АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Хавьера Эрнандес

Читайте также:
  1. АУТОДАФЕ 1559 ГОДА
  2. АУТОДАФЕ 1560 ГОДА
  3. ВВЕДЕНИЕ
  4. Двадцать один
  5. Двадцать пять
  6. Девятнадцать
  7. ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ ДВУХ КУПЦОВ
  8. ИСТОРИЯ ДРУГИХ АУТОДАФЕ В МУРСИИ
  9. Личный миф человека и его жизненный путь
  10. Модель согласованности 3 страница
  11. Одиннадцать
  12. ОСНОВЫ МЕНЕДЖМЕНТА 25 страница

 

 

 

Сегодня мы сталкиваемся со слабостью повсюду. Мы слабы, или ведём себя так, словно мы слабы ‑ из страха показаться чем‑то иным.

Уже немодно быть уверенным в себе или понимать себя, как, впрочем, и других ‑ или что‑либо вообще. Это кажется устаревшим, а то и попросту дурным вкусом. Мы больше не стараемся делать вещи хорошо ‑ я имею в виду те вещи, которые мы сами выбрали для себя и которые, как нам кажется, мы должны сделать. Вопреки всякой логике, мы делаем их плохо, кое‑как, не обращая внимания на детали. И мы не то чтобы похваляемся своей слабостью, но пользуемся ею как неким экраном, за которым можно спрятаться.

Так мы стали рабами этого нового, быстро распространяющегося мифа о слабости. И мы вовсе не хотим говорить здесь о «силе», которая никогда не была ничем иным, кроме замаскированной слабости. Скорее, мы хотим осветить нынешнюю ситуацию. Преобладающий момент в ней ‑ стирание ценностей, а также притупление тех инструментов, которые необходимы нам, чтобы жить и атаковать наших врагов. Главная модель сегодня ‑ модель сдачи, отказа от борьбы, модель торможения. И это, разумеется, полностью в интересах власти. Мы перестали думать, мы мыслим неадекватно, мы подчиняемся потокам противоборствующих информационных каналов. Мы не действуем.

Наша персональность ‑ нечто между идиотом и коллекционером марок. Мы понимаем мало, зато знаем много: множество бесполезных, разрозненных вещей. Мы ‑ карманные энциклопедии анекдотических знаний.

Почему‑то мы решили, что у нас есть право быть невежественными, глупыми, немощными.

Мы вручили эффективность в руки врага, утверждая, что модель эффективности принадлежит логике власти. Что ж, когда‑то это было верно. Речь шла о разрушении экономики, и абсентизм, отказ от работы, дезертирство были правильными решениями. Но случилось так, что классовый враг выиграл ответную игру. И мы капитулировали, хотя речь шла о вещах, которые мы сами для себя выбрали.

Итак, мы посвящаем себя ловле бабочек и восточной философии, альтернативной кухне и модусам мышления ‑всему, чему недостаёт ясности и ярости. Вместо того, чтобы дождаться, когда выпадут наши зубы, мы сами вырываем их один за другим. Так что мы теперь счастливы и беззубы.

Лаборатории власти планируют очередную модель капитуляции для нас. И только для нас, разумеется. Для царствующего меньшинства, для «включённых» актуальная модель по‑прежнему одна: агрессивность и наступление. А мы больше не являемся жестокими неуправляемыми варварами, способными на стихийные бунты и организованные восстания. Мы превратились в философов нирваны, в скептиков, сомневающихся в правомочности действия, в денди и отстранённых созерцателей. Мы даже не заметили, как власть сдавила наши языки и черепа. Мы почти не в состоянии писать, а ведь это необходимо, чтобы быть понятыми и понимать других. Мы почти не в состоянии говорить. Мы вещаем на нищем жаргоне, навязанном телевидением, спортом, смрадным журнализмом. Мы болтаем на блатном языке, который якобы способствует коммуникации, а на самом деле кастрирует её.

Но что ещё хуже: мы уже не в состоянии совершить усилие. Мы не способны на свершение. Что‑то наладить, кое‑как почитать, наконец передохнуть... Встреча здесь, дискуссия там, беседа о том, о сём... И вот мы уже истощены, обессилены, распростёрты... С другой стороны, мы можем часами слушать музыку, иногда без всякого понимания, песни на языках, нам неизвестных, шум, имитирующий разрушение или строительство... И даже когда мы забываемся в созерцании природы (как мало от неё осталось!), мы не сами делаем вылазку ‑ её делают за нас. Все экологические пошлости, продаваемые капиталом в качестве «альтернатив», мы принимаем на веру. Мы лишаем себя опыта реальных отношений с природой, требующего силы и напряжения, настойчивости и борьбы, а вовсе не одного созерцания.

И не напоминайте мне об агрессивности капиталистов, от которых мы должны отличаться своей терпимостью. Я прекрасно знаю, что означает агрессивность капитала! Я говорю не об этом. В сущности, я вообще не говорю об агрессивности. Слова обманчивы, как известно. Что я действительно хочу сказать, так это то, что необходимо мыслить и действовать, а не убивать время впустую, пока лодка пожирается огнём.

Либо мы понимаем, что капитал захватывает всё вокруг, либо нет. Капитал и власть трансформируются, и эта трансформация перевернёт наши жизни вверх дном. Если мы не понимаем этого, что ж ‑ нам остаётся ловить бабочек в наших грёзах, изучать дзэн‑буддизм, гомеопатию, эскапистскую литературу, спорт или что там ещё, ‑ вплоть до уютного отчуждение от самих себя, а заодно от грамматики и языка.

Но если мы понимаем перемены, происходящие в мире, если мы осознаём, как развивается проект капитала, как он намерен окончательно превратить нас в рабов, если мы постигаем культуру рабства, которая лишает нас самой возможности видеть и ненавидеть наши цепи, ‑ тогда мы не можем уже мириться с пустой терпимостью и отказом от борьбы. И не нужно думать, что эти слова касаются только тех, кто позабыл о всяком бунте и мирно пасётся среди зелёных, оранжевых и прочих стад. Мы говорим здесь и о тех товарищах, которые полагают, что они всё ещё революционеры, а на самом деле переживают драму прогрессирующего умственного загрязнения ‑ день за днём. Это, впрочем, не простой призыв к действию. Кладбища завалены такими призывами. Нет, мы говорим здесь о проекте, тщательно разработанном в лабораториях капитала и ныне пущенном в ход. Этот проект нацелен на постепенное и безболезненное уничтожение нашей способности к борьбе. Развёртывание этого проекта идёт рука об руку с глубоким переструктурированием капитала. Мы не призываем здесь к волюнтаризму и не заламываем в отчаянии руки. Мы полагаем, что эти строки ‑ скромный вклад в понимание серьёзных перемен, которые происходят вокруг нас.

 

 

 

 

 

Нижеследующие заметки посвящены движению самоорганизации, которое якобы существует в современном анархизме. Сам я, впрочем, считаю, что этого движения нет. Там, где, как кажется, заметны его следы, в действительности обнаруживается обратное. Меня, конечно, легко обвинить в произвольности, однако критика должна прояснить природу вещей.

Для анархистов совершенно недостаточно создавать свои собственные структуры, будь то сквот, либертарная школа, альтернативный банк или кооперативная столовая, чтобы считать их самоорганизованными и самоуправляемыми. Необходимо, чтобы эти структуры имели подлинно либертарную основу. И этот сущностный элемент не может быть чистой декларацией принципов. Иными словами, если мы назовём социальный центр анархистским, это ещё не значит, что он таковым является. Необходимо кое‑что большее.

Во‑первых, чтобы быть анархистской, деятельность структуры должна быть постоянно направлена на атаку власти во всех её формах.

Во‑вторых, сама структура должна быть решительно отделена от власти. Иначе говоря, структура ни при каких обстоятельствах не может вступать в соглашения с существующими институциями (например, финансироваться, получать помещения, оборудование или что‑либо другое).

Всё это не праздные вопросы. Мы не рассуждаем здесь о сексуальности ангелов, но о самых основополагающих вещах.

Если структура действительно против всех институций (то есть является подлинно анархистской), она не может вступать в переговоры ни с одной из них. Если же это происходит, она перестаёт быть «против», то есть не является более революционной и анархистской.

То же касается всего движения «самоорганизации».

Мы должны спросить себя: на чём основывается это движение?

Ответ будет таким: оно основывается на политическом феномене, который становится очевиднее с каждым днём. Власть нуждается не только в униженных и подавленных слугах. Ей нужны также люди, считающие себя свободными, а на самом деле бессознательно (или осознанно) принимающие правила, диктуемые господст­вующей игрой.

Подумайте о той роли, которую играют сегодня добровольные организации. Они претендуют на критику общества, но на самом деле находятся в согласии с институциями, в состоянии мирного соседства, в постоянном «перемирии» с ними. В результате власти удаётся фальсифицировать и захватывать идею самоорганизации, навязывать совершенно ложный образ самоуправляемой структуры. Ясно, что боссы и в дальнейшем будут приветствовать такую «само­организацию».

Проблема в том, что интересы, цели и деятельность существующих самоорганизованных структур несостоя­тельны и фальшивы.

Но если бы эти интересы и цели изменились, то есть если бы действия самоорганизованных структур стали угрозой для власти, то соглашения и мирное соседство с институциями сразу растворились бы в воздухе. Власть моментально вернулась бы к своему последнему козырю: прямому насилию.

Но что бы тогда случилось с товарищами, разоружёнными годами болтовни и соглашательства, а также глупыми фантазиями о жизни в независимом сообществе? Как они реагировали бы на насилие власти?

С другой стороны, «самоорганизованные» проекты различных марксистских и не‑марксистских групп, объявляющих себя «зонами автономии», имеют другие задачи. Здесь признание институций и открытый, запрограммированный диалог с ними представляют собой долговременную политическую стратегию, вынашиваемую уже много десятилетий. И тут действия (несмотря на всю теоретическую глупость) по крайней мере соответствуют цели (довольно, впрочем, недоступной), а именно: захвату политической власти.

Но какое отношение ко всему этому имеют анархисты?

 

 

 

 

«Отказ от оружия» ‑ обязательный компонент антимилитаризма. Однако этот само собой разумеющийся концепт почти никогда не подвергался пристальному рассмотрению.

Будучи очевидными объектами, вооружения являются фундаментальными инструментами, на которых базируется не только армия как организация (которая потеряла бы всякий смысл без оружия), но и военная ментальность (которая прошла через серию авторитарных деформаций из‑за использования оружия).

Это, безусловно, так. Армии во все времена были вооружены и выражали особую форму иерархической организации с фиксированной и строгой системой подчинения ‑ именно потому, что использование оружия должно следовать точным правилам. То же самое касается ментальности. Вооружённый индивид ощущает себя иначе, чем безоружный, то есть более агрессивно, и, по всей видимости, легче преодолевает свойственные всем фрустрации, становясь навязчивым и трусливым в одно и то же время.

Однако милитаризм не способен, даже по собственному признанию, использовать оружие оптимальным образом. Он вынужден ставить возможное применение вооружений в политический и социальный контекст нестабильного равновесия, в контекст национальной и интернациональной игры интересов. В настоящее время чисто «милитаристское» использование оружия непредставимо. Оно привело бы тех, кто носит оружие, равно как и их боссов (а также тех, кто производит оружие) к раскручиванию параноидальной идеологии обороны, с помощью которой можно не только оправдывать применение вооружений, но и их производство и постоянное усовершенствование.

Когда антимилитаристы ограничиваются декларациями своих принципов, оружие остаётся чем‑то символическим: абстрактным знаком разрушения и смерти. В противоположность этому, если бы антимилитаризм развивался конкретно и вёл к освобождению в материальном смысле, он перестал бы довольствоваться символическим отказом от оружия и перешёл к реальному делу.

Фактически, вооружения, будучи объектами, могут быть рассмотрены по‑разному, исходя из конкретной точки зрения. Это верно для всех вещей, и оружие здесь не исключение. Причём это вовсе не релятивистское утверждение, а чисто материалистический принцип. Оружие, как инертный объект, не существует. Что действительно существует, так это оружие в действии, то есть оружие, которое используется (или может быть использовано) в определённой обстановке. Так это обстоит и со всеми вещами, если мы хорошо рассудим. Мы склонны видеть вещи оторванными от исторического и материального контекста, как будто они какие‑то абстракции. Если бы это было так, вещи остались бы без всякого значения, сведёнными к бессилию, как это часто происходит и в случае оружия. В действительности же вещи всегда является вещами в действии. За вещами всегда стоит индивид, который действует, планирует, использует средства, чтобы достичь цели.

Нет такой вещи, как абстрактное оружие (взятое как изолированный объект). Что есть, так это оружие, используемое в своих действиях армией, где оружие получает специфическое употребление как инструмент для «защиты отечества», «поддержки порядка», «уничтожения неверных», «завоевания территории» и т. п. Солдат, таким образом, овладевает не только ружьём или автоматом, но и целым набором идеологий (или ценностными моделями), которые он воплощает, используя оружие. Стреляя, он чувствует себя, согласно обстоятельствам, защитником родины, строителем социального порядка, разрушителем зла, созидателем государственной территории, истребителем врагов и т. д. И чем больше его роль соответствует функции жестокого палача, тем больше он во власти фабрикантов идеологий и капиталистического господства, тем больше его оружие оказывается слепым инструментом подавления и смерти. И даже если он бросит своё оружие, оно не перестанет быть объектом в заданных рамках, которые делают оружие инструментом смерти.

Однако, если проект индивида иной, если цель действия другая, то значение оружия меняется. Как средство, оружие никогда не освобождается от своей ограниченности: объект, посредством которого можно причинить ущерб и разрушение с достаточной лёгкостью (что и отличает оружие от других объектов, которые также могут стать оружием по необходимости). И мы вовсе не пытаемся здесь просто повторить, что «цель оправдывает средства». Цель ‑эмансипация, революция, анархия или любая другая освобождающая мечта о равенстве ‑ оправдывает средства, но цель в то же время превращает оружие в другой «объект в действии». И тогда этот другой объект в действии тоже становится частью антимилитаристской борьбы, даже если оружие остаётся самим собой по своим эффектам.

В проекте освобождения за оружием стоит желание раз и навсегда разрушить господство и заставить боссов заплатить за тот ущерб, который они нам нанесли. Существует классовая ненависть эксплуатируемых к эксплуататорам. Существует конкретное материальное различие между теми, кто унижает, и теми, кто постоянно терпит унижение и желает истребить тех, кто унижает.

Всё это радикально отличается от идеологической болтовни о порядке и защите отечества.

 

 

 

 

 

Я думаю, что в организации этой конференции есть странное противоречие между формальным аспектом ‑такой красивый зал (впрочем, это вопрос вкуса), я, сидящий наверху, большинство товарищей внизу, некоторых я хорошо знаю, других нет ‑ и содержательным аспектом: попыткой обсуждать проект, направленный на разрушение всего этого. Как будто кто‑то хочет сделать две разные вещи одновременно.

Данное противоречие коренится в самой жизни. Мы принуждены использовать инструменты правящего класса для подрывного и разрушительного проекта. Мы живём в отвратительном и ужасном мире, а в голове у нас прекрасные мечты.

У анархистов много проектов. Как правило, все они ‑творческие, однако в самом их центре находится разрушительный проект, основанный не только на воображении, но и на социальной реальности вокруг нас.

Исходя из этой реальности, мы предполагаем, что сегодняшнее общество движется к серии разрушительных извержений, поскольку его раздирают серьёзные противоречия.

Человек с улицы тоже думает о возможных социальных потрясениях. И как он их себе представляет? А вот как: вооружённые люди, горящие и перевёрнутые машины, разрушенные здания, плачущие дети, матери, мечущиеся в поисках своих малюток... Проблема, однако, заключается в том, что и для многих анархистов будущие социальные взрывы рисуются в тех же тонах. Когда речь заходит о революционной и повстанческой борьбе, многие воображают сцены Французской революции, баррикады, руины Парижской коммуны.

Разумеется, восстание не обходится без всего этого. Но одновременно оно ‑ нечто большее. Повстанческий и революционнный процесс включает в себя эти сцены, но также и многое другое. Мы сегодня собрались здесь как раз для того, чтобы это получше уяснить.

Давайте избавимся от идеи восстания как баррикады и посмотрим, чем может стать восстание сегодня, а не в 1830‑м, 1848‑м или 1871‑м году.

Мы живём в мире, где промышленное производство стремительно трансформируется, в обществе, которое обычно описывается как «пост‑индустриальное». Нам говорят, что компьютерные сети стали важнее сталелитейных гигантов, а сфера услуг приносит такие же прибыли, как милитаристский бизнес.

И вот некоторые товарищи, ознакомившись с этими определениями и анализами, приходят к выводу, что старые революционные модели больше не годятся, что необходимо искать новые пути и что эти пути по необходимости отрицают старые.

Выраженные таким образом, вещи кажутся более логичными. Мы легко впечатляемся «новыми путями» и начинаем отрицать все старые модели. Но подождите минуту.

Я не хочу злоупотреблять здесь литературными цитатами, но однажды было сказано, что сила революционера определяется его способностью соединить будущее с элементами прошлого. Иными словами: поженить нож наших предков на компьютере наших потомков. Неплохо звучит, не так ли?

Я говорю это не потому, что испытываю тоску по миру, где противника атаковали с тесаком, зажатым между зубами, а потому, что считаю революционные инструменты прошлого по‑прежнему действенными. В прошлом люди умели найти простые способы, чтобы ответить на давление власти. Почему же они должны утратить это умение в будущем? Глупо недооценивать традиционную силу народного восстания.

Взглянем на вещи трезво. Всегда что‑то не срабатывало в капиталистическом проекте. Утопия капитала содержит в себе нечто технически ошибочное: она пытается одновременно делать три вещи, противоречащие друг другу. Во‑первых, гарантировать благополучие меньшинства; во‑вторых, эксплуатировать большинство до границ выживания; и в‑третьих, препятствовать восстанию большинства якобы в его же интересах (во имя его прав).

Теперь зададим себе вопрос: исчезли ли эти противоречия в «пост‑индустриальном» обществе? Нет, они не исчезли. Компьютерная операция в каком‑нибудь миланском небоскрёбе может запустить текстильное производство где‑нибудь в Малайзии. Обещает ли это лучшую жизнь? Может быть ‑ кое‑кому. Во всяком случае, не всем. Если бы современный капитализм мог действительно качественно улучшить жизнь всех, тогда мы могли бы спокойно отправиться домой ‑ мы все стали бы приверженцами капиталистической идеологии. Но проблема в том, что улучшение обеспечено немногим и что этот привилегированный слой всё более закрывается в себе. Привилегированные будущего найдут себя примерно в той же ситуации, что тевтонские рыцари Средних веков: запертыми в крепости «равнопривилегированных», окружёнными крепкими стенами, за которыми ‑ бесчисленные бедняки, пытающиеся проникнуть в крепость.

В настоящее время группа привилегированных включает в себя не только крупных капиталистов, но и социальный слой, состоящий из средних и верхних кадров. Это очень большой слой, даже если он крайне ограничен по сравнению с массами эксплуатируемых. Можно назвать этот слой «включёнными». Что же вы думаете: эти включённые, живущие в «крепости», действительно окружают себя стенами, колючей проволокой, армией, полицией и телохранителями? Лично я так не думаю.

Неприступные стены, гетто, спальные районы, полиция и пытки ‑ все эти вещи, довольно заметные сегодня (и эксплуатируемые во всём мире продолжают умирать в этих застенках) ‑ могут сильно измениться в ближайшем будущем. (Не забудьте, что я говорю о проекте, существующем пока лишь в качестве тенденции.) Важно понять, что пять или десять лет сегодня соответствуют сотни лет в недалёком прошлом. Капиталистический проект движется с небывалой скоростью. Те изменения, которые произошли между 1960‑м и 1968‑м годом, заняли бы сейчас несколько месяцев. Это надо помнить, говоря о трансформации капитала.

Так как же хотят обезопасить себя включённые? Ответ таков: они надеются отрезать исключённых от себя. Как отрезать? А так: отрезав коммуникацию.

Мы подошли к главному концепту власти будущего. Он должен быть рассмотрен как можно глубже. Отрезать коммуникацию означает две вещи: с одной стороны, создать редуцированный, предельно обеднённый язык, обладающий абсолютно элементарным кодом. Язык, позволяющий исключённым пользоваться компьютером, и только. Что‑то крайне простое, примиряющее с жизнью, не дающее о ней задуматься и взбунтоваться. И с другой стороны: дать включённым «язык включённых», то есть снабдить их сложной и разветвлённой программой сохранения власти, продвижения вглубь утопии привилегированных, проекта капитала.

Вот что будет реальной стеной ‑ отсутствие общего языка. И эта стена ‑ повыше любой тюремной, на неё непросто взобраться.

Эта проблема имеет много интересных аспектов. Прежде всего рассмотрим ситуацию самих включённых. Не нужно забывать, что в мире привилегий найдутся люди, не чуждые революционно‑идеологическому знанию и опыту. Им будет ненавистна их привилегированная жизнь, они будут чувствовать себя задушенными в тевтонском замке. И они станут шипом в боку капиталистического проекта. Они окажутся классовыми перебежчиками, теми, кто бросит свой класс ради восстания. Такие люди, как мы знаем, встречались и раньше. Я сам прежде принадлежал к привилегированному классу. И я покинул его, чтобы стать «товарищем среди товарищей». Я ушёл от привилегированных вчерашнего дня к революционерам сегодняшнего. И что же я принёс с собой? Я принёс мою гуманистическую культуру. Я могу вам дать только слова. Однако перебежчик завтрашнего дня, будущий революционер, захватит с собой из привилегированного класса технологию. И это будет важно, поскольку одной из главных характеристик завтрашнего капиталистического проекта (и принципиальным его условием) станет дистрибуция знания, уже не пирамидальная, но горизонтальная. Капиталу понадобится дистрибутировать знание в более разумном и равноправном модусе ‑ но всегда только в классе включённых. Поэтому дезертиры привилегированных завтрашнего дня принесут с собой много полезного с революционной точки зрения.

А исключённые? Будут ли они покорны? В самом деле: что они могут потребовать, если коммуникация отрезана? Чтобы что‑либо требовать, нужно знать, чего вы хотите. Невозможно требовать нечто, о чём ты ничего не знаешь, что тебе абсолютно недоступно и не стимулирует твоё желание. Разрушение общего языка сделает реформизм (частичное требование лучших условий) совершенно устаревшим. Реформизм базировался на общем языке, существовавшем между эксплуатируемыми и эксплуататорами. Но если языки разные, ничего нельзя попросить или потребовать. Я не могу интересоваться тем, чего я не знаю. Таким образом, капиталистический проект будущего ‑ «пост‑индустриальный проект», как это обычно представляется ‑ будет сущностно базироваться на покорности эксплуатируемых. Им будет навязан код поведения, основанный на очень простых элементах. Они смогут пользоваться телефоном, телевизором, компьютером и всеми остальными объектами, удовлетворяющими первичную, вторичную и прочие нужды исключённых, и в то же время гарантирующими, что они под контролем. Это будет скорее безболезненная, чем кровавая процедура подавления. Пытки кончатся. Никаких вырванных ногтей и отрезанных гениталий. Это прекратится ‑ до определённой степени, разумеется. Если нужно, они к этому прибегнут. Но в общем и целом ‑ покров молчания падёт на головы исключённых.

Однако во всём этом есть один промах. Бунт в человеке связан не только с нуждой, с осознанием недостатка чего‑либо и с восстанием против этого. Такой концепт бунта ‑чисто просвещенческий и восходит к английской философской идеологии, к Бентаму, к утилитаристским идеям. Последние 150 лет наша идеологическая пропаганда базировалась на этих рационалистических предпосылках, постоянно говоря, что нам чего‑то не хватает и что необходимо восполнить этот недостаток для всех, потому что мы все равны. Но, товарищи, вместе с языком власть собирается отрезать и эти концепты равенства, братства, гуманности. Включённые завтрашнего дня не будут испытывать братских чувств по отношению к исключённым, но будут ощущать их как нечто совершенно другое. Исключённые завтрашнего дня будут вне тевтонского замка и не смогут рассматривать включённых как своих возможных послереволюционных товарищей.

Включённые и исключённые будут две разные вещи. Примерно так же, как сегодня я считаю свою собаку «другой», потому что она не говорит, а лает. Разумеется, я люблю свою собаку, она мне полезна, она меня охраняет, машет своим хвостом, но мне не придёт в голову сражаться за равенство между человеческой и собачьей породой. Это по ту сторону моего воображения, это другое. Трагически, такое разделение языков может произойти в будущем. И даже сейчас, разве мы не наблюдаем ограничение языкового кода исключённых, проявляющееся в новых звуках, образах, красках, картинках? Исчезает традиционный код, основанный на слове, на анализе, на общем языке. Не забывайте, что этот традиционный код был базисом просветительского, прогрессивного анализа, принципиального для всей революционной идеологии ‑ и авторитарной и анархистской. Анархисты по‑прежнему привязаны к этому концепту, связанному с силой слова, с важностью критики. Но если капитал отрежет слово, всё будет по‑другому. Мы все так или иначе знаем, что многие молодые люди сегодня вообще не читают. Они слушают музыку, их трогают образы (телевидение, кино, комиксы). Но эти техники, как вам могут объяснить компетентные люди, обладают одной особенностью (особенно в руках власти). А именно: они могут достичь иррациональных чувств, существующих в каждом из нас. Иными словами, значение рациональности как средства убеждения и двигателя самосознания, способного вести нас в атаку на классового врага, падает. Оно ещё не исчезло совсем, но резко снизилось.

Так на каком же основании будут действовать исключённые? (Поскольку они несомненно продолжат действовать.) Они будут действовать на основании сильных иррациональных импульсов.

Товарищи, я хочу, чтобы вы задумались о некоторых вещах, уже сегодня происходящих, например, в Великобритании, стране продвинутого капитализма. Я говорю о феномене спонтанных, иррациональных бунтов.

В этой точке мы должны полностью осознать разницу между бунтом и восстанием. Бунт ‑ это движение людей, содержащее сильные иррациональные характеристики. Бунт может начаться по любому поводу: кто‑то арестован на улице, полиция во время облавы застрелила человека, драка возникла между футбольными болельщиками. Не стоит пугаться этого феномена. Знаете, почему мы пугаемся? Потому что мы ‑ носители идеологии прогресса и просвещения. Потому что мы думаем, что эта идеология истинна, и что все иррациональные индивиды ‑ фашистские провокаторы, а значит их нужно как можно скорее заткнуть.

На самом деле всё обстоит иначе. В будущем бунты будут иррациональными и немотивированными. Я чувствую, как страх распространяется среди товарищей, а заодно ‑ желание вернуться к методам, основанным на ценностях прошлого. Но я не думаю, что эти методы просуществуют долго. Конечно, мы продолжим издавать наши газеты, книги, брошюры, однако людей с лингвистическими наклонностями, способных читать и понимать наши анализы, станет всё меньше.

Что вызовет эту ситуацию? Да сама реальность, чреватая восстаниями. И какой будет наша задача? Продолжать споры, опираясь на методы прошлого? Или попытаться направить эти спонтанные, взрывные ситуации бунта в эффективное повстанческое русло, чтобы атаковать не только включённых, запертых в своём тевтонском замке, но и самый механизм, отрезающий язык? В будущем мы должны будем работать над повстанческими и революционными кодами, которые могут быть прочитаны и поняты исключёнными.

Будем говорить просто. Мы не можем построить альтернативную школу, способную снабжать рациональными инструментами людей, не готовых ими пользоваться. Мы не можем повторить работу, проделанную оппозицией в то время, когда ещё существовал общий язык. Сейчас, когда боссы и их хирурги отрезали коммуникацию, мы не можем создать альтернативу. Эту было бы всего лишь повторением ошибок прошлого. Однако мы можем использовать те же инструменты (образы, звуки и т. д.) для того, чтобы передать концепты, способные превратить ситуации бунта в революционное восстание. Эту работу мы можем проделать, и мы должны её начать уже сегодня. Так мы приблизимся к восстанию.

Есть товарищи, которые думают, что мы остались в восемнадцатом веке и окончательно устарели. В противоположность им я думаю, что мы можем построить изящный воздушный мост, способный связать орудия прошлого с гневом будущего. Разумеется, это будет непросто. Первый враг, которого нам придётся поразить, ‑наша собственная боязнь новых ситуаций, вещей, которых мы не понимаем, дискурсов, чуждых нашему дряхлому рационализму.

Однако необходимо совершить усилие. Некоторые товарищи призывают к атаке в стиле луддитов. Несомненно, атака всегда хороша, но луддизм ‑ дело прошлого. Луддиты говорили на одном языке с теми, кто владел машинами. Существовал общий язык, разделяемый владельцами первых фабрик и сопротивляющимся пролетариатом. Одна сторона ела, а другая не ела, но, несмотря на это различие, у них был общий язык. Сегодняшняя реальность трагически другая. И в будущем разрыв только увеличится. Поэтому необходимо подготавливать бунты. Мы не можем позволить себе появляться с нашими флагами на улицах, которые уже пылают. Это позорно. В этом случае исключённые с отвращением отвернутся от нас: «К чёрту таких гостей!». Что мы можем сказать тем, кто бунтует против никчёмности своей жизни, хотя дома у них есть цветной телевизор и холодильник, набитый котлетами, бананами и пивом? Что мы можем предложить тем, кто купил машину и видео, но всё же вышел на улицу, чтобы жечь полицейский участок? Будем мы им читать лекцию об анархистской организации девятнадцатого века? Или предложим им повстанческий дискурс Малатесты? Нет, это невозможно. Это устарело. Поэтому мы должны найти другой путь ‑ и как можно скорее.

Другой путь должен быть найден прежде всего для нас самих, чтобы мы смогли преодолеть старые привычки и научились видеть новую реальность. И когда вокруг нас взрываются бунты, мы не должны появляться на них в качестве гостей и соглядатаев. Мы должны быть там как участники и носители проекта, который был изучен и рассмотрен в деталях заранее.

Каков же этот проект? Несомненно, это проект объединения с исключёнными в атаке, но уже не на идеологическом основании, не через дискурсы, базирующиеся на старых концептах классовой борьбы, но на основе чего‑то непосредственного и актуального, связанного с наличествующей реальностью, даже с разными реальностями. Мы должны сами создавать ситуации напряжения и возгорания. Если мы попытаемся разрабатывать эти ситуации на идеологической основе, нас не примут. Контакт должен произойти иначе, организованно, но по‑другому. Он не может состояться через большую организацию с просвещенческой или романтической идеологией. Организация должна быть подвижной и стремительной, яростной и весёлой, то есть это будет неформальная анархистская организация ‑ союз товарищей, обладающих анархистским классовым сознанием, но признавших ограниченность старых моделей и выявивших возможность иных, более рискованных подходов. Эта организация должна действительно затронуть реальность вещей, развить ясный анализ и сделать его доступным, используя не только орудия прошлого, но и инструменты будущего. Позвольте мне напомнить, что разница между орудиями прошлого и будущего заключается вовсе не в том, чтобы добавить несколько новых параграфов (или фотографий) к нашим старым тезисам. И дело не просто в другом ‑ более юмористическом и менее занудном ‑ тоне нашего письма. Мы должны действительно осознать, что такое инструменты будущего, мы должны начать создавать их ‑повстанческие орудия будущего ‑ и мы должны совместить их с ножом наших предков, который они стискивали в зубах. Именно так мы построим воздушный мост, о котором я сказал.

Итак, неформальная организация должна создать простой дискурс с большими целями. И хватит говорить, что каждая атака должна вести к социальной революции. Разве пристало анархистам нести такой вздор? Будьте уверены, товарищи, что социальная революция не за ближайшим углом. У этой улицы много углов и это очень длинная улица. Поэтому точные и быстрые атаки (даже с ограниченными задачами), понятные и близкие исключённым, крайне важны. Организация, способная находиться «внутри» вспыхнувшего бунта и активно разжигающая его, может трансформировать этот бунт в восстание с революционными целями, если будет использовать правильные инструменты и методы. Это и есть задача повстанческих анархистов. Другие же дороги сегодня перекрыты.

Конечно, остаётся возможность двигаться по пути традиционной организации, пропаганды, анархистского просвещения и полемического обсуждения (что мы сейчас и делаем). Развитие капитализма, о котором я говорил, пока лишь тенденция. Однако, будучи революционными анархистами, мы обязаны предвидеть эту линию развития и готовиться к необходимости трансформировать иррациональные ситуации бунта в повстанческую и революционную действительность.

 


1 | 2 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.012 сек.)