Как они жили

Поздней осенью 1931 года "Парамаунт" лихорадило от последствий депрессии. На заседании руководства студии в отеле "Астор" Сэм Кац "внезапно стукнул кулаком по столу, - вспоминает Юджин Цукор. - "Ласки, мы на грани банкротства, - сказал он. Компания летит в тартарары, и вы знаете почему. Всему причина - вы. Вы действуете не в интересах компании, вы больше не выполняете функцииее руководителя. Многие считают, что вы на это просто не способны". Все собравшиеся были поражены. Я ушам своим не поверил". Потрясенный Ласки поинтересовался, хочет ли Кац, чтобы он подал в отставку. От лица акционеров Кац ответил утвердительно. Ласки поднялся: "Я ухожу". И он спокойно покинул зал, где шло заседание.

В течение пяти последовавших лет "Парамаунт" будет представлять собой лакомый кусочек в войне между Уолл-стрит, поддерживавшим Каца, и Адольфом Цукором, который кипел от негодования из-за вмешательства в управление студией совета директоров, члены которого были невеждами в области кино. На некоторое время Цукора изгнали в Калифорнию, где в обществе людей, привыкших к успеху, он станет парией. По рассказам одного из очевидцев, в ночном клубе он часами сидел в полном одиночестве - никто теперь не видел необходимости засвидетельствовать свое почтение человеку, который всего пару лет назад был влиятельнейшей фигурой в кинопромышленности. В 1936 году он вновь пришел к власти - после передачи руководства "Парамаунтом" в руки Барни Балабана, владельца сети кинотеатров из Чикаго, человека простого и прямодушного. И снова в том самом клубе, где еще недавно его унижали, вокруг Адольфа Цукора суетились официанты, снова его обступали продюсеры и режиссеры, снова его внимания искали звезды.

А вот Джесс Ласки так и не оправился. В свое время он взял от Голливуда все, что возможно. Как один из руководителей "Парамаунта" он получал две с половиной тысячи долларов в неделю плюс семь с половиной процентов доходов компании. У него было три "Роллс-ройса" (не считая других автомобилей), два дворецких, горничная, француженка гувернантка, два повара, два шофера. Каждое утро он проводил два раунда на боксерском ринге, боксируя с чемпионом в среднем весе Кидом Маккоем. Отправляясь в поездки, он заказывал частный вагон.

Теперь всему этому пришел конец. Депрессия лишила его состояния, а отставка - власти. Неделями жизнерадостный от природы Ласки мрачно сидел, не выходя из дому, или часами бродил по берегу океана в Санта-Монике, а его родные боялись, как бы он не попробовал наложить на себя руки.

Постепенно Ласки вышел из состояния депрессии, вновь вернулся к работе. Он стал независимым продюсером, сотрудничал с "Фокс пикчерз", но до того положения, которое он когда-то занимал, он уже не поднялся. "Теперь все изменилось, - вспоминает Бетти Ласки. - Он, наверное, за всю жизнь сам не наклеил ни одной марки, не набрал ни одного телефонного номера. У него всегда был секретарь. Он никогда не ходил на рынок. Все это стало для него настоящим открытием, все было интересно и увлекательно. Он начал снова сам водить машину - шофера больше не было. Он обожал быструю езду и ничего не боялся". Все это было слабым утешением, но ничего другого Джессу Ласки не оставалось.

Если Ласки и подумывал о самоубийстве, то потому, что понимал: лишившись успеха, он потерял нечто большее, чем просто материальное благополучие. Для Ласки, как и для большинства голливудских евреев, производство фильмов было метафорой собственной жизни. Богатство давало возможность имитировать жизнь коренных американцев и получить бессрочный пропуск в настоящую Америку.

Шикарная жизнь никогда не обходилась дешево. Когда в 1941 году перед судом по обвинению в уклонении от уплаты налогов предстал Джо Шенк, брат Ника Шенка и глава студии "ХХ век - Фокс", расходы магната впервые стали достоянием гласности. Секретарь Шенка показал, что в сейфе у себя в офисе хозяин всегда хранил 50 тысяч "на карманные расходы". Согласно показаниям бухгалтера Шенка, его клиент тратил в год 17 тысяч долларов на отели, полторы тысячи на прачечные, 5 тысяч на мясо, 3 тысячи на масло и бензин для машины, 500 долларов на парикмахера (Шенк был почти лыс), 32 тысячи на благотворительность и 63 тысячи на "обмен", что, как оказалось, обозначало его долги в азартных играх. В эти расходы не включались уроки французского, поездки на Кубу на яхте, расходы на приемы и дорогие подарки.

Однако подражание аристократии с восточного побережья требовало не только денежных затрат. В жертву приносилась и всякая более или менее нормальная семейная жизнь. Из надежного убежища от враждебного мира семья превратилась в средство продемонстрировать обществу свой аристократизм. Если студия заменила многим семью, то семья стала своего рода студией. В этой семейной драме каждому была отведена своя роль. Дети должны были быть не только здоровыми и привлекательными, но и воплощать породистость и умение держаться, то, чего так не хватало их отцам. Многих из них эта роль сделала несчастными. Юджин Цукор вспоминает, как отец требовал, чтобы он все делал безукоризненно, как кричал из-за каждого промаха. Дочери Майера жаловались, что все детство пришлось посвятить тому, чтобы научиться производить на окружающих благоприятное впечатление.

Образование, которого так не хватало голливудским евреям, было призвано стать знаком отличия для их детей. Дочери Майера ходили в частное заведение под названием "Голливудская школа для девочек", которую окончили дочери Сесиля Б.Де Милля и Уильяма Де Милля - "старой" голливудской аристократии. Самым модным заведением для сыновей была военная академия в Беверли Хиллз под названием "Блэк фокс". Туда определили своих детей Джек Уорнер и Гарри Кон. Другие же, как Ласки или Александр Корда, предпочитали отправлять своих отпрысков подальше от Голливуда - во Францию или Швейцарию.

За исключением Леммле, все голливудские евреи стремились удержать своих детей на почтительном расстоянии от кино. Потомки же редко с этим соглашались. Родившись в мире своих отцов, где к их услугам уже было все необходимое, они отнюдь не горели желанием прокладывать себе дорогу в аристократические круги за пределами этого мира. Джек Уорнер-младший, Юджин Цукор, Леммле-младший - все пришли работать в кино.

Дочерям отводилась иная роль. Майер страшно не хотел расставаться со своими дочерьми Эдит и Айрин и уж по крайней мере мечтал о том, чтобы их женихи занимали в свете высокое положение. Подобным требованиям никак не отвечал мелкий чиновник по имени Уильям Гетц, попросивший руки Эдит. Сама Эдит подумывала о скромной свадьбе, но отец заявил: "Свадьба устраивается для меня. Хочешь замуж за этого мальчишку? Так не своди с него глаз". Было приглашено шестьсот пятьдесят гостей. Платье для невесты делал лучший на "МГМ" художник по костюмам. На репетиции свадьбы роль Майера исполнял Уильям Рэндолф Херст. "Ну и постановка же это была!" - вспоминает Эдит. И все же впечатление от церемонии осталось скорее траурное, чем праздничное. Майеры не повышали свой социальный статус, они теряли дочь.

Уильям Фокс, у которого тоже было две дочери, выдал их замуж сравнительно удачно - за людей, не связанных с кинопромышленностью. Вскоре обе забеременели. "По словам моей матери, - вспоминает племянница Фокса Энджела Фокс Данн, - сразу же после того, как у юных матерей родились мальчики, их вместе с детьми переправили в Фокс-холл, где для них были построены коттеджи. От мужей же отделались. Что сталось с одним из них, я не знаю. То, что произошло с другим, напоминает плохой детектив. Мать рассказывала, что однажды он вернулся домой после работы, открыл входную дверь и обнаружил совершенно пустую квартиру. Ни жены, ни сына, ни мебели. Он решил, что ошибся адресом. У него случился инфаркт, и он так и умер на голом полу... Фокс воспитал этих мальчиков (своих внуков), как родных сыновей". Он даже официально усыновил их и дал одному имя Уильям Фокс II, а другому - Уильям Фокс III.

И все же труднее всего приходилось женам голливудских магнатов. Когда они выходили замуж, их женихи были всего лишь амбициозными молодыми евреями. Майер женился на дочери кантора, Леммле - на племяннице своего босса, Фокс - на дочери преуспевающего производителя одежды, Цукор - на племяннице своего партнера по меховому делу, Маркус Лоев - на дочери торговца мебелью, Джек Уорнер - на немецкой еврейке из бедной семьи, Гарри Кон - на бывшей жене состоятельного адвоката. Никто из этих женщин даже предположить не мог, что их мужья добьются такого успеха, а для них самих это будет связано с жертвами и унижением.

Как признавал Джек Уорнер-младший, "мужья были настолько заняты работой, что у них почти не оставалось времени быть хорошими супругами и отцами". Однако на сексуальные развлечения на стороне время все же находилось. Вероятно, подобно семье, власти, богатству, культуре, секс в Голливуде должен был выставляться напоказ. Джек Уорнер хвастался своими успехами так, будто это были военные трофеи. Но больше других прославился своей ненасытностью Гарри Кон. Как-то Джералдина Брукс, которой предложили роль в картине Кона, вошла к нему в кабинет в широкой юбке и крестьянской блузе, обнажавшей одно плечо. Кон бросился на нее из-за своего массивного письменного стола. "Это что еще за блузка такая? Почему ты здесь разгуливаешь с обнаженными плечами?" С этими словами он схватил ее и сорвал кофточку. Она бросилась к двери. "Больше ты в этом городе работы не получишь!" - крикнул он ей на прощание. Корин Кальве, красавица француженка, получила от Кона указание прибыть на его яхту для обсуждения условий контракта. Вечером Кон в пижаме ворвался к ней в каюту и набросился на девушку. Кальве удалось отбить атаку и спрятаться, пока ее дружок потихоньку не увез ее с яхты. Как-то раз Кон вместе с женой поехал отдыхать в Гонолулу. Там он случайно наткнулся на девушку, за которой ухаживал в Лос-Анджелесе. Та путешествовала с банкиром, знакомым Кона. Кон предложил им присоединиться к нему и его жене и оставшееся время провел с девушкой. Осенью по субботам миссис Кон собирала мужу корзинку еды и провожала смотреть футбол, а тот заезжал за своей очередной подружкой, и вместе они отправлялись в пустующий дом приятелей, где и проводили уик-энд.

Некоторым женам удавалось приспособиться к новому положению, и тогда они наслаждались своей ролью не меньше, чем мужья. Тех, кто не мог сориентироваться, чаще всего заменяли, поэтому развод в среде голливудских магнатов не был редкостью. И объяснялся он тем, что супруга не выполняла свою роль в обществе. Гарри Кон заявил, совершенно в духе Генриха VIII, что развелся со своей первой женой из-за того, что у той не могло быть детей, а ему очень хотелось сына.

Новая миссис Кон была молода, стройна, привлекательна, хорошо образованна. Через год после свадьбы она родила ему ребенка. Один из коллег Кона назвал ее "птичкой в золоченой клетке". Она прекрасно умела развлекать гостей. Своих детей (дочь умерла в младенчестве, но у них было еще два сына и приемная дочь) она воспитывала так, чтобы они были образцами светскости. Она коллекционировала живопись и сама рисовала. Она учила французский, изысканно одевалась у студийного модельера. Она молча сносила унижения, но главное - знала, как удалиться, если этого хотел муж.

Не всем женам была по вкусу роль птички в золоченой клетке. Однако публично недовольство никто не высказывал. Внешне семьи голливудских евреев оставались такими же любящими, надежными, спокойными и "американскими", как и семьи созданных ими экранных героев. Все атрибуты "лучших традиций" были налицо: дети, добившиеся успеха, верные домовитые жены, достаток и мир. Голливудская жизнь не просто копировала искусство. Здесь, среди голливудских евреев, жизнь превращалась в искусство.

Немало иронии было в том, что, несмотря на всю замкнутость и самодостаточность голливудской общины, ее светская жизнь строилась по образцу восточно-го побережья и всякий, кто ждал здесь, в центре империи, развлечений, буйного веселья, шумных вечеринок, испытывал разочарование.

В конце 20-х - в 30-е годы большие приемы устраивались клубом "Мейфер" - в него входили руководители студий, звезды и режиссеры. Члены клуба "Мейфер", которому кто-то дал название "400 человек из Голливуда", девять раз в году собирались в огромном зале отеля "Балтимор" на банкет и танцы при свечах. Поскольку пафос киножизни состоял в том, чтобы держать весь внешний мир на подобающей дистанции, вход в "Балтимор" был только по приглашениям, а приглашалась только элита. Там регулярно появлялись Валентино, Глория Свенсон, Чаплин, Мэри Пикфорд, Майер, Цукор, Джо Шенк. Все хорошенько присматривались: кто с кем, кто напился, кто плохо выглядит, а на следующий день газеты помещали длинные списки гостей, и если чьего-то имени там не оказывалось, в редакции раздавался возмущенный звонок.

Если прием устраивал кто-то из руководства студий, то обычно организовывался просмотр. "Помню, существовало одно неписаное правило, - говорит Джек Уорнер. - Если автором фильма был ваш хозяин, картина критике не подлежала. Но если это был фильм другой студии, можно было свободно комментировать происходящее на экране и говорить все, что вздумается". Руководители "МГМ" пошли еще дальше. Они специально снимали фильмы для таких вечеринок. "Обыкновенно это были очень грязные фильмы, - вспоминает Морис Рапф, сын вице-президента "МГМ" Гарри Рапфа. - Они были смешны для посвященных, но над Майером никто никогда не шутил".

Настоящей дружбы в Голливуде почти не существовало, особенно на его Олимпе, где решающее значение имели лишь самые последние достижения. Никто не хотел общаться с неудачниками, и уж менее всего голливудские евреи, многим из которых самим едва удалось избежать краха. Голливуд был жесток. Прочитав в газете, что некий консорциум предлагает купить "Коламбию" за огромные деньги, продюсер Милтон Сперлинг поинтересовался у Кона, собирается ли тот ее продавать. "Ты что, с ума сошел? Если я продам студию, кто же станет звонить мне по телефону?" - последовал ответ. И это была сущая правда, и все это знали.

Как писала одна газета, утром в Голливуде чаще всего задавали два вопроса: "Ты с кем-нибудь переспал?" и "Сколько ты проиграл?" Что касается пороков, то голливудские евреи редко пьянствовали и не злоупотребляли наркотиками, хотя уже в 30-е годы недостатка в них не было. Женщины для магнатов были скорее метафорой власти. Зато они обожали азартные игры. Ставки делались по поводу чего угодно - футбол, карты, скачки, фильмы, выборы. По-настоящему высокие ставки делались во время матчей в бридж или игры в покер. Тальберг играл все время. Иногда к нему присоединялись Джо Шенк, Б.П.Шульберг, Дэвид Селзник. Размеры ставок поражали, но и это было частью голливудской метафоры. "Готовность делать высокие ставки была одним из способов завоевать уважение таких людей, как Майер, Кон, Занук, каждый из которых был способен рискнуть целым состоянием за карточным столом", - писал Майкл Корда. Азартные игры были своего рода терапией, когда можно было перестать притворяться и отдаться откровенной борьбе. В них проверялись умение блефовать и анализировать ситуацию, выдержка, верность оценки - все, что составляло главные качества хозяина студии. Здесь эти очень уязвимые, но проникнутые духом соперничества люди получали возможность запугивать друг друга и показывать, на что они способны. И наконец, азартные игры давали шанс обмануть судьбу, победив ее. Возможно, для многих евреев, считавших, что они играют с фортуной, это было решающим фактором. Тальберг редко проигрывал. Ласки проигрывал все время. В Голливуде это кое-что да значило. "Они уезжали в субботу вечером, возвращались поздно ночью в воскресенье, проведя целую ночь за игрой в карты... Они ничего не обсуждали, просто играли", - вспоминает Пандро Берман. Позднее Джек Уорнер купил себе дом во Франции неподалеку от Монте-Карло, где часами просиживал за карточным столом. Шенк играл на Кубе. В конце 40-х Гарри Кон стал ездить в Лас-Вегас. Места менялись, азартные игры оставались.

Голливудские евреи открыли для себя и нечто такое, в чем сочеталось и утверждение социального статуса, и терапевтический эффект азартных игр. Они открыли лошадей. Лошади, говоря словами Скотта Фицджеральда, давали им ощущение благополучия и власти. Сначала были именно лошади, а не скачки. Луис Майер каждое утро подолгу трясся в седле. Однако умения скакать верхом оказалось недостаточно. Наибольшее удовлетворение давало обладание породистыми лошадьми. Проблема состояла в том, что ипподром в Лос-Анджелесе проводил негласную политику обструкции в отношении евреев, их старались не принимать, и тогда они были вынуждены прибегнуть к обычному в таких случаях решению - построить свой ипподром. Инициатором затеи стал Гарри Уорнер.

Как выяснилось, большинство голливудских евреев оказалось посредственными лошадниками. Лучше всего шли дела у Луиса Майера. Он увлекся скачками довольно поздно, но отдался этому с таким рвением, с которым не занимался ничем, кроме кино. Ходили даже слухи, что лошади оттеснили студию на второе место. На "МГМ" все должно было быть лучшим. Майер тратил на свое увлечение огромные деньги. (Он, не моргнув, предложил за одного легендарного скакуна миллион долларов. Хозяин отказал ему, сказав: "Они там в кино и понятия не имеют, как обращаться с такой лошадью".) В конце концов ему удалось приобрести отпрысков знаменитой английской лошади и тринадцатилетнего австралийского скакуна. Они и составили основу его конюшни. Теперь у него были лошади, но не было фермы. Следующим шагом было приобретение пятисот акров земли в Калифорнии и постройка самой современной и красивой фермы в стране. Здесь он чувствовал себя патриархом. "С каждой лошадью он вел особый диалог, который, по-моему, сочинялся специально для нас, членов семьи, - вспоминает Дэнни Селзник. - Он будто представлял нас друг другу". Уже через семь лет после приобретения первой лошади Майер стал вторым игроком на всеамериканских скачках и вторым в иерархии лучших владельцев конюшен. На "МГМ" рождались мечты. Здесь рождались чемпионы.

Финал

Из всех фильмов, которые делались под руководством Майера на "МГМ", он больше всего любил "Человеческую комедию", рыдая даже тогда, когда ему просто читали синопсис будущего сценария. Плача над судьбой героев фильма, он оплакивал и свои несбывшиеся мечты, которые начали рушиться, когда пошатнулось здоровье жены. В конце 1933 года Маргарет Майер попала в больницу - "по женским делам". Хотя сама по себе операция прошла без проблем, для всего семейства это, по словам дочери, Айрин Селзник, стало кошмаром. Из-за нарушения гормонального обмена миссис Майер впала в депрессию. Она жаловалась на постоянную боль, стонала и плакала. Мужа все это повергало в состояние растерянности и ужаса, потому что Майер жутко боялся болезней. Позже ее отправили в специальный центр - проходить курс психотерапии.

Оставшись впервые после свадьбы один, Майер был подавлен и безутешен. Из-под его ног выбили основу его жизни. Жена через какое-то время вернулась домой, "но, не внимая советам, - вспоминает Айрин, снова взялась за старое и вскоре опять оказалась в психиатрическом центре, куда она попадала вновь и вновь последующие десять лет". Был и еще один нюанс. Врачи, как было принято в то время, не рекомендовали женщинам заниматься сексом после подобных операций. "Полагаю, дед был настолько нравственным человеком, - говорит о Майере его внук Дэнни Селзник, - что считал себя не вправе ухлестывать за кем-то, пока он официально не разведен с женой".

Но в конце концов пятидесятилетнего Майера настигла любовь - в образе красавицы старлетки по имени Джин Хауард (ей было двадцать четыре года), танцовщицы из варьете. Всю весну 1935 года их роман оставался невинным ("Если бы он мне предложил, я бы легла с ним в постель", - говорила позднее Джин Хауард), но Майер обещал своей больной жене отвезти ее в Европу и теперь пытался устроить так, чтобы мисс Хауард с подругой поплыли тоже - на следующем корабле. В поезде по дороге в Париж он сообщил Джин, что жена готова дать ему развод, чтобы он смог жениться. Будущая невеста была в шоке. Сочтя, что ему совершенно незачем об этом знать, она как-то не сообщила Майеру, что у нее страстный роман с одним молодым человеком, за которого она обещала выйти замуж сразу же по возвращении в Нью-Йорк. Во время поездки мисс Хауард хранила молчание, однако в Париже частный детектив, нанятый Майером, доложил ему все подробности романа. Майер пришел в бешенство. Вскоре мисс Хауард покинула Париж и обвенчалась со своим возлюбленным.

А тем временем Маргарет Майер заболела воспалением легких. Когда ей стало хуже, муж, находившийся в это время в Лондоне, убедил личного врача принца Уэльского и личного врача короля навестить его жену. Вскоре Маргарет выздоровела, но Майер, который всегда оставался фаталистом и считал, что его мать наблюдает за ним с небес, воспринял болезнь жены как наказание за свою безнравственность. Вернувшись в Голливуд, он, по словам Айрин Селзник, оставался и не холост, и не женат. У него не было ни свободы, ни дома. Луис и Мэгги наконец расстались лишь в 1944 году. Майер чувствовал себя очень одиноким. В какой-то момент он предложил переехать к нему своей дочери Айрин, которая тоже незадолго до этого развелась с мужем Дэвидом Селзником, но та мягко отказалась.

После смерти Тальберга Майер оставил его должность вакантной и сам выполнял функции координатора всех проектов. В течение десяти лет эта система прекрасно работала, но когда Майер впал в депрессию, дали себя знать ее слабости. "Невозможно было добиться никакого решения, потому что половина начальников была "за", а половина - "против", - жаловался один из сотрудников студии.

Шенк, холодный и молчаливый человек, не критиковал Майера, пока студия приносила хорошую прибыль, но как только доходы начали падать, всю вину за это он взвалил на него, на введенную им авторитарную систему, даже говорил, что Майер слишком много времени уделяет лошадям и недостаточно - студии. "МГМ" требовалось обновление. Вот тут-то на сцене и появился Дор Шэри.

Хамфри Богарт и Ингрид Бергман в фильме "Касабланка"

В Голливуде Шэри возник в 1932 году как сценарист, работавший по контракту. Он быстро продвигался наверх, в 1938 году получил "Оскара" за сценарий "Город мальчиков". Вскоре Шэри попросил у Майера разрешения сделать недорогой фильм в качестве режиссера. В ответ на вопрос Майера, почему он хочет дебютировать недорогой картиной, Шэри ответил: "Фильм категории "Б" - необязательно плохой фильм". На следующий день Майер предложил ему возглавить весь отдел малобюджетных фильмов на "МГМ". Год спустя он уже работал у Дэвида Селзника, а еще через три года возглавлял "РKO".

В роли руководителя производства Шэри был аномалией. Он всегда подчеркивал, что хотел ставить фильмы, которые бы имели большое значение. Пост руководителя отдела малобюджетных фильмов "МГМ" он покинул из-за того, что ему не дали возможность поставить фильм-притчу о Гитлере и Муссолини. Он не любил шумные голливудские сборища, был либеральным демократом, тогда как большинство руководителей студий были республиканцами. Он был религиозен, в то время как остальные, напротив, скрывали свою веру. Он ненавидел открытые сражения, не хотел наживать себе врагов. Высокий, с продолговатым лицом, в очках, Шэри даже выглядел, как интеллектуал.

Шэри был крайне удивлен, когда в конце весны 1948 года Майер пригласил его к себе и без предисловий предложил пост вице-президента по производственным вопросам. Он стал первым кандидатом на эту должность за все двенадцать лет, прошедшие со дня смерти Тальберга. Есть версия, по которой Майер взял его к себе из-за того, что Шэри напоминал ему Дэвида Селзника, несколько раз отклонявшего предложение Майера работать вместе. Таким образом, Шэри был для него вроде еще одного сына. По другой, более простой версии присутствия Шэри на студии хотел Ник Шенк.

Итак, Дор Шэри стал новым принцем-дофином. Но ничего хорошего это не сулило. Когда Шэри как-то раз спросили, что же делает на студии Майер, если за производство отвечает он, Шэри, тот ответил: "Звонит мне потом и сообщает, что он думает о том или ином фильме". Шэри считал Майера тщеславным, самодовольным, неуравновешенным человеком, чуть ли не параноиком, не заслуживающим ни доверия, ни уважения.

Майер относился к Шэри с не меньшей антипатией, считая его выскочкой, самонадеянным студентом, которому придется учиться на собственных ошибках. Естественно, на их взаимоотношения накладывали свой отпечаток воспоминания о Тальберге, которого Майер все еще считал вероломным. Более того, Майер стал рассматривать Шэри как человека Шенка, своего заклятого врага.

Подобно своим любимым экранным героям, в момент кризиса Майер искал утешения в семье. Теперь же, когда большой семье на "МГМ" угрожала опасность со стороны Шэри и Шенка, а его собственная развалилась после развода, он решил создать новую. Его представили Лорене Дэнкер, вдове рекламного магната. По голливудским стандартам красавицей назвать ее было нельзя, но она была достаточно миловидна и вполне отвечала требованиям Майера к аристократической жене - молодая, но не слишком, привлекательная, уравновешенная, сговорчивая. Она была матерью одиннадцатилетней Сюзанны, что делало ее в глазах Майера еще привлекательнее. Скрываясь от чужих глаз, Майер и Лорена сбежали в Юму, штат Аризона. Свадебная церемония состоялась в здании суда на фоне тюремного двора Юмы. Это происходило в декабре 1948 года, через шесть месяцев после того, как Дор Шэри взял в свои руки производственную деятельность "МГМ".

Поселившись в новом доме с новой женой, Майер вновь чувствовал себя патриархом, что на практике означало, что Лорена и Сюзанна должны были подчиняться ему так же, как в свое время Мэгги, Эдит и Айрин. Покорная Лорена смирилась со своей ролью. Тяжелее всего было Сюзанне, которая совершенно запуталась в своей ситуации. В конце концов она стала монахиней - к чему ее, в принципе, и готовил Майер.

А тем временем Мэгги Майер, бывшая жена Луиса, тоже жила затворницей. Она почти никого не принимала, все время проводила дома, предаваясь мечтам. Она мечтала о том, что однажды Майер осознает свою ошибку и вернется к ней. Вслух она этого никогда не говорила. Она вообще о нем не говорила, у нее даже фотографии его не было. Зато она подробно расспрашивала о нем внуков.

Для голливудских евреев стало почти правилом: как и Майер, Гарри Кон женился на молоденькой девушке, "воспитал" семью, переехал в шикарный особняк, отражал угрозы со стороны тех, кто считал, что он постарел и потерял волю и контроль над ситуацией. Но семья была для Кона не столько убежищем, сколько продолжением его владений. "В качестве доверенного лица ему нужен был такой человек, как я", - говорил Джонни Тэпс, процветающий издатель музыкальной литературы. Двадцать четыре часа в сутки Кон должен был знать, где находится Тэпс. Он предоставлял Кону свою квартиру для свиданий, а потом прикрывал его, нередко и сам участвовал в похождениях шефа.

Однажды Кон увидел Тэпса с очень красивой девушкой и на следующий же вечер решил сам приударить за ней. Он накупил ей платьев, чулок и всякой всячины, чего обычно не делал, и предложил отправиться в ее дом, расположенный в нескольких милях от города. Когда они приехали, Кон отпустил машину. Чего женщина ему не поведала, так это того, что жила она с матерью и сынишкой. Кон вежливо извинился и попросил вызвать ему такси, но телефона в доме не оказалось. Обратно Кону пришлось добираться автостопом.

На студии Кон постепенно терял свою власть, но не из-за того, что кто-то ее отнимал, чего он всегда боялся. Просто он уже действительно состарился, устал, и мир стал для него слишком сложным.

К середине 40-х годов Гарри Уорнер решил перебраться из Нью-Йорка в Калифорнию, поближе к дочерям. Но даже поселившись с ними в одном городе, он не чувствовал достаточной близости. Тогда он купил большой участок земли и выстроил на нем дома для себя и своих детей. Но те переехать отказались, и он жил там один, отверженный подобно королю Лиру.

Некогда в знак взаимного доверия братья Эйб, Гарри и Джек заключили джентльменское соглашение: никто из них не станет продавать свои акции, пока они все вместе не решат, что пора продавать. Теперь этот шаг стал реальностью, потому что в конце 40-х - начале 50-х доходы "Уорнер бразерс" резко упали, в частности, из-за конкуренции телевидения и независимых кинокомпаний. Вот тут то Джеку и представился случай отомстить ненавистному Гарри. Братья продали акции банковскому синдикату, Джек же заблаговременно заключил соглашение о том, что вновь выкупит свою долю, чтобы сохранить занимаемый пост. После его выходки братья друг с другом не разговаривали.

"Предательство просто убило Гарри, - говорил его зять Милтон Сперлинг. - Вскоре после этого, будто в плохой мелодраме, у него случился удар". Два года спустя, 27 июля 1958 года, он умер. Джека на похоронах не было. Дня за два до смерти Гарри Джек отдыхал на юге Франции. Неделю спустя, возвращаясь ночью после того, как хорошенько наигрался в Канне, Уорнер врезался в грузовик. Машина отскочила, вылетела с дороги и загорелась. Самого Уорнера отбросило на 40 футов. Состояние его было критическим. Джек Уорнер-младший отправился навестить его в больнице и совершил ряд промахов, в частности, сказал репортерам, что его отец вряд ли выживет. Уорнер выжил и пришел в бешенство оттого, что в газетах писали о его скорой смерти. Вернувшись в Голливуд три месяца спустя, он велел уволить Джека-младшего. На протяжении следующих двадцати лет они почти не разговаривали.

Травмы Джек залечивал целый год, по истечении которого снова вступил в обязанности босса студии, но это уже не была студия, построенная по его модели. Производство сократилось, многие контракты были разорваны. Студийная система 30 - 40-х годов устарела. Устарел и монарх на студии. В 1966 году Джек в конце концов продал свою долю за 32 миллиона. Уже не будучи главой студии, он тем не менее оставался в центре событий, разговаривал с друзьями, планировал собственные постановки. Через два года он окончательно удалился от дел.

Теперь его занимали в основном азартные игры и теннис, которым он увлекался даже в восемьдесят лет. Однажды вечером в 1974 году он споткнулся на корте во время игры, упал и сломал грудину. На сей раз он так и не оправился. Он скончался 9 сентября 1978 года от удара, как и его брат Гарри.

Шенк продлил контракт Шэри еще на шесть лет и более того - предложил ему часть акций компании. Узнав об этом, Майер пришел в бешенство и на следующий день подал в отставку. Он обещал, что его карьера продолжится "на другой студии в условиях, где у него будет право выпускать подобающие картины - нравственные, здоровые фильмы для американцев и людей во всем мире".

Для Шенка главным всегда была власть. Для Майера вопрос стоял более серьезно: он боролся за утверждение своего представления о мире, сознавая, что оно стремительно устаревает. Шэри символизировал силы, угрожавшие ему.

Через два дня после отставки Майера Шенк и Шэри уединились в кабинете. Шенк показал письмо Майера, в котором тот жаловался, что устал от попыток Шэри узурпировать власть. Шенк должен был выбрать: либо Майер, либо Шэри. Затем Шенк показал Шэри свой ответ, в котором писал, что, еще раз просмотрев результаты работы, он вынужден сделать выбор в пользу Шэри. Итак, Майер покинул студию, которую сам создал и которую бесконечно любил.

Луис Б.Майер в изгнании был "Наполеоном на Эльбе". Он собирался стать независимым продюсером, но в таком качестве он не работал уже очень давно, и из этих проектов ничего не получилось. Потом ходили слухи, что он намерен приобрести "Уорнер бразерс", но и этот план не удался. На некоторое время он вновь заинтересовался лошадьми, накупил жеребцов на 300 тысяч долларов, но даже здесь не было прежнего рвения. Без студии он стал потерянным грустным человеком.

Все свои эмоции он выплескивал на Лорену, которой приходилось выслушивать такие оскорбления, что дочери и внуки пытались вступаться за нее. Странным образом изменились и отношения с дочерьми, будто они обязаны были компенсировать ему потерю любимой студийной семьи. Майер постоянно испытывал их, проверял их преданность. Айрин, которая разошлась с мужем, тест прошла. Теперь, когда в ее жизни не было мужчины, отец всегда мог претендовать на первое место. А вот Эдит не выдержала. Майер ненавидел ее мужа, Уильяма Гетца. В свое время Гетц отклонил предложение пойти работать к Майеру на студию. Из-за мужа Эдит окончательно рассорилась с отцом. Ее имя никогда больше не упоминалось в доме.

Голливуд оказался на редкость несентиментальным местом. Когда человек лишался власти, он лишался милости, его изгоняли и забывали. Так произошло почти со всеми голливудскими евреями. Карлу Леммле повезло больше, чем многим другим. На покой он удалился в 1936 году, продав свою часть акций "Юниверсл". Имея состояние, которое оценивалось в 4 миллиона долларов, он проводил время с внуками, за игрой в карты, на скачках. 23 сентября 1939 года он отправился прокатиться, спасаясь от изнуряющей жары. По возвращении почувствовал себя плохо, лег в постель. На следующее утро у него случился первый из трех инфарктов. Последний, настигший его в тот же вечер, оказался смертельным.

Далеко не всех голливудских евреев ждал столь быстрый и легкий конец. В 1935 году Уильям Фокс был вынужден объявить о своем банкротстве. Однако он, по словам Х.Л.Менкена, был на редкость скользким типом. Не пожелав дать процедуре, связанной с банкротством, идти своим чередом, Фокс вместе со своим адвокатом решил вступить в переговоры с судьей, ведшим его дело. У того была своя проблема: дочь выходила замуж, и ему нужно было 15 тысяч долларов. Фокс передал деньги через своего адвоката. Несколько месяцев спустя судья попросил еще денег. На сей раз Фокс решил доставить деньги лично. Позднее правительству удалось проследить движение нескольких из этих купюр со счета Фокса на счет дочери судьи. Фоксу было предъявлено обвинение в попытке помешать правосудию. Он признал свою вину и был приговорен к году лишения свободы.

3 мая 1943 года, отсидев пять месяцев и семнадцать дней, Фокс был выпущен на поруки. Хотя ему было уже шестьдесят пять лет и жил он на инсулине, человеком сломленным назвать его было никак нельзя. Он даже планировал купить участок земли и построить новую студию. Конечно же, студия так никогда и не была построена. Фоксу уже не суждено было подняться. Он перенес удар и умер 8 мая 1952 года в Нью-Йорке.

После того, как в начале 30-х Джесс Ласки был вынужден уйти с "Парамаунта", он попытался выступать в роли независимого продюсера, но успеха не добился. Состарившись, он попробовал написать мемуары. И вот, когда Ласки заканчивал раздавать автографы на своей книжке, он потерял сознание. Его отвезли в больницу. Говорят, священник там спросил его: "Ваше вероисповедание?" "Американец", - ответил Ласки и умер.

Борьба за руководство "МГМ" продолжалась. Шэри и Шенк были вынуждены уйти. На их место пришел Джозеф Фогель, но междоусобная война не прекращалась. В 1957 году Майер все же получил предложение возглавить компанию Лоева, то есть занять пост Шенка, но отказался. Студия больше не была той замечательной большой семьей, которую он когда-то создал. Сам он был уже слишком стар, чтобы управлять компанией. "Он не мог быть счастлив без "МГМ", - говорил Дэнни Селзник. Но в конце концов он и с "МГМ" не смог быть счастлив. "МГМ" безнадежно изменилась, как и сам Майер.

Летом он заболел и лег в клинику на обследование. Своей дочери он сказал, что это обычные анализы. Но пребывание в больнице затягивалось, диагноза не было, и тогда он попросил Айрин выписать видного специалиста из Гарварда. Переговорив с врачами, Айрин узнала, что у ее отца лейкемия и что состояние его безнадежно.

Никто не сказал Майеру, что он серьезно болен, и если он и подозревал что-то (а он наверняка подозревал), то ни с кем об этом не говорил. Чтобы поддержать иллюзию, что ничего не происходит, Айрин уехала в Нью-Йорк, но вскоре ее вызвали обратно. Отцу стало хуже. Когда она приехала, он уже был без сознания. Он умер в половине первого ночи 29 октября 1957 года. Состоявшиеся на следующий день похороны были под стать ему самому. В роли продюсера выступил Дэвид Селзник, режиссером был Кларенс Браун, сценаристами - Кэри Уилсон и Джон Ли Мэйхин, любимцы Майера. Текст звучал в исполнении Спенсера Трейси.

У Гарри Кона всю жизнь было предчувствие, что он умрет в шестьдесят семь лет. Все Коны умирали в этом возрасте, говорил он, а когда его брат Джек вдруг скончался в шестьдесят семь после самой обычной операции, его фатализм лишь усилился. Как-то глядя в окно на своих детей, он вдруг заплакал: "Мне грустно, когда я думаю, что не доживу до того момента, когда они вырастут". Дело было не в том, что Кона вдруг потянуло на мелодраму. За несколько лет до этого, в марте 1954 года, он прошел курс лечения от рака горла. После нескольких операций болезнь, судя по всему, отступила, но когда Кон вернулся на студию, это был уже не тот человек - рассеянный, нервный, даже мягкий.

Джонни Тэпс рассказывает, что как-то после совещания в Нью-Йорке Кон так разнервничался, что в аэропорту ему стало плохо. На борту самолета у него случился инфаркт. Ему дали кислородную маску, потому что он не разрешил сажать самолет - боялся, что акции компании сразу пойдут вниз. На сей раз Кону снова удалось выкарабкаться. Через два месяца во время приема он опять почувствовал себя нехорошо. На следующее утро, 27 февраля 1958 года его на "скорой" повезли в больницу. "Слишком тяжело", - сказал он своей жене, которая была рядом. Он умер по дороге от закупорки коронарной артерии.

Цукор не сдался даже после смерти жены Лотти в 1956 году Он как-то пообещал, что переживет всех своих врагов. Так и случилось. "Почти никого не осталось, кто помнил бы, каким безжалостным и суровым он был", - говорит Айрин Майер-Селзник. Теперь он стал более мудрым, более доброжелательным. Живым памятником старому Голливуду. Цукор почти не делал себе скидок на возраст. В девяносто три года он по-прежнему выкуривал три сигары в день. В девяносто шесть жил один в номере отеля "Беверли Хиллз". В девяносто семь ежедневно проводил два часа на студии. В сто лет он нанял себе молодую домоправительницу, но обедать ходил в клуб. Он терпеть не мог пользоваться креслом-каталкой. На то, чтобы преодолеть пятьдесят ярдов от двери квартиры до лифта, у него уходило десять минут. Он больше не смотрел фильмы, теперь их смотрел Юджин и обо всем докладывал. Угасать он начал в сто два года, когда стали выпадать зубы, болеть челюсти. Он не хотел есть протертую пищу, он не жаловался, а просто отказывался от еды. Он сильно похудел. К нему по-прежнему ходили визитеры, он по-прежнему уделял много внимания своему внешнему виду, настаивал на том, чтобы всегда быть при галстуке и в жилетке. Никто никогда не видел его в пижаме или халате. Каждый день он был гладко выбрит. "Так он и умер - сидя в кресле-каталке, одетый с иголочки, в рубашке при галстуке. Умер так, как хотел умереть", - говорит Юджин.

Всякая жизнь - метафора. Первое поколение голливудских евреев создало американскую кинопромышленность в определенное время, в определенном месте, следуя определенным побуждениям. Время ушло, место обрело новые черты, тех целей больше не существовало, сами эти люди отошли от дел или ушли из жизни, более не в состоянии сохранять то, что они создали. Студии выжили, хотя и изменились. Контроль над ними перешел к конгломератам и крупным промышленникам.

Империи рухнули. Имена магнатов ушли в историю. Но после себя голливудские пионеры оставили нечто мощное, почти мистическое. Оставили мифологию, ставшую частью нашего сознания и культуры. Оставили свое представление об Америке, рожденное отчаянием, страхом и мечтой о прекрасной сказочной стране, где и они, изгои без роду и племени, станут хозяевами, где и их будут уважать, чтить и бояться. Сегодняшняя Америка - это во многом воплощение их идеала, созданная ими империя, безграничный, всеобъемлющий Голливуд.

[1] Луис Б. Майер. - Прим. ред.

Поиск по сайту: