Человек и время в «Белой гвардии» и «Собачьем сердце» Михаила Булгакова

Павлов Ю.М. Человек и время в поэзии, прозе, публицистике ХХ - XXI веков. М., 2011

Человек и время в «Белой гвардии» и «Собачьем сердце» Михаила Булгакова.

Немало исследователей утверждает, что Булгаков - атеист и даже сатанист. Думаю, нет оснований говорить об атеизме как неизмен­ной величине мировоззрения писателя, а сатанизм - это из облас­ти фантазии.

Булгаковскую позицию в «Белой гвардии» проясняют следую­щие дневниковые записи, сделанные в период работы над рома­ном: «Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ»; «Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого»; «Помоги мне, Господи»; «Что будет с Росси­ей, знает один Бог. Пусть Он ей поможет»; «Богу сил!»; «Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потря­сён. Соль не в идее, её можно доказать документально: Иисуса Хри­ста изображают в виде негодяя и мошенника, именно Его! Не труд­но понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены» (Булга­ков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). Эти, как и некоторые другие, высказывания дают основания гово­рить, по меньшей мере, о религиозности - непоследовательной ве­ре - М.Булгакова в момент написания «Белой гвардии», что прояв­ляется и через систему образов романа.

Имя Господа довольно часто - более 150 раз - называется геро­ями «Белой гвардии». В одних случаях - их меньшинство - это про­исходит формально-машинально, как, например, в начале моноло­га подполковника ГЦёткина: «Ах, Боже мой. Ну, конечно же. Сейчас. Эй, вестовые <...>». В других случаях обращение к Господу или назы­вание Его имени происходит осознанно, как в молитвах Елены Тур­биной, Ивана Русакова, Якова Фельдмана.

К помощи Божьей взывают многие и разные - по национальнос­ти, политическим взглядам, нравственному уровню - герои романа. Чаще всего это происходит в критических пограничных ситуациях: в момент опасности, на краю гибели - физической или моральной. И, естественно, определяющую роль для понимания героя играет то, какую цель при помощи молитвы пытается достичь просящий. Для выяснения этой цели приведу молитвы Турбиной, Русакова, Фельд­мана: «На тебя одна надежда, Пречистая Дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо... Пусть Сергей не воз­вращается... Отымаешь, отымай, но этого смертью не карай... Все мы в крови повинны, но ты не карай»; «Господи, прости и помилуй за то, что я написал эти гнусные слова... Я верю в тебя! Верю душой, телом, каждой нитью мозга. Верю и прибегаю только к тебе... У меня нет на­дежды ни на кого, кроме как на тебя. Прости меня и сделай так, что­бы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил, будто бы тебя нет: если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой соба­кой без надежды. Но я человек и силён только потому, что ты суще­ствуешь, и во всякую минуту я могу обратиться к тебе с мольбой о по­мощи... Не дай мне сгинуть, и я клянусь, что я вновь стану человеком»; «Боже! Сотвори чудо. Одиннадцать тысяч карбованцев... Всё берите. Но только дайте жизнь! Дай! Шмаисроэль!»

Эти молитвы показательны в нескольких отношениях. Во-пер- вых, слова Елены Турбиной об общей ответственности позволяют говорить о христианской составляющей её личности. Сознательно избегаю понятий «христианская личность», «христоносная лич­ность». По словам преподобного Иустина (Поповича), спасение и обожение человека осуществляется через таинства и добродетели (Преподобный Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славян­стве. - СПб., 1998). Проявления же минутной добродетели мысли Турбиной - ещё не основание для сущностных выводов.

Во-вторых, символичен тот духовный перелом, который проис­ходит в Иване Русакове: христоносные истины открывает для себя один из самых грехопадших героев, индивид, сознательно порвав­ший с Господом, богохульствующий в жизни и творчестве. Такой человеческий тип выбран М.Булгаковым не случайно: он - своеоб­разное доказательство и проявитель сущности веры, христианских идей вообще. Этот выбор писателя снимает многие вопросы о его вере - неверии. К тому же человек неверующий, не знакомый с ка­нонами христианской патристики, не смог бы так точно изобра­зить духовное перерождение человека.

Через покаяние и обретённую веру Русакову даруется прощение за грех прелюбодеяния и хулу на Духа Святого. Вера героя - здесь М.Булгаков вновь следует христианским канонам - это дар Божий человеческому естеству, дар, доступный каждому: по словам святого Игнатия Брянчанинова, «мы имеем его в зависимости от проявле­ния нашего, - имеем, когда захотим» (Брянчанинов И. Сочинения: В 4 т. - М., 1993). Подчеркну, что речь идёт, используя терминоло­гию Брянчанинова, о «естественной» вере, а не о вере «деятельной», которая есть результат использования евангельских заповедей и которую «стяжают подвижники Христовы».

Естественная вера открывает перед Русаковым горизонты мыс­ли, недоступные другим героям романа. Одним из принципиаль­нейших является следующее суждение Ивана: «...Если бы Тебя не бы­ло, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды. Но я че­ловек и силён только потому, что Ты существуешь...». Эти слова Руса­кова перекликаются, совпадая по сути, с известными высказывани­ями святых отцов и православных мыслителей. Через эти слова вы­ражается авторское представление о человеке, несовместимое с гу­манистическим идеалом автономной личности, согласно которо­му человек может быть добрым, совершенным без помощи Божьей.

Молитва Якова Фельдмана начинается по-русски, а заканчивает­ся по-еврейски: «Шмаисроэль!» Данное обращение указывает, что это не христианская, а иудейская молитва, поэтому оценивать её следует с соответствующих позиций.

Фельдман, как Турбина и Русаков, просит Господа о чуде. Если Елена хочет спасти брата Алексея, то Иван и Яков - себя. Турбина и Русаков воспринимают сложившиеся ситуации как наказание за грехи - собственные и всеобщие, у Фельдмана подобные мысли не возникают совсем. Только у него обращение к Богу идёт парал­лельно и даже сливается воедино с мольбой к петлюровцам. По­этому приходится гадать, кому герой предлагает одиннадцать ты­сяч карбованцев за жизнь. Судя по словам автора, «не дал», всё же - Господу.

Такое необычное с христианской точки зрения предложение можно рассматривать и как акт отчаяния, и как своеобразное жерт­воприношение, вроде бы вписывающееся в традицию. По свиде­тельству С.Пилкингтона, специалиста по иудейским культам, молит­ва всегда шла рука об руку с жертвоприношением (Пилкингтон С. Иудаизм. - М., 2000). Правда, жертвоприношение Фельдмана более похоже на куплю-продажу, на сделку: подрядчик и перед Богом, и перед смертью остаётся подрядчиком.

Только несчастному еврею Господь (который в художественном произведении подчиняется воле автора) не дарует жизнь. В этом факте при желании можно увидеть проявление якобы булгаковско- го антисемитизма... Смерть Фельдмана символизирует и не закат империи, как считает М.Каганская, человек с богатой фантазией (Каганская М. Белое и красное. - «Литературное обозрение», 1991, №5). Смерть подрядчика есть результат, во-первых, его неверия или недостаточной веры, во-вторых, стечения обстоятельств.

Спасение от смерти физической и духовной возможно только через искреннее обращение к Богу: через покаяние, молитву. Эта чётко прослеживающаяся романная закономерность, свидетельст­вующая о жизненной позиции автора, не замечается или по-разно- му дискредитируется даже в 80-90-е годы XX века. В частности, в этот период становится довольно популярным «леонтьевский» (буквалистский, буквоедский) подход. Так, М.Петровский утвержда­ет: «Булгаковские персонажи - искренние и горячо верующие - вполне обходятся (без литургии. -Ю.П.)...

Исступлённо, обливаясь слезами, молится о братьях (в романе, конечно, о брате. -Ю.П.) Елена Тальберг <...>, но молится она, ко­нечно, не в храме, а в своей спальне, у домашней божницы. Алексей Турбин идёт к о. Александру <...>, но идёт, заметим, не в храм, а в жи­лище священника... Вот, казалось бы, случай Алексею Турбину по­пасть во Владимирский собор - там отпевают порубанных под Ки­евом офицеров, но Турбин не только не попадает в храм, даже на паперть его не ступает, наблюдая всю сцену похорон издали...» (Пе­тровский М. Мастер и город: Киевские контексты Михаила Булгако­ва. - Киев, 2001).

Критик помещает эпизоды «Белой гвардии» в безвоздушно-бес- событийное, умозрительно-экспериментальное поле и подгоняет их под свою концепцию. Например, молитва Елены дома вызвана не неприятием Церкви, не своеобразным протестантизмом автора, на чём настаивает М.Петровский, а тем, что эта молитва совершает­ся тогда, когда героиня узнала и сама поняла: брат Алексей умирает. Отсюда её переживания, которые передаются автором при помощи художественных деталей разной степени выразительности: «Елена вышла около полудня из двери турбинской комнаты не совсем твёрдыми шагами»; «Ни один из них (Карась, Мышлаевский, Ларио- сик. -Ю.П.) не шевельнулся при её проходе, боясь её лица». Таким образом, молитва Елены - это естественный поступок героини, это реализация её личности через почти немедленное обращение к Бо­гу. Турбин же находился вне храма во время похорон офицеров не по религиозным соображениям, о которых в романе ни слова, а по­тому что выполнял приказ полковника Малышева, давшего на сбо­ры один час.

Антихристианский мир в «Белой гвардии» персонифицирован­но представлен Троцким, Шполянским, Петлюрой, Козырем, други­ми большевиками и украинскими националистами. При этом Троцкий и Петлюра - дьяволы, которые возглавляют аггелов раз­ных мастей. Аггел - это не дьявол, сатана, как утверждает В.Петелин (Петелин В. Краткие комментарии // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 4. - М., 1997), а бес. Версия же критика - Троцкий, предводитель дьявола, - есть плеоназм, ибо предводителем сатаны может быть только сатана.

Троцкий наименее выписанный герой «Белой гвардии», что объ­ясняется и сюжетно-композиционной логикой произведения, и дьявольской природой Троцкого, и его политическим весом в годы создания романа. Троцкий-образ и Троцкий-человек на протяже­нии последних примерно пятнадцати лет - объект взаимоисклю­чающих версий, непрекращающихся споров исследователей, в ко­торых обязательно, в качестве альтернативы Льву Давидовичу, при­сутствует Сталин. При этом нередко литературоведы и критики на­вязывают Булгакову свои политические пристрастия.

Б.Соколов, например, на рубеже 90-х годов так оценивал собы­тия 8 января 1924 года: «Писатель проницательно осознавал, что устранение Троцкого открыло путь к единоличной и абсолютной диктатуре Сталина в недалёком будущем, и это вызвало у него обоснованную тревогу за судьбу России» (Соколов Б. Михаил Бул­гаков. - М., 1991). В «Булгаковской энциклопедии», вышедшей в 1996 году, тот же автор трактует данный факт внешне несколько иначе, но, по сути, схоже: «Очевидно, он считал победу Троцкого меньшим злом по сравнению с приходом к власти Сталина... Веро­ятно, для писателя в образе Троцкого навсегда слились апокалип­сический ангел - губитель белого воинства, яркий оратор и публи­цист и толковый администратор, пытавшийся упорядочить Совет­скую власть и совместить её с русской националь ной культурой» (разрядка моя. -Ю. П.) (Соколов Б. Энцик­лопедия булгаковская. - М., 1996).

Поводом для таких утверждений послужила следующая дневни­ковая запись М.Булгакова: «Итак, 8-го января 1924 г. Троцкого выста­вили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть Он ей поможет» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). В ней, думается, речь идёт о неопределённости положения, о возможности нового, неожиданного, ещё более неблагоприятного развития событий в стране. Характеристика Троцкого - это плод фантазий Б.Соколова. Его версия зиждется на эпизодах из ранней редакции «Дней Турбиных»: Мышлаевский сначала предлагает вы­пить за здоровье Троцкого, а потом в финале пьесы говорит: «Троц­кий. Великолепная личность. Очень рад. Я бы с ним познакомился и корпусным командиром назначил бы...». Эти эпизоды ничего не доказывают, ибо таким образом проявляется позиция героя, и не более того. Если руководствоваться подобной логикой, то почему тогда не взять высказывания Алексея Турбина из «Белой гвардии»: «У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем все на свете. У нас - Троцкий». Так поступают исследователи от А.Кубаревой до ВЛосева, видя в словах героя проявление автор­ской точки зрения, что частично подтверждается, добавлю от себя, оценкой Троцкого в «Грядущих перспективах»: «зловещая фигура» (Булгаков М. Дьяволиада. Повести, рассказы, фельетоны, очерки 1919-1924 //Булгаков М. Собр. соч.: В 10 Т. - Т. 1 - М., 1995).

И всё же нет никаких оснований принять версию ВЛосева, ти­пичную для части исследователей: «Возможно, Троцкий был для Булгакова олицетворением самого чудовищного врага России. Во всяком случае, таким предстаёт Троцкий в произведениях писате­ля» (Лосев В. Комментарии // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10.- М., 2000). Врага ВЛосев не называет, как и не называет произведе­ния. Но, судя по другим его высказываниям, под врагом подразуме­вается явно не большевизм, советская власть, а еврейство.

В этой связи одни критики и литературоведы считают, что М.Булгакову был присущ бытовой антисемитизм, который прояв­лялся в подчёркивании еврейской национальности несимпатич­ных ему людей (Соколов Б. Энциклопедия булгаковская. - М., 1996). Другие рассматривают произведения писателя как явление CPA - субкультуры русского антисемитизма (Золотоносов М. «Сатана в нестерпимом блеске...» - «Литературное обозрение», 1991, № 5).

Еврейская тема проходит через всё творчество М.Булгакова - от публицистики до разножанровых художественных произведений.

Конечно, еврейский контекст необходимо учитывать при опреде­лении булгаковского видения личности Троцкого в «Белой гвар­дии»: такая логика восприятия задаётся и высказываниями Ивана Русакова, и следующими дневниковыми записями: «Новый анекдот: будто по-китайски «еврей» - «там». Там-там-там-там (на мотив «Ин­тернационала») означают много евреев»; «Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого «Уроки Октября», которая шла очень ши­роко. Блистательный трюк в то время как в газетах печатаются ре­золюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж. О, бессмертные еврейские головы»; «Это рак в груди (о книжном деле Френкеля. -Ю.П.). Неизвестно, где конча­ются деньги одного и начинаются деньги другого»; «Эти «Никитин­ские субботники» - затхлая, советская рабская рвань, с густой при­месью евреев»; «У меня нет никаких сомнений, что он еврей (фран­цузский премьер-министр Эррио, «допустивший» большевиков в Париж. -Ю.П.). Люба мне это подтвердила... Тогда всё понятно»; «Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника (в номе­рах «Безбожника», в редакции которого, по словам еврея, сопро­вождавшего Булгакова, «как в синагоге». -Ю.П.), и именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены» (Бул­гаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000).

В отличие от современных исследователей (М.Каганской, Б.Со­колова, М.Золотоносова, с одной стороны, А.Кубаревой, В.Петелина, В. Лосева, с другой), М.Булгаков, констатируя национальность Троц­кого в дневниках и «Белой гвардии», не ставит её во главу угла, как и не зацикливается на фигуре Льва Давидовича вообще. Он лишь объ­ективно указывает в «Грядущих перспективах» и «Белой гвардии» на его руководящую роль в годы гражданской войны.

Приведённые записи и то, что осталось за «бортом», дают осно­вание предположить: для Булгакова национальная составляющая человека, по большому счёту, имеет значение лишь настолько, на­сколько она противостоит традиционным христианским основам бытия. Отсюда мотив «Белой гвардии»: Троцкий - антихрист, боль­шевистская Москва - город дьявола.

Вообще нельзя говорить о закреплённом смысловом значении за словом «еврей». Оно употребляется в романе в разных контекс­тах не только как символ революции, но и империи. Так, из хора го­лосов во время встречи Петлюры следует, что «жид», «офицер» и «помещик» одинаково ненавистны толпе, все они подлежат уничто­жению.

Примечательно, что смерть именно еврея (ещё одно - теперь художественное - опровержение антисемитизма М.Булгакова) вы­зывает эсхатологические размышления автора, в которых нацио­нальная ипостась личности естественно и незаметно переходит в общечеловеческую. (Другое дело, что жидовская морда... шпион - это выкрики пьяного петлюровца, которые могут не нести никакой реальной подоплёки.) Писатель, по-библейски говоря о жизни и смерти, преступлении и наказании, утверждает ценность любого человека. Позиция М.Булгакова в этом и некоторых других вершин­ных эпизодах романа - это позиция христианского гуманиста, ко­торый человека воспринимает без сословных, национальных, ре­лигиозных, расовых ограничений, как существо, созданное по об­разу и подобию Божьему.

Показательно, что в современных интерпретациях «Белой гвар­дии» на смену социально-классовому подходу пришёл националь­но-государственный. Правда, нередко он сводится к примитивной «левой» парадигме «метрополия - колония». Так, исследовательни­ца из Израиля М.Каганская неоднократно утверждает, что «Белая гвардия» - имперский роман (Каганская М. Белое и красное. - «Ли­тературное обозрение», 1991, № 5).

Эта идея была подхвачена профессором МГУ Е.Скороспеловой и спроецирована на пьесу «Дни Турбиных»: «Драматург остановил­ся на событиях, связанных с бегством гетмана Петлюры, что с цен­зурной точки зрения было наиболее приемлемо» (Скороспелова Е. МА. Булгаков // Русская литература XIX-XX веков: В 2 Т. - Т. 2.: Рус­ская литература XX века. - М., 2000). И в качестве аргументации профессор приводит суждение М.Каганской о «Белой гвардии», воспринимаемое как аксиоматичное: «Противостоит великодер­жавность - сепаратизму, метрополия - колонии, Россия - Украине, Москва - Киеву». Не меньшее недоумение вызывает вторая часть рассуждений М.Каганской, принятых Е.Скороспеловой, рассужде­ний, из которых следует, что П.Скоропадский - символ москов­ской, русской великодержавности.

Данная версия не нова. Ещё С.Петлюра и его сторонники упрека­ли Скоропадского в «москофилии». И если бы не типично-показа- тельная реакция профессора МГУ на этот миф, я бы не стал приво­дить следующие факты. Сошлюсь не на мемуары В.Шульгина и дру­гих «правых», которые, с точки зрения каганских-золотоносовых, заранее и всегда не правы. Сошлюсь на свидетельство Н.Василенко, министра в правительстве П.Скоропадского, и В.Вернадского, пре­зидента Украинской Академии наук

Н.Василенко выдвинул идею «Украины до Сухума», и он же пред­полагал, что «после такого шовинистического (украинского. - Ю.П.) министерства будет стремление к унитарной России» (Вер­надский В. Дневники 1917-1921. - Киев, 1994). В.Вернадский в сво­их дневниках отмечал как то, что и для русских создаётся «совер­шенно невозможное положение», так и «повсеместное сопротивле­ние» национальной политике правительства Скоропадского: «Сей­час в Полтаве очень тревожное чувство в связи с начинающейся на­сильственной украинизацией... Небольшая кучка людей проводит, и начинается отношение такое же, как к большевикам»; «Любопытно отношение к украинскому вопросу творческих сил в Полтаве - от­рицательное»; «Палиенко рассказывает, что в Харькове резкое дви­жение против украинцев, не сравнимое с Киевом»; «Крым не хочет «воссоединяться» с Украиной. Рассказывали, что в Крыму официаль­ный язык - русский, допускаются немецкий и татарский. Пропущен украинский» (Вернадский В. Дневники 1917- 1921. - Киев,1994) ■

Этот исторический контекст не учитывается многочисленными авторами, упрекавшими М.Булгакова и его героев в украинофобии. Так, ещё в 1929 году украинские писатели требовали от Сталина снять пьесу «Дни Турбиных», ибо в ней унижается украинский народ и она пронизана великодержавным пафосом единой и неделимой России. Незадолго до этого, видимо, руководствуясь той же логикой, вопреки воле М.Булгакова, на генеральной репетиции МХАТа была изъята «петлюровская» сцена - избиение и гибель еврея. Но дальше всех в этом направлении пошла, уже в наши дни, М.Каганская. Она, в частности, утверждает: «Ничего украинского не признавал в Кие­ве и Булгаков. Потому и не захотел вписать в роман настоящее имя города <...> Вот Булгаков пишет: «...наступил белый, мохнатый де­кабрь». Неправда: в Киеве наступает не безличный двенадцатый ме­сяц, а «грудень» <...>.

И роман называется не «Белая Армия», - как принято именовать регулярные части, сражавшиеся с большевистской напастью, - но «Белая гвардия», ибо гвардия - это Империя. Вот и выходит, что пет­люровщина - не что иное, как бунт давно покорённого варварско­го племени <...>. И выглядят петлюровцы как варвары: «чёрные в длинных халатах», на головах - тазы...» (Каганская М. Белое и крас­ное. - «Литературное обозрение», 1991, № 5).

Комментировать подобные высказывания, мягко говоря, не очень продуктивно. Отмечу лишь «новаторскую» трактовку М.Ка- ганской художественных тропов. Она, пожалуй, первой увидела в сравнении, метонимии проявление имперскости. Но если бы иссле­довательница не была столь пристрастна, то наверняка бы замети­ла, что в романе в тазах гораздо чаще «фигурируют» немцы, чем пет­люровцы: «Но однажды, в марте, пришли в город серыми шеренга­ми немцы, и на головах у них были металлические тазы, предохра­няющие их от шрапнельных пуль»; «к слову говоря, пешки очень по­хожи на немцев в тазах»; «Поэтому заходили по ночам немецкие па­трули в цирюльных тазах»; «И тазы немецкие козырнули»; «пролетят немецкие машины, или же покажутся чёрные лепёшки тазов». И ес­ли украинцев М.Каганская упрекает в неправильном отношении к Булгакову («На нынешней Украине Булгакова сильно не любят. А на­до бы ненавидеть»), то что же она посоветует «бедным» немцам, ко­торые не только в тазах, но и «похожи на навозных жуков»?

Известные высказывания героев «Белой гвардии», которые оце­ниваются как антиукраинские и киевским исследователем В.Мала­ховым (Малахов В. Гавань поворота времён (Онтология Дома в «Бе­лой гвардии» Михаила Булгакова). - «Вопросы литературы», 2000, № 5), не есть собственно антиукраинские, имперские и т. д. Они по­рождены прежде всего той самостийной национальной полити­кой, о которой говорилось выше. Через эти высказывания Булгаков объективно отразил господствующие настроения среди населения, украинского в том числе.

Тема любви и войны, заявленная в «Белой гвардии» уже в первом абзаце как звёздное противостояние Венеры и Марса, получает да­лее онтологическое развитие как тема жизни и смерти. Кончина матери Турбиных воспринимается её сыновьями как несправедли­вость, недоступная человеческому разумению. Смерти, вызванные гражданской войной, усиливают чувство метафизической неспра­ведливости. А идея возмездия, наказания, лейтмотивом проходящая через весь роман, не является качественно равноценным полюсом, полностью или частично уравновешивающим эту несправедли­вость, о чём открыто, с явной горечью сказано лишь в конце «Белой гвардии».

Узаконенная земная несправедливость неприемлема для многих героев романа, поэтому они пытаются найти то, что не уничтожа­ется смертью. Эти идейные, духовные, онтологические искания ге­роев происходят в двух временных плоскостях: во времени-совре- менности и времени-вечности. Приём монтажа, активно использу­емый М.Булгаковым, позволяет ему рассматривать судьбу отдельно­го человека и гражданскую войну в целом с позиций вечности, а также осовременивать вечные чувства, проблемы, явления. Так, бас­сейн из школьных задач главных героев становится «проклятым бассейном войны», вмещающим в себя три года метаний в седле, чу­жие раны, унижения и страдания. А медаль Максима (во время обу­чения Алексея Турбина в гимназии), «медаль с колесо на экипаже», ассоциируется с колесом истории, судьбой, которая так быстро прокатилась.

Вечный план повествования не только расширяет хронологиче­ские рамки повествования, но и делает реальные исторические ли­ца из прошлого своеобразными современниками, участниками со­бытий. Помпеи и «ещё кто-то высадившийся и высаживающийся в течение двух тысяч лет» стоят в одном ряду с Алексеем Турбиным, ступившим на гимназический плац в декабре 1918 года. Тот же ге­рой, чей голос в данном случае сливается с авторским, обращается к императору Александру I: «Разве ты, ты, Александр, спасёшь Боро­динскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру».

При помощи такого приёма, несущего разные смысловые на­грузки, создаётся и эффект «перекрёстка» жизни как постоянного повторения общих ситуаций, определяющей среди которых явля­ется ситуация выбора. На «перекрёстке» оказываются прямо - поч­ти все и косвенно - все герои «Белой гвардии».

В.Турбин, обращая внимание на эту неслучайную закономер­ность в художественном мире романа, делает следующий вывод: «...Улица пересекается с улицей, образуется пере-крёст-ок - сиречь, крест, распятие. Разумеется, распятие в контексте всех атрибутов современной цивилизации.

Участь евангельских мучеников достаётся обыкновенным лю­дям. <...> Удел, однажды выпавший святому Иоанну Крестителю, ны­не переходит к незлобивому иноверцу Фельдману...» (Турбин В. Ка­такомбы и перекрёстки. - «Москва», 1991, № 5). В размышлениях критика всё натяжка: и в отношении креста-распятия, и участи евангельских мучеников, и Фельдмана.

Думается, М.Булгаков использует традицию, согласно которой «перекрёсток» - это, как сказано в словаре ВДаля, «место роковое и нечистое», «тут совершаются чары, заговоры... На перекрёстке нечи­стый волен в душе человека» (Даль В. Толковый словарь живого ве­ликорусского языка: В 4 т. - Т. 3- - М., 1995). И герои «Белой гвардии» в различных ситуациях, от любовной до военной, делают в конце концов метафизический выбор, выбор между Христом и антихрис­том, что, правда, редко кем из них осознаётся.

Сознательно вводя в роман высший критерий личности и жизни вообще, писатель следует христоцентричной традиции русской литературы. Поэтому в ключевых сценах романа появляются Елена Турбина, Иван Русаков, Петька Щеглов - герои, которые символи­зируют силу и разные грани христианских идеалов, противостоя­щих мечу войны, смерти физической.

Идея возмездия, расплаты, лейтмотивом проходящая через всё произведение, не случайно заменяется идеей Бога, христианской любовью, детской непорочностью. Символично, что меч на Влади­мирском соборе вновь превращается в крест. К небу, престолу Бога, к вечным ценностям, которые символизирует оно, открыто призы­вает обратиться М.Булгаков, обратиться к тем ценностям, которые в большей или меньшей степени забыли, через которые переступили почти все герои романа.

В момент написания романа мировоззрение М.Булгакова было пропитано большой дозой западничества, что проявилось, в част­ности, в дневниковых записях от 30 сентября и 26 октября 1923 го­да (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). Все славянские народы, государства он относил к второсте­пенным, диким и противопоставлял им в качестве образца Герма­нию и немцев в первую очередь. В «Белой гвардии» М.Булгаков как художник частично «снимает» эту альтернативу, переоценивая вто­рую - европейскую - её составляющую. Духовно «цивилизован­ные» немцы стоят в одном ряду с «дикими» русскими беженцами из Петербурга и Москвы, преимущественно интеллигентами. Их род­нит злоба, ненависть, испытываемая к украинским крестьянам и русским мужикам. «Цивилизованные» немцы стоят в одном ряду с «дикими» петлюровцами, с Тальбергом («куклой, лишённой малей­шего понятия о чести»), со «штабной сволочью» «белых», с трижды отрёкшимся капитаном Плешко и другими самыми продажными персонажами романа.

В «Белой гвардии» через разных героев транслируется идея о двойной игре и союзников, и немцев, игре, выявляющей их «циви­лизованную» сущность и опрокидывающей схемы Булгакова-пуб- лициста. Двойная-тройная игра немцев может быть подтверждена и фактами, до сих пор не введёнными булгаковедами в научный и читательский обиход: германское военное руководство тесно со­трудничало с большевиками в уничтожении монархически настро­енного офицерства летом 1918 года; немецкий министр иностран­ных дел на протест гетманского правительства против большевист­ского террора ответил, что это не террор, а уничтожение безответ­ственных элементов, провоцирующих беспорядок и анархию; в «ноте Гинце» оговаривались взаимные обязательства Германии и Советской России в борьбе с Добровольческой армией...

Отношение же М.Булгакова к России, русскому и украинскому народам в «Белой гвардии» осталось практически неизменным - западническим. В пьесе с одноимённым названием, в первой редак­ции «Дней Турбиных», писатель наиболее открыто выразил своё от­ношение к известной традиции русской литературы и отечествен­ной - «правой» - философской мысли. Согласно этой традиции на­род, крестьянство в первую очередь, является носителем христиан­ских идеалов. Имя Достоевского в этой связи возникает не случай­но и уже на первых страницах произведения: Мышлаевский заявля­ет, что он с удовольствием повесил бы писателя за народ-богоно- сец. Такое желание вызвано тем, что народ не оправдал своего пред­назначения, не выдержал испытания временем. Он, как в случае бо­ёв за Киев, оказался не на той стороне - стороне Петлюры.

Конечно, можно предположить, что данная точка зрения на си­туацию и проблему в целом неприемлема для М.Булгакова, поэтому он вводит в текст суждение Алексея Турбина о Достоевском: «выда­ющийся писатель земли русской». Показательно, что в последую­щих редакциях исчезают и желание Мышлаевского повесить До­стоевского, и турбинское высказывание. Неизменным остался лишь негативный пафос, направленный против народа, характери­зуемого через классиков русской литературы.

Окончательная драматургическая «прописка» мужиков отлича­ется от романной «прописки». Если в «Белой гвардии» фраза Мыш­лаевского выглядит так: «Я думаю, что это местные мужички-бого- носцы достоевские!.. у-у.. вашу мать», то в «Днях Турбиных» иначе: «А мужички там эти под Трактиром. Вот эти самые милые мужички - сочинения графа Льва Толстого!».

Сама рокировка «Достоевский - Толстой» вряд ли равноценна, ибо народ по Достоевскому и народ по Толстому - понятия нетож­дественные. Это, как и сама полемика, многими исследователями не замечается. Они, подобно Вс.Сахарову, утверждают: «Жизнь класси­ческой традиции, линия Пушкина, Достоевского, Толстого в нашей литературе не обрывается, а книга о Турбиных доказывает это» (Са­харов Вс. Михаил Булгаков: Уроки судьбы - «Подъём», 1991, № 5). Те же авторы, кто указывает на спор с конкретными писателями и тра­дицией в целом, характеризуют его недостаточно точно. Так, М.Чу- дакова утверждает, что «Булгаков спорит в сущности не с Некрасо­вым, Толстым или Достоевским по отдельности, а со всей этой тра­дицией русской литературы второй половины XIX века, которая так или иначе формулировала патетическое отношение к народу..., призывая образованные слои склониться перед «мужиком» и пове­рить в возможность полного с ним единения во имя собственного «опрощения» и улучшения его участи» (Чудакова М. Весной семнад­цатого в Киеве - «Юность», 1991, № 5).

Однако патетическое отношение вызывают у Некрасова и До­стоевского принципиально разные типы «мужичков», разные типы личностей: бунтарь, борец за социальную справедливость - у Не­красова, христианская личность - у Достоевского. Несмотря же на то, что изредка представления об идеале у этих писателей совпада­ли, как в случае с Власом, в целом их взгляды на человека и народ - это явления преимущественно взаимоисключающие друг друга. МЧудакова же выстраивает из них одну традицию, которую неудач­но характеризует через «опрощение», хотя предмет спора - отно­шение к народу - с этой неверно определяемой традицией назван точно.

Третий подход к проблеме сводится к тому, что часть исследова­телей (И.Золотусский, например), признавая факт полемики как та­ковой, совершенно иначе обозначают один из субъектов её: «...То спор жизни с литературой <...>. Русская литература не могла пред­видеть всего...» (Золотусский И. Заметки о двух романах Булгакова - «Литературная учёба», 1991, № 2).

Спор этот имеет в творчестве М.Булгакова свою предысторию. Отношение главного героя «Записок юного врача» к народу во мно­гом напоминает первоначальное отношение острожника Достоев­ского к собратьям по несчастью: убийцам, насильникам и т. д. Суще­ствовавшая между ними стена - результат прежде всего сословно- ограниченного отношения друг к другу. Лишь случай на Пасху, вос­поминания о детстве, мужике Марее помогают писателю увидеть в «чёрненьких», падших острожниках людей, окончательно не утра­тивших зёрна человечности, духовности, увидеть под греховнос­тью, грязью, зверством «золото народной души» (ФДостоевский).

Происходит переворот, определивший жизнь и творчество пи­сателя, переворот, о котором точно сказал Вл. Соловьёв: «Худшие люди из мёртвого дома возвратили Достоевскому то, что отняли у него лучшие люди интеллигенции» (Соловьёв В. Три речи в память Достоевского // Соловьёв В. Литературная критика. - М., 1990). Острожники вернули писателю веру в Бога, веру в народ как носи­теля и выразителя христианских идеалов.

Автор «Записок юного врача» лишён этой веры, этого знания. М.Булгаков, как и герои, через которых проецируется его видение, находится в плену «левых» стереотипов. Так, в рассказе «Стальное горло» есть, казалось бы, незначительное событие - реакция фельд­шера на поведение матери девочки. Закономерно, что частный эпизод в восприятии героя-автора вырастает до образа-символа: «Так они все делают. Народ, - усы у него при этом скривились на­бок» (Булгаков М. Собачье сердце. Повести, рассказы, фельетоны, очерки 1925-1927 //БулгаковМ. Собр. соч.: В 10т. - Т. З.-М., 1995). В рассказе «Вьюга» герой подобным образом реагирует на реплику возницы. При этом народ уже вводится в контекст русской литера­туры XIX века, как бы подготавливаются выпады Мышлаевского: «Я вдруг вспомнил кой-какие рассказы и почему-то почувствовал зло­бу на Л.Толстого» (Булгаков М. Собачье сердце. Повести, рассказы, фельетоны,очерки 1925-1927//БулгаковМ.Собр.соч.:В Ют.-Т. 3- - М., 1995). В «Тьме египетской», итоговом рассказе цикла, тот же фельдшер сводит жизнь народа к серии анекдотов. А главный врач, выразитель авторского «я», эту мысль разделяет: жизнь народа для него - только анекдот, уродство, тьма египетская.

Продуктивность и объективность такого подхода даже не ста­вится под сомнение критиками разных направлений. Принимая булгаковское отношение к деревне как данность, как аксиому, ис­следователи, как правило, трафаретно объясняют его происхожде­ние - на уровне констатации известных фактов биографии будуще­го писателя. Приведу показательное суждение Вс.Сахарова: «Булга­ков русских мужиков узнал хорошо уже в смоленской деревенской глуши (смотрите рассказ «Золотая сыпь») и во фронтовых госпита­лях Первой мировой войны, и понравилось ему в них не всё. Граж­данская война добавила чёрных красок» (Сахаров Вс. Михаил Булга­ков: Уроки судьбы - «Подъём», 1991, № 5). Попытки оценить булга­ковское восприятие деревни как тьмы египетской чаще всего закан­чиваются диагнозом - западник со знаком плюс (Назаров М. Мис­сия русской эмиграции. - Ставрополь, 1992; Петровский М. Мастер и город: Киевские контексты Михаила Булгакова. - Киев, 2001; Чуда- кова М. Весной семнадцатого в Киеве - «Юность», 1991, № 5).

Мне же кажется уязвимым, односторонним писательский под­ход к изображению человека из народа и крестьянской жизни во­обще. Кажется уязвимым потому, что отдельные негативные эпизо­ды деревенской жизни возводятся М.Булгаковым в абсолют, в общее правило. И «западник», устоявшийся диагноз в этой связи, конечно, точен. Только он для меня - знак мировоззренческой болезни писа­теля, которая проявлялась неоднократно и на разных уровнях (пуб­лицистическом, эпистолярном, художественном), начиная со ста­тьи «Грядущие перспективы», первой публикации автора.

Конечно, следует уточнить: западника М.Булгакова с таким же ус­пехом и на тех же основаниях можно назвать большевиком, то есть его трактовка следующих принципиальных вопросов была вполне советской: царская Россия - отсталая страна; русский народ - ди­кий народ; крестьянство - недочеловеки. Более того, писатель ут­верждал: «...Деревню не люблю. Она мне представляется гораздо бо­лее кулацкой, нежели это принято думать» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). Здесь, видимо, М.Булгаков ошибался: дальше - левее - принятых марксистско-ле­нинских стереотипов в восприятии крестьянства идти некуда. Иди­отизм деревенской жизни - это вершина, точнее тупик

Итак, западнически-советские, «левые» взгляды на крестьянство и народ в целом проявились уже на первых страницах «Белой гвар­дии». Поэтому слово «богоносцы», имеющее вполне определённое происхождение и конкретный смысл, в высказываниях Мышлаев- ского и Алексея Турбина употребляется в иронично-пренебрежи- тельном и даже кощунственном контексте: «богоносный хрен», «ва­шу мать». Писатель, по причинам указанным выше, не только не дистанцируется от подобных взглядов, но и подтверждает правоту, состоятельность Алексея, Николая, Елены Турбиных, Мышлаевско- го в их отношении к народу. Чаще всего это делается через автор­ские характеристики, как в следующем случае, например: «Но явст­венно видно предшествовал ей некий корявый мужичонков гнев. Он бежал по метели и холоду, в дырявых л аптишках, с сеном в непо­крытой свалявшейся голове, и выл. В руках он нёс великую дубину, без которой не обходится никакое начинание на Руси».

Следует подчеркнуть, что во всех случаях герой и автор не про­сто высказываются о частных сторонах народной жизни, а выносят этой жизни окончательный приговор. Так, казалось бы, обычный эпизод - столкновение Николки с дворником - вызывает у него суждения обобщающего характера: «Не было такого гнусного гада, как этот рыжий дворник Нерон. Все, конечно, нас ненавидят». У ге­роя, впавшего в интеллигентский раж самооплёвывания, естествен­но возникает и другая трафаретная мысль: европейская альтернати­ва «страшной стране Украине» - «Париж и Людовик с образками на шляпе, и Клопен Трульефу полз и грелся в таком же огне. И даже ему, нищему, было хорошо».

Оставим без комментариев эту европейскую альтернативу в её французском варианте (о нём в своё время по другому поводу хоро­шо сказал В.Кожинов), отметим другое. Подобные мысли встреча­ются у монархиста Алексея Турбина, «демократа по натуре» Васили­сы, в словах автора: «В сущности, совершенно пропащая страна»; «У нас в России, в стране, несомненно, наиболее отсталой, революция уже выродилась в пугачёвщину»; «Нет, задохнёшься в такой стране и в такое время! Ну её к дьяволу!» Ссылки на художественную услов­ность, неавторское слово и тому подобное здесь неуместны, ибо ге­нетическое родство приведённых мыслей с «Грядущими перспек­тивами», дневниками и письмами М.Булгакова очевидно. Более то­го, в 30-е годы «западничество» писателя переросло в навязчивую идею, болезнь, о которой разговор отдельный.

Критики и литературоведы, которые следуют в фарватере таких булгаковских идей, приходят к заранее известным, вряд ли продук­тивным результатам. И.Золотусский, например, в «Заметках о двух романах Булгакова», отталкиваясь от «Белой гвардии», выстраивает такие показательные образные ряды: символами европейского воз­духа, европейского начала являются кремовые шторы, гобелены, по­кровитель Мольера Людовик XIV, розы, духи, вина. Русское начало представлено частушками, кровью, мятежом, грубыми и неприятны­ми запахами, блевотиной в уборной с перепою (Золотусский И. За­метки о двух романах Булгакова - «Литературная учёба», 1991, № 2). Через такие «ряды» трудно понять личность, народ, Россию.

Закономерно, что социально-ограниченный взгляд М.Булгако­ва проявляется в «Белой гвардии» через западнически и интелли­гентски окрашенных героев, которые несут в себе заряд сословной ненависти разной концентрации и чья позиция совпадает с пози­цией автора. Так, Алексей Турбин оценивает постреволюционную ситуацию на Украине сквозь призму социальных мифов: «Да ведь если бы с апреля месяца он (гетман Скоропадский. -Ю.П.) вместо того, чтобы ломать эту гнусную комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву. Поймите, что здесь, в Городе, он набрал бы 50-тысячную армию. Отборную, лучшую, потому что все юнкера, все студенты, гимназисты, офицеры, а их тысячи в Городе, все пошли бы с доро­гою душой».

Трёхкратное турбинское «все» свидетельствует, что герой много­кратно преувеличивает готовность указанных слоёв населения вы­ступить на борьбу с большевиками. Как свидетельствуют очевидцы, факты, картина событий в Киеве и других городах России была принципиально иная. А иллюзии Турбина - это его видение проис­ходящего, характерное для определённой части «романтических» монархистов. Иллюзии эти в романе психологически, личностно, исторически, художественно оправданы. Но М.Булгаков явно фаль­шивит, когда прямо и косвенно, через героев и авторские характе­ристики «узаконивает» такое видение революции и гражданской войны. Например, если по Булгакову, «в с е (разрядка моя. -Ю.П.) ещё офицеры в Городе при известиях из Петербурга становились кирпичными и уходили куда-то, в тёмные коридоры, чтобы ничего не слышать», то откуда взялось такое количество предателей, тех, кто годом раньше (а это офицеры Генерального Штаба) вступил в заговор против Николая II, тех (а их почти 50 процентов офицерст­ва), кто перешёл на сторону новой власти и т. д. и т. п.

В «Белой гвардии» М.Булгаков неоднократно подчёркивает, что весь народ ненавидит дворянство. «Лютой ненавистью» охвачены крестьяне, городская толпа, дворник Нерон, дети Подола. Такой схематичный, однолинейный, чёрно-белый, социально-ограни- ченный подход к изображению человека и времени роднит М.Бул­гакова с писателями-соцреалистами. Показательно, что фадеевское видение революции и гражданской войны (смотрите его известное высказывание о «Разгроме») совпадает - только с другим знаком - с турбинско-булгаковским.

То, что отношение крестьян к прежним хозяевам, к высшим со­словиям страны, определяла не только «лютая ненависть», свиде­тельствуют факты, приводимые самими жертвами революции. Вот некоторые из них. Княгиня Зинаида Шаховская сообщала Олегу Михайлову: «Нас защищали крестьяне. И чтобы выгнать нас из име­ния, большевикам пришлось вызвать из Москвы пулемётную ко­манду» (Михайлов О. Встречи и расставания - «Родная Кубань», 2000, № 2). В своих воспоминаниях княгиня возвращается к этой ситуации, более подробно характеризуя её: «За пределы усадьбы красноармейцы не рисковали выходить и выезжать. В деревню раз­влекаться не ходили, опасаясь народного гнева» (Шаховская 3. В по­исках Набокова. Отражения. - М., 1991); «Деревня ко мне не переме­нилась <...>. Расспрашивали о матери, охали, приговаривали, глади­ли меня по голове <...>. Бабы обещали собрать «яичек да маслица» и с оказией послать <...>, угощали меня «пирогом», пшеничным хле­бом» (Шаховская 3. В поисках Набокова. Отражения. - М., 1991). Княгиня Екатерина Сайн-Витгенштейн свидетельствует по сути о том же: погромы их имения осуществляли бандитствующие солда­ты, а «крестьяне, освобождённые из-под ненавистного ига помещи­ков, вместо того, чтобы радоваться, уговаривали не губить эконо­мию и даже спасали наши вещи и мелкий скот и потом переправля­ли его нам» (Сайн-Витгенщтейн Е. Мы выросли, любя Россию - «Юность», 1991, № 12).

О разном, прямо противоположном отношении крестьян, наро­да в целом к прежним власть имущим в «Белой гвардии» речи не идёт. М.Булгаков пишет только о ненависти, которая действительно полыхала над страной. И этот его выбор продиктован в конце кон­цов особенностями мировоззрения и художественного дара. Себя, как известно, М.Булгаков называл сатирическим писателем, наслед­ником Н.Гоголя и М.Салтыкова-Щедрина, что в значительной степе­ни точно.

В 1935 году В.Вересаев так отреагировал на замечание М.Булга­кова «слишком черно!»: «Почемуже Вы в «Турбиных» сочли возмож­ным одними чёрными красками (разрядкамоя.-Ю.П.) рисовать полковника-крысу и звероподобных петлюровцев» (Бо- борыкин В. Михаил Булгаков. - М., 1991). Подобные упрёки выска­зывались в адрес Н.Гоголя, начиная с Н.Полевого, который, в част­ности, утверждал: «Вы говорите, что ошибка прежнего искусства со­стояла именно в том, что оно румянило природу и становило жизнь на ходули. Пусть так, но, выбирая из природы и жизни только тём­ную сторону, выбирая из них грязь, навоз, разврат и порок, не впа­даете ли вы в другую крайность и изображаете ли верно природу и жизнь? Природа и жизнь так, как они есть, представляют нам рядом жизнь и смерть, добро и зло, свет и тень, небо и землю. Избирая в картину свою только смерть, зло, тень, верно ли списываете вы при­роду и жизнь! <...> Покажите же нам человека и людей, да человека, а не мерзавца, не чудовище, людей, а не толпу мертвецов и негодя­ев» (Полевой Н., Полевой Кс. Литературная критика: Статьи, рецен­зии 1825-1842.-Л., 1990).

Н.Гоголь, думается, признал справедливость таких упрёков, ибо осознал свой сатирический дар как односторонний, как полуправ­ду, как болезнь, от которой стремился избавиться. И избавился в конце концов, обретя свет духовный, божественный в своих писа­ниях и в своей жизни. В творчестве М.Булгакова, в «Белой гвардии» в частности, два начала - мистическое и сатирическое, по класси­фикации самого писателя, - боролись постоянно. И там, где в рома­не изображается народ, сатирический дар берёт верх над мистиче­ским, Щедрин берёт верх над зрелым Гоголем.

Влияние Михаила Евграфовича, этого «ругающегося вице-гу- бернатора» (В.Розанов), созвучность с ним в самых принципиаль­ных вопросах М.Булгаков признавал не раз. В 1933 году он писал: «Влияние на меня Салтыков оказал чрезвычайное, и будучи в юном возрасте, я решил, что относиться к окружающему надлежит с иро­нией. Сочиняя для собственного развлечения обличительные фе­льетоны, я подражал приёмам Салтыкова, причём немедленно до­бился результатов: мне не однажды приходилось ссориться с окру­жающими и выслушивать горькие укоризны. Когда я стал взрос­лым, мне открылась ужасная штука. Атаманы-молодцы, беспутные Клемантинки, рукосуи и лапотники, майор Прыщ и бывший Про­хвост Угрюм-Бурчеев пережили Салтыкова-Щедрина. Тогда мой взгляд на окружающее стал траурным» (Соколов Б. Энциклопедия булгаковская. - М., 1996). Тремя годами раньше в известном письме к правительству от 28 марта 1930 года М.Булгаков признаёт свою общность с Щедриным в «изображении страшных черт моего на­рода» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000).

Щедринская настроенность на «страшные черты» помешала М.Булгакову увидеть, узнать и изобразить в «Белой гвардии» прин­ципиально иное, о чём писали его современники. Так, Е.Трубецкой характеризует данную эпоху как эпоху великих контрастов, когда не только «сатана сорвался с цепи», но и была явлена «красота ду­ховного подвига» (Трубецкой Е. Звериное царство и грядущее воз­рождение России - «Кубань», 1991,№ 2). И особенно важно, что фи­лософ говорит о религиозных крестьянах. Одни - участники Цер­ковного Собора - ясно осознают, что причина трагедии «есть об­щее осатанение» (их речи Е.Трубецкой относит к числу самых ис­кренних и сильных). Другие - десятки тысяч из сотен селений - принимают участие в крестном ходе зимой 1918 года. Такой тип крестьянина, главный тип в «большом» народе, который в граждан­скую войну сражался на стороне «белых» или избрал третий путь в разных его вариантах, такой тип христианской личности из наро­да в «Белой гвардии» отсутствует.

Булгаковское - только чёрное - изображение крестьянства со­звучно видению большинства критиков и литературоведов. Часть из них, как Б.Соколов, утверждает, что «народные массы» руковод­ствуются «устремлениями брюха» (Соколов Б. Энциклопедия булга- ковская. - М., 1996). Иные авторы, как М.Чудакова, интерпретируют революцию, гражданскую войну с позиций «русского бунта - бес­смысленного и беспощадного» (Чудакова М. Весной семнадцатого в Киеве - «Юность», 1991, № 5).

Частое, популярное цитирование «Капитанской дочки», как по команде, обрывается на приведённых словах и не случайно «забы­ваются» булгаковедами, и не только ими, следующие - ударные - слова: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уже люди жестокосерд­ные, коим чужая головушка полушка, да и своя шея - копейка» (Пушкин А. Капитанская дочка // Пушкин А. Полн. Собр. соч.: В 10 т.

- Т. 6. - М., 1957). На извечную подчинённость - не мужичьим моз­гам и интересам, уточню от себя - и бессмысленность бунта указы­вает и М.Булгаков: «<...> Так уже колдовски устроено на белом свете, что, сколько бы он ни бежал, он всегда фатально оказывается на од­ном и том же перекрёстке».

Всем тем, кто при помощи АПушкина трактует романные смер­ти как явление исключительно национальное, напомню, что другие

- не русские - бунты не менее бессмысленны и беспощадны. При­веду только один пример - эпизод из романа Э.Золя «Жерминаль». Эпизод, который явно перекликается со смертью еврея-шинкаря из «Белой гвардии». Приведу как своеобразный привет от «цивилизо­ванных» французов «диким, тёмным» (М.Булгаков) русским: «Они окружили ещё тёплый труп, со смехом глумились над ним, обзывая грязным рылом разможжённую голову покойника.

<...> Земля, которую Маэ втиснула ему в рот, была тем хлебом, в каком он ей отказал.

<...> Но женщинам нужно было мстить ещё и ещё. Они кружили вокруг трупа, подобно волчицам. Каждая стремилась надругаться над ним, облегчить душу какой-нибудь дикой выходкой.

<...> Мукетта уже стаскивала с него штаны, жена Левака припод­нимала ноги. А Прожжённая <...> ухватила мёртвую плоть и <...> вы­рвала её с усилием.

<...> Прожжённая насадила всё на кончик палки и понесла слов­но стяг; она мчалась по дороге, а за ней вразброд бежали вопя жен­щины. Кровь капала с висевшей жалкой плоти».

Миру хаоса, беспорядка, ненависти в «Белой гвардии» противо­стоит мир традиции, чести, долга. Крестьянско-народному миру противостоит интеллигентско-дворянский, представленный семь­ёй Турбиных. Уже на уровне интерьера квартиры главных героев - от часов и голландских изразцов до шкафов с книгами - утвержда­ется «совершенная бессмертность» этого мира. Поэтому естествен­но, что атрибуты интеллигентско-дворянской вселенной в романе есть своеобразные знаки вечности, противостоящие быстротеку­щему времени.

Так, условно говоря, форма выражает содержание, внутреннюю сущность данного мира - постоянство, повторяемость, традиции. Единство и взаимообусловленность формально-содержательных, тварно-духовных, быто-бытийственных сторон дворянской все­ленной, конечно, проявляется и на уровне отдельных героев. Так, сдёрнутый абажур при бегстве Тальберга из дома Турбиных являет­ся символом трусости, предательства: «Никогда. Никогда не сдёрги­вайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте кры­сьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте - пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут».

Квартира Турбиных и квартиры, ей подобные, - это своеобраз­ный вариант рая, по М.Булгакову. Не сад, не парк, как в ветхозавет­ной традиции, не небесный град Иерусалима, а квартира - мини- град земной. То есть в «Белой гвардии» представлена редуцирован­ная оппозиция: Град Земной - Град Небесный, где квартира, дом во многом подменяет Град Небесный. Отсюда - не просто поэтизация дома, квартиры, её атрибутов, но и в какой-то степени их «обоже­ствление», объяснимое ситуацией гражданской войны и необъяс­нимое степенью своей чрезмерности в некоторых случаях. В таком, например: «Башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам этого не зная, для одной лишь цели - охранять человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего другого во­евать ни в коем случае не следует».

И это не просто авторский перехлёст, это принципиальная по­зиция, которая проявилась в булгаковской концепции человека и времени в романе. В многочисленных высоких, иногда дифирам­бических оценках главных героев «Белой гвардии» отсутствует по­нимание элементарного: квартира-дом и дом-Россия, честь семьи и честь офицера, гражданина есть понятия неразрывные. То есть об­щее положение в работах булгаковедов: семья Турбиных - семья че­сти - требует проверки критерием верности - верности военной присяге, царю.

Одни исследователи, как В.Боборыкин, исходят из того, что монархизм - это изначально по меньшей мере неполноценная идея, и к ней М.Булгаков мог прийти только в особых условиях гражданской войны: «А та неразбериха в тиши родного Киева, ко­торой предшествовали постоянные перевороты, калейдоскоп властей и режимов, ни один из которых не был сколько-нибудь прочным, усиливали его тоску по ещё недавнему порядку, взо­рванному революцией, и укрепляли его в монархических если не убеждениях, то симпатиях» (Боборыкин В. Михаил Булгаков. - М., 1991). АМ.Чудакова говорит о близости М.Булгакова к ретроспек­тивному монархизму, монархизму задним числом (Чудакова М. Весной семнадцатого в Киеве // «Юность», 1991, № 5). ВЛакшин считает, что нет никаких доказательств монархизма писателя, и в белой армии он оказался случайно. Правда, говоря о работе М.Булгакова над пьесой о Николае II, критик неожиданно заявля­ет: «Вероятно, <...> Булгаков пережил прощание с последними мо­нархическими иллюзиями» (Лакшин В. Мир Михаила Булгакова // Булгаков М. Собр. соч.: В 5 т. - Т. 1. - М., 1989). Откуда они взя­лись - непонятно. Б.Соколов же не доверяет монархическим строкам из «Грядущих перспектив», относя их к «уступкам внут­реннему цензору» (Соколов Б. Михаил Булгаков. - М., 1991). Под­линные взгляды Булгакова, его якобы приверженность к Февралю проявились в пьесе «Сыновья муллы», написанной на самом деле ради хлеба насущного.

Думаю, в годы гражданской войны М.Булгаков был монархис­том. Об этом свидетельствуют в первую очередь «Грядущие пер­спективы», написанные кровью сердца. Показательно, что по-мо- нархистски, не в духе деникинской - февральской, демократиче­ской - пропаганды в один ряд преступлений поставлены «безум­ство мартовских дней», «безумство дней октябрьских», действия самостийных изменников и большевиков (Булгаков М. Дьяволиа- да. Повести, рассказы, фельетоны, очерки 1919-1924 // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 1. - М., 1995). Через четыре года в очерке «Киев-город» М.Булгаков вполне откровенно, с тех же монархичес­ких позиций отсчёт новой истории, которая внезапно сменила «ле­гендарные времена», «времена счастья, спокойствия, тишины», ве­дёт от 2 марта 1917 года (Булгаков М. Дьяволиада. Повести, расска­зы, фельетоны, очерки 1919-1924// Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т.- Т. 1.-М., 1995).

В годы гражданской войны будущий писатель был непоследова­тельным монархистом. Непоследовательность проявляется в запад­нической составляющей тех же «Грядущих перспектив». Она во многом обусловила мировоззренческую и творческую кривую: из­вестная дневниковая запись о Романовых, «Дни Турбиных», «Бег», «Батум»...

Итак, помимо предвзятого отношения к идее монархии булгако- веды демонстрируют искажённое представление о гражданской войне и белом движении. Тот же Б.Соколов утверждает, что в дени­кинской армии «Февраль не жаловали, считая его началом всех не­счастий» (Соколов Б. Михаил Булгаков. - М., 1991). «Вопреки обще­принятому мнению, - справедливо утверждал историк Г.Вернад­ский, - белые не были монархистами, по крайней мере, официаль­но» (Вернадский Г. Русская история. - М., 1997). В.Кожинов и М.На­заров на многочисленных фактах истории убедительно доказали, что гражданская война - это война между двумя новыми властями - Февральской и Октябрьской, и только на закате борьбы Врангель и Дитерихс подняли знамя монархизма (Кожинов В. Россия. Век ХХ-й (1901-1939). - М., 1999; Назаров М. Миссия русской эмигра­ции. - Ставрополь, 1992; Назаров М. Уроки Белого движения - «Ку­бань», 1993, №9-10).

Булгаковеды, как правило, игнорируют эти и другие очевидные истины, предпочитая проецировать старые и новые мифы о граж­данской войне на героев «Белой гвардии». Сказанное в полной мере относится к вопросу воинской чести. Факт пребывания Турбиных, Мышлаевского, Най-Турса в белой гвардии очень часто оценивает­ся критиками и литературоведами как историческая неизбежность, какявление безальтернативное. При этом А.Кубарева, В.Боборыкин, В.Петелин и другие подразумевают известные слова М.Булгакова: «...Изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непре­ложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской вой­ны в лагерь белой гвардии <...>» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). М.Булгаков, думаю, сознательно использует такое объяснение выбора «белыми» героями жизненно­го пути как единственно понятное и приемлемое для советских критиков и идеологов.

Объяснение это идёт вразрез с реалиями «Белой гвардии», ибо выбор Мышлаевского, Турбиных, Най-Турса, Малышева и других ге­роев есть смелый и отчаянный выбор единиц на фоне неучастия, дезертирства тысяч потенциально и реально «белых». И здесь М.Булгаков исторически точен, его художественная версия собы­тий совпадает с мемуарными свидетельствами В.Шульгина, АДени- кина, Р.Гуля, П.Краснова и многих других.

Совестливую ответственность главных героев за происходя­щее писатель показывает через их чувства, мысли, поступки. В них нет той двойственности, расхождения между словом и де­лом, которые присущи, например, подполковнику Щёткину. Юношески-романтический восторг Николая Турбина от маузера Карася, чувство вины и стыда из-за своего «привилегированного» положения в Киеве - в тепле с водкой - по сравнению с замерза­ющими под Трактиром юнкерами естественно и полноценно ре­ализуются во время боя и затем - в отношениях с семьёй Най- Турса. «Ораторство» Алексея Турбина за столом не оказалось сло­воблудием и пустозвонством, пафос речей был естественно про­должен готовностью исполнять свой долг в ситуации, когда, каза­лось бы, если мыслить трезво-прагматически, «поезд ушёл». Забо­та об обмундировании подчинённых Най-Турса естественно вы­лилась в заботу об их жизнях и в смерть героя. И в этом смысле Турбины, Най-Турс, Малышев, Мышлаевский - цельные, последо­вательные натуры.

Среди них, конечно, выделяется Най-Турс как совершенное яв­ление «белого» воинства в том высоком и идеальном смысле, кото­рый наиболее точно определили И.Ильин, В.Шульгин, М.Цветаева. Най-Турс - воин Христов, который идеалы Всевышнего утверждает мечом, через борьбу с антихристианскими силами в самом разном политическом и человеческом обличье, утверждает и через собст­венное самопожертвование. В то же время, как правило, забывают­ся другие герои, оставшиеся верными своему человеческому, воин­скому кресту. Это безымянные офицеры и юнкера, артиллеристы, всеми брошенные, забытые, совершающие подвиг невидимый, по­гибающие не на «миру». Это и «один в поле воин» «румяный энтузи­аст» Страшкевич...

Турбины, Мышлаевский, Малышев, несомненно, люди чести. Не­сомненно, на мой взгляд, и то, что они стоят на пороге бесчестия, идейного и человеческого. Странно, что все, писавшие о романе, прошли мимо свидетельства: «Старший Турбин, бритый, светлово­лосый, постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года». Естествен­но было бы предположить, что постареть он должен был в другой день, в день отречения Николая II от престола, тем более что сам Турбин нашу версию подтверждает: «Ему никогда, никогда не про­стится его отречение на станции Дно. Никогда».

Думаю, таким образом проявляется непоследовательный монар­хизм М.Булгакова, которым он наделяет любимых героев «Белой гвардии». Несмотря на то, что Турбины, Мышлаевский, Малышев де­монстрируют свой монархизм на уровне слова и дела, он в конце концов подменяется другим - семейным покоем, очагом. И «по­краснение» героев в «Днях Турбиных», отказ от борьбы и монархиз­ма - это не столько уступки цензуре, сколько реальный дрейф, па­дение человека, пытающегося вместе со своими героями спрятать­ся за кремовыми шторами от ответственности за происходящее, отдающего Родину на поругание антихристу.

Параллель же, очень часто возникающая у булгаковедов, Турби­ны - потомки Гринёва, неверна по сути. Понимание чести, которо­му остался верен Гринёв-младший, точно сформулировал Гринёв- старший: «Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, от­стаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой постра­дал вместе с Волынским и Хрущёвым. Но дворянину изменить сво­ей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..». Турбины же, как уже гово­рилось, люди чести, в конце романа приближаются к опасной чер­те бесчестия.

Этому способствует ещё одно качество, присущее Турбиным и их окружению. Им, за исключением Елены, недоступен такой ход мысли, такая оценка событий, какую находим, например, у Б.Зай­цева и Е.Сайн-Витгенштейн: «Революция - всегда расплата. Преж­нюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?» (Цит. по: Михайлов О. Литература русского Зарубежья. - М., 1995); «Но мо­жем ли мы сказать, что виноваты все, кроме нас, что мы страдаем безвинно? Конечно, нет. <...> Виноваты все, и все должны это при­знать. Если нужна примирительная и искупительная жертва, я бы хотела быть ею» (Сайн-Витгенштейн Е. Мы выросли, любя Россию - «Юность», 1991, № 12).

Герои же «Белой гвардии» обвиняют всех, кроме себя, обвиняют крестьянство, народ, Петлюру, самостийников, Троцкого, Николая II, жидов и т. д. А начинать, конечно, нужно с себя. И.Ильин, прекрас­ный знаток вопроса, не только советовал монархистам: «Не вообра­жать, будто в происшедшей трагедии русского трона повинны все, кроме них», - но и указывал на их особую вину: «Повинны первые, ибо выдавали себя за верных и преданных» (Ильин И. О грядущей России. Избранные статьи. - Казань, 1993).

ГДдамович ещё в 1927 году назвал «Белую гвардию» первым дей­ствительно художественным произведением, имеющим отноше­ние к революции. И это действительно так В большинстве случаев в изображении человека и времени М.Булгаков сумел подняться над своими пристрастиями, изобразил гражданскую войну как всеоб­щую трагедию. Поэтому в ключевых финальных сценах романа по­являются Елена Турбина, Иван Русаков, Петька Щеглов - герои, ко­торые символизируют силу и разные грани христианских идеалов, противостоящих мечу войны, смерти физической.

Сказанное позволяет утверждать, что человек и время в «Белой гвардии» изображаются с религиозных, непоследовательно право­славных позиций, позиций, когда в одних вышеуказанных случаях писатель верен христианским традициям русской классики, в дру­гих - отходит от них.

Отношение к народу и интеллигенции становится у М.Булгакова иным уже в «Собачьем сердце». Прочтение повести при наличии небольших отклонений чаще всего сводится к следующему вариан­ту: почти дегенеративному типу Шарикову-Чугункину противосто­ит профессор Преображенский, отыскивающий в себе самом сози­дательные силы, чтобы выстоять. Многие авторы называют про­фессора интеллигентом, заранее вкладывая в это слово положи­тельный смысл, что требует уточнения.

Действительно, Преображенский - интеллигент, но тот «левый» интеллигент, который генетически есть результат разрыва индиви­да с национальными традициями, о чём точно писали ФДостоев­ский, В.Розанов, И.Ильин, И.Солоневич и другие «правые» авторы. Поэтому естественно и закономерно, что профессор высокомер- но-презрительно относится к народу, к «людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор ещё не совсем уверенно застёгивают собственные штаны». Позиция Пре­ображенского сродни позиции интеллигентов из «Записок юного врача», «Белой гвардии», позиции автора «Грядущих перспектив», дневника, письма к советскому правительству от 18 марта 1930 го­да. В «Собачьем сердце» Булгаков-художник дистанцируется от та­кой позиции и показывает духовно-нравственную уязвимость про­фессора, его недочеловечность прежде всего.

Поиск по сайту: