Учение Христово менее ли производит действие в наше время, чем в те дни, когда Он впервые изрек Свое божественное слово?»

О наших превратностях:

«Пока нас не потерзают и не пожалят, пока вражьи силы не пустят в нас своим зарядом, в нас не пробуждается то благородное негодование, которое привыкает искать себе обороны в мощи духа. Великому человеку очень бы хотелось оставаться маленьким человеком. Пока он лежит на пуховиках удачи и приволья, он дремлет, засыпает. Но когда его примутся толкать, бить, колоть, — пинки преподадут ему урок, и он отрезвится, возмужает. Ему станут знакомы и обстоятельства, и его собственная неопытность; он излечится от безумных мечтаний, приобретет смышленность и настоящую разумность».

«...Могущество человека в нем самом; надобно поступать по этому правилу. К чему обуреваться то страхом, то надеждою? Его природе вверены прочные блага; он наделен возможностью умножаться и усиливаться во все продолжение жизни; блага же случайные могут возрасти и опасть, как осенние листья Станем ими играть, бросать их на все ветра, как мгновенный признак неистощимости нашей производительной силы».

...Душе неизвестны ни безобразие, ни муки. Если бы в часы светлых провидений, в те часы, когда душа вполне владеет своим величием, нам привелось изречь сущую истину, мы, вероятно, бы сознались, что не понесли никакой невознаградимой утраты. Такие-то часы убеждают нас, что нам невозможно потерять ничего из истинно важного. Бедствия, лишения — это все частности, целое остается неприкосновенным в нашей душе. Признаемся, что есть некоторые преувеличения в рассказах людей самых терпеливых и самых жестоко испытанных; признаемся, что, может быть, никто в мире не описал свои страдания так просто и правдиво, как бы это следовало. В сущности, в нас изнемогало, нас обуревало конечное, между тем как бесконечное покоилось в своем улыбающемся безмятежии.

...Перемены, в небольших промежутках нарушающие житье-бытье людей, суть увещания природы, по законам которой всему надлежит расти и развиваться. Увлекаемая этою основною необходимостью каждая душа бывает по временам принуждена изменять свой быт, свой круг друзей, свои мнения и свои верования; так моллюски покидают время от времени свои красивые раковины, сделавшиеся тесными и задерживающие их рост, должно сызнова приниматься за медленное устройство нового известкового жилища. Учащение таких переворотов соответствует бодрости сил индивидуума: они беспрерывны для некоторых счастливцев; в таком случае все их внешние отношения имеют простор и, не касаясь того, что составляет их истинную жизнь, облегают их тонкою прозрачною плевою, а не сдавливают тяжелым неуклюжим зданием, построенным в разное время, без толку и без цели, подобным тем, в которых мается большая часть людей.

Человеческая природа эластична, она способна возобновляться так, что сегодняшний человек едва может узнать себя вчерашнего. И такова должна бы быть летопись жизни человека в его отношениях к временному: ежедневное высвобождение из-под теснин отжитого, сходное с ежедневною переменою одежды. Но для нас, живущих с такою нелепостью, тупо и упрямо приспосабливающихся на одном месте, вместо того, чтоб идти вперед, — для нас, противодействующих, а не содействующих божественным призывам, наш рост сопровождается потрясениями и припадками.

И нам ли расстаться с нашими друзьями, нам ли выпустить из объятий наших ангелов? И нам ли заметить, что если скроются ангелы, то их место займут архангелы!...Все мы идолопоклонники старины. Мы не верим в сокровища души, в ее могущество, в ее вечное бытие. Мы не верим, что в мире есть сила_; могущая войти в соперничество с тем, что казалось нам прекрасно вчера, что в мире есть сила обновления. Мы не можем решиться покинуть те ветхие шатры, где нашли питье, еду, кров и радости; мы не можем уверовать, что дух промыслит для нас в другом месте кров, пропитание и опору. Мы не можем вообразить себе ничего милее, дороже, слаще изведанного. Но напрасно усаживаемся мы и начинаем плакать. Голос Всемогущего говорит нам: Встань и иди! Оставаться среди развалин нельзя, ступить вперед — страшно; и похожи мы на какие-то чудовища, идущие вперед, с головою, повернутой назад.

«Но время настает, и самому нашему разуму становятся понятны воздаяния, следующие за бедствиями. Болезнь, увечье, потеря друзей и состояния кажутся нам на первых порах несчастием, и неисправимым, и ничем не облегчимым. Но годы неминуемо растолкуют нам глубокий смысл врачевания, скрытого под такими испытаниями. Смерть, лишающая нас друга, брата, жены, возлюбленного, со временем являет их нам под видом доброго гения, верного руководителя. Подобные потери, всегда производя в жизни некоторый переворот, полагают конец эпохи детства или молодости, которым уже настала пора прекратиться; они выводят нас из застоя привычек, устаревшего образа жизни, занятий и дают нам возможность вступить в новые отношения, чья несомненная важность и благодетельное на нас влияние обнаружатся в будущем. И тогда мужчина или женщина, которые остались бы похожи на садик, где есть и цветы, и солнце, но где от тесноты корни деревьев переплетаются, а вершины сохнут от солнцепека, — благодаря падению ограды делаются подобны величественному банану, принимающему под свою сень и питающему своими плодами бесчисленное множество людей.

«Земной шар в глазах Божьих, — не что иное как прозрачный закон, а не сплошная и стоячая масса фактов». Эмерсон был допущен снять густое докрывало с этой стоячей и сплошной массы и увидел повсеместную деятельность и незыблемость нравственных законов. Их ход строен и неуклонен, как у небесных светил. Они ограждают незримый мир нашей души, на каждом шагу служат опорою своему блюстителю и обличают их пренебрежителя, они свершаются и торжествуют всюду. Свидетельство о них всего поразительнее, выражено в «Возмездии»; позвольте мне, однако, представить некоторые черты из их проявлений и в других отношениях.

Основанием всего нравственного, даже великого и прекрасного, считает Эмерсон честность и правду в словах и поступках, доброе расположение в намерениях, искренность и чистоту в духе действий.

«Всякое действие эластично до бесконечности, и смиреннейшее из них способно проникнуться отблеском небес. И, во-первых, будем исполнять свои обязанности! Какая мне стать углубляться в деяния великих римлян и греков, когда я, так сказать, не умыл еще своей хари и не оправдал себя пред моими благодетелями? Как сметь мне зачитываться о подвигах Вашингтона, когда я не отвечал еще на письма моих друзей?»

«Сколько слов и обещаний оказываются обещаниями салонов, тогда как они должны бы быть непреложны, как приговор рока».

«Люди ветреные, непредусмотрительные, всюду опаздывающие или являющиеся невпопад, портят более нежели свои дела: они портят нрав тех, кто имеет с ними дело.

«Всякое нарушение истины есть не только некоторый род самоубийства для души, свершающей такое преступление, оно есть притом удар кинжала в самое сердце человеческого общества».

«Мы выдумали очень громкие слова для прикрытия нашей чувственности, но никакой талант в мире не может облагородить привычек невоздержания. Даровитые, люди делают вид, что нарушение чувственных законов считают пустяками в сравнении со своим благоговением к искусству, но искусство вопиет за себя и уличает их, что никогда не наставляло ни на кутеж, ни на разврат, ни на наклонность собирать жатву там, где ничего не было посеяно. Искусство их понижается с каждым понижением нравственности; умаляется от каждой погрешности против здравого смысла. Пренебрегаемые основы мстят своим презрителям, и пренебрегший малыми вещами погибнет от несравненно малейших».

«Когда убедимся мы, что вещь, сказанная словами, нисколько ими не утверждена? Она утверждается сама собою, по своей внутренней ценности; не то никакие риторические фигуры правдоподобия и словопрения не придадут ей характера неоспоримой очевидности. Только жизнь порождает жизнь. Я не думаю, чтобы доводы, не трогающие меня за живое, не касающиеся сущности моего бытия, могли чрезвычайно поразить других людей. Писатель, извлекающий свои сюжеты из всего, что жужжит "вокруг ушей, вместо того, чтобы выносить их из своей души, должен бы знать, что он потеряет гораздо более, чем выиграет. Когда его друзья и половина публики откричит: что за поэзия! что за гений! — вслед за тем окажется, что это пламя не распространяет никакой живительной теплоты. Не шумные чтецы только что появившейся книги устанавливают ее окончательный приговор, его изрекает публика неподкупная, бесстрашная, неподвластная пристрастию; публика похожая на небесное судилище. Блекмор, Коцебу, Поллокс могут продержаться одну ночь, но Моисей и Платон живут вечно.

...Точно так же, по глубине чувства его внушившего, может быть разочтено впечатление, производимое поступком.

«Мать всякого подвига есть мысль, и самая плодотворная деятельность совершается в минуты безмолвия. Не шумные и не видные факты женитьбы, выбора и снискания должности, поступления на службу кладут на нашу жизнь неизгладимый отпечаток; его производит тихая дума, посетившая нас во время прогулки, — у опушки леса, на окраине дороги, — дума, которая, обозрев всю нашу жизнь, дает ей новый оборот, говоря: «Ты поступил так, а лучше бы поступить иначе». Такой обзор, или, лучше сказать, такое исправление предыдущего, есть сила неизменная; она похожа на толчок, данный телу, но она направлена на нашу внутреннюю жизнь и сопутствует ей до последних пределов».

«Человека постоянно мудрого нет; неперемежающаяся мудрость существует только в воображении стоиков. Возвышенность надежд и ожиданий — вот по чему познается мудрец, потому что предугадание сокровищ вселенной есть залог вечной юности».

«Наша жизненная стихия — истина; но если человек вперит внимание на один из частных видов истины и долго и исключительно посвятит себя на рассмотрение одного этого вида, — истина становится не истиною, она развенчивается, она делается похожа на ложь. Как несносны френологи, грамматики, фанатики политические и религиозные, вообще всякий смертный, обуянный одной идеей и потерявший от нее равновесие рассудка. Это уже начало безумия. Каждая мысль может стать темницею».

«Природа человека симметрична, она не любит ни односторонности, ни крайностей. Добрый человек должен быть в то же время и человеком мудрым, и великий политик— человеком великого простосердечия. Поэзия и благоразумие должны бы быть тождественны. Если бы эта тождественность существовала на деле, законодателем был бы поэт, и самое выспренное лирическое вдохновение служило бы не поводом к укору и к оскорблению, а к обнародованию кодекса просвещения и гражданственности, к распределению трудов, занятий и назначений каждого дня».

«Теперь все свойства непримиримо разлучены; но пора бы им помириться. Возможно ли, чтоб благоразумие, доставляющее внешние блага, было предпочтительною наукою такого-то кружка людей, между тем как другой кружок посвятит себя изучению героизма, святости и тому подобное? Не знаю, убедятся ли когда-нибудь в том, что весь материальный мир образован из одного газа, — водорода ли, кислорода;но мир нравственный положительн

Поиск по сайту: