Антология джазовой поэзии

ВАЛЕНТИН ПАРНАХ

* *
*

Дрожь банджо, саксофонов банды.
Корчи. Карамба! Дребезжа,
Цимбалят жадные джаз-банды
Фоножар.
Взвары язвительной известки,
Переменный электрический ток.
Озноб. Отскакивания хлестки.
Негр захватил и поволок
Неведомых молекул бучи,
Нахлобучил
На саксофон свой котелок.
Он превосходно исковеркал
Неслыханный чуб фейерверка.
Освобождение от иг!
Причудливый, веселый негр
Изверг вдруг судороги игр,
Подрагивания новых нег!

Все врозь!
Минута - музыка вся настежь.
Внезапно лопание шин.
Грохнулись оземь части
звенящих плоскостей машин.
И вдруг - насквозь
Автомобильный рожок
вытянутый стальной язык. Вой.
Узкий укус. Среди храпа
Я с разможженной головой.
Жести ожог.
Захлопнулся клапан.

НАКОНЕЦ ОТКРЫТИЕ БАРОВ ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Формула
Несуществующих наук
Взрывы движений мира Дернула
Оркестры судорога мук!
Причудливы плясы! Скрючивай
Громады нот дроби и плавь
Влюбляясь в этого хрипучаго
Оттачивайся правь буравь
Негров походка!
На 8 терций прерван оркестр умолк
Но счет продолжен Бьется четко
Сухой и сладострастный щелк
И все прикончила трещотка!

2
Взметай
Топ
Ринулся мир уязвив
Рэг-Тайм
Сноп
Взвив
Дробящихся слепящих взрывчатых синкоп
Дирижер!
Клич восторженным гончим!
Спускай!
Дерганья свор
Плясом закончим
Пагубу и мор!

JAZZ-BAND II

Мы были джаза лишены.
О, гроб! Неистовством дохнули
После кошмарной тишины
Вдруг сотрясенные кастрюли.
Причуды звуковых систем!
На стержне вздрагивали гонги,
Хрипучки взвинчивались, гонки,
Неукрощаемы ничем...
Противозвучий мастера!
В лад музык ерзанья и дерги.
Пружинный зад и плеч игра
В разгаре негритянских оргий.
И, в плечи голову ввинтив,
Прерывно выкинул обратно.
При содроганиях гадюк
Споткнулся, сидя. Острый взвив,
Изогнутою кистью крюк,
Прицел ударного пневманта...
1922

ПАРНАХ ВАЛЕНТИН ЯКОВЛЕВИЧ - поэт, переводчик, историк, путешественник, музыкант, танцор и балетмейстер. Даже для богатой на "синтетических" персонажей эпохи "серебряного века" список впечатляющий. Валентин Парнах, брат известной поэтессы Софии Парнок, родился в Таганроге в 1891 году. В 1915 году выехал во Францию. Путешествовал по Аравии и Палестине, Испании, Египту и Сицилии, искал и изучал следы древней и средневековой еврейской культуры, а в европейских библиотеках и архивах открыл пласт поэзии, загубленной и похороненной испанской инквизицией. В 1922 году вернулся в Россию. Объявление о его прибытии газета "Известия" поместила на первой странице: "В Москву приехал Председатель Парижской палаты поэтов Валентин Парнах, который покажет свои работы в области новой музыки, поэзии и эсксцентрического танца, демонстрировавшиеся с большим успехом в Берлине, Риме, Мадриде, Париже".

Парнах тут же попадает в центр внимания артистической Москвы: он сближается с поэтической группой "Московский Парнас", регулярно публикует новационные статьи, выступает в лекциями, ставит танцы в театре Мейерхольда - именно с его приездом у Мейерхольда начинается период биомеханики. Что важно для нашей темы - судя по всему, именно Парнах стал первым человеком, познакомившим российскую публику с новым мировым музыкальным явлением - с джазом.

Первые ситихотворные книги Парнаха вышли в Париже, их иллюстрировали Наталия Гончарова и Михаил Ларионов, а одну из них предварял портрет автора работы Пабло Пикассо.

Однако дальнейшая жизнь Валентина Парнаха в России сложилась уже не так блестяще. Выпустив еще одну стихотворную книгу и работу по истории инквизиции, он постепенно выпадет из советского художественного и околохудожественного роения. В 1941 году, оказавшись в эвакуации в Чистополе вместе с Мариной Цветаевой, Парнах волею случая становится участником судьбического для Марины (или, вернее, завершающего судьбу) эпизода: он и Цветаева одновременно пытаются устроиться работать за пропитание в литфондовской столовой, и Парнаха, в отличие от Цветаевой, берут - стоять на дверях. Умер Валентин Парнах в 1951 году.

О Валентине Парнахе см.: "Джаз-Квадрат" #7 (9) 1998 (Минск)
Другие стихи Валентина Парнаха и библиография: "Антология авангардной эпохи. Россия. Первая треть ХХ века (поэзия)" Составители А.Очеретянский и Д.Яначек. Нью-Йорк - Москва, 1995.

Об этом человеке легче написать роман, чем биографическую справку. До революции жил в Париже, издавал там свои первые поэтические сборники, как и другие участники "Ротонды" - Эренбург и Талов - в 20-х годах счел нужным перебраться в СССР, где был танцором в театре Мейерхольда. Проявляя серьезный интерес к иудейским корням, набрел в парижских библиотеках на никому неизвестные строки поэтов-маранов, жертв испанской и португальской инквизиции (писавших не на иврите, а именно на "пиренейских" языках), составил из них книгу, которую перевел на русский язык и выпустил в издательстве "Academia"; перевел он ее и на французский, рукопись передал Арагону - а тот ее, существовавшую в единственном экземпляре, потерял. Интересуясь идеями сионизма, побывал в Палестине задолго до образования Израиля - и немедленно утратил всякий интерес к священной для сионистов идее "репатриации". Перевел на русский язык 20 стихотворений Лорки; для этого же издания, увидевшего свет лишь в 1944 году, переводила Лорку Цветаева. Четыре перевода остались неизданными, в частности, "Фамарь и Амнон" приводится ниже по автографу. Парнах "открыл" величайшего поэта-гугенота Агриппу д'Обинье, выдал его антибезбожные стихи за... антирелигиозные и в 1949 г. выпустил отрывки из его "Трагических поэм" вместе с прозой - еще один триумфальный обман цензуры. Впрочем, когда в начале 70-х годов составитель этой антологии взялся разбирать архив Парнаха в ЦГАЛИ, многое в нем было вовсе неопубликовано, многое - затеряно в недоступной периодике. В середине 80-х, когда Павел Нерлер закончил разбор части архива, остававшейся в руках сына поэта, А.В. Парнаха, многое из "архивного" было уже напечатано, в том числе приводимый ниже Верлен, попавший в соответствующий том БВЛ. Отдельная книга переводов Парнаха так и не состоялась, но высветился облик одного из ярчайших энтузиастов этого искусства в самые неплодотворные для перевода десятилетия. Как многие другие - Шенгели и Кржижановский, Талов и Шервинский - не пострадав от прямых репрессий, Парнах попал на положение литературного маргинала, изгнан из литературы на ее самую крайнюю периферию, с которой всех этих людей мы извлекли лишь в последнее десятилетие. Ну, а на периферию отправились в памяти человеческой былые лауреаты.

АГРИППА Д'ОБИНЬЕ
(1552-1630)

НАДГРОБНЫЕ СТИХИ НА СМЕРТЬ ЭТЬЕНА ЖОДЕЛЯ,
ПАРИЖАНИНА, КОРОЛЯ ТРАГИЧЕСКИХ ПОЭТОВ
Когда Жодель пришел, оставив наши стены,
Еще от смертных мук бессилен и разбит,
Когда подземных царств ему открылся вид,
Он с облегчением вздохнул от перемены.

Он Ахеронт нашел приятней нашей Сены,
Парижа нашего приятнее - Аид:
Хоть этот порт черней, но всё ж не так смердит,
Как жизнь там, наверху, и все ее измены.

Харон берет его в свой погребальный чёлн,
И говорит Жодель, плывя во мраке волн:
"Нельзя ль мне утонуть, чтобы скончаться снова.

И столь же выгадать еще один разок,
Как в этот первый раз?" Но больше он не мог
Переменить жилье для счастия двойного.

* * *
Сир! Этот верный пес, который с вами встарь
В покоях ваших спал, на королевском ложе,
Теперь спит на камнях. Однако кто мог строже
Чутьем распознавать, где друг и где бунтарь?

Ведь лаем он пугал воров и злую тварь,
Укусами - убийц. Скажите мне: за что же
Он терпит глад, и хлад, и ругань (о вельможи,
Всё то, чем платит нам за службу государь)?

Повадкой, юностью и гордостью прекрасный,
Он был любезен вам; и, недругам опасный,
Он вас бы, государь, от покушений спас.

Придворные! зачем вы гоните сурово
Пса, изнемогшего без пищи и без крова?
Такая ж пенсия за службу ждет и вас.

ПОЛЬ ВЕРЛЕН
(1844-1896)

* * *
Я всего натерпелся, поверь!
Как затравленный, загнанный зверь
Рыскать в поисках крова и мира
Больше я, наконец, не могу,
И один, задыхаясь, бегу
Под ударами целого мира.

Зависть, Ненависть, Деньги, Нужда -
Неотступных ищеек вражда -
Окружает, теснит меня; стерла
Дни и месяцы, дни и года

Эта мука. Обед мой - беда,
Ужин - ужас, и сыт я по горло!

Но средь ужаса гулких лесов
Вот и Гончая злей этих псов,
Это Смерть! О, проклятая сука!
Я смертельно устал; и на грудь
Смерть мне лапу кладет, - не вздохнуть,
Смерть грызет меня, - смертная мука.

И, терзаясь, шатаясь в бреду,
Окровавленный, еле бреду
К целомудренной чаше и влаге.
Так спасите от псов, от людей,
Дайте мне умереть поскорей,
Волки, братья, родные бродяги!

АРТЮР РЕМБО
(1854-1891)

СИДЯЩИЕ
Рябые, серые; зелеными кругами
Тупые буркалы у них обведены;
Вся голова в буграх, исходит лишаями,
Как прокаженное цветение стены;

Скелету черному соломенного стула
Они привили свой чудовищный костяк;
Припадочная страсть к Сиденью их пригнула,
С кривыми прутьями они вступают в брак.

Со стульями они вовек нерасторжимы.
Подставив лысину под розовый закат,
Они глядят в окно, где увядают зимы,
И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат.

И милостивы к ним Сидения: покорна
Солома бурая их острым костякам.
В усатом колосе, где набухали зерна,
Душа старинных солнц сияет старикам.

И так Сидящие, поджав к зубам колени,
По днищу стульев бьют, как в гулкий барабан,
И рокот баркарол исполнен сладкой лени,
И голову кружит качанье и туман.

Не заставляй их встать! Ведь это катастрофа!
Они поднимутся, ворча, как злобный кот,
Расправят медленно лопатки... О Голгофа!
Штанина каждая торчком на них встает.

Идут, и топот ног звучит сильней укоров,
И в стены тычутся, шатаясь от тоски,
И пуговицы их во мраке коридоров
Притягивают вас, как дикие зрачки.

У них незримые губительные руки...
Усядутся опять, но взор их точит яд,
Застывший в жалобных глазах побитой суки, -
И вы потеете, ввергаясь в этот взгляд.

Сжимая кулаки в засаленных манжетах,
Забыть не могут тех, кто их заставил встать,
И злые кадыки у стариков задетых
С утра до вечера готовы трепетать.

Когда суровый сон опустит их забрала,
Они увидят вновь, плодотворя свой стул,
Шеренгу стульчиков блистательного зала,
Достойных стать детьми того, кто здесь уснул.

Чернильные цветы, распластанные розы
Пыльцою запятых восторженно блюют,
Баюкая любовь, как синие стрекозы,
И вновь соломинки щекочут старый уд.

ЛУИ АРАГОН
(1897-1982)

СИРЕНЬ И РОЗЫ
О, срок цветения, о, срок метаморфозы!
Май был безоблачный, июнь испепелен.
Я не забуду вас вовек, сирень и розы,
И всех, кого весна покрыла мглой пелен.

Я не забуду вас, безумные приманки,
И клики, и восторг, и солнце, и войска,
Бельгийские дары - сирень на каждом танке,
Жужжание пчелы и трепет мотылька,

Слепое торжество перед началом боя,
Кровь, возвещенная алевшим следом губ,
И тех, кто обречен погибнуть в башнях, стоя
Средь веток, брошенных толпой, под звуки труб.

Я не забуду вас, французские селенья,
Сады иль требники исчезнувших веков,
Загадки тишины, закаты и томленья
И розы вдоль дорог, на всем пути полков,

Цветенье вопреки всем веяньям позора,
Всей буре ужаса, сорвавшейся с цепей,
Насмешке батарей, неистовству моторов
И жалкой пышности бегущих лагерей.

Не знаю, почему, но вихрь воспоминаний
Меня уносит вновь, как в тайну всех тревог,
К Сент-Марту. Генерал. Кустарники в тумане.
За лесом дымчатым нормандский городок.

Всё замерло. Но враг в тени таит угрозы.
В тот день сказали нам: "Без боя сдан Париж!"
Я не забуду вас вовек, сирень и розы,
И всё любимое, чего не воскресишь,

Подарки первых дней, фламандские сирени,
Румяна смерти, тень на лике мертвеца,
И розы нежные, подарки отступлений,
Вся в розах даль Анжу, и розы до конца.

ЛУИС ДЕ КАМОЭНС
(1524-1580)

* * *
Излюбленного вечера прохлада,
Зеленые тенистые каштаны,
Рек продвижение через поляны,
Где размышлений никаких не надо,

Далеких волн прибой, чужие страны,
В закатном воздухе холмов ограда,
Последний топот согнанного стада,
Птиц в нежной битве сладостные станы,

Всё, наконец, чем это мирозданье
В разнообразии нас одарило,
Когда тебя не вижу, всё - напрасно,

Всё без тебя - докучно и постыло,
Я без тебя встречаю ежечасно,
В великой радости - одно страданье.

ЛУИС ДЕ ГОНГОРА
(1561-1627)

* * *
Не так неистово сквозь вихрь и свет
Спешит стрела вонзиться в плоть мишени,
Не так летит квадрига по арене
Венчать затишьем толп мету побед,

Как потаенно мчится в беге лет
К концу наш век в однообразной смене,
Безумный зверь, преследующий тени:
Круженье солнц - мелькание комет.

Свидетель - Карфаген. Беги от смуты,
Не верь обманам, призраки гони!
Иль ты не знаешь? Ждут тебя невзгоды.

О Лиций, отомстят тебе минуты,
Минуты, что подтачивают дни,
Дни, что грызут и пожирают годы!

* * *
В последние, о Лиций мой любезный,
Закатные, опасные года,
Неверный шаг - падение всегда,
И каждое паденье - ужас бездны.

Дряхлеет плоть, ржавеет дух железный,
Земля плывет, как зыбкая вода.
На разрушенье своего труда
Взирает опыт, ныне бесполезный.

Не только кожу сбрасывает змей,
Он вместе с кожей сбрасывает годы.
А человек? О, безысходный мир!

Блажен лишь тот, кто кинув средь камней
Всю часть тяжелую своей природы,
Легчайшую в верховный шлет зефир.

ДАНИЭЛЬ ЛЕВИ ДЕ БАРРЬОС
(1625-1701)

НА СМЕРТЬ ДИЭГО ДЕ ЛА АСЕНСЬОН,
ЗАЖИВО СОЖЖЕННОГО В АУТОДАФЭ В ЛИССАБОНЕ
День третий августа, в веселье звона,
В шестьсот втором году был возвещен.
Чудовищный костер сооружен
На площади великой Лиссабона.

Но даже пытка не исторгнет стона
Из уст Диэго де ла Асенсьон:
На высь единой правды вознесен,
Он встал на страже своего закона.

Прорвав цепь заблуждений, сбросив гнет,
Он погибает в огненном затворе,
Но воскресает Фениксом - и нам,

Позоря церковь, в славе предстает.
Прах в этом мире исчезает в море,
Дух в озаренье всходит к небесам.

ФЕДЕРИКО ГАРСИЯ ЛОРКА
(1898-1936)

ФАМАРЬ И АМНОН

Над безысходной пустыней
В небе луна возникала,
А лето сеяло щедро
Вопли огня и шакалов.
Над кровлями и садами
Звенели медные струны.
Близился ветер кудрявый
С блеяньем золоторунным.
Дрожа от белых сверканий,
Словно от острых ожогов,
В рубцах, и шрамах, и ранах
Предстала земля пророков.

*
Под звон кифар облуненных
И ледяных тамбуринов
Фамари мнилось, что в горле
У ней напев серфимов.
Порыв несравненной пальмы,
Тело желало весь вечер
Снега на жгучий живот,
Града на твердые плечи.
Фамарь стояла и пела
На плоской крыше, нагая,
И пять прохладных голубок
Играли ее ногами.
Амнон глядел исступленно
И слушал с террасы пенье,
И зыбилась борода,
И плоть закипала в пене.
Ее нагота, сияя,
Вся напряглась и дрожала,
Подобно стреле, вонзившей
Свое звенящее жало.
Луну, круглевшую близко,
Амнон созерцал в тумане,
И на луне он увидел
Твердые груди Фамари.

*
В четвертом часу утра
Амнон простерся на ложе.
Под взором его крылатым
Вся спальня прониклась дрожью.
Свет погребает селенья

В рыжих песках меланхолий
Иль открывает внезапно
Кораллы роз и магнолий.
От влаги, сжатой в кувшинах,
Глубже молчанье алькова.
На мшистых стволах деревьев
Поет набухшая кобра.
Амнон на свежих подушках
Томится и стонет злобно.
Его сожженное тело
Покрыто плющом озноба.
Фамарь вступила безмолвно
В молчанье опочивальни,
Стеклянной, как синь Дуная,
И полной отблесков дальних.
- Фамарь! Зачеркни мне очи
Зарею, жгучей до боли!
Кровь моя ткет ручейками
Узор на твоем подоле.
- Брат! Оставь меня в покое!
Ведь плечам твои лобзанья -
Злые вихри, злые осы
В хоре едкого жужжанья.
- Фамарь! В грудях твоих статных
Две рыбы, как две угрозы.
А в пальцах твоих звучанье
Навек заточенной розы.

*
Сто царских коней заржало
За каменною оградой.
Борется с натиском солнца
Тонкость лозы виноградной.
Амнон хватает Фамарь,
Рвет на ней тонкие ткани.
Кораллы теплые чертят
Карту ручьев и страданий.

*
О, как загремели вопли!
Сколько разразилось жалоб,
Сколько разодралось туник
И залязгало кинжалов!
По ступеням скорбных лестниц
Вверх и вниз несутся слуги.
Под медлительною тучей
Замелькали вихри, слухи.
Над госпожою рыдают
Девы-цыганки в смятеньи,
Сбирая бережно капли
Растерзанного цветенья.
В недрах дворца покраснели
Белые ткани и спальни.
От звуков теплой зари
Преображаются пальмы.

*
Насильник вскочил на лошадь
И мчится, остервенелый,
А негры с дозорных башен
Мечут вослед ему стрелы.
Четыре звонких подковы -
Уже глухие удары.
И перерезал Давид
Струны любимой кифары.

ИРЕНЕ ГАРСИЯ
служанке

У реки
Пляшут вместе
Топольки,
А один,
Хоть на нем лишь три листочка -
Пляшет, пляшет впереди.

Эй, Ирена! Выходи!
Скоро выпадут дожди.
Так скорей
Попляши в саду зеленом!

Попляши в саду зеленом!
Подыграю струнным звоном.

У реки
Пляшут вместе
Топольки.
А один,
Хоть на нем лишь три листочка,
Пляшет, пляшет впереди.

ЛУНА ВОСХОДИТ
Когда встает луна, -
колокола стихают
и предстают тропинки
в непроходимых дебрях.

Когда встает луна,
землей владеет море
и кажется, что сердце -
забытый в далях остров.

Никто в ночь полнолунья
не съел бы апельсина, -
едят лишь ледяные
зеленые плоды.

Когда встает луна
в однообразных ликах -
серебряные деньги
рыдают в кошельках.

Поэт, переводчик, музыкант, танцор, хореограф и зачинатель русского джаза Однажды в нэповской суматохе середины 20-х годов в Ленинграде появилась и тут же разошлась книжечка под интригующим заголовком “Джаз”. Ни года, ни издательства не было указано на ней, а лишь “Типография им. Евг. Соколовой на пр. Кр. Командиров”. Под обложкой находился не музыковедческий труд, а всего только перевод романа Ганса Яновица, романа, как бы мы теперь сказали, типично бульварного, к которому непонятным образом прилепилось название сводившего всех с ума музыкального жанра. Один из абзацев романа гласил: “Цыгана, пиликавшего что-то на ухо миру 1914 года, сменил бледный скрипач, отстрадавший четыре года в окопах международного братоубийственного концерна. Но затем появился его брат – шут, человек синкопы, скрипка смерти сменилась саксофоном жизни, барабан палача – четким шагом танцора, пулемет – тактом степера, радикальное омоложение мира – яркой бессмыслицей! Короткая стрижка, короткие юбки, легкие блестящие чулки, легкость нравов. Эпоха нашла своего Оффенбаха. Его имя: Джаз! Таково знамение времени”. Упоминание цыгана и бледного скрипача должно было шевельнуть больные струны в душах старых петербуржцев. Всего каких-нибудь десять лет назад в колоссальном ресторане “Аквариум” (в котором впоследствии расположилась целая ленинградская киностудия) играл роскошный оркестр (как тогда говорили – румынский), а перед ним, в белом фраке, лицом к танцующей публике парил скрипач и дирижер Жорж Буланже, огни отражались в гладких волнах его волос, а маслинные глаза пожирали дам. Но беда упала на прекрасный город, и тот, кого называли “петербургским Штраусом”, одиноко стоял в воротах Летнего сада, с застывшими глазами, в мятом, возможно с чужого плеча, пальто, рядом с когда-то щегольскою, а теперь перевернутою шляпой, и играл уже никому не нужные свои соло. Не осталось и следа от былой его публики, его дамы служили в советских учреждениях, и у них были другие заботы... Новые люди появились на свет, им хотелось улыбаться легким чулкам и нравам, танцевать тустеп и шимми, верить и надеяться. Среди них был человек, открывший джаз для русской публики, впервые написавший это слово по-русски, и весьма прозорливо заглянувший в самую сущность этого культурного феномена. Имя этого человека – Валентин Парнах. <...> В начале было слово. "По-немецки - яц, по-французски - жаз, по-английски - джаз",- было напечатано в 1922 году в Берлине в русскоязычном журнале "Вещь", который издал Илья Эренбург. Подпись - Валентин Парнах. Потом сенсация - в Москву из-за границы приехал Председатель Парижской палаты русских поэтов Валентин Парнах! Его работы уже показывались во многих столицах! Затем прозвучала музыка. 1 октября 1922 года в Москве на Малой Кисловке в ГИТИСе в час дня состоялся первый концерт "Первого в Р.С.Ф.С.Р эксцентрического оркестра - Джаз-Банд Валентина Парнаха. В зале плотно один к одному - вся художественная элита столицы. На сцене - молодые энтузиасты. За роялем - Евгений Габрилович, будущий знаменитый киносценарист. Контрабасист, при помощи ножной педали играющий еще и на большом барабане. Ударник-мим. И мим-Парнах, читающий угловатые стихи, танцующий диковинные танцы под синкопированную музыку. Ураганный успех, повлиявший на Мейерхольда, Мандельштама, Эйзенштейна, отразившийся на персонажах Булгакова и Маяковского. Парнах первым объяснил, что такое джаз, но увидеть описанных им чернокожих кудесников ритма довелось лишь в 1926 году, когда Москву и Ленинград покорила "Негрооперетта", а Москву, Харьков и Одессу - "Джазовые Короли". Первой руководил могущественный Сэм Вудинг. Со вторыми играл непросыхающий Сидней Беше. Резонанс от негров превзошел все ожидания. В Москве Александр Цфасман собрал "АМА-Джаз", в Ленинграде по привезенным из США нотам заиграл "Первый концертный джаз-банд" Леопольда Теплицкого, лекции о джазе и будущем музыки читал музыковед и композитор Иосиф Шиллингер. Следом родились "Джаз-Капелла" Георга Ландсберга и "Теа-Джаз" Леонида Утесова, а российский джаз понес и первую потерю - из командировки в США наш джазовый лектор не вернулся, зато там он заложил основы американской системы джазового образования.<...> Но вернёмся к Валентину Парнаху. <...> Парнах – это не совсем точно. Его отца звали Яков Соломонович Парнох. Была до революции в Таганроге, на углу Иерусалимской улицы и Итальянского переулка аптека Парноха. Семья Якова Соломоновича была похожа на еврейскую только обилием родственников и детей. В Таганроге вообще чтить субботу, кошер и синагогу особо не старались. К аптекарю приходили все – и евреи, и русские, и греки, и хохлы, и армяне. И каждому надо было красиво ответить. Здесь новорожденным не давали ветхозаветных имен, не вдалбливали в них талмуд, в доме говорили по-русски, хотя царила в нем светская культура не только России, но и Европы. Хотите верьте, хотите нет, но в провинциальном аптекарском доме историю и поэзию греков и римлян читали в оригинале, Бодлер и Верлен звучали также без перевода – и французский был как родной. Сына, который родился здесь 27 июня старого стиля (9 июля по новому) 1891 года, назвали Валентином, очевидно, надеясь на его будущее могущество и силу. Но ребячьи забавы не увлекали мальчика. Он часами просиживал в огромной библиотеке отца, отдавая предпочтение классической поэзии, книгам по искусству, истории. Старинные гравюры возбуждали его воображение, он рос поэтически настроенным, мечтательным юношей. Более всего поразило его Моисеево Пятикнижие. В первом же стихотворении, написанном в 9 лет, он совсем не по-детски провозглашает: Моисей, о если б ты увидел Позор народа твоего! Гимназию – ту самую, в которой учился Чехов, – он окончил первым учеником, с золотой медалью, и это дало ему возможность в 1912 году без экзаменов поступить на юридический факультет Санкт-Петербургского университета, заняв одно из 45 мест, выделенных евреям. Попав в столицу, Валентин сразу же вошел в литературный круг: свои первые стихи он отдал в акмеистский “Гиперборей”, а затем стал сотрудничать в мейерхольдовском журнале “Любовь к трем апельсинам”. Окружавшие его сверстники были уже далеко не новичками на поэтической стезе, но у таганрогского студента сразу прорезался собственный голос и собственная тема. Кстати сказать, след в литературе было суждено оставить и обеим его сестрам, но фамилию отца не сохранил никто: старшая, София – поэтесса и литературный критик – подписывалась Парнок, младшая, родившаяся вместе с Валентином Елизавета, которая потом писала пьесы для детей и стихи про метро и лестницу-чудесницу, стала Тараховской, а сам Валентин решил называться Парнахом, возможно, чтобы звучание фамилии приблизилось к библейскому Фарнаку из колена Завулона. <...> Парнах и джаз просто не могли не встретиться. В годы Первой мировой войны державы, союзничающие с Америкой, часто принимали у себя негритянские джаз-банды, ставшие необычайно популярными. Особенно во Франции, где многие считали, что музыка, родившаяся в их бывшей колонии Луизиане, в определенном смысле есть часть национального культурного наследия. Ставки “бедных” негритянских музыкантов порой вдесятеро превышали гонорары ведущих европейских маэстро, о чем, слава Богу, ни тогда, ни потом не докопались будущие красные музыковеды. Джаз только-только вышел на эстраду дансинга, обращаясь к публике, жившей, по сути еще в прошлом веке, то вызывая у нее недоумение, то возмущение, то восторг, выражавшиеся пока еще междометиями и суперлативами. О джазе еще не были высказаны сколь-нибудь серьезные суждения даже в родственной ему англоязычной или франкоязычной среде. Лишь чуткий слух Парнаха находит для этой новой музыки новые слова, новые ритмы, новые небывалые аллитерации, и при этом в казалось бы совсем чуждом этой музыке русском языке: Дрожь банджо, саксофонов банды. Корчи. Карамба! Дребезжа, Цимбалят жадные джаз-банды Фоножар. Взвары язвительней известки, Переменный электрический ток. Озноб. Отскакиванья хлестки. Негр захватил и поволок Неведомых молекул бучи, Нахлобучил На саксофон свой котелок. Он превосходно исковеркал Неслыханный чуб фейерверка. Освобождение от иг! Причудливый, веселый негр Изверг вдруг судороги игр, Подрагиванья новых нег! Все врозь! Минута – музыка вся настежь. Внезапно лопание шин. Грохнулись оземь части Звенящих плоскостей машин. И вдруг – насквозь Автомобильный рожок Вытянутый стальной язык. Вой. Узкий укус. Среди храпа Я с разможженной головой. Жести ожог. Захлопнулся клапан. (М.М.Гингер, 1919) Барабанные брейки, бряцание тарелок, лязг диссонансных аккордов, ритмы и синкопы джаза врываются в его стихи: Взметай, Топ Ринулся, мир уязвив, Рэгтайм, Сноп, Взвив Дробящихся, слепящих, взрывчатых синкоп! Все, господа! На дворе только 19-й год, оборона Царицына, никто в России еще джаза не слышал, а лексика для джазовых критиков уже готова. Знакомство с негритянским джазом стало поворотным моментом в парижской жизни Валентина Парнаха и круга его друзей. Стихотворение 1922 года, названное “Джаз-банд”, посвящено Ладо Гудиашвили. <...> На рубеже 10-х и 20-х годов сенсацией стал ансамбль “Джазовые короли Луиса Митчелла”. В парижские “Казино де Пари” и “Трокадеро”, где выступали “Короли”, попасть было почти невозможно. В июле 1921 года в “Трокадеро” приходит Парнах. Короли Митчелла потрясли его. Тогда, наверное, и родились и стихи, и посвящение. Но не только. В первом номере издаваемого Ильей Эренбургом и Эль Лисицким в Берлине журнала “Вещь” Парнах публикует первую заметку о джазе на русском языке. Первым написав слово “джаз” по-русски, Парнах дал нам, кстати, не совсем верную его транслитерацию – вернее было бы “джез”. Ну да Бог с ним. Намного примечательней орфографии попытка Парнаха объяснить джаз как культурный феномен. <...> Голова шла кругом от новых ошеломляющих идей. Где воплотить их? Только не здесь – в деморализованной, угарной Европе, где цензура вырезает страницы из книг. Только в Советской России, возникшей на месте ненавистной царской, там, где теперь полыхает заря новой эпохи, где подлинная свобода. Домой, домой!! И лишь окончилась гражданская война и открылось сообщение с Москвой, Парнах закупил полную экипировку для джаз-банда – банджо, саксофон, целую ударную установку с ножной педалью (это тогда была последняя новинка, дорогая и очень редкая), наборы сурдин, всяческие диковинные шумовые инструменты, сел в пустой вагон и поехал из Парижа в Р.С.Ф.С.Р. <...> В конце августа 1922 года в газете “Известия” появилось таинственное объявление: “В Москву приехал Валентин Парнах, председатель парижской “Палаты поэтов”. В ближайшее время Парнах покажет свои работы в области эксцентрического танца; работы эти уже демонстрировались в Париже, Берлине, Мадриде и Риме”. Ну чем не явление Воланда? Приезд Парнаха вызвал в Москве сенсацию. От него узнавали последние новости о мировом кино, поэзии, театре, танцах, музыке. Он выступает с докладами, его статьи выходят одна за другой, чуть ли не еженедельно. Известный писатель и кинодраматург Евгений Габрилович хорошо помнит свои первые впечатления от появившегося в Москве Парнаха: – Это был, как мне кажется, истый “бульвардье”, человек парижских бульваров, человек, влюбленный в Париж, во французскую поэзию того времени. Друг Аполлинера, Кокто, литератор, интересовавшийся Джойсом. Личность высокообразованная, с огромным вкусом. Он был увлечен послевоенной французской (да и русской тоже) живописью, был большим знатоком ее. Короче, это был пропагандист и поклонник всего, что в начале 20-х было современным и авангардным. Человек необычайно любознательный, он путешествовал по миру, жил в Сирии и на Ближнем Востоке. Впечатление от статей и речей Парнаха было ошеломляющим. Они открывали новые горизонты. <...> В статье “Мимический оркестр” Парнах описывает игру джаз-банда советским читателям, никогда не видевшим, не слышавшим джаза, да и слова-то такого еще не знавшим: “Барабанщик – Jass-Band`ист непрерывно пружинно подскакивает на стуле. Производит сидячие движения-покачивания араба, едущего на верблюде. Истуканизируется. Упругий манекен. Пружинный зад. Подбрасывает и ловит во время игры барабанные палочки. Перекрещивает их. Вбирает-ввинчивает голову в плечи. Прерывно выкидывает обратно. Сидя, спотыкается выразительным плечом. Нацеливается – ударяет палочкой в гонг, обрушиваясь корпусом, выгибая кисть. Взмах-прицел – острый крюк. Бегло взвинчивает хрипучку или ладонью ударяет в автомобильный рожок. Саксофонист вздымает свою трубу, пронзающую узким противозвучием напор синкоп <...> Поворачивает его во все стороны. Внезапно нахлобучивает на него свой котелок <...> Пианист иронически-вдохновенно закидывает голову <...> корпус пианиста-негра откинут назад. Плечи достигают максимума выразительности. Одно плечо выкидывается вперед, обрушивается. Кисти рук и пальцы орудуют в лад учащенно-прерывным темпам, пальцы ерзают по клавиатуре. Мгновенные прикосновения к ней соответствуют взрывам молекул музыки <...> Отточенная иероглифика мимического оркестра открывает прогрессии новых чувствований, среди них – новый пафос, веселье, иронию, новую нежность” <..> Парнаха поселили в левом флигеле Дома Герцена в проходной комнате рядом с комнатой Мандельштама. Там было как бы писательское общежитие. На джаз-бандский инструментарий, выставленный в комнате Парнаха, все ходят смотреть как на чудо. Рассматривают и передают из рук в руки всяческие трещотки и трещоточки, барабаны и барабанчики, свистки и свисточки. Особенно поражает и названием и звуком флексатон – издающий глиссандирующий, вибрирующий тон, с удивительным носовым прононсом, как у насморочной певицы. Кто-то пробует взять несколько звуков, садятся к роялю и пытаются сыграть что-то из привезенных “новейших номеров джаз-бандской литературы”. Парнах суетится вокруг, радуется: Пожалуйста, друзья мои, прошу вас, это все для вас! К Парнаху подводят невысокого юношу, он играл на рояле у кого-то в гостях, всем понравилось. Валентин Яковлевич великодушно обнаруживает в его игре “парижскую непринужденность”. Юноша тоже вырос в провинции, домой ходила учительница, ноты читает с трудом, но бойко подбирает. Так состоялось знакомство с Евгением Габриловичем. Игру на барабанах и шумовых инструментах быстро осваивает одаренный художник и актер Александр Костомолоцкий, очень подвижный, мимически острый. Вот только играть Костомолоцкому почему-то удобнее не барабанными палочками, а ксилофонными “козьими ножками”. То ли Парнах не купил этих палочек в Париже, то ли купил, да мало, то ли они куда на глазах пропали. Зато отыскался саксофонист, бывший полковой музыкантский воспитанник Мечислав Капрович. Не знают только, куда деть барабан с ножной педалью. Видимо, Парнах не запомнил, кто из музыкантов должен на этой штуке играть, а Jass-Band`исту Костомолоцкому показалось сложным и неестественным выбивать разные ритмы руками и ногами. Этого не может быть – решили все и поручили оперировать ножной педалью контрабасисту Сергею Тизенгайзену: все равно он такт ногой отбивает! Так что история джазового исполнительства началась у нас с этого маленького открытия. Слепо не подражали. Не исключено, что другой собственной догадкой было загримировать белилами лицо барабанщика, обрядить его в широкий пиджак, повязать на шее огромный бант и усадить перед ансамблем, чтобы всё внимание было на него. Костомолоцкий прекрасно вошел в эту роль, и стал именоваться “ударник-мим”. И начались репетиции, спешно готовилась премьера. Что репетировали? Во-первых, много нот привез с собой Парнах. Во вторых, репертуар подсказывал Габрилович, оказавшийся опытным тап`ром. – Откуда я брал репертуар?– много лет спустя размышлял Евгений Иосифович. И вспоминал: “Пластинок не было, нот тоже почти не было. Но иногда на обложках нот романсов издатели, для завлечения, для рекламы, помещали начальные строчки популярных тем <...> Эти мелодии, чаще всего не доведенные до конца, где-либо на восьмом-девятом такте оборванные, я пытался дальше как-то обрабатывать на свой лад”. Месяца не прорепетировали, а Парнах уже стал искать случая выступить. И решил первое выступление нового невиданного и неслыханного коллектива провести в открывающемся после большого ремонта зале Государственного института театрального искусства (М.Кисловка 4, бывшая Филармония). Этот концерт состоялся в час пополудни в воскресенье 1 октября 1922 года и стал днем рождения советского джаза. Билеты стоили от полутора до десяти миллионов рублей. На афише значилось: “Первый в Р.С.Ф.С.Р. эксцентрический оркестр – джаз-банд Валентина Парнаха”. В декабре состоялся второй концерт, на этот раз в Доме печати (теперь Дом журналиста). Участник этого концерта Евгений Габрилович так вспоминал о нем в своих мемуарах: “Зал дома, видавший многое на своем веку, был переполнен. Парнах прочел ученую лекцию о джаз-банде, потом с грехом пополам сыграли джазовые мелодии. Когда же сам Парнах исполнил страннейший танец “Жирафовидный истукан”, восторг достиг ураганной силы. И среди тех, кто яростно бил в ладоши и взывал “еще”, был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Он тут же предложил Парнаху организовать джаз-банд для спектакля, который тогда репетировался”. “Что у Парнаха было абсолютно оригинально и неповторимо – это танцы,– добавляет к этому Габрилович.– Он, безусловно, выдающийся хореограф <...> Как выглядел, к примеру, его танец “Жирафовидный истукан”? Это были движения вдоль и вглубь сцены – с размеренными механическими подергиваниями. В определенный момент он падал на пол и продолжал свой танец, уже лежа на спине и дергая в воздухе ногами. Он был одет в черный костюм. Грим, белая манишка, галстук”. Остальное описано в стихах Парнаха: Свой дух подъяв, остервенев, Я грохнусь среди танца о пол. Я стройно ребрами затопал И – сконцентрированный гнев – Запнусь. Внезапных пневм нажимы. Забиться. Навзничь и плашмя. Оркестр и кость нерасторжимы. Я вскидываюсь. И стремя Форм нерешенные задачи, Являю новизну фигур, Рванусь. Полтела. Систр. Лежачий, Взрывая ноты, побегу. (“Лежачий танец”, 1920, Севилья) Джаз-банд Парнаха с успехом участвовал в мейерхольдовских постановках “Великодушный рогоносец” и “Д.Е.”, играя по ходу “популярные фокстротты и шимми”. “Театр Мейерхольда,– вспоминает Габрилович,– выступал в старом опереточном театре Зона (теперь в перестроенном виде это Концертный зал имени Чайковского), в нем были так называемые “аванложи”, к которым был добавлен настил. Туда и был помещен наш джаз-оркестр, который время от времени играл. Как только мы “врубались” в действие, весь зал оборачивался в нашу сторону и внимательно слушал. Звучание по тем временам было совершенно необычным. Труба с сурдиной, саксофон, всяческие барабаны и звоночки – все это кажется сегодня таким наивным, а ведь производило огромное впечатление!”. В этих спектаклях Парнах блеснул и как хореограф: группа артистов театра, в том числе Мария Бабанова, Лев Свердлин, Александр Костомолоцкий исполнила в его постановке им же придуманные танцы “Жирафовидный истукан” и “Этажи иероглифов”. Уж не отсюда ли пошла знаменитая биомеханика Мейерхольда, недавнего теоретика статичного театра, кинувшегося развивать теорию “театра взбесившейся действительности”? Кстати, страшноватенький термин “биомеханика”, с которого начался театр XX века, появился в том же роковом 1922 году. А действительность и впрямь всбесилась. В другом спектакле “Человек-масса” Парнах поставил для молодого Игоря Ильинского “Танец банкиров на бирже”, но, по замыслу постановщиков, без заграничной музыки. “Музыку для пьесы, – сообщала печать, – пишет тов. Карташев”. Видимо, товарищ проверенный, с классовым чутьем, и перед музыкой не робевший. Парнах едва не становится учителем модных танцев. Он обучает фокстроту, кэйк-уоку, шимми, уан-степу и другим современным танцам молодого Сергея Эйзенштейна и других актеров в студии московского Пролеткульта. Его учеников расхватывают другие – начинается эпидемия уроков современных танцев и манер. Видимо, в этом стремлении догнать время было что-то комичное, едко подмеченное Владимиром Маяковским и воплощенное в “Клопе” в сценах Баяна с Присыпкиным, кстати тоже обутым в ненавистные лакированные туфли. Тенью в комедии проходит некий неизвестно что написавший поэт: “Знаменитый он теперь очень – молодежь обучает. Кого стихам, кого пению, кого танцам, кого так... деньги занимать”. Декларации Парнаха не были, разумеется, приняты единогласно. Но спокойной реакции не было. Тот, кто принял их, принял восторженно. Вот фразы из статей: Ура джаз-банду! Он наш, он дитя нашего века! Ура эксцентрическим танцам! Они придут на смену классическому балету, ставшему символом ретроградской помещичьей России! Долой старое искусство, воспитывавшее неврастеников! Да здравствует зрелище, лишенное психологизма! Ура новому искусству, искусству сбросившего оковы пролетариата! Возможно, интеллектуалы слегка подыгрывали люмпенам, и вслед за театральным музыкальный мир также в целом доброжелательно встретил начинание Парнаха. Сам Николай Малько, виднейший профессор, дирижер, светило, положительно отозвался о Парнахе, оговорившись, правда, что кое-кто в консерватории возмущен. Но были и такие, кто искренне почувствовал здоровое зерно в джазе, и вслед за Малько предрек благотворное влияние нового жанра на танцевальную музыку, песню, на композиторскую и оркестровую технику. Одним из таких был Михаил Фабианович Гнесин. Почти одновременно с Парнахом он посетил Палестину в поисках корней культуры, да и с целью изучения музыки Востока. Встретились они уже в Москве, в мейерхольдовской студии, где Гнесин делал ритмические партитуры для чтения стихов. Музыкант и археолог в одном лице, Михаил Фабианович быстро нашел с Парнахом общий язык. Парнах подарил ему стихи с дарственной надписью, которые хранятся в Театральной библиотеке. Джаз-банд Парнаха можно было услышать и за пределами мейерхольдовского театра. В апреле 1923 года он дал концерт в Ассоциации художников, поэтов, актеров и музыкантов “Странствующий энтузиаст”. Много шуму наделало его выступление 1 мая того же года в карнавальном шествии на Сельскохозяйственной выставке (там, где теперь ЦПКиО им. Горького). “Джаз-банд впервые участвовал в государственных торжествах, чего до сих пор не было на Западе”,– со знанием дела комментировала прилежная советская печать это событие. Летом 1924 года тот же оркестрик играл для делегатов V конгресса Коминтерна, исполнив, наряду с боевиками “Japanese Sandman” Ричарда Уайтинга, “Fоr Me And My Gal” Джорджа Мейера, “Chong” Харолда Уикса, популярной песенки “Sunflower” еще и фрагменты из музыки Дариуса Мийо к балету Жана Кокто “Бык на крыше” – сочинения достаточно сложного, требующего солидного исполнительского мастерства. Чрезвычайно характерен выбор Парнахом именно этого последнего произведения, которое потом более полувека у нас не исполнялось и которое, по авторитетнейшему мнению Валентины Джозефовны Конен, “пронизывает синтез европейского и вне-европейского”. Что и говорить, Парнах был фантастически прозорлив. <...> Слов нет, Валентин Парнах – фигура колоритнейшая, но не только своей незаурядностью притягивает он. Самое большое свое открытие он совершил мимоходом, а самый яркий след оставил совсем не там, где собирался. Так могло случиться потому, что он вступил в жизнь с огромными ресурсами талантов, знаний и намерений, с незаурядным этическим потенциалом, естественным в среде российской интеллигенции. И все же меня не покидает ощущение, что он многое еще не досказал, не доосуществил, просто не взялся за многое из того, на что был способен. Не подал руки. И все перекосилось, сломалось, изуродовалось в его жизни. Ибо, когда погибает лучшее, оно становится особенно отвратительным. Судьба Парнаха стала одной из трагических судеб XX века, красные колеса истории которого прокатились по людским морям, в первую очередь размозжив тонких, хрупких, талантливых мальчиков с устремленным взглядом и гордо закинутой головой. А может быть, XX век и ни причем. “Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны”. Это слова Пушкина. © Алексей Баташев Отрывки из повести "Египетский поворот". 15 (27) июля 1891 года — 29 января 1951 года

Поиск по сайту: