ВВЕДЕНИЕ. Альфредо Бонанно Ферал Фавн Хавьер Эрнандес

Альфредо Бонанно Ферал Фавн Хавьер Эрнандес

На ножах со всем существующим

НА НОЖАХ СО ВСЕМ СУЩЕСТВУЮЩИМ

Анон.

Альфредо Бонанно

Ферал Фавн

Хавьера Эрнандес

Умопомрачительный

САМИЗДАТ

НА НОЖАХ СО ВСЕМ СУЩЕСТВУЮЩИМ

Анон.

Альфредо Бонанно

Ферал Фавн

Хавьера Эрнандес

Перевод с английского и итальянского Александра Бренера и Барбары Шурц

Рисунки А. Б. и Б. Ш.

Special Thanks to Jean Weir and Elephant Editions

Умопомрачительный Самиздат

Рига 2006

Оглавление

ОТ ПЕРЕВОДЧИКОВ.. 4

К СВЕДЕНИЮ ЧИТАТЕЛЯ.. 12

Альфредо Бонанно. 12

ВООРУЖЁННАЯ РАДОСТЬ. 12

Альфредо Бонанно. 29

ПОВСТАНЧЕСКИЕ АНАРХИСТЫ ПРОТИВ НОВОГО ТЕХНОЛОГИЧЕСКОГО ПОРЯДКА 29

Альфредо Бонанно. 29

ЖИЗНЬ НА КОНУ.. 29

Анон. 29

НА НОЖАХ СО ВСЕМ СУЩЕСТВУЮЩИМ, ЕГО ЗАЩИТНИКАМИ И ЛОЖНЫМИ КРИТИКАМИ 29

Ферал Фавн. 29

АНАРХИСТСКАЯ СУБКУЛЬТУРА.. 29

Хавьера Эрнандес. 29

ТИРАНИЯ СЛАБОСТИ.. 29

Альфредо Бонанно. 29

О САМООРГАНИЗАЦИИ.. 29

Альфредо Бонанно. 29

ОТКАЗ ОТ ОРУЖИЯ.. 29

Альфредо Бонанно. 29

ВЫСТУПЛЕНИЕ НА АНАРХИСТСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ, СОСТОЯВШЕЙСЯ В МИЛАНЕ 13 ОКТЯБРЯ 1985 ГОДА НА ТЕМУ «АНАРХИЗМ И ПОВСТАНЧЕСКИЙ ПРОЕКТ». 29

1.

Мы работали с этими текстами. Мы их для себя открывали. Мы ими поражались, мы ими заражались. Они ‑ наши. Они вошли в наше тело и в наши мысли. Они взбесили наше воображение. Разве это жизнь вокруг нас? Нет, жизнь ‑ другое. Мы хотим прорваться к жизни. Для этого нужно атаковать смерть. Будьте прокляты все писатели. Будьте прокляты все издатели. Будьте прокляты, левые и правые. Идите к чёрту, осторожные и ухмыляющиеся. Сгинь, хам. Мы любим тебя, Альфредо Бонанно, мечтатель, повстанческий анархист. Ты в тюрьме? Кто разрушит эту тюрьму? Птицы? Звери? Боги? Индейцы? Ты, читатель? Мы должны разрушить эту тюрьму.

2.

Как должны действовать книги?

Так, как эта книга подействовала на нас. Она посеяла смуту. Она разрушила перемирие. Она подняла восстание. Она сказала нам: станьте другими. Как стать другими? Как покончить с соглашательством? Как вырвать язык послушания? Как научиться говорить невероятное, смехотворное, неприемлемое? Как не лгать себе? При чём здесь анархизм? Почему мы в изоляции? Почему вокруг одни холуи и хозяева? Почему люди не выдерживают настоящего разговора? Как овладеть оружием? Как возродить воображение? Что это значит?

3.

Как вырвать страх? Можно ли этому научиться? Как вдохнуть в себя ночь? Как пуститься в пляску?

4.

Один французский философ сказал, что есть книги, само пребывание которых на полке книжного магазина должно вызвать неминуемый взрыв и разрушение этого магазина. И даже ближайшие дома могут пострадать.

Мы в этом сомневаемся. Где вы видели, философ, такие книги? В каком философском сне? Где эта книга?

5.

Наоборот, наступили времена, когда книги не вызывают взрывов ни в книжных магазинах, ни в правительственных особняках, ни в частных библиотеках. Книги протухли. Они дурно пахнут. Они за версту воняют проституцией, деньгами, конкуренцией, желанием успеха, коррумпированными интересами, жлобством, ложной критикой, рекламой, самодовольством. Они стали бойким товаром. Они превратились в дополнение к компьютеру и кинематографу. На их обложках ‑ голливудские актёры и чавкающие фотомодели. Фуко на одной полке с Акуниным: так им на роду написано.

6.

Но есть исключения. (Они всегда есть.) Например, авторы, собранные под этой обложкой, не таковы. Они ‑ не товар. Они не наведывались в издательские дома, чтобы быть напечатанными, и не продавались в приличных магазинах. Их вещи выходили в самиздате. Самиздат ‑ сам пишешь, сам печатаешь, сам распространяешь. Так действуют, между прочим, нищие писаки, сбывающие свои опусы в берлинских или лондонских кафе. Они печатают и продают себя сами поневоле, потому что не нашли издателя. Но наши авторы не таковы. Самиздат для них ‑ сознательный и последовательный выбор. Потому что они ‑ против всех существующих учреждений. Против издательств, книжного бизнеса, парламентов, заводов, партий, тюрем, психбольниц, супермаркетов, полицейских участков, музеев, архивов, армий (в том числе сапатистской), академий, школы, семьи, дизайнерских бюро, музыкальной индустрии, церкви, спорта... Против всех «авангардов» и «арьергардов». Против извечного партнёрства капитала, культуры и государства. Против любых боссов, «знатоков» и «специалистов». Против ложной критики оплачиваемых интеллектуалов. Против разрешённого искусства (в том числе и «радикальных» художников). Против авторитетных революционеров и «координаторов». Одним словом, против всех деталей, частей и отделов наличествующей социальной машины и так называемой оппозиции. Против общества.

7.

Возможно ли это? Быть против всего? Возможно, если вы ‑ повстанческие революционные анархисты.

Но что это такое?

Что значит быть анархистом?

8.

Забудьте о Кропоткине. Не вспоминайте о Махно. Анархизм ‑ это не концепт, высеченный золотыми буквами в мраморе на столетия. Это не религиозная догма, не идеологическая доктрина и не политическая теория. Анархизм ‑ способ жить, а жизнь (молоды мы или стары) не есть нечто раз и навсегда данное, зафиксированное: она ‑ риск, откровение, приключение, слом, творческий акт, испытание. Впрочем, так может сказать не только анархист. Анархист же добавит: риск индивидуального освобождения, приключение коллективного восстания, открытие революционной возможности, творческий акт неподчинения, испытание разрушением. И для анархиста это ‑ не пустые звуки. Они ‑ вторжение божественности, вызов миру, поиск и постоянное усилие.

Слова и фразы звенят, как медные тарелки. «Анархизм!» «Вызов!» «Божественность!» «Усилие!» Болтать, как всегда, легко. Быть трудно.

Альфредо Бонанно говорит: «Наш выбор ‑ повстанческий. В то же время он анархистский. Это одновременно выбор сердца и ума, характерологический и аналитический выбор. Для анархистов нет иного пути, кроме немедленного и разрушительного вмешательства. Вот почему мы ‑ повстанцы, и вот почему мы против всякой болтовни и идеологии. Мы против любой идеологии анархизма и болтовни об анархизме. Время застольных дискуссий прошло. Враг ‑ рядом, за ближайшей дверью. Он видим и осязаем. Следовательно, это только вопрос нашей решимости, сможем ли мы атаковать его. Я уверен, что повстанческие анархисты знают, какое время выбрать для атаки и какие средства избрать для неё. А уже разрушив врага, мы реализуем анархию».

9.

Проблема, однако, остаётся: чтобы понять эти точные и ясные слова, нужно уже (хоть немного) быть повстанческим анархистом. Характерологически. Поведенчески. Нужно перестать функционировать. Нужно начать быть. Стать самим собой. То есть неприемлемым.

10.

Итак, есть группа людей в этом мире. Небольшая, малочисленная группа. (Хотя её значение не исчисляется в арифметических единицах.) Это ‑ анархисты‑повстанцы. По‑английски они называются: Insurrectionalist Anarchists. Их теоретическая база находится в Италии, но действуют они не только в этой стране. Их организация носит абсолютно неформальный характер. Правильнее сказать, это даже не «организация», но множество маленьких групп и индивидов, объединённых общим пониманием теории и практики. А иногда повстанческие анархисты вообще не теоретичны (в банальном смысле этого слова), но действуют (интуитивно и спонтанно) в полном согласии с идеями повстанческого анархизма. Сладко принадлежать к этому движению (или состоянию?), ибо оно ‑ поэзия и правда нашего времени.

11.

У повстанческих анархистов нет никакой социальной или организационной идентичности, которую они могли бы защищать. Они не верят ни в партии, ни в авангардные группы, ни в передовое революционное подполье. Их союзы всегда носят неформальный и временный характер. Они, как и их атаки, направлены не на то, чтобы пропагандировать или защищать себя, но чтобы наносить постоянные удары по власти, чтобы разрушить государство и капитал, технологии и деньги, все институты и механизмы господства. Именно здесь ‑ в решимости атаковать ‑ теория и практика повстанческих анархистов совпадают. Вот как они говорят об этом сами:

«Мы считаем, что вместо традиционных структур «пролетарского», а на самом деле буржуазного типа (партий, профсоюзов, блоков, федераций, союзов и пр.), нужно создавать небольшие группы близости (по три‑четыре‑пять человек), базирующиеся на силе и прочности личного знания. В двух словах: на любви и дружбе. Группа близости ‑ новая форма сопротивления в эпоху окончательной коррум­пированности организаций старого типа. Группа близости ‑ форма повстанческой активности в эпоху полной социальной атомизации и разрушения непосредственных человеческих связей. Именно такие группы хорошо приспособлены, чтобы совершать нападения на врага и объекты власти. При этом повстанческая анархистская группа действует не изолированно, но (по возможности) в контакте с другими группами близости и отдельными индивидами, готовыми к нападению. Группы делятся друг с другом информацией, знаниями, инструментами и всем остальным, необходимым для реализации атак. Никто и никогда не стоит над этими группами и индивидами как высшая инстанция: никакой лидер или организация, никакой конгресс или съезд».

12.

Понимаешь ли ты, читатель, о чём идёт речь? Понимаешь ли ты себя?

13.

Два эти вопроса абсолютно взаимосвязаны. Начнём со второго. Понимать себя трудно.

Но без этого нет жизни, нет воображения, нет поступка. Без этого вообще ничего нет. Между тем из всех окон вопят:

«Не дадим тебе, сосунок, понимать себя! Заморочим!» Из родительских окон, из учительских окон, из вечных фабричных окон, из ресторанов, кафе, офисов, конференц‑залов, всяческих аудиторий, галерей, универмагов, судов, кабинетов вопят: «Нет, ублюдок, не дадим тебе осознать себя! Заболтаем!» И шёпотом добавляют: «Выучи азбуку и информатику. Тогда научим тебя выживать». И суют тебе пару книжек. И телевизор. И фломастеры. И журналы. И компьютер. И ещё пару книжек. Ах, как мы любим книги! Ох, мы их всё ещё любим! Понимаемые наполовину, на четверть. Книги ‑ такие соблазнительные, поучительные, объясняющие любовь и войну, вселенную и власть, рабство и Империю... А потом, поздно ночью, шепчущие на ухо то же самое: «Ни‑ни‑ни... Сиди смирненько... Замордуем!» Смрад слов, навязанных господско‑холуйской культурой! Антонио Негри прогрессивный менеджер, потомок прусского буржуа, пьющего за разрушенье Бастилии. Фуко, хохочущий на манер Передонова, ‑ в студенческий анус. Плачущий, как Горький в ГУЛАГе, печальный профессор Делёз. Деррида, в бордовых носках, на широком экране: «Да здравствует дружба!» И профессор Подорога ‑ в белых носках, снятых с трупа Хайдеггера: «тело‑без‑органов!» И ещё всякие, всякие, всякие философы и теоретики: «радикальные», «подрывные», «революционные», международные, доморощенные, соблазняющие «новым универсализмом» и чёрными тужурками, «другими Россиями» и Аллахом, «полной эмансипацией» и «новой жертвенностью»...

Проклятье! Как разобраться? Ах, головушка‑голова! Прочь! Прочь!

14.

Есть теории, написанные специально для того, чтобы расколоть голову наполовину: бац! Бац! (Империя ‑ властвуй!) Есть теории, запаковывающие, словно подушка: упс‑упс! (Империя – правь!) Но в этой книге – другая теория. Она создавалась людьми, принадлежащими к дерзкой и действительно дикой «традиции»: не только Штирнер, Зо д’Акса и Либертад, но и анархистский иллегализм, банда Бонно, Северино ди Джованни... И никакой дешёвой романтики, только ошеломляющее воображение, только трезвый и страстный анализ. Вот что говорит Альфредо Бонанно: «Революционер, чтобы соответствовать революционному проекту, должен обладать четырьмя свойствами: 1. мужеством, 2. постоянством, 3. творческими способностями, 4. знанием материальных условий, в которых живут люди. При этом необходимо не просто банальное мужество ‑ способность к телесным битвам или атаке на вражеский лагерь. Необходимо более сложное качество ‑ соответствовать собственным взглядам. То есть: тот, кто мыслит революционным образом, кто повстанчески оценивает людей и вещи, должен обладать способностью ставить всё на кон, без компромиссов, без половинчатости, без иллюзий, без жалоб. Останавливаться на полпути ‑ преступно, а лучше сказать: совершенно нормально. Революционеры, однако, не нормальны. Они обязаны идти дальше нормальности (этого ледяного монстра). Впрочем, как и дальше исключительности, понимаемой в качестве аристократической формы. Ведь было однажды сказано: по ту сторону добра и зла. Далее: быть постоянным ‑ значит идти вперед, даже когда другие разочаровывают и всё кажется более или менее безнадёжным».

15.

Видишь, читатель: требования, предъявляемые повстанческой теорией, высоки. Прямо скажем: высоки так, что нынешнему человеку и не дотянуться. Это всё равно что полярные цветы: где они, чёрт побери? Высоко! Мало кто сподобится увидеть их сегодня. О‑го‑го! А если и увидишь ‑ как дотянуться? Лично мы, пишущие эти строки, не дотягиваемся. А вы, читающие, дотягиваетесь? До полярных‑то цветов?

16.

Ну ладно, мы по крайней мере способны хоть на такое. Цитируем: «Внезапно Уотт схватил трость Камье, размахнулся, поднял и в ярости стукнул по соседнему столику, за которым перед растянувшейся надолго кружкой пива человек с бакенбардами читал газету и курил трубку. Случилось то, что должно было случиться: стеклянный столик разлетелся вдребезги, трость переломилась пополам, кружка опрокинулась, а человек с бакенбардами полетел навзничь, по‑прежнему сидя на стуле, с трубкой в зубах и газетой в руке. Уотт швырнул оставшийся у него в руках конец трости в сторону стойки, свалив оттуда несколько бутылок и уйму стаканов. Уотт дождался, пока затих разнообразный стук и звон, а потом взвыл:

‑ К чертям собачьим такую жизнь! Да здравствует Квинт!»

Вот так‑то.

«Да здравствует Квинт!»

Ну, а ты, читатель, хоть на такое способен? Хоть на старости лет? Хоть перед смертью?

17.

Мы можем сказать только за себя: повстанческая теория дала нам критерий. Раньше мы думали: «Ну ладно, сделаем так и эдак, а там то да сё ‑ видно будет». Теперь мы знаем: ничего там (впереди) не видно, кроме свинства и немощи, кроме вседозволенности капитала и импотенции активистов, кроме беспредельного разгула власти, кроме нищеты человеческой жизни, кроме истребления воображения, кроме уничтожения вольного сообщества. Поэтому если хочешь делать веши по‑настоящему, надо делать их прямо сейчас, дико и умно. Существует повстанческий критерий. Метод обязывает. Без метода, без критерия (а сейчас все без критерия) ты говоришь: «Я люблю банду Бонно, Махатму Ганди, Квентина Тарантино и Хаким Бея». Чушь! Вздор! Только кретин или незнайка может любить всё это разом. Пора перестать быть кретинами и незнайками. На одной интуиции и благих намерениях не протянешь.

18.

Повстанческое орудие в первую очередь помогает ориентироваться в этом мире. То есть выбирать: вместо фальшивого подлинное, вместо гарантированного опасное, вместо усыпляющего пробуждающее, вместо уродливого прекрасное. А уж затем, поняв себя и своё место во всём, ты, дружок, сможешь атаковать с этим орудием власть. Ибо, как говорит повстанческая наука, только борьба реальна. Борьба, ну и, конечно, воображение.

19.

Так что воображай, мечтатель! И читай, читатель! Тут тебе вложено в руку верное орудие. Не та двусмысленная бомба, о которой говорил французский философ. Нет, здесь перед тобой настоящий умопомрачительный заряд. Подлинный вызов. Волшебная палочка. Философский Камень. Полярный цветок. Заветное слово. Победа божественного воображения над силами мирового приручения. Да, да, да: воображение мертво ‑ воображайте!

20.

Вызов Бонанно ‑ это вызов обществу (и человеку) производящему: долой производство! Но что значит «производство»? Это то, что полезно для общества. Восстать против полезности? До такого не смели додуматься почтенные анархисты девятнадцатого века, пленники рациональной эпохи: должна быть разрушена основа основ исторического существования человека ‑ производство и воспроизводство, продукты, товары, система вещей. То, на чём держится всякая власть. Отказаться от продуктивности ‑ значит преодолеть господство интересов рода, клана, класса, общества над интересами индивида. Здесь Бонанно смыкается с такими авторами, как Жак Каматт и Фреди Перлман. Каматт считал, что производство ‑ это смертоносная рациональность капитала, которая по сути своей не имеет ничего общего с желаниями человека. Согласно Каматту, производство (и его обязательные спутники ‑ эксплуатация и неравенство) сначала уничтожает свободное человеческое сообщество (коммуну), а затем ‑ саму мечту о таком сообществе, воображение. В результате человек полностью приручается и подавляется властью, сводится к рабочему процессу, а его чувства и мысли, сама его жизнь лишается всякой ценности и ставится на службу идеологии продуктивности. Поэтому разрушение производства ‑ это творческий акт, направленный на возрождение действующего воображения, а затем и вольной человеческой общности. Не будем забывать, что воображение всегда ищет Золотой век, то есть человеческую общность без работы и принуждения. Об этом Золотом веке рассказал нам Фреди Перлман в своей чудесной книге «Против Истории, против Левиафана».

21.

Таким образом, революция будущего ‑ не путч в пользу «самоорганизованного» производства (это ‑ абсурд и обман, где заключённые сами руководят своей тюрьмой!), а восстание против насилия производства. В пользу чего? Забудем о всякой «пользе». Революция будущего ‑ это революция воображения и игры, смеха и раскрепощённого творчества. Об этой революции догадывались Лао Цзе и Торо, Монтень и Вильям Блэйк, Иероним Босх и Мелвилл. Об этой революции грезили никому не ведомые мечтательницы, так и не вошедшие в господствующую историю. Это революция, которая будет искать формы человеческого сообщества, свободные от всякого закабаления, одомашнивания и одурачивания. Это революция против Машины, Системы, Схемы, Структуры, Организации. Это революция против законов, канонов, технологий, стереотипов, функций, ролей. Это революция против самого Проекта ‑ основы основ рационального мышления. Это революция Мудрых Дикарей.

22.

Читай же, дорогой читатель! Если, конечно, ты ещё способен читать, то есть участвовать в творчестве, а не просто потреблять «тексты» и класть их обратно на полку. Ну а если ты не творец, пусти себе пулю в лоб. Или дай волю своему недобитому воображению.

Александр Бренер, Барбара Шурц

Рига, 23 августа 2006

В настоящее время Альфредо Бонанно и некоторые другие итальянские повстанческие анархисты находятся в тюрьме. В 1996 году шестьдесят человек были арестованы в Италии по обвинениям в убийстве, вооружённом грабеже, похищении людей и хранении оружия. Позднее все эти обвинения были сведены в одно ‑ о принадлежности к вооружённой подпольной анархистской организации, предполагаемым лидером которой был Бонанно. Однако данное обвинение не сработало. Вскоре был организован новый процесс. В конечном итоге в апреле 2004 года 7 повстанческих анархистов были признаны виновными по тяжёлым уголовным статьям. Альфредо Бонанно получил 6 лет тюрьмы, Анжела Мария Ло Веккио ‑15 лет, Орландо Кампо ‑ 10 лет и Карло Тессери ‑ 3 года и 9 месяцев. Два других товарища, Грегориан Гараджин и Франческо Порку, уже находясь в заключении по другим обвинениям, получили соответственно 30 лет и пожизненный срок в тюрьме. Роза Анн Скрокко, приговорённая к 30 годам, в настоящее время скрывается от итальянских властей.

ВВЕДЕНИЕ

Эта книга была написана в 1977 году на пике революционной борьбы, развернувшейся тогда в Италии. Нынешняя ситуация ‑ совершенно иная, и сегодняшнему читателю следует об этом помнить.

В тот момент революционное движение, включая анархистов, было на подъёме, и всё казалось возможным, вплоть до предельного расширения вооружённого конфликта.

Тогда‑то и следовало защитить себя от опасности милитаризации и специализации революционной схватки. Опасность эта исходила от меньшинства, пытавшегося навязать вооружённую стратегию десяткам тысяч товарищей, которые всеми возможными средствами боролись против репрессий, а также против попытки государства ‑ честно говоря, довольно слабой попытки ‑реорганизовать капитал.

Таково было положение дел в Италии, но нечто похожее происходило и в Германии, и во Франции, и в Великобритании, и в других местах.

Стало очевидным, что многочисленные действия, осуществляемые товарищами против структур и представителей власти в ходе ежедневной борьбы, не могут Уместиться в логику вооружённой партии ‑ логику, предложенную и утверждаемую в Италии Красными Бригадами.

Таков дух этой книги. Показать, что дело освобождения и разрушения ‑ радостное и буйное творчество, а вовсе не мрачная и дисциплинированная политика специалистов революции.

Отдельные проблемы, поставленные здесь, уже сняты. Они были решены тяжёлыми уроками истории. Крах реального социализма показал, чего стоили управленческие амбиции марксистов. В то же время уничтожение социалистического лагеря вовсе не подавило желание свободы и анархии. Напротив, это желание неотвратимо расширяется, особенно среди молодёжи, хотя и не всегда согласуясь с традиционными символами и теориями анархизма.

Сегодня эта книга снова стала ключевой, но уже по другой причине. Не как критика доктринальной и авторитарной вооружённой структуры, которой больше нет, но как выявление могучей и радостной способности индивида к разрушению всего, что его угнетает или ограничивает.

Я должен заметить, что книга эта была запрещена в Италии. Верховный Суд постановил сжечь её. Все библиотеки, хранившие её экземпляры, получили специальный циркуляр от Министерства Внутренних Дел с приказом подвергнуть её уничтожению. Некоторые библиотекари, однако, открыто не подчинились государственному постановлению, полагая, что сожжение книг ‑ дело нацистов и инквизиторов, а не библиотечных хранителей. Был также наложен запрет на дистрибуцию этой книги в Италии. При обысках и облавах она конфисковывалась у товарищей.

Я получил 18 месяцев тюрьмы за написание этой книги.

Альфредо Мария Бонанно, Катанья, 14 июля 1993

В Париже, в 1848 году, революция была праздником без начала и конца.

Бакунин

Отчего же, Солнце свидетель, те ребята стреляли по ногам Монтанелли? Разве не лучше было бы прикончить его выстрелом в рот?

Возможно, и так. Однако это было бы и тяжеловеснее. Мрачнее, угрюмее. Покалечить же гада имело более глубокий и сокровенный смысл ‑ по ту сторону мести, за рамками наказания. Вот они и подстрелили его, фашистского журналиста и лакея боссов. Весёлые парни!

Покалечить ‑ значило заставить его хромать, а тем самым ‑ помнить. Покалечить ‑ отличное, умное предприятие, не то что стрелять в рот и глядеть, как куски мозга разлетаются через глазницы.

Товарищ, ты, что каждое утро в сером тумане бредёшь в клоаку фабрики, или ныряешь в нутро офиса, чтобы узреть там те же хари: прораб, гнусный надсмотрщик, шпионящий за каждым мгновением, стахановец‑с‑семью‑выблядками‑заморышами, которых нужно кормить‑поить, начальник, урод‑соглядатай... Ты, товарищ, чувствуешь необходимость революции, борьбы, физического столкновения, может быть, даже смертельного. Но вместе с тем ты знаешь, как нужны тебе радость, восторг, восхищение ‑ прямо сейчас, здесь, на месте. И ты вынашиваешь эту радость в своём воображении, когда идёшь, склоня голову в тумане, или часами стоишь в электричке, в трамвае, когда задыхаешься в белом чаду офиса ‑ во всех этих отделах и отсеках гигантского механизма капитала.

Сфабрикованная радость: выходные, праздники, ежегодные отпуски, разрешённые и оплачиваемые боссами ‑ не что иное, как любовь за деньги. Это ли любовь, друг? Сотни теорий, собранных под цветными обложками, брошюры, революционные издания... Ты должен делать то и это, товарищ, видеть вещи так и эдак, как повелел один или другой авторитет. Вот они ‑ учёные, писатели, мудрецы ‑ подлинные знатоки и толкователи, люди с большой буквы, их имена ‑ на гнетущих томах и газетных разворотах...

Сама необходимость держать эти тома под рукой, в памяти, на полке ‑ часть общей литургии. Не знать их, говорят тебе, ‑ ошибка, подозрительное невежество. Их следует иметь при себе, на всякий случай. Иногда, поскольку тома тяжелы, ими можно припугнуть непослушных. Это называется: здоровое, хотя и не новое, утверждение весомости революционных текстов прошлого (и настоящего).

В этих томах нет ничего, относящегося к радости. Суровость монастыря сродни той атмосфере, которая окутывает эти страницы. Их авторы ‑ жрецы революции, проповедники мести и наказания ‑ проводят своё время, взвешивая на весах духов порицания и воздаяния.

Более того, эти весталки ‑ в сюртуках ли, в джинсах ли ‑ кичатся целомудрием, чего ждут и от адептов своих. Ещё они требуют вознаграждение за свои жертвы. Сперва они отринули комфортабельные окрестности своего классового происхождения, потом они поставили свои выдающиеся способности на службу неимущим. Они выросли и состарились, пережёвывая чужие слова и втайне страдая от одного вида грязных скатертей и неубранных постелей. Так что теперь, товарищ, ты обязан их слушать и им подчиняться.

Они мечтают об упорядоченных революциях, аккуратно скроенных принципах, анархии без пыли и встряски. Если же вещи складываются иначе, они принимаются выкрикивать критические лозунги, становясь достаточно шумными, чтобы быть услышанными полицией.

Революционеры ‑ благочестивый народ. Революция ‑ нет.

2.

Кошку я называю кошкой.

Буало

Мы все озабочены революционной проблемой «как и что производить», но никто не замечает, что сама идея производства ‑ революционная проблема.

Если производство коренится в капиталистической эксплуатации, то изменить модус производства означает лишь изменить модус эксплуатации.

Кошка, даже если её покрасить красной краской, всё

равно останется кошкой.

Производитель свят. Руки прочь от него. Освятим его

жертву во имя революции.

«А что мы будем есть?» ‑ спрашивают озабоченные граждане. «Хлеб и лебеду» ‑ отвечают реалисты, одним глазом косясь на кастрюлю, а другим на ружьё, «Идеи!» ‑утверждают запутавшиеся идеалисты, одним глазом упёршись в книгу волшебств, а другим ‑ в род

человеческий.

Всякий, кто затрагивает производство, влипает.

Капитализм и те, кто против него, усаживаются рядышком на трупе производителя, но производство должно продолжаться во что бы то ни стало.

Критика политической экономии есть рационализация модуса производства с наименьшими потерями (для тех, кто извлекает наибольшую выгоду из всего этого). Все остальные, то есть те, кто страдает от эксплуатации, должны заботиться, чтобы всем всего хватало. Иначе как мы будем жить?

Когда сын тьмы выходит на свет, он так же ничего не видит, как если бы продолжал обшаривать потёмки. Радость ослепляет его. Она его убивает. И тогда он говорит: «Это ‑галлюцинация!», и приговаривает её к небытию.

Дряблый жирный буржуа простирается в роскошной праздности. Из этого делается вывод: радость грешна.

Радоваться ‑ это разделять чувства буржуа; радоваться ‑ это предавать производителя, иначе говоря, пролетариат.

Глупости. Буржуа делает всё от него зависящее, чтобы процесс эксплуатации продолжался. Он постоянно в стрессе и никак не найдёт времени для радости. Его круизы ‑ поиски новых возможностей для капиталовложений, его возлюбленные ‑ пятые колонны для получения информации о конкурентах.

Бог производства убивает даже самых преданных своих рабов. Отрывает им головы, и вот: лишь поток нечистот вырывается оттуда.

Голодные пестуют раздирающее их чувство мести при взгляде на тучных и изобильных. Враг должен быть повержен и уничтожен. Это само собой. Но сохрани, раб, свою добычу. Богатство не следует распылять, им следует пользоваться. Не важно, что это, откуда пришло и куда ведёт. Что важно, так это сам захват, и чтобы каждый мог воспользоваться захваченным.

Каждый? Ну да, каждый.

И как же это случится?

Путём революционного насилия.

Недурной ответ. Но в самом деле, чем же мы займёмся после того, как отрубим столько голов, что нам это наконец надоест? Чем мы займёмся, когда избавимся от всех хозяев, даже тех, которых нам придётся искать с фонарями?

А вот тогда и придёт господство революции. Каждому по его потребностям, от каждого по его способностям.

Слышишь, товарищ?! Обоняешь дух бухгалтерии? Речь пошла о потреблении и производстве. Мы всё ещё в измерении продуктивности. Арифметика сообщает чувство безопасности. Два плюс два получается четыре. Кто же станет оспаривать эту «истину»? Числа правят миром. Если так было прежде, почему бы этому не продлиться вечно?

Нам всем необходимо что‑нибудь солидное. Прочное. Камни для построения стены, которая защитит нас от импульсов, способных разрушить каждого. Мы нуждаемся в объективности. Босс молится своему кошельку, крестьянин своей лопате, революционер ‑ своему ружью. Но дайте проникнуть во всё это лучу критики ‑ и блестящая постройка обратится в прах.

В своей тяжёлой объективности ежедневный мир обрабатывает и воспроизводит нас. Мы все дети ежедневной пошлости. Даже когда мы говорим о «серьёзных вещах» вроде революции, наши глаза по‑прежнему прикованы к календарю. Босс страшится революции, потому что она лишит его богатства, крестьянин её делает, чтобы получить кусок земли, революционер ‑ чтобы испробовать свою теорию.

Если проблема рассматривается в таких терминах, то никакой разницы между кошельком, землёй и революционной теорией нет. Всё это оказывается чем‑то «воображаемым», а точнее ‑ зеркалами человеческих иллюзий.

Лишь борьба реальна.

Она отличает босса от крестьянина и устанавливает связь между последним и революционером.

Формы организации, которые принимает производство, ‑ идеологические машины, выстраивающие иллюзорную социальную идентичность: рабочий, инженер, дизайнер... Эта идентичность проецируется на иллюзорный экономический концепт ценности. Социальный код устанавливает его интерпретацию. Боссы контролируют часть этого кода, что наглядно проявляется в феномене консумеризма. Технологии психологической войны и тотальной репрессии вносят свою лепту в усиление идеи, что человек ‑ лишь тот, кто производит.

Другие части кода могут быть модифицированы. Они не подвергаются революционному изменению, но просто перестраиваются время от времени в соответствии с запросами текущей иллюзии. Сравните, например, сегодняшний массовый консумеризм с потреблением роскоши в прошлом.

Существуют и более изощрённые формы иллюзии, скажем, самоорганизованный контроль производства. Не более, чем ещё один компонент кода эксплуатации.

И так далее. Любой, кто хочет организовать мою жизнь за меня, никогда не станет моим товарищем. Если же некто попытается оправдать это тем, что «ведь кто‑то в любом случае должен производить, а иначе мы перестанем быть человеческими существами и будем захвачены дикой природой», мы ответим ему: отношение «человек ‑ природа» является продуктом просвещённой марксистской буржуазии. Почему они хотели превратить саблю в вилы для сена? Почему человек должен постоянно стремится отличаться от природы?

3.

Человек, если он не посвящает себя необходимому, связывает себя с бесполезным.

Гёте

Человек нуждается во многих вещах.

Это утверждение обычно означает, что у человека множество нужд, которые он обязан удовлетворить.

На этом пути люди превращаются из исторически обусловленных единиц в дуальности (средства и цели одновременно). Они осуществляют себя через удовлетворение своих нужд (то есть через работу), становясь инструментами своего собственного осуществления.

Каждый может обнаружить, сколько мифологии скрывается в таком положении. Если человек отличает себя от природы через работу, как может он осуществить себя в удовлетворении своих нужд? Чтобы сделать это, он уже должен стать «человеком», то есть, дабы удовлетворить свои нужды, он должен перестать работать.

Товары имеют глубоко символическое значение. Они становятся точкой референции, единицей измерения, обменной стоимостью. Здесь начинается спектакль. Роли распределяются и воспроизводят себя до бесконечности. Актёры продолжают играть свои роли без особых модификаций.

Удовлетворение нужд становится не более чем рефлексом, маргинальным эффектом. Что происходит, так это превращение людей (а заодно и всего остального) в «веши». Природа становится «вещью». Используемая, она коррумпируется, а вместе с ней и человеческие инстинкты. Пропасть открывается между природой и человеком. Она должна быть заполнена, и расширение товарного рынка этим занимается. Спектакль разрастается до точки самопожирания вместе со всеми своими противоречиями. Сцена и публика становятся одним измерением, обещая всё новые и новые развлечения ‑ в рамках всё того же спектакля, разумеется.

Каждый, кто не следует товарным кодам, не овеществляется, и выпадает «по ту сторону» спектакля. В таких тычут пальцем. Их окружает колючая проволока. Если они отказываются от универсальной или «альтернативной» кодификации, их криминализируют. Ну да ‑ они безумны! Это запрещено ‑ отказываться от иллюзий ‑ в мире, который утверждает реальное на иллюзорном, конкретное на абстрактном.

Капитал организует спектакль в соответствии с законами накопления. Но ничто не может накапливаться до бесконечности (даже сам капитал ‑ количественный процесс, возведённый в абсолют; количественная иллюзия, если быть точным). Боссы это прекрасно понимают. Эксплуатация принимает разные формы и создаёт новые идеологические модели именно для того, чтобы обеспечить накопление на качественно разных путях, поскольку количественный процесс не может длится вечно.

То, что всё это становится парадоксальным и иллюзорным, ничуть не вредит капиталу; напротив, парадоксальность и правит балом. Если мы можем выдать иллюзию за реальность и нажиться на этом ‑ значит, мы на коне. Пусть всё так и продолжается до конца дней. Эксплуатируемые оплачивают счета. Так что это им надлежит выявить обман и распознать реальность. Для капитала же величайшее в мире фокусничество ‑ закон и норма.

Эксплуатируемые чуть ли не сами лезут в капкан. Они привыкли к своим цепям и даже сроднились с ними. Время от времени они предаются мечтам о восхитительных бунтах и кровопролитиях, а потом дают околдовать себя речам новых политических вождей. Революционная партия углубляет и расширяет иллюзорную перспективу капитала до таких фантастических горизонтов, каких сам капитал никогда бы не достиг.

Количественная иллюзия расширяется.

Эксплуатируемые присоединяются, пересчитывают самих себя, убеждают себя в своей силе. Яростные лозунги заставляют сердца буржуазии биться сильнее. Чем внушительнее числа, тем горделивее вожди гарцуют вокруг своих толп, тем более требовательными и неприступными они становятся. Стратеги разрабатывают грандиозные программы завоевания власти. Новая власть готовится утвердить себя на останках старой. Бессмертная душа Бонапарта расплывается в удовлетворённой усмешке.

Само собой, великие изменения программируются в модусе иллюзии. Всё должно быть подчинено символу количественного накопления. Требования революции разрастаются по мере роста воинственных сил. Точно так же растут общие социальные доходы, соревнующиеся теперь с достижениями частной прибыли. Так капитал входит в новую иллюзорную зрелищную фазу. Старые нужды как всегда давят, но под новыми этикетками. Бог производства по‑прежнему правит, никем ни свегнутый, даже не пошатнувшийся.

Как сладко ‑ подсчитывать себя! Это заставляет ощутить собственную силу. Боссы подсчитывают себя. Тем же занимаемся и мы. Кликуши кликушествуют.

А когда мы перестаём подсчитывать, то убеждаемся, что вещи остались на своих местах. Это даже успокаивает! Если же изменения всё же произошли, мы надеемся, что они нам не помешают действовать, жить и говорить, как прежде. Призраки пронизывают призраков.

Время от времени политика выходит на первый план. Капитал горазд на гениальные развлечения. Тогда социальное примирение охватывает нас. Воцаряется кладбищенская тишина. Иллюзия расширяется до такой степени, что спектакль проглатывает всё. Абсолютная могила. Ни звука. Затем мы вновь открываем для себя общую монотонность и отдельные дефекты мизансцены. Занавес поднимается в непредвиденном месте. Капиталистическая машинерия начинает запинаться. Революционная вовлечённость переоткрывается. Так случилось в 1968 году. Глаза людей едва не вывалились из орбит. Все пришли в ярость. Листовки ‑ повсюду. Горы листовок, памфлетов, газет и книг. Старые идеологические различия выстроились, как оловянные солдатики. Даже анархисты заново открыли самих себя. И даже сделали это исторически, согласно требованиям момента. Все были оболванены. Анархисты ‑ в первую очередь.

Кое‑кто очнулся от своей спектакулярной дремоты, оглянулся по сторонам в поисках пространства и воздуха, обнаружил поблизости анархистов и сказал себе: «Во! Наконец‑то! Это те, с кем я хочу быть!». Однако вскоре эти немногие обнаружили свою ошибку. Вещи шли не так, как хотелось бы. Всюду глупость, пассивность и очковтирательство. В который уже раз. И люди бежали. Они замкнулись в себе. Они распались. Приняли игру капитала. А если не приняли, то были изгнаны. В том числе анархистами. «Вы нам не нужны!».

Машинерия 1968 года произвела на свет лучших слуг общества нового техно‑бюрократического государства. Но эта же машинерия породила свои анти‑тела. Процесс количественной иллюзии стал очевиден. С одной стороны, система получила свежую кровь, чтобы создать новый тип товарного зрелища, с другой стороны, во всём этом открылась трещина.

Стало совершенно ясно, что столкновение на уровне производства неэффективно. Захватите заводы, пашни, школы, жилые районы и управляйте ими, как это провозгласили старые революционные анархисты. Мы также разрушим власть во всех её формах, добавляли они. Беда, однако, в том, что эти парни не ухватили корней проблемы. Сознавая всю тяжесть и грандиозность задачи, они предпочли проигнорировать её, возложив свои надежды на творческую спонтанность революции. Спонтанность спонтанностью, но они хотели сохранить контроль над производством. Что бы ни случилось, какие бы креативные формы революция ни принимала, мы должны захватить средства производства и т. д. В противном случае враг поразит нас на этом уровне. Тут и начались всякого рода компромиссы. А кончилось всё тем, что построили сцену и разыграли ещё один, даже более отвратительный и убогий спектакль.

Иллюзия имеет свои правила. Всякий, кто хочет извлечь из неё выгоду, должен этим правилам следовать. Первое правило: производство определяет всё. Если ты не производишь, ты не человек и революция не для тебя. Почему мы должны терпеть паразитов? Что, мы обязаны работать за них? Да они хотят, чтобы мы обеспечивали их жизнь, как нашу собственную! И кроме того, не окажутся ли все эти люди со смутными идеями и претензией вести себя как им хочется, на службе контрреволюции? Что ж, в таком случае лучше отделаться от них сразу. Мы знаем, кто наши союзники и с кем мы хотим бьпъ. Так что давайте‑ка организуемся получше и выставим этих проходимцев, и пусть ни один не посмеет поставить свою ногу на стол и спустить штаны.

Давайте организуемся! В специальные организации! Будем тренировать специалистов, изучать техники борьбы на местах производства. Нужно бороться с саботажем производства! Производители будут делать революцию, а мы будем с ними, чтобы они не наделали глупостей, не расслабились, не обленились.

Увы, всё это дрянь. Старая унылая болтовня. Битва на рабочем месте. Битва за рабочее место. Битва против разгильдяйства. Битва за производство.

Когда мы вырвемся из этого круга? Когда перестанем кусать собственные хвосты?

4.

Безобразный всегда находит зеркала, которые делают его прекрасным.

Де Сад

Какое сумасшествие ‑ любить работу!

С исключительной научной изобретательностью капиталу удалось заставить эксплуатируемых любить эксплуатацию, висельника ‑ его верёвку, раба ‑ его цепи.

Идеализация работы по сей день является смертельным недугом революции. Движение освобождения издавна было разъедаемо буржуазной моралью производства. Эта мораль не только чужда эксплуатируемым, но и прямо враждебна им. Профсоюзы не случайно оказались первым звеном коррупции ‑ именно в силу их близости к тем, кто режиссирует спектакль производства.

Настало время противопоставить рабочей этике не­рабочую эстетику.

Мы должны противопоставить удовлетворению иллюзорных нужд, навязанных обществом потребления, удовлетворение естественных человеческих нужд, увиденных в свете первичной, сущностной необходимости ‑ необходимости коммунизма.

На этом пути количественная оценка нужд преодолевается. Необходимость коммунизма транс­формирует все остальные нужды и их давление на человека.

Человеческая нищета ‑ последствие эксплуатации ‑была представлена когда‑то как обещание будущего спасения. Христианство и революционные движения шли рука об руку через историю. Мы должны пострадать, чтобы завоевать рай или приобрести классовое сознание, которое приведёт нас к революции. Вне рабочей этики марксистское понятие «пролетариат» потеряло бы всякий смысл. Но рабочая этика ‑ продукт того же буржуазного рационализма, который позволил буржуазии завоевать власть.

Корпоративное сознание проглядывает за ликом пролетарского интернационализма. Каждый сражается в рамках своего собственного сектора. В лучшем случае они связываются с подобными же секторами в других странах ‑ через профессиональные союзы, специальные организации. Могучие мультинациональные корпорации противостоят могучим интернациональным профсоюзам. Давайте сделаем революцию, но сохраним всю машинерию, в основе которой ‑ рабочий инструмент, этот мифический объект, перешедший в руки пролетариата, но воспроизводящий историческую добродетель буржуазии.

Наследник революции должен стать потребителем и главным актёром завтрашнего капиталистического спектакля. Изначально идеализированный в качестве носителя революции, пролетариат растворяется в будущем идеализированном производстве бесклассового общества. Когда эксплуатируемые осознаются как класс, все элементы иллюзии уже налицо ‑ точно так же, как когда эксплуататоры подаются в качестве монолитного класса.

Для эксплуатируемого единственный путь, ведущий за рамки глобального проекта капитала, ‑ путь отказа от работы, производства и политической экономии.

Однако отказ от работы нельзя смешивать с «недостатком работы» ‑ особенно в обществе, базирующемся на этом недостатке. Маргинализированные ищут работу. Они её не находят. Они вытесняются в гетто. Они криминализируются. Потом всё это становится частью производственного спектакля как целого. Производители и безработные равно необходимы капиталу. Баланс, впрочем, весьма деликатен. Противоречия взрываются и порождают различные формы кризиса. Именно в этом контексте происходит революционное вторжение.

Итак, отказ от работы, разрушение работы ‑ как утверждение необходимости не‑работы. Человек может воспроизводить и создавать себя в не‑работе через разнообразные формы деятельности. Идея разрушения работы абсурдна, если она рассматривается с позиций рабочей этики. О чём вы говорите? Столько людей стремится к работе, столько безработных вокруг, а вы твердите о разрушении работы? Призрак луддитов возникает и заставляет всех революционеров‑которые‑читали‑всю‑классику содрогаться от ужаса. Строгая модель фронтальной атаки на капиталистические силы не может быть поколеблена. Все провалы и страдания прошлого ничему не научили, как и все предательства, весь позор, всё мракобесие. Вперёд, товарищи, лучшие дни впереди! Снова вперёд! Ура!

Было бы неплохо показать, как идейка «свободного времени» (временной приостановки работы, отдыха, развлечений) используется сегодня, чтобы не только соблазнить, но и запугать пролетариев, загнать их назад в затхлые подвалы классовых организаций (партий, профсоюзов и т. д.). Эта спекуляция, облюбованная бюрократами и дельцами индустрии отдыха, специально придумана, чтобы заморочить и запутать, заболтать и заворожить. Ещё одно идеологическое прикрытие ‑ одна из многих уловок в тотальной войне капитала.

Необходимость коммунизма изменяет всё это. Она перемещает не‑работу из негативной сферы (отсутствие работы) в позитивную: полная обращённость индивидов к самим себе, возможность выражать себя совершенно свободно, разрыв со всеми ограничивающими моделями ‑даже теми, которые обычно рассматриваются как фундаментальные и неотторжимые. Например, модель производства.

Однако революционеры ‑ люди долга, а потому не хотят рвать со всеми моделями. По крайней мере, не с моделью пролетарской революции. Революционеры боятся: а вдруг они лишатся своей роли в жизни?! Встречали ли вы когда‑нибудь революционера без революционного проекта? Проекта, который хорошо выражен и ясно высказан массам? Что это за революционер, требующий уничтожения моделей, важных для всякого революционера? Атакуя такие концепты, как количество, класс, проект, модель, историческая задача и другие древние атрибуты, вы рискуете оказаться ни с чем, то есть столкнуться лицом к лицу с реальностью, с необходимостью действовать, а не болтать. Действовать, пусть даже скромно, но революционно, как миллионы других людей, делающих революцию ежедневно, не вступая в организации, не напяливая идеологические маски, не ожидая знаков великого дня. А для этого нужна отвага.

Со строгими моделями и уютными количественными играми вы остаётесь в рамках иллюзорного проекта революции, в границах капиталистического спектакля. Разрушая этику производства, вы напрямую вступаете в революционную реальность.

Трудно даже говорить о подобных вещах. Может быть, не имеет смысла разбирать их на страницах трактата. Редуцировать эти проблемы к полному и последнему анализу будет явным промахом. Гораздо лучше обсужать их в неформальной дискуссии, не чуждаясь магии словесной игры и дружеского спора.

Очевидное противоречие ‑ говорить о радости серьёзно.

5.

Тяжелы летние ночи. Плохо спится в крошечных камерах. Это ‑ Канун Гильотины.

Зо д'Акса

Эксплуатируемые тоже находят время на игру. Однако их игра безрадостна. Она ‑ мрачный ритуал. Смерть, стерегущая свою минуту. Приостановка работы, дабы сбросить груз насилия, накопленный за время производства. В иллюзорном мире товаров игра ‑ та же иллюзия. Мы воображаем, что играем, тогда как на самом деле наше занятие ‑ монотонное повторение ролей, уготованных для нас капиталом.

Когда в нас просыпается сознание эксплуатации, первое, что мы испытываем ‑ чувства обиды и мести, и последнее ‑радость. Освобождение видится как исправление ложного баланса, созданного злой волей капитала, но отнюдь не как становление мира игры, который разрушит мир работы.

Это ‑ первая стадия атаки на боссов. Стадия мгновенного осознания. Нас поражают ‑ и отвращают! ‑ все эти цепи, хлысты, тюремные стены, половые и расовые барьеры, государственные границы. Всё это должно быть снесено. И мы вооружаемся и бьём по противнику заставляем его платить за содеянное.

В это время ‑ в Ночь Гильотины ‑ закладываются основания нового спектакля. Капитал напивается крови: сначала падают головы боссов, потом ‑ головы революционеров.

Невозможно осуществить революцию на эшафоте. Плаха ‑ гардеробная власти. Месть ‑ ночной колпак Деспота. Всякий, кто помышляет о возмездии, нуждается в вожде. Вот он ‑ вождь, ведущий к победе, восстанавливающий попранную справедливость. Кто вопиет о возмездии, мечтает получить во владение то, что было у него отнято. Вплоть до высшей абстракции ‑апроприации прибавочной стоимости.

Мир будущего должен стать миром, где все работают. Великолепно! Так нам навязывают новое отвратительное рабство, скрыться от которого смогут лишь те, кто будет всем этим управлять, то есть очередные боссы.

Тем не менее, старые боссы должны заплатить за свои несправедливости. Отлично! Революция братается с христианской этикой греха, судилища и воздаяния. С другой стороны, концепты «долга» и «платежа» ‑ не иначе, как меркантильного происхождения.

Всё это ‑ часть спектакля. Даже если пьеса не написана боссами, постановка рано или поздно окажется в их руках. Перераспределение ролей ‑ обычное условие подобного рода зрелищ.

Быть может, в какой‑то момент классовой битвы это даже необходимо ‑ атаковать власть, вооружась орудиями мести и наказания. Иногда движение освобождения не располагает ничем иным. Тогда Час Гильотины неотвратим. Но революционеры должны помнить о том, насколько ограничено это оружие. Нельзя обманывать себя и других.

В параноидальных рамках рационализирующей машины ‑ а это и есть капитализм ‑ концепт революции возмездия легко становится частью спектакля, посколько он вписывается в логику производства. Процесс производства развернулся с благословения экономической науки, но в действительности он основывается на иллюзорной антропологии разделения труда. Возмездие ‑специализированная задача рабов революции в правильный момент переворота. Затем на сцену вновь выходят счастливые производители во всей их красе и мощи.

Нет никакой радости и наслаждения в работе, даже если она основывается на самоорганизации. Революция не может быть сведена к простой реорганизации работы. Это исключено.

Нет никакой радости в жертвоприношениях, смерти и возмездии. Также нет никакой радости в подсчитывании и расчитывании себя. Арифметика ‑ отрицание радости.

Тот, кто желает жить, не производит смерть. Даже временное приятие гильотины ведёт к её институциализации. Но верно и другое: тот, кто любит жизнь, не обнимает своего угнетателя. Поступать так ‑означает, что ты против жизни и на стороне смерти, жертвоприношения и работы.

Века эксплуатации накопили на кладбище работы огромную груду смердящей мести. Вожаки революции восседают на этой груде без движения, без мысли. Они силятся извлечь из своей ветоши наибольшую выгоду. И если уж ждать следующей вспышки мстительной ярости, пусть она обрушится не только на старых, но и на новых боссов. Пусть осквернит все символы и флаги. Пусть испепелит все лозунги и анализы. Пусть уничтожит идеологию производства.

Рабочая этика убивает движение освобождения. Тот, кто верит в работу и мечтает о захвате средств производства, трепещет в ужасе перед слепотой разрушения. Старые боссы умели организовать производство, пустить в ход машину эксплуатации. Революционные боссы тоже полагают, что без организации нет освобождения. Производство должно сохраниться во что бы то ни стало.

Таким образом, рабочая этика ‑ разновидность христианской этики самопожертвования, то есть этика боссов, регулярно устраивающих исторические бойни и одновременно благословляющих производство и производительность. Сплошное надувательство!

Пора осознать, что рабочая этика ‑ это основание количественного революционного проекта. Аргументы против работы бессмысленны, если они исходят со стороны революционных организаций, подчинённых логике количественного роста.

Однако отмена рабочей этики и утверждение на её месте эстетики радости вовсе не означает конец жизни, как полагают некоторые взволнованные товарищи. На вопрос: «А что. мы будем есть?» следует просто ответить: «Да то, что мы произведём». Только производство уже не будет измерением, определяющим человека. Оно станет областью игры и радости. Можно производить что‑либо отдельно от природы, а затем включить это в природу. Тогда производство нетрудно остановить в любой момент, когда нужно. Радость же станет бесконтрольной. Она будет новой силой, неведомой нынешним цивилизованным рабам. Радость ‑ начало, способное бесконечно приумножить творческий импульс революции.

Не существует такой вещи, как освобождённый труд. Не существует и свободного от специализации синтетического (мануально‑интеллектуального) труда. То, что есть ‑ это разделение труда и продажа рабочей силы. Одним словом: капиталистическое производство. Революция же ‑ это отрицание труда и утверждение игры. Любая попытка навязать идею работы, «справедливого труда», производства без эксплуатации, «самоуправления», «целостного процесса труда» ‑ мистификация.

Концепт «самоуправления» действенен только как форма борьбы против капитализма. Самоуправление ‑ это прежде всего борьба без вожаков. Если же борьба отсутствует, самоуправление превращается в самоуправление своей эксплуатацией. В случае же, если борьба приводит к победе, самоуправление становится ненужным, потому что после революции организация производства контрреволюционна.

6.

В тот миг, когда ты сам бросаешь мяч, ты просто счастлив. Когда же его ловишь ‑ мяч, брошенный товарищем в игре, ‑ строительство божественных мостов являет тебе свою силу.

Рильке

Нам всем кажется, что мы испытывали радость. Любой считает, что был счастлив хотя бы раз в жизни.

Однако этот опыт радости почти всегда оказывался пассивным. «Так уж случалось», что мы радовались. Мало кому удавалось заставить радость появиться в нужный момент.

Этот водораздел между радостью и нами связан с тем, что мы «отделены» от самих себя, разделены надвое процессом эксплуатации.

Мы работаем целый год, чтобы пережить «радость» каникул. Когда они наступают, мы «обязаны» радоваться самому факту, что у нас каникулы. Что это, если не форма пытки, как и всё остальное? То же относится к «выходным». Мёртвые дни. Переживание иллюзии свободного времени обнажает поразительную пустоту меркантильно‑полицейского общества, в котором мы живём.

Тот же пустой взгляд перемещается с бутылки пива на экран телевизора, с зелёного поля стадиона на лицо собеседника, с неоновой рекламы на архитектурный ансамбль.

Искать радость в глубинах одного из многочисленных нарративов капитала было бы истинным безумием, однако капитал делает ставку на таких искателей. Переживание развлечений и свободного времени, запрограммированных боссами, самоубийственно. После этого опыта хочется вернуться к работе, столь же смертоносной. Выбор между двумя смертями ‑ вот что нам обеспечено.

Истинная радость не имеет ничего общего с рациональными механизмами капиталистической эксплуатации. Радость не знает границ и правил, и чужда каталогизации. Тем не менее мы должны искать и желать радость. В противном случае мы потеряны.

Отсюда следует, что поиск радости ‑ волевой акт, требующий отказа от заданных условий и ценностей капитала. И здесь всё начинается с отказа от работы как базовой «ценности». Поиск радости может реализоваться только в поиске игры.

Игра имеет совсем иное значение, чем то, которое мы ей приписываем в условиях капитала. Игра, отвлечённая от жизни (как и безмятежная праздность) ‑ искусственный, искажённый образ того, чем она действительно является. Подлинная игра проявляется в столкновении и наступлении на капитал. Таким образом, игра ‑ не «времяпрепро­вождение», но борьба; не «досуг», но оружие.

В этом мире вещи оказались перевёрнуты. Если настоящая, многозвучная жизнь ‑ нечто полноценное, то смерть ‑ иллюзия, ибо покуда мы живы, смерти не существует. Тем не менее вокруг господствует смерть, то есть капитал, который отрицает наше существование как человеческих существ и редуцирует нас к предметам ‑дисциплинированным, серьёзным и методичным. Однако постоянный нажим капитала, его этическая строгость, его установка на производство скрывают грандиозную халтуру: тотальную пустоту товарного спектакля, глупость безграничного накопления, абсурдность эксплуатации. И чем более серьёзен мир работы и производства, тем больше он отказывает в серьёзности миру жизни и игры.

Наоборот: сопротивление этому дурацкому миру, преследование радости, поиск мечты или утопии скрывают в своём очевидном «недостатке серьёзности» самую серьёзную вещь в мире ‑ отказ от смерти.

В физической конфронтации с капиталом игра принимает разные формы. Многие вещи можно делать «играючи» ‑ при условии, что мы сбросили маску серьёзности, то есть смерти, которая надета на нас капиталом.

Игра определяется жизненным импульсом, суть которого ‑ постоянное движение, желание неизвестного, отрицание закона и неподвижности. Когда мы играем, то освобождаемся от груза смерти, навьюченного на нас обществом. Играя, мы оживаем. Игра дарит возбуждение жизнью. В противоположном модусе мы действуем так, как будто это ‑ наша обязанность, словно мы «должны» это делать.

В возбуждении игрою, посрамляющей занудство и принудительность капитала, мы открываем радость. Здесь выявляется возможность разрьша со старым миром и связи с иными целями, ценностями и нуждами. Даже если радость не может рассматриваться в качестве человеческой цели, она, несомненно, есть привилегированное измерение. Радостное столкновение с капиталом ‑ нечто совершенно иное, нежели унылая борьба за власть, особенно если радость в борьбе преследуется сознательно.

7.

Жизнь скучна, и всё, что нам в ней оставлено – покупка очередной юбки или рубашки. Каково же ваше истинное желание, братья и сестры? Сидеть в кафе, глядеть в пустоту, пить водянистый кофе? Или, быть может, ВЗОРВАТЬ ВСЁ ЭТО И СЖЕЧЬ К ЧЁРТОВОЙ МАТЕРИ?!

The Angry Brigade

Великий спектакль капитала поглотил нас до самой макушки. Актёры и зрители меняются. Мы усваиваем роли, либо уставясь с разинутым ртом на других, либо заставляя соседей глазеть на нас. Мы соревнуемся за место в хрустальной карете, хотя знаем, что это ‑ всего лишь тыква. Чудесное обаяние божьей матери оказалось сильнее наших критических способностей. Днём мы зарабатываем деньги, а вечером мы можем поиграть в игрушки. По крайней мере, до полуночи.

Нищета и голод по‑прежнему правят революцией. Тем временем капиталистическая иллюзия растёт. Она требует новых актёров. Капитал не устаёт удивлять. Он становится всё более изощрённым, он совершенствуется. Новые клоуны поднимаются на подмостки. Новые поколения диких зверей будут одомашнены.

Приверженцы количества, любители арифметики окажутся первыми в длинной очереди комедиантов и будут ослеплены светом рампы. Они продемонстрируют публике своё золото и свои стигматы. Они будут вещать от имени беспощадного божества искупления.

Им так и не удалось избавиться от серого налёта серьёзности. Поэтому самая большая угроза для них ‑ смех. Спектакль не переносит радости. В нём всё уныло и мрачно, серьёзно и правильно, рационально и запрограммированно, и именно поэтому ‑ фальшиво. Актёры силятся хихикать, да выходит хрип.

По ту сторону кризиса, по ту сторону отсталости, по ту сторону нищеты и голода лежит решающее сражение, предстоящее капиталу, ‑ сражение со скукой.

Революционному движению тоже не обойтись без новых битв. Не только против капитала и эксплуатации, но и против самого себя. Скука одолевает революцию изнутри, делая её невозможной, задушенной, потерянной для жизни.

Оставим тех, кому по душе иллюзия капитализма. Куда как сомнительно их счастье доиграть свои роли до конца. Они полагают, что реформы могут что‑либо изменить? Ну нет, это всего лишь идеологическое прикрытие. На самом деле они прекрасно понимают, что штопать одеяло ‑ одно из правил системы. Это полезно, поскольку вещи изнашиваются.

Есть ещё другие, атакующие власть капитала словесно. Они немало пошумели. Им нравились широкие заявления, и это кое‑кого впечатляло. Впрочем, только не боссов, которые хитро использовали весь этот шум для самой деликатной части спектакля. Когда есть нужда в солисте, критических болтунов принято выпускать на сцену. Результат вызывает отвращение.

Спектакулярный механизм товарооборота должен быть сломан через внедрение во внутренние владения капитала, в центры координации системы, в самое ядро производства. Представьте себе этот взрыв радости, этот творческий взлёт, это приключение, эту бесцельную цель!

Сложно, однако, войти в недра капитала радостно, вооружась знаками жизни. Слишком долго революционная борьба несла на себе печать смерти. И вовсе не потому, что грозила смертью боссам и их лакеям, а потому, что пыталась навязать власть смерти людям. В противном случае революция давно бы стала радостью в действии. Такой она и будет, когда научится разрушать структурные условия товарной иллюзии: военнизированную партию, завоевание власти, идеологию авангарда.

Ещё один внутренний враг революционного движения ‑непонимание. Неспособность увидеть новые условия конфликта. Использование отживших моделей из прошлого, ставших частью товарного спектакля.

Неразличение новой революционной реальности ведёт к скудости теоретического и стратегического осознания революционного потенциала самого движения. И пусть не говорят, что прежде всего необходима атака на врага, а вопросы теоретического характера второстепенны. Подобная риторика насквозь идеологична и ведёт лишь к повторению старых ошибок. В сущности, отказ от реального анализа питает всякого рода рационалистические политические схемы.

Такие категории, как партия, руководство, авангард, программа, количественный рост, освобождённый труд имеют значение только в рамках этого общества и их использование способствует увековечиванию власти. Когда же вы смотрите на вещи с революционной точки зрения, то есть с позиций тотального уничтожения всякой власти, эти категории утрачивают всякий смысл.

Перемещаясь в нигде утопии, опрокидывая рабочую этику, трансформируя её в радостное «здесь и сейчас» революционной реализации, мы оказываемся в мире, высмеивающем исторические формы организации и соответствующую им идеологию.

Этот мир постоянно движется и всячески избегает кристаллизации. Он определяется самоорганизованной борьбой против работы. Дело не в завоевании средств производства, но в отказе от производства через организационные формы, которые всё время видоизменяются и отменяют сами себя.

Поиск по сайту: