Записки кирасира 5 страница

С этими словами тетя встала, подошла к бюро и, вынув из ящичка небольшой пакетик, завернутый в папиросную бумагу, передала мне.

«Что за вздор!» – подумал я. Откуда тётушке взбрело на ум, будто я люблю кожу!!! Я, кажется, ни ей и никому вообще никогда этого не говорил, да и не мог этого сказать, потому что совершенно равнодушен к кожаным вещам... Тем не менее, приличия ради я сделал вид, что обрадован и, поблагодарив тётю за внимание, снова откланялся ей.

– Смотри, не потеряй, это очень хорошая кожа... и на память обо мне! – крикнула она мне вслед.

Взглянув мельком на подаренный мне самый обыкновенный кожаный порткарт, какие тогда употреблялись для визитных карточек, и запихнув его в карман шинели, я вышел на улицу с облегчённым чувством, что наконец отбыл скучный, но обязательный номер. Уже через несколько минут я забыл и о тётушке и о её коже, так как направился к более интересным для меня людям и делам. Лишь поздно вечером, уже сидя в вагоне III-го класса увозившего меня Гатчинского поезда, случайно опустив руку в карман шинели, я вспомнил про тётушкин порткарт и вытащил его на свет божий. В порткарте, как будто что-то находилось. Я раскрыл и невольно ахнул – в каждом из четырёх отделений порткарта находился красивый кредитный билет 500 рублевого достоинства с изображением Петра Великого... Вот это был номер!

В первый раз в жизни я держал в руках такую крупную сумму. Ошеломлённый – я не верил глазам и, придя в себя, подумал даже, что эти деньги, должно быть, попали в порткарт по недоразумению, и тётя Мимиша просто по рассеянности забыла их вынуть, прежде чем передать мне подарок. Неужели это предназначалось мне? Если бы в порткарте была какая-нибудь сотня рублей – я бы ещё это понял, но 2 000 (в то время деньги немалые)! Такой щедрый подарок был просто необъяснимым. Почему? За что? Неужели только за то, что я имел случай понравиться тётушке? По-видимому, это было так. Я припомнил ту особую интонацию в голосе тёти, когда она крикнула мне вслед: «Смотри не потеряй!» Если бы она думала в то время, что порткарт пустой, она бы так не сказала. Чувство конфуза охватило меня. Принять эти деньги от тёти, с которой я имел так мало общего, – было дико, а вернуть – я бы этим обидел почтенную старушку. Приехав домой и хорошенько подумав, я написал тетё Мимише коротенькое письмо, где в самых простых и, как мне казалось, достойных выражениях поблагодарил тётю за её подарок, подчеркнув, как трогает меня её внимание, вовсе незаслуженное мною...

С этого времени тётя Мимиша взяла в обычай осыпать меня подобными подарками. Редкий мой визит к ней обходился без того, чтобы тётушка не подарила мне одной, двух, а то и пяти тысяч. (Меньше тысячи тётушка вообще не дарила!)... и так продолжала она до самой Октябрьской революции. Самую передачу таких подарков тётушка всегда обставляла так, что отказаться принять их было нельзя. Когда я заставал её одну – она никогда ничего не дарила, видимо, стараясь избежать возможности моего отказа. Когда же у тётушки сидел кто-нибудь из посторонних, тут-то она в момент прощания неизменно вытаскивала из бюро какую-нибудь безделушку, вроде кустарного деревянного яйца, кожаного портсигара, какой-нибудь шкатулочки или маленькой коробки с карамельками. С самым невинным видом тётя Мимиша передавала мне эту вещицу со словами: «Вот тебе припасла маленький подарочек... un petit cadeau на память. Ведь ты любишь портсигары, не правда ли?.. Ну, aurevoir, aurevoir... (до свидания, до свидания...), ступай, я тебя не задерживаю», – и тётя сразу же обращалась к сидевшему у неё гостю или гостям, продолжая с ними разговор и делая для меня просто невозможным отказ от её подарочка, такого скромного и пустяшного на вид. Я конфузился, благодарил тётю и, краснея, прятал вещицу в карман, наверняка уже зная, что в этом простеньком яичке или портсигаре запрятаны тысячи. Иной раз, застав тётю одну, я просил её не дарить мне больше денег, уверяя её, что из-за этого мне даже просто неприятно у неё бывать, так как я таких подарков ничем не заслуживаю, да и не нуждаюсь в деньгах, а потому и получать таковые мне стыдно. Тогда тётя говорила, что больше ничего дарить мне не будет, но стоило мне только прийти в следующий раз и застать у неё кого-либо из гостей, опять повторялась старая история.

Несмотря на своё огромное богатство, тётя, как это всегда бывало, в своей личной жизни была несчастлива.

Совсем молоденькой девушкой её выдали замуж за командира кавалергардов, богача графа Апраксина, который был уже не молод, и тётя его не любила. Любимая дочка тёти умерла ещё ребенком, а оставшийся в живых сын был слабоумен и никуда не показывался, так что я этого своего кузена никогда и не видел.

Племянники тоже не доставляли тётушке никакой радости: чуждаясь и побаиваясь тётушки, они, кроме деланной почтительности, не выказывали ей иных чувств. Отсюда, быть может, становится понятным её старческое чувство симпатии ко мне, баловать которого ей доставляло удовольствие. Вначале я посещал её лишь из чувства вежливости, так как на моих визитах она настаивала. Позднее я искренне полюбил тётю, потому что понял её.

Однажды на досуге, курьёза ради, я попробовал подсчитать, сколько стоит тетё Мимише каждое моё появление, и пришёл к выводу, что каждый мой визит в среднем стоил ей свыше тысячи рублей... Несмотря на это и на мою молодость, я всё же сохранил к ней бескорыстное чувство, чему, однако, поверить как будто трудно.

В те годы тётушка нередко приглашала меня обедать. У тёти был потрясающий повар, про которого говорили в обеих столицах, и изготовляемые им кушанья были подлинным шедевром самого утончённого кулинарного искусства. Особенно любил я одно сладкое, которое подавали только у тёти – блюдо, состоявшее из огромных варёных груш, облитых ромовым соусом, обсыпанных крошками фисташек, по вкусу бесподобных.

У тёти всегда обедало 5–6 избранных пожилых гостей, и за ее столом я был единственным представителем молодого поколения. Из примечательных людей, часто обедавших у тёти, помню дородного барона Кнорринга (Барон В. Р. фон Кнорринг (1861 –?) в описываемое время был шталмейстером двора великой княгини Марии Павловны) и щупленького, седенького, некрасивого старичка Ермолова – министра земледелия (А. С. Ермолов (1846–1917), статс-секретарь, министр земледелия и государственных имуществ, член Государственного совета). Большой гастроном и тонкий ценитель доброго вина, этот с виду суховатый старичок к концу обеда становился весьма остроумным собеседником, выказывая себя как интересный рассказчик. В тот год в своей ещё неиспорченной и наивной простоте я совсем не интересовался положением, которое занимали в свете те или иные встречаемые мною люди. Так, например, Ермолова я встречал неоднократно у тёти, но лишь после целого года знакомства с ним узнал, что он министр. В этом отношении я был типичным москвичом и петербургскую психологию хорошо усвоил и перенял лишь после производства в офицеры. Молодые люди московского света, если посещали тот или иной семейный дворянский московский дом, то обычно делали это, не задаваясь какой-либо скрытой и задней целью. Москвичи бывали там, где хотели и у кого хотели, без всяких корыстных соображений, а просто потому, что им так хотелось и было им приятно. Светский петербуржец, наоборот, часто посещал чей-либо скучный салон только потому, что хозяйка дома была близко знакома с тем или иным влиятельным лицом, которого можно было в её салоне встретить и обратить на себя внимание, или же сама хозяйка дома при случае могла бы замолвить словечко, указав влиятельному лицу, что это достойный и прекрасный молодой человек, стоящий того, чтобы быть выдвинутым.

Не зная ни жизни, ни людей, ни цены деньгам, тётя Мимиша очень часто расшвыривала деньги совсем зря и по-пустому, как, например, было со мной. Но были и другие случаи. Помню, как однажды при мне к тёте пришёл Ермолов для того, чтобы благодарить тётю за те 75 000 рублей, которые она перевела на его имя для бедных слепых, к которым проявлял участие этот министр. Будучи сама очень близорукой и опасаясь когда-нибудь ослепнуть, тётя Мимиша любила покровительствовать слепым.

Странное положение, в общем, создалось у меня с тех пор как я сделался вольноопределяющимся. Прав у меня почти не было никаких. В Петербург я мог попасть, только приехав в заплёванном 3-м классе. В трамвае не имел права присесть, на улице должен был вытягиваться стрункой перед ничтожным армейским поручиком, который мог безнаказанно сделать мне обидное или даже оскорбительное замечание, а через 10 минут после этого я уже пожимал руку сановнику или же оказывался сидящим рядом с министром или генералом, занимавшим высший пост в армии, за интимным обедом у какой-нибудь «тёти Мимиши» или у тех же Жилинских.

В то далёкое времечко и в той среде, к какой я принадлежал уже в силу одного только моего происхождения, всё это как-то само собой считалось естественным благодаря стародавнему укладу и обычаям жизни дворянской.

* * *

Время шло. Приближалась пора наших офицерских экзаменов, к которым мы могли быть допущены, только получив в полку чин унтер-офицера. Этот чин давался солдатам учебной команды после смотра, производимого полковым командиром и особой комиссией из старших полковых офицеров. Ввиду того, что такой смотр обычно производился только весной и в этом случае у нас не было бы времени для подготовки к офицерским экзаменам, мы, четыре вольнопёра, желавшие сделаться офицерами, подали с согласия Палицына рапорт по команде, ходатайствуя о назначении нам четверым отдельного смотра теперь же. Ходатайство это было удовлетворено командиром, и в конце февраля в дежурной комнате офицерского собрания нам был произведён комиссией под председательством полковника фон Шведера экзамен по всем Уставам и элементарной топографии, каковые испытания мы сделали успешно. После этого в манеже нам четверым был произведён смотр езды.

Тут-то мы и оскандалились.

Правда, к моменту смотра посадка у нас была неплохая, рубили мы и кололи пикой как будто удовлетворительно, прыгали через препятствия тоже терпимо – однако всё это было не то. Так ездить, рубить и колоть в нашем полку было допустимо разве для смены молодых солдат, но для унтер-офицеров, да ещё такого образцового полка как наш, это никуда не годилось. У нас не было ни той чёткости, ни нужной сноровки, ни той вышлифованности, ловкости автомата, каковые требовались от унтер-офицеров и давались людям только после длительной учёбы. И это, конечно, не могло укрыться от глаз знатоков. Особенно не понравилась наша езда знаменитому штаб-ротмистру фон Эксе, участвовавшему в комиссии, а полковник фон Шведер категорически заявил, что таких ездоков он не допустит к производству в унтер-офицеры, и что мы должны продолжать манежную езду вплоть до общего смотра всей учебной команды.

Провал наш был вполне понятным. Как ездоки мы были недоученными, скороспелками, ибо пять месяцев учёбы в манеже был слишком короткий срок для освоения должной выучки. Не надо забывать и того, что в учебную команду попадали из эскадронов лучшие фронтовики солдаты, имевшие за собой чуть ли не два года манежной практики, тогда как мы, вступив в команду, таковой практики не имели.

Палицын после смотра был сконфужен и глядел на нас угрюмо. Мы же, вольнопёры, были прямо-таки подавлены. Для нас это было ударом, ибо выходило так, что к офицерским экзаменам мы в этот год допущены не могли быть.

Лично для меня и для моей невесты это было просто трагично, так как все мои мечты о «выходе в люди» и о женитьбе были связаны с производством в офицеры, а теперь это оттягивалось ещё на целый год! (Вольноопределяющимся, равно как и солдатам, вообще закон запрещал вступать в брак). Выхода у нас как будто не было: мы хорошо знали, что полковник фон Шведер был неумолим и упрям, как бык...

И всё-таки выход нашёлся! А выручила нас из этой скверной истории, конечно, дама...

Нашей спасительницей оказалась Варвара Михайловна Жилинская – супруга самого начальника генерального штаба и родная тётка Мишанчика Осоргина. В первую же субботу Мишанчик съездил к ней в Петербург на поклон и поведал ей о нашем несчастьи, в результате чего славная генеральша, всегда немного экзальтированная и принимавшая близкое участие в чужих несчастьях, написала коротенькую, но красноречивую записку генералу Бернову. Этого было достаточно. Добряк генерал мог отказать кому угодно, но только не Варваре Михайловне!

Через день мы были отданы в приказе по полку как удовлетворительно сдавшие смотр и числящиеся в командировке для подготовки и держания офицерских испытаний при Николаевском кавалерийском военном училище.

Нашим манежным мытарствам наступил конец. Палицын прекратил быть нашим пугалом. В житейской книге каждого из нас перевернулась страничка – а всё благодаря Варваре Михайловне! «Хорошо жить, помня о Боге» – сказал великий Л. Толстой. «Недурно можно жить, помня о дамах» – скромно добавлю я.

Глава IV

С подготовкой к офицерским экзаменам надо было спешить вовсю, так как до экзаменов оставалось всего каких-нибудь два месяца. За это время нужно было освоить 2-х годичный курс по 14-ти предметам, из которых один лишь учебник военной истории заключал в себе около тысячи страниц!., а все предметы вместе составляли тысячи и тысячи. Невольно возникал жуткий вопрос, когда же мы успеем всё это пройти, а тем более освоить. Я и мои товарищи откровенно сомневались в такой возможности, ибо сама очевидность как будто подсказывала, что это просто физически невыполнимо, а ведь нам интересно было сдать экзамен не только удовлетворительно, а на гвардейский балл – то есть хорошо.

Вся надежда была только на знаменитого капитана Басевича, о котором я упоминал выше и к которому мы отправились вчетвером тотчас же по прочтении полкового приказа о нашем откомандировании. С этим капитаном мы договорились ещё в начале зимы, и он уже тогда крайне неохотно дал нам своё согласие на подготовку, так как гвардейские вольнопёры так и лезли к нему со всех сторон, и он набрал себе уже 15 учеников. Таким образом, приняв ещё нас, кирасир, у него набралось 19 человек. Басевич был капитаном и командиром роты Лейб-гвардии Павловского пехотного полка [23]. Когда и что побудило его заняться таким странным частным делом, как подготовка вольнопёров, – я не знаю. Но в моё время имя его было известно в самых фешенебельных кавалерийских полках гвардии, где благодаря Басевичу имели счастье блистать корнетами многие знатные и богатые молодые люди – выходцы из вольнопёров. За каких-нибудь 2–3 месяца Басевич зарабатывал на своих вольнопёрах ежегодно тысяч десять (если не более) и за такие дела в Павловском полку, где он служил, офицерство смотрело на него весьма косо, считая, что Басевич занимается грязным и совсем неподходящим для него делом. Знакомые мне павловцы говорили, что стыдятся за Басевича, который является чуть ли не позором полка, ибо превратил себя в какого-то репетитора (что к лицу разве бедному студенту, но никак уж не офицеру гвардии). Старшие офицеры полка не раз указывали Басевичу на несовместимость его частной репетиторской практики с высоким званием гвардейского ротного командира. Вопрос даже ставился об удалении Басевича из полка, однако Басевич как будто и в ус не дул, плевал на всё и на всех, продолжая выгодное для себя дело. Басевича терпели в полку только потому, что он был одним из лучших ротных командиров и его рота на смотрах бывала одной из первых (Басевич был убит во главе своей роты на Германском фронте, в одном из первых боёв в 1914-м году, выказав себя и в боевой обстановке прекрасным начальником. (Прим. автора)), а Павловский полк вообще пользовался в гвардейской пехоте заслуженной репутацией самого строевого, чисто фронтового полка и славился совсем особой дисциплиной и муштрой, вошедшей в полковую традицию.

Будучи пехотинцем, Басевич, как ни странно, специализировался, однако, на Николаевском кавалерийском училище – и только на нем, хорошо изучив вкусы и требования его педагогов, среди которых он имел родственника и близкого приятеля. Интересно, что в другие училища подготавливать он вовсе не брался, несмотря на почти одинаковую программу.

Басевич жил на Миллионной, в казённой полковой квартире. Когда мы вчетвером в первый раз пришли к нему туда, мы застали занятия уже на полном ходу, так как из-за проволочки с нашим неудачным смотром мы на несколько дней опоздали к их началу.

Первый день наших занятий особенно врезался мне в память. Когда мы позвонили у парадного Басевича, его денщик – типичнейший павловец [24] – курносый, рыжий и в веснушках (ибо Павловский полк по старинной традиции и как бы в подражание наружности императора Павла комплектовался именно таким типом людей) пошёл докладывать о нас своему барину. Тут мы услышали за дверью следующий диалог:

– Ваш высокобродь, ещё четверо ребят к вам пришли. Как прикажете: пущать, или нет?

– Пошёл ты к чо-о-орту!.. – раздался в ответ чей-то плачущий и охрипший голос. – Не мешай!.. Итак, господа, Санроберто, тальянский антилерист, установил закон вер-ти-кальных по-ни-же-ний снарядов... Запомните!.. Да, господа, есть на свете такие генералы, которым никогда не надоедает философствовать!.. – за дверью послышался хохот нескольких голосов.

– Итак, стало быть этот самый закон... – Но тут снова раздался голос денщика:

– Ваш высокобродь, так как же тем ребятам сказать?.. Всё-таки пущать их, или, как прикажете?..

– Фу ты, Господи!.. А, чёрт, тащи ещё и этих сюда! Это, должно быть, кирасиры. Добивай, Василий, доканчивай своего капитана!.. Тащи сюда хоть целый полк!..

Оставив свои шинели, каски и палаши в маленькой передней, где вешалка и без того буквально ломилась от кучи вольнопёрских шинелей всевозможных полков, мы прошли за рыжим денщиком, который открыл перед нами дверь в кабинет Басевича.

Странную картину представляла собой эта небольшая комната. В густых облаках папиросного дыма на диване, на стульях, на подоконниках сидели в расстёгнутых мундирах и непринуждённо развалясь с папиросами в зубах человек 15 молодых людей в самых разнообразных кавалерийских формах – пёстрых и ярких. Тут были гвардейские гусары в белых ментиках, расшитых жёлтыми шнурами, и в сапогах с золотыми кокардами; синие казаки-атаманцы, лейб-драгуны с элегантными этишкетами на плечах, кавалергарды, улан и, наконец, армейский черниговский гусар с пьяным лицом забулдыги в красных «креповых» рейтузах и зёленом доломане. В углу комнаты у большой чёрной аспидной доски, исписанной формулами, стоял выпачканный мелом маленький и коренастый пехотный офицер с чёрными, как смоль, курчавыми, спутанными волосами и такими же чёрными усиками. Вид у него был истерзанный. Лицо его было потно и красно. Китель расстёгнут. И по выражению его лица, и по позам удобно развалившихся вольнопёров, наконец, по тем грудам неприбранных окурков, которые уже не вмещались в пепельницы – было ясно, что вся эта пёстрая компания находится тут уже много и много часов подряд.

При нашем появлении в дверях потный Басевич лишь предостерегающе погрозил нам кулаком, давая этим жестом красноречивый намёк, чтобы мы замерли на месте и не мешали ему докончить его объяснения. Басевич говорил не торопясь, чуточку нараспев, растягивая некоторые фразы и отчеканивая отдельные слова. Говорил кратко, но так ясно, выразительно, значительно и, главное, просто, что каждое его слово, как бы вгрызалось в мозг слушателя. Глядя на его оживлённое и разгорячённое лицо и слушая его осипший, но чеканящий голос, я сразу уверовал в этого человека и понял, что с таким, как он, на экзаменах не пропадёшь. Чувствовалось, что этот подготовит, и подготовит как следует. Вольнопёры слушали его с необыкновенным вниманием, так и впиваясь в него глазами.

С этого дня началась наша новая страда, поглощавшая у нас всё утро, весь день, весь вечер и даже часть ночи, словом, все наши силы. Так зубрить и заниматься науками, как мы это делали в то время у Басевича, я ещё никогда в жизни – ни до, ни после – не занимался, да и не представлял себе, что это вообще возможно.

Басевич был идеальный учитель, талантливейший педагог, какого я когда-либо встречал. Со своими учениками он делал просто чудеса, умея держать их в напряженнейшем внимании в течение нескольких часов подряд. Умел увлечь учеников – и что курьёзно – увлечь не науками, а дерзостной идеей совершить невозможное – то есть пройти за 2–3 дня целый курс какой-либо науки. Получалось что-то вроде нового интересного спорта-зубрёжки.

Педагогические приёмы Басевича были разнообразны и весьма оригинальны. Первые дни он посвятил артиллерии – науке, изобилующей скучной и сухой теорией. Наиболее трудно усваиваемые места Басевич излагал всегда кратко и ясно, и кое-где вставлял такое неожиданное и похабное словцо, что вся комната при этом так и вздрагивала от взрыва раскатистого смеха учеников. Такое меткое и вовремя подпущенное удивительное словечко невольно навсегда врезывалось в память, заставляя по ассоциации запомнить и понять всю фразу, имевшую особо важное значение. Наиболее скучные и сухие истины Басевич преподносил так весело и остроумно, что они воспринимались нами совсем легко. Самое трудное и как будто непонятное сразу становилось ясным, благодаря удачному сравнению и уже, конечно, запоминалось.

Огромные деньги, которые брал Басевич со своих учеников, он брал не зря, ибо отдавал за эти деньги всего себя; манкировал на службе и к концу учёбы сильно терял в весе, выглядел осунувшимся, как после тяжёлой болезни, совершенно утрачивал голос, переходя на сиповатый шёпот. – Ведь ему приходилось болтать языком и напрягать голосовые связки с утра и до поздней ночи, так как иной раз мы засиживались у него далеко за полночь – часов до трёх.

С Басевичем у вольнопёров с первых же дней установились удивительные отношения. Я не представлял себе, что нижние чины, каковыми мы были, могли держать себя так фамильярно с офицером. Звали мы его не «ваше высокоблагородие», а попросту – Виктор Иванович, и в его присутствии никто не стеснялся расстегнуть мундир, развалиться на диване и закурить папиросу. Большинство учеников смотрело на Басевича прежде всего как на ловкого человека. Ученики Басевича, хотя и любили его за остроумие, но не слишком уважали, ибо, во-первых, Басевич был ими куплен за деньги, и притом деньги не малые, что как будто давало им право на пренебрежительное отношение к «нанятому человеку». С другой стороны, и сам Басевич позволял себе иной раз такие выходки, которые не могли вызвать к нему чувство почтительности.

Помню, например, во время занятий, он вдруг поворачивал от нас доску и писал на ней что-то мелом, чего мы не могли видеть, а затем внезапно ставил доску лицом к нам и мы читали: «Прошу заплатить мне завтра деньги. Относится к тем, кто мне ещё ни черта не платил!!!»

Тут Басевич изображал конфузящуюся девушку, театральным жестом закрывался рукавом и прятался за доску под общий хохот учеников. Для гвардейского капитана такое паясничание перед компанией вольнопёров было просто недостойно.

За свою практику ловкий и наблюдательный Басевич изучил как свои пять пальцев всех экзаменаторов Николаевского училища. Он знал уже безошибочно, какие вопросы они будут задавать и какие ответы они любят слышать на эти вопросы. Готовил он нас именно это имея в виду. Помню, когда некоторые путаные истины бывали для нас не совсем ясны, и кто-нибудь из нас просил у него объяснений, Басевич очень цинично отвечал: «Да вы что, юноша, или на самом деле всерьёз хотите учиться?!.. Нет, родной мой, я всерьёз не учу... Я учу вас втирать очки! Запомните это... Вам наука не нужна, а вам нужно только сдать экзамен. Если хотите учиться наукам – поступите в училище и учитесь там два года... Да-с, я же за два месяца научить вас наукам не могу. А вот как втереть очки на экзамене – это моя специальность. Так вот, юноша, то, что вы меня сейчас спрашиваете – есть праздное любопытство с вашей стороны, так как не было ещё случая, чтобы экзаменатор N спросил бы это на экзамене. Удовлетворитесь тем, что такое правило игры. – Итак, тру?» – И Басевич вопросительно оглядывал нас.

– «Тру!» – хором отвечали мы по заведённому обычаю, и Басевич стирал губкой с доски формулу или чертёж, переходя к следующему вопросу. Так у нас и вошло в поговорку говорить «Правило игры, тру, да тру», – когда кто-нибудь чего-либо не понимал.

Однажды Басевич заявил нам, что время, нужное на подготовку каждого предмета, рассчитано у него по минутам и что на подготовку к экзамену по конно-сапёрному делу он не может уделить ни одного дня, а поэтому и готовить нас по этому предмету вовсе не будет. «Виктор Иванович!» – взмолились мы. – Как же, так?.. Ведь в учебнике свыше двухсот страниц! Там устройство телефона, телеграфа, какие-то «запалы Дрейера», подводные взрывы, взрывы железных мостов, масса разных формул!.. Когда же мы успеем?!.. Как быть?..»

«Как быть? – многозначительно подмигнул Басевич. – А вот как: те из вас, которые желают хорошо сдать этот предмет, пусть уплатят мне к субботе вечером ещё только по 30 рублей – и – дело в шляпе!.. В воскресенье утром мы пойдём с вами в Инженерный замок всего на два часа... – Больше у нас времени нет... В Замке я вас познакомлю с неким капитаном Свирским (прекрасный человек...), он вас и подготовит за два часа... О, не сомневайтесь: Свирский очень способный капитан... Кстати, он же и будет вас экзаменовать в училище», – и Басевич сделал каменное лицо.

«Ага-а!.. Я, кажется, понимаю...» – протянул кто-то из вольнопёров. – «А если вы такой умник, что поняли, – перебил Басевич, – то советую вам быть ещё умнее и не показывать вида, что вы что-нибудь тут понимаете».

Дело было ясно: экзаменатору надо было дать взятку через Басевича... 30 рублей – сумма мизерная... А, впрочем, помноженная на 19 (ибо нас было 19 учеников) выходило около 600 рублей, не так уж плохо для бюджета небогатого офицера!..

Помню, некоторые из нас были возмущены и из принципа не хотели идти на дачу взятки русскому офицеру, предпочитая урвать как-нибудь время и самим подготовиться к этому предмету. Однако Басевич не врал, когда говорил, что время у него рассчитано по минутам, и для подготовки по конно-сапёрному делу времени действительно у нас не нашлось. Вопрос ставился ребром – или дать взятку – или отказаться от испытаний. Хоть многих это и коробило, однако, в воскресенье, в Инженерный замок наша компания собралась, кажется, полностью. Там Басевич и познакомил нас с маленьким бледным сапёрным капитаном, болезненным на вид. В одной из комнат замка Свирский в течение полутора часов демонстрировал нам устройство полевого телефона и телеграфа Морзе, а также регулировку аппаратов. Затем на листке бумаги он записал наши фамилии, сделав против них какие-то пометки для памяти. Немного сконфузившись, он сказал каждому, на что ему следует обратить внимание. «Струков, вы как следует подучите параграф о порче подвижного железнодорожного имущества, вагонов и паровозов... Кочубей, обратить внимание на телефон с фоническим вызовом. Трубецкой – на порчу станционных сооружений: взрыв водокачек, подрыв стрелок... Иловайский, выучите хорошенько производство подводных взрывов», – и т. д. и т. д.

Стоит ли говорить, что когда наступил экзамен по конно-сапёрному делу, экзаменовавший нас Свирский и виду не показал, что знаком с нами? Стоит ли говорить, что этот экзаменатор спросил каждого именно про то самое, на что он ему указал в Инженерном замке?.. Стоит ли говорить, что каждый из нас получил на этом экзамене прекрасную отметку?..

Да, это была грязненькая история – сознаюсь!

Ученики Басевича представляли собой очень разношёрстное сборище во всех смыслах. Тут были тонко и всесторонне образованные молодые люди с законченным университетским образованием, как например, лейб-гусар Танеев – родной брат известной Вырубовой (Анна Александровна Вырубова (1884–после 1929), фрейлина императрицы Александры Фёдоровны. После 1920 года в эмиграции), и сын оберцеремонимейстера двора и начальника «Собственного его Величества кабинета» – молодой человек, окончивший целых два факультета. Тут были князья: Вяземский, Оболенский, Кочубей – все блестяще закончившие высшее образование в Лицее или Училище правоведения. То были люди во всех смыслах «очень приличные»... Были и не приличные, как например армейский улан П-ский и драгун П-ов – принципиальные забулдыги самого дурного тона, заслуженные и почётные венерики, гордые своим неприличным недугом, вышибленные с треском из юнкерских училищ за дурное поведение, разгул и неуспеваемость в науках – циничные и глубоко развратные типы, про которых обычно говорят, что «они незаменимы в мужской компании». Был тут и армейский гусар Андриевский – сынок Орловского губернатора – шепелявящий молодой тупица и кутила, не смогший за неспособностью окончить даже средней школы. Для этой категории учеников Басевич был последней ставкой, последним шансом «выйти в люди» и стать добрыми армейскими офицерами. (Дорога в гвардию была для них закрыта навсегда). Только один Басевич мог ещё спасти эти пропащие головушки, и Басевич из кожи лез вон – но спасал!.. Драл деньгу – но всё-таки спасал... Помню, как-то раз, ещё до нашей встречи со Свирским, у нас выдался такой день, когда мы все от зубрения, что называется, «дошли до ручки» и почувствовали себя настолько переутомлёнными, что перестали понимать своего учителя, а он, кстати, и голос вовсе потерял. Голова трещала от наук. Глаза учеников неестественно блестели, тупо устремлённые на Басевича, который вдруг замолчал, внимательно оглядывая нас.

– Вот что, юноши, – хрипло произнёс он после длительной паузы, – я вижу, что так больше нельзя..., и я предвидел, что настанет такая минута всеобщего отупения. На сегодня хватит. Вы свободны до завтра. А сегодня... сегодня встряхнитесь, юноши. И чтобы встряска была хорошая – вот мой совет!

Поиск по сайту: