В. Д. Набоков 9 страница

Заседания городской думы были сплошной истерикой. Основной тон давался городским головой, Г. И. Шрейдером, человеком, во многих отношениях почтенным, но как будто лишенным задерживающих центров. Смехотворный "Всероссийский земский собор", им созванный во исполнение будто бы состоявшегося постановления городской думы (на самом деле были сумбурные прения и принято было нечто в роде пожелания), оказался полной неудачей: при данных условиях ничего другого нельзя было ожидать. Большевики, вероятно, относились с большой иронией к этой попытке "организации общественного мнения" и продолжали делать свое очень реальное дело. Что касается ежедневных думских заседаний, то они носили характер сплошного митинга. Не было никакой повестки, никакого плана занятий. Все проходило в виде срочных, спешных, внеочередных заявлений. Чаще всего их делал сам городской голова. Вслед затем начинались бурные прения. Большевики в массе своей после переворота перестали ходить в заседания, но оставили представителей фракции: гласного Кобозева, отвратительнейшего субъекта, и кого-то еще. Эти господа вначале пробовали отругиваться, но потом по большей части сидели молча и через некоторое время тоже перестали являться в заседания. В нашей фракции первую скрипку играл бедный А. И. Шингарев. Он выступал постоянно, с большой страстностью, неизменно обзывая большевиков предателями и убийцами. Увы, мы не могли подозревать, что эти выступления были его лебединой песнью... несколько позже приехал из Москвы (где его застал переворот) Винавер. Но я не помню каких-нибудь его ярких выступлений в этот период.

От гор. думы в Комитет спасения родины и революции были от фракции к.-д. делегированы гр. С. В. Панина, кн. В. А. Оболенский и я. Мы очень аккуратно посещали эти заседания, особенно в первые дни, когда еще казалось, что вокруг комитета можно объединить какие-то действенные силы, что-то такое предпринять. Но наше личное положение в комитете было довольно своеобразное. Состав его, "ex professe", был "демократический", в том особенном смысле этого слова, который исключает из понятия "демократии" все несоциалистические элементы. Ни один из нас, поэтому, не вошел в состав бюро комитета. Между тем, вся сколько-нибудь реальная работа комитета протекала в бюро. Отсюда шла и организация военного выступления (юнкеров), приведшая ктакому трагическому финалу. В самом же комитете занимались резолюциями, -- по обыкновению, споря о каждой фразе, о каждом отдельном слове, точно от этих фраз и слов зависело спасение "родины и революции". Количество собиравшихся все таяло, бесцельность и бесплодность заседаний все больше и больше бросалась в глаза... Так проходили первые дни после переворота. Утром -- заседания Центр. Комитета, разговоры, так называемая "информация", наполовину, если не больше, состоявшая из разных непроверенных слухов и фантастических рассказов, потом длинные, утомительные, совершению бесплодные прения, заканчивавшиеся принятием какого-нибудь проекта воззвания или никому ненужной резолюцией. Те 15--20 человек, которые собирались, слишком ясно, слишком несомненно ощущали свое полное бессилие, оторванность, отсутствие организаций, на которые они могли бы опираться. То же самое ощущалось и в городской думе, и в комитете спасения...

В первые дни казалось, что вопрос о возможности какой бы то ни было избирательной кампании, связанной с Учредительным Собранием, решается сам собою отрицательно. Помнится, я сам высказывался в этом смысле и в Центр. Комитете, и во Всероссийской Комиссии по выборам. Последняя решила временно прекратить свои занятия, и действительно не собиралась в течение двух (приблизительно) недель. Все ожидали, что большевики начнут кампанию против Учредительного Собрания. Они оказались хитрее. Как известно, в своем первом манифесте они поставили Вр. Правительству в вину, что оно медлило созывом Учредит. Собрания, и в течение первого месяца после переворота они афишировали свои стремления к этому созыву. И только почувствовав свои силы, -- или, правильно говоря, -- убедившись в бессилии противников, они сперва осторожно, а потом откровенно и грубо открыли свой поход. Избирательной кампании в Петербурге они в течение Ноября не препятствовали. Первый митинг, организованный нашей партией, был назначен, если не ошибаюсь, на воскресенье, 5 ноября. Должен был выступать А. И. Шингарев. Мы ожидали большевистских демонстраций, обструкции и т. и. Ничего этого не произошло. Как обыкновенно бывает, митинг привлек исключительно кадетскую или сочувствующую к.-д. публику, -- к тому же он происходил в Тенишевском училище, в Литейном районе, -- этой цитадели кадетства, -- и прошел он, как передавали, с большим подъемом. После того была целая серия митингов в Петербурге и окрестностях. Я выступал в Тенишевском училище, в зале Калашниковской биржи, в гимназии на Казанской, в Луге и Петергофе. Кроме того, -- по особым приглашениям, -- в зале Главного штаба (для чинов его) и в обществе "Саламандра" (для служащих). Возможно, что были и другие выступления, которых я сейчас не припомню. Представители других (социалистических) партий на этих митингах почти не выступали, большевики отсутствовали совершенно. Настроение публики в общем было тревожное и угрюмое...

В одном из первых заседаний Комитета спасения родины и революции, гр. С. В. Панина сообщила мне, что очень желательно мое участие в заседании товарищей министров Вр. Правительства, назначенном у А. А. Демьянова, в его квартире на Бассейной. Если не ошибаюсь, я был только в одном заседании (в первом), и вспоминаю о нем с величайшим отвращением. Это было собрание людей, совершенно растерявшихся. В нем принимали участие, кроме товарищей министров, и три министра-социалиста, выпущенных, как известию, большевиками в первые же дни из Петропавловской крепости. Когда они (Никитин, Малинтович, Гвоздев) вошли в комнату, Демьянов попытался было "встретить их аплодисментами", но его никто не поддержал. Более чуткие люди понимали, что аплодировать тут нечему. Освобождение министров-социалистов произошло при обстоятельствах, отнюдь для них не почетных. Казалось бы, когда им было заявлено, что они свободны, но что другие -- "буржуазные" -- министры остаются в крепости, простое чувство товарищеской солидарности должно было побудить их категорически протестовать против такого различия (абсурдность которого подчеркивалась тем, что ведь глава Вр. Правительства был социалист), -- и притом протестовать не словами только, не письменными заявлениями, а фактически, действенно, отказавшись от предоставляемой им при таких условиях свободы. Пусть бы их насильно выдворили из крепости: против силы, конечно, ничего не поделаешь. Но уйти так, как они ушли, -- этически было недопустимо, и я вполне понимаю, что когда А. И. Коновалову было об этом уходе сказано, он был крайне подавлен. Как бы для полноты картины, один из министров (кажется, Гвоздев) нашел возможным и нужным попросить свидания с М. И. Терещенком, чтобы "посоветоваться" с ним и спросить, как отнесется он и другие, остающиеся в крепости, министры к освобождению социалистов! Что мог на это ответить бедный Терещенко? Разумеется, он сказал, что следует воспользоваться любезностью большевиков, но настоящие свои чувства он все-таки вполне скрыть не мог, и, по-видимому, также был угнетен, -- так передавал сам его собеседник... Разумеется, не было недостатка в благовидных предлогах, объясняющих поведение министров-социалистов. Они, дескать, вышли для того, чтобы "вести борьбу", сохранить видимость "аппарата власти" и -- в первую голову -- добиваться освобождения остальных членов Вр. Правительства. Фактически, сразу обнаружилось, что они во всех этих направлениях совершенно бессильны. Наиболее, по-видимому, чуткий из них -- А. M. Никитин -- явно страдал от создавшегося положения. В том заседании, в котором я присутствовал, он с большим волнением интерпеллировал Гвоздева, требуя, чтобы Гвоздев вместе с ним, Никитиным, отправился в Смольный, чтобы потребовать в категорической форме и "ни перед чем не останавливаясь", освобождение оставшихся в заключении министров, а в случае отказа -- потребовать, чтобы освобожденные были вновь посажены!.. Однако, Гвоздев не обнаружил ни малейшего желания последовать этому зову, и прочие присутствовавшие -- в первую голову Демьянов -- доказывали Никитину, что его план фантастичен, неосуществим, что задача заключается в том, чтобы "сберечь" обломки Вр. Правительства... И в конце-концов, Ниикитин отказался от своего намерения.

Эпизод с Никитиным -- самое яркое, что осталось в моей памяти от всего этого заседания. Оно велось крайне сумбурно, Демьянов, в качестве председателя, не умел ни ставить вопросы, ни конкретизировать прения. Было обычное нестерпимое многословие, бесконечные речи, которых никто не слушает. Настроение в общем было отвратительное, а у иных -- в особенности у Гвоздева -- просто какое-то паническое. В качестве конкретных мер борьбы обсуждалась, кажется, только одна: чиновничья забастовка, -- и надо сказать, что эта забастовка и героически-безумное выступление юнкеров были единственными, реально проявленными формами сопротивления большевикам.

В дальнейшем я не принимал больше участия в этих собраниях, так как официальное мое положение во Вр. Правительстве совершенно не уполномочивало меня на то, личное же мое отношение было вполне отрицательное.

В связи с начавшейся избирательной кампанией, недели через две после переворота, Всероссийская Комиссия по выборам решила собраться в полном составе, вместе с канцелярией, в Мариинском дворце, откуда внутренняя и внешняя большевистская охрана в то время была уже уведена, -- чтобы обсудить вопрос о том, возобновить ли ей свою деятельность, или нет. Помимо политических сочинении, вопрос этот вызывал и серьезные юридические сомнения. При тех условиях, при которых должна была протекать избирательная кампания и предстояло совершиться выборам, несомненно предвиделось, что целый ряд требований избирательного закона (касающихся сроков, составов комиссий и т. п.) не могли быть соблюдены. Во всех этих случаях, представлявшихся и раньше, до переворота, Всероссийская Комиссия вносила соответствующее представление Вр. Правительству, с проектом постановления, допускавшим (в законодательном порядке) отступление для отдельного случая от общего требования закона. Большевистский переворот устранял возможность этого пути, так как Вр. Правительство фактически было свергнуто, а, вновь образовавшуюся советскую власть Всероссийская Комиссия не могла признать. Таким образом, во всех тех случаях, когда, например, оказывалось фактически невозможным соблюсти требуемые законом сроки, или образовать избирательную комиссию в составе, требуемом по закону, получалось безвыходное положение. Всероссийская Комиссия, по самому своему положению, могла работать только при наличности правительства. Этими соображениями мы руководились, когда, тотчас после переворота, решили прервать деятельность комиссии, приняв меры к сохранению ее делопроизводства и документов. Не следует забывать, что в это время все -- и мы в том числе -- ни минуты не верили в прочность большевистского режима и ожидали его быстрой ликвидации. Независимо от этих соображений, тот повсеместный сумбур и хаос, который наступил вслед за переворотом, прервал деятельность всех учреждений по выборам и -- временно, по крайней мере, -- остановил стоящую с ним в непосредственной органической связи деятельность Всероссийской Комиссии.

Однако, дни шли за днями, -- и положение менялось в том смысле, что бездеятельность Всероссийской Комиссии могла очень легко быть истолкована в смысле злостного ее намерения тормозить выборы, "саботировать" их. Поступали с мест телеграммы с запросами, как быть, состоятся ли выборы, какие директивы должны служить руководством для местных учреждений по выборам. С другой стороны, большевистское "правительство", нагло обвинив Вр. Правительство в намерении "затянуть" выборы, само как будто готовилось содействовать созыву Учредительного Собрания в назначенный срок, т.е. 20 ноября. Все эти обстоятельства побуждали комиссию вновь обсудить вопрос о дальнейшей своей деятельности. С этой целью и решено было собраться.

В назначенный день войдя в Мариинский дворец, я застал очень смущенных чинов канцелярии. Оказалось, что председатель комиссии, Н. И. Авинов, экстренно инеожиданно выехал в Москву, и председательские обязанности переходили ко мне, -- и первое, что приходилось мне, в качестве председательствующего, вымолвить, было объяснение с прибывшими по поручению Совета народных комиссаров представителями его -- заведующим делами Бонч-Бруевичем и каким-то солдатом. По словам чинов канцелярии, эти два лица, прибыв во дворец, расспросили о местопребывании Всероссийской Комиссии и, получив соответствующие указания, отправились в канцелярию и потребовали, чтобы им показали делопроизводство, и вообще осведомили их насчет деятельности комиссии. Им было заявлено, что сейчас должен придти товарищ председателя комиссии, заменяющий отсутствующего председателя, и предложено было подождать меня и объясняться со мною.

Бонч-Бруевича я немного знал по встрече с ним в Киеве осенью 1913 года, на деле Бейлиса. Тогда он был весь -- почтительность. Если я не ошибаюсь, я с ним обедал у С. В. Глинки. Так как мы с ним тогда говорили только о деле Бейлиса, то у меня не могло о самом Бонч-Бруевиче составиться никакого представления. Как я впоследствии узнал, он попал в заведующие делами Совета комиссаров по протекции Стеклова-Нахамкеса, -- был креатурой этого последнего. Брамсон рассказал мне, что он пользовался самой отвратительной репутацией и считался человеком, нечистым на руку. В истории возникновение газеты "Новая Жизнь" он сыграл определенно-грязную роль, по словам А. И. Коновалова. Здесь, в Мариинском дворце, он встретился со мною, как старый знакомый, подчеркнуто-вежливо, и заявил, что Совет народных комиссаров живо интересуется вопросом о выборах в Учредительное Собрание и желал бы выяснить себе роль Всероссийской Комиссии. Я пригласил его и спутника его -- солдата -- в залу, служившую чайной комнатой (рядом с аванзалой), туда же пришел Л. М. Брамсон (второй товарищ председателя), и мы приступили к беседе. Явыяснил Бонч-Бруевичу точку зрение Всероссийской Комиссии, в основе которой лежало непризнание вновь возникшей власти "Совнаркома" {Тогда еще это подлое выражение не было употреблении. Называю его "подлым" по ассоциации представлений.}. Бонч-Бруевич пытался начать убеждать меня в том, что в часть большевиков столь же -- если не более -- законного происхождения, как и власть Вр. Правительства, но я отклонил этот разговор. К этому я прибавил, что сейчас предстоит совещание комиссии, на котором будет вновь обсужден вопрос о дальнейшей работе. "Могу ли я надеяться, что вы поставите меня в известность о результатах обсуждения?" Я ответил, что официально ни в какие сношения с Советом комиссия, наверно, не вступит, но ему, Бонч-Бруевичу, я готов, в виде частного разговора, и, если комиссия не будет против этого возражать, -- сообщить о последующем решении. Он этим вполне удовольствовался. Солдат, бывший с ним, почти не принимал участие в разговоре и только раз вмешался для того, чтобы "от имени фронта" заявить о том огромном нетерпении, с которым ожидаются выборы, и о необходимости всячески им содействовать. В ответ ему было указано, что именно большевистский переворот, произведенный накануне выборов и за месяц до Учредительного Собрания, нанес огромный удар всему делу выборов и поставил под сомнение возможность их осуществления. -- На этом разговор кончился, и оба наших собеседника удалились. Я открыл заседание комиссии и после непродолжительных дебатов мы приняли решение -- возобновить деятельность комиссии, совершенно игнорировать большевистское правительство и в случае возникновения таких вопросов, которые требовали бы разрешение в законодательном порядке, предоставить местным органам выпутываться из затруднения, отнюдь, однако, не санкционируя отступлений от закона. При этом предполагалось, что Учредит. Собрание, при проверке полномочий своих членов, будет считаться с создавшимся безвыходным положением и признает несущественными те отступления (в отношении, главным образом, сроков и состава комиссии), которые будут допущены местными организациями. На другой день я позвонил утром к Бонч-Бруевичу и передал ему следующее: "Прежде всего, мне поручено вам сообщить, что Всероссийская Комиссия постановила безусловно игнорировать Совет народных комиссаров, не признавать его законной властью и ни в каких отношение с ним не вступать. Этим собственно кончается официальная часть вашей с вами беседы. Частным образом, согласно данному Вам мною обещанию, могу сообщить Вам, что комиссия постановила возобновить свои занятия, и тотчас же к ним приступила". Бонч-Бруевич горячо меня благодарил...

Тут же я должен отметить, что большевистское правительство не имело, по-видимому, ни малейшего представления ни о составе комиссий, ни о ее функциях, и по-видимому полагало, что комиссия по существу руководит выборами и имеет возможность влиять на их ход и исход. Но как бы то ни было, в течение ближайших двух-трех недель комиссия могла работать беспрепятственно. Мы собирались ежедневно в Мариинском дворце, неоднократно мне приходилось председательствовать, в виду частых поездок Н. Н. Авинова в Москву. У нас были оживленные сношения с местными органами, ежедневно приходили кипы телеграмм, свидетельствовавших об огромных затруднениях, которые испытывались на местах. По большей части эти телеграммы просили у Bceроссийской Комиссии разрешение допустить те или другие изъятия или отклонения от требований избирательного закона, -- и комиссия, бессильная выполнить эти просьбы, вынуждена была оставлять их без ответа. Наряду с этим, было, однако, множество случаев, когда приходилось давать разъяснение закона, всякие указания. Затем, само собою разумеется, что из получаемых телеграмм складывалась общая картина выборов, хотя и неполная, и отрывочная. Большевистская власть, после визита Бонч-Бруевича, совершенно перестала интересоваться деятельностью комиссии. Около 20 ноября решено было перенести делопроизводство и заседание комиссий в Таврический дворец. Это было выполнено в мое отсутствие. Я 19-го ноября уехал в Москву и вернулся 22-го, в среду, к вечеру. Вернувшись, я узнал, что 23-го утром назначено заседание уже в Таврическом дворце. В самый день моего отъезда, час спустя после того, как я уехал на вокзал, в доме моем был произведен обыск, подробности которого мне до сих пор неизвестны. 23-го, часа два после того, что комиссия приступила к своим занятиям, явился комендант Таврического дворца -- большевистский прапорщик, фамилию которого я позабыл, и потребовал от имени Совета народных комиссаров, чтобы комиссия разошлась. Председательствовал И. И. Авинов, который ответил, от имени всей комиссии, категорическим отказом. Офицер удалился, -- поехал за инструкциями в Смольный -- и вернулся с бумагой, подписанной Лениным и содержавшей предписание -- весьма нелепо редактированное -- арестовать "кадетскую" комиссию по сборам и препроводить ее в Смольный.

Заключение наше в Смольном продолжалось пять дней. Все эти пять дней мы провели в узкой, низенькой, тесной комнатке, в которую приходилось подниматься по лесенке, ведущей из нижнего коридора. Нас было человек 12--15: точно не помню. Человека 4--5 уходили ночевать в другую камеру. "Среди присутствовавших" припоминаю: Авинова, Брансона, бар. Нольде, Вишняка, Гронского, двух членов Госуд. Думы (одного октябриста, другого -- мирнообновленца [прогрессиста], фамилии их мною совершенно позабыты), редактора известий комиссии, Добраницкого и трех солдат, представителей фронта, В. М. Гессена, не арестованного вместе с нами, по явившегося добровольно, севшего под арест, пробывшего с нами сутки (кажется) и чуть ли не насильственно удаленного на второй день {Добраницкий и другие члены фронтовой комиссии не были арестованы и сидели по собственному настоянию. Их тоже пытались удалить и они употребили военные хитрости (с переодеваниями), чтобы вернуться в наш состав.}.

В первый день нам было очень неважно. В комнате были деревянные лавки, стулья, две скверных постели, на которых спали наши два старших сочлена -- члены Госуд. Думы, больше ничего. Я спал на узенькой деревянной лавке, Вишняк -- на столе. Ни белья, ни тюфяков нам не дали. О пище или хотя бы о чае тоже в первый день не было и речи, и если бы жена бар. Нольде не принесла провизии (она первая узнала о случившемся и успела кое-что собрать), мы бы остались голодными. Со второго дня все наладилось, мы стали обедать в общей столовой, семьи приносили обильную провизию, появились походные кровати, белье, принесли еще два-три тюфяка, -- и мы провели остальные дни очень весело и оживленно. Единственное, что нас смущало, была полная неопределенность нашей судьбы и грозящая нам перспектива, быть отправленными в "Кресты". Допрашивали нас в первый уже вечер, допрос производился некиим Красиковым, -- присяжным поверенным последнего разбора, -- и неизменно заключал в себе вопрос, на который мы неизменно отвечали отрицательно: "Признаете ли вы власть Совета народных комиссаров?" Я, в конце допроса, категорически поставил вопрос: какая причина нашего ареста? И получил ответ: "непризнание власти народных комиссаров".

В понедельник, 27-го ноября, накануне дня, назначенного для открытия Учредит. Собрания, часа в три, в нашу комнату вошел лохматый матрос -- член следственной комиссии -- и "именем народной власти" объявил нам, что мы свободны. Не могу сказать, чтобы это известно особенно меня обрадовало. Слишком ясно сознавалось, что наш арест и наше освобождение -- простая случайность в надвигающихся стихийных бедстиях, что освобожденные сегодня, мы завтра же можем снова быть посажеными, и, быть может, в гораздо худших условиях. -- Прежде, чем разойтись, и в последний раз пили чай и закусывали, хотели составить акт, излагающий процедуру нашего допроса и освобождения, но потом решили отложить его до другого дня и собраться во вторник утром в Таврическом дворце, сойдясь предварительно в квартире Л. М. Брамсона. Однако, какие-то обстоятельства помешали мне, во время придти к Брамсону, и когда я добрался до квартиры, оказалось, что мои коллеги уже ушли в Таврический дворец. Я поспешил вслед за ними. Чем ближе я подходил, тем гуще были толпы народа. Я хотел войти во дворец с Таврической, но стоявшие у входа солдаты меня не пустили. На мое заявление, что я член Всероссийской Комиссии по выборам и иду в заседание комиссии, мне ответили: "Обратитесь к коменданту". "А где комендант?" "Это другой вход, со Шпалерной". Я отправился на Шпалерную, но там пройти было совершенно невозможно. Густая толпа стеной окружала решетку, слышались крики, была сильная давка. Я вернулся на Таврическую, толкнулся в другой подъезд, там оказался более нерешительный солдат, -- я,напротив, обнаружил большую решительность -- и прошел. Как только явошел во дворец, я узнал о произведенных утром, часа за два до того, арестах в доме графини Паниной: самой С. В., Шингарева, Кокошкина, кн. Павла Дм. Долгорукова... Комиссия уже заседала. Оказалось, что комендант уже приходил и требовал, чтобы она разошлась, причем в комнату были введены вооруженные солдаты. Комиссия, однако, отказалась разойтись и продолжала заседать, в присутствии солдат. Несколько времени спустя к нам явился Г. И. Шрейдер и еще два-три члена Учредит. Собрания, узнавшие, что комиссии чинят препятствия. Вызвали коменданта, вступили с ниш в бурные объяснения, потребовали увода солдат. Комендант сослался на полученные от Урицкого (комиссара Таврического дворца) распоряжение и пошел к нему за указаниями. Через некоторое время пришел Урицкий. Как сейчас помню эту отвратительную фигуру плюгавого человечка, с шляпой на голове, с наглой еврейской физиономией... Он также потребовал, чтобы мы разошлись, и пригрозил пустить в ход оружие. Шрейдера и других членов Учредит. Собрание в это время уже не было, они пошли в заседание. Мы потребовали, чтобы Урицкий снял шляпу, -- он поспешил это сделать. Дальнейшие переговоры ни к чему не привели; Урицкий ушел, мы продолжали заседание, ожидал каждую минуту, что нас начнут силой разгонять. Этого, однако, не произошло, мы закончили наши занятия, исчерпав все предметы, и часа в два разошлись, условившись собраться на другой день опять-таки у Брамсона и поступить сообразно обстоятельствам.

На другой день я вышел из дому часов в десять, далекий от мысли, что я больше не переступлю его порога -- ни в 1917 году, ни, вероятно, в 1918 году...

По дороге к Брамсону я прочел декрет, ставящий партию к.-д. вне закона и предписывающий арест ее руководителей. Придя к Брамсону, я был встречен оживленными приветствиями: все думали, что я арестован.

В тот же день, под влиянием настойчивых советов близких мне лиц, я решил уехать в Крым, где семья моя находилась уже с половины ноября, воспользовавшись гостеприимством графини С. В. Паниной. По невероятной случайности, мне удалось без труда получить в конторе спальных вагонов билет I класса и место до Симферополя. Не возвращаясь домой и отдав по телефону все нужные распоряжения, я вечером выехал, взяв только самые необходимые вещи. В воскресенье, 3 декабря, я благополучно добрался до Гаспры. Здесь я провел всю зиму, весну и часть лета безвыездно, -- пережил большевистский захват Крыма, потом немецкое нашествие. 7 июня я уехал в Киев, намереваясь пробраться в Петербург. Это, однако, мне не удалось, 22 июля я вернулся в Гаспру, после 5 ¹/₂ довольно мучительных недель, проведенных в Киеве. -- Заканчиваю эту часть своих записок 25 сентября (8 октября), когда только что получены известие о колоссальной важности событиях в Германии и Болгарии...

Поиск по сайту: