Записки кирасира 13 страница

Старший из новоиспечённых, корнет Поливанов, маленького роста, весь как на пружинках, браво вытянулся перед старшим полковником и звонким тенорком лихо отрапортовал:

– Господин полковник, честь имею явиться по случаю производства в офицеры и зачисления Лейб-гвардии в Кирасирский Ея Величества полк... корнет Поливанов.

Во время этой тирады и последовавших за ней подобных выступлений каждого из нас – в столовой разом стало тихо, как в могиле. Все присутствующие мгновенно согнали улыбки и, став на вытяжку, сделали каменные лица.

– Ну, церемонии потом, а сейчас обедать! – весело проговорил наконец полковник.

При этих словах в зале снова поднялся гвалт. Нас подхватили под руки и поволокли на балкон к особому закусочному столу, усыпанному горячими и холодными закусками, рюмками и графинами с водками, настойками и наливками.

– Ну, молодёжь, держись! – басил верзила Палицын. – Посмотрю-ка я, какой в вас толк!.. – наливайте, наливайте им!.. Так, так, так... Что-о-о?! Отказываетесь?!!! Что за р-распущенность? Кто вас воспитывал?!

– Молодые, запомните раз и навсегда: кирасиры Ея Величества не страшатся вин количества! – проговорил поручик Соколов, покручивая тараканьи усы и распоряжаясь рюмками.

Никто из старых не пил больше одной – двух рюмочек: напиваться водкой, как мы уже знали, считалось в полку очень дурным тоном. Водку пили только помаленьку, перед обедом, для возбуждения аппетита. Однако, нас – новоиспёченных – сразу принялись накачивать – так уж принято было делать в этот день, и мы послушно опрокидывали рюмку за рюмкой.

– Боже мой, что же это будет?! – с некоторым ужасом подумал я. – Ведь это только ещё предварительная закуска... Обед впереди!! Только бы не потерять приличия!

Кто-то из офицеров вспомнил о моём кузене Мишанчике. Как никак, он тоже был сегодня произведён в офицеры. Правда, в армейские, но всё же! За Мишанчиком тотчас же командировали. Он прибыл сконфуженный, в солдатской гимнастёрке, на которую кто-то успел нацепить офицерские погоны.

Вся компания наконец шумно уселась за стол. Трубачи на балконе грянули оглушительный марш. Подали суп и к нему мадеру, которую разливали в хрустальные фужеры внушительных размеров. Нас, новоиспечённых, рассадили порознь, не позволив держаться вместе. Возле каждого новоиспечённого сел старый бывалый корнет, приказывающий вестовым подливать вино. Моим соседом оказался корнет Розенберг, с места выпивший со мной на брудершафт и всё время твердивший:

– Трубецкой, держи фасон! Пей, но фасона не теряй, это первое правило в жизни. Помни, что если тебе захочется пойти в сортир поблевать, – ты и это отныне должен суметь сделать с фасоном. Фасон – прежде всего, понимаешь?

Голова кружилась. В глазах рябило. Белая скатерть сливалась с белыми тарелками, фанфары трубачей – с громким говором и хохотом обедающих.

– Боже, Боже! – молился я. – Умоляю тебя, сделать так, чтоб я сегодня фасона не потерял!

Подали жаркое, и вестовые в белых рубахах окружили обедающих, держа в руках большие подносы с бокалами шампанского и большие бутылки, завёрнутые в ослепительно белые салфетки.

Вот тут-то и началось!

– Трубецкой, давайте на брудершафт! – кричал кто-то напротив меня.

– Эй, князь, выпьем «на ты», – кричали слева и справа, со всех сторон.

Отовсюду ко мне протягивались бокалы с пенящимся вином. С каждым нужно было облобызаться и выпить – выпить полный бокал «от души до дна». Позади моего стула, как и позади каждого новоиспечённого, прирос вестовой с бутылкой, и как я ни осушал свой бокал, он всё время был полон.

Вдруг все разом с шумом вскочили со стульев и мгновенно умолкли.

– Трубецкой, командир полка пришёл, – шепнул мне Розенберг, – «являйся», возьми в руки фуражку и смотри, фасона не теряй!

Я оглянулся, как в тумане прыгали передо мной десятки лиц. В горле чувствовалась невыносимая спазма. Ноги казались налитыми свинцом. С трудом взгляд мой отыскал, наконец, круглую физиономию генерала с маленьким изломанным носом.

Сделав над собой неимоверное усилие и собрав в комок всю свою волю, я пошёл прямо на него, стараясь «печатать» по фронтовому. Мне удалось-таки вовремя остановиться и отрапортовать генералу всё, что полагалось. Генерал с добродушной улыбкой протянул мне руку и поздравил. Чей-то голос рядом тихо проговорил:

– Ну, этот, по крайней мере, пьёт неплохо.

– Очень рад это услышать! – отозвался улыбающийся генерал, – ценю, когда умеют пить!

Что было дальше, не знаю. В памяти остались только какие-то большие серебряные блюда с поджаренным соленым миндалём и поразившая меня своей сосредоточенностью физиономия кузена Мишанчика, который наотмашь бил колотушкой в большой барабан.

То, что происходило в нашем собрании, – происходило в этот день во всех прочих полках гвардейской кавалерии без исключений. Традиция требовала, чтобы в этот день напаивали «в дым» новоиспечённых гвардейских корнетов, с которыми старые корнеты, поручики и штабротмистры сразу пили на брудершафт, ибо в гвардейском полку все офицеры должны были говорить друг другу «ты», невзирая на разницу в чинах и годах. Это тоже являлось требованием старинной традиции.

Как я попал домой – я этого до сего времени не знаю.

Проснулся я утром на следующий день в своей постели больной и разбитый.

В соседней комнате тихонько кряхтел и стонал, произнося имя Божие, кузен Мишанчик.

Великий трезвенник, вчера в первый раз в жизни он был пьян и притом – в дымину...

– Мишанчик, побойся ты Бога! – подзудил я его, несмотря на собственные страдания.

– Ну, как ты вчера «вышел в люди»? – в свою очередь поддразнил он меня.

В сенях раздалось бряцание шпор, и в комнату совсем неожиданно вошёл громкий поручик князь Урусов-старший, сразу плюхнувшийся на диван. «Что я вижу?! – вскричал он, – корнет ещё в постели? Что-о? Болен, ты говоришь?! Какая чепуха! Твоё самочувствие никого не тронет и никому не интересно. Кирасиры Ея Величества не страшатся вин количества! Неужели ты это ещё не усвоил? А потом, душа моя, ты говоришь вздор, голова у тебя не может болеть: в собрании пьют только Moum sec cordon vert (марка сухого французского шампанского с зелёным ободком на горлышке бутылки). Прекрасная марка! Да, да... и от неё никогда никаких котов не бывает. Пей в своей жизни только Moum, только sec, и только cordon vert – всегда будешь в порядке. Об одном умоляю: никогда не пей никаких demi-sec (полусухое вино)! Верь мне, князь: всякий demi-sec во-первых блевантин, а во-вторых, такое же хамство, как и пристежные манжеты или путешествие во втором классе. Итак: moum sec cordon vert, дошло?.. Ну, вставай, идём в собрание. Я тебя мигом приведу там в порядок. Кстати, новость: я сейчас видел командира. Ты назначен в Лейб-эскадрон, и сегодня это будет в приказе. Ты рад? Что? – жаль, говоришь, третий эскадрон? Но, душа моя, нельзя же тебе оставаться в том эскадроне, где ты служил простым вольнопупом! Подумай об отношении к тебе солдат! Ну, вставай же скорее. Эй, подать корнету одеваться!»

Как выпил я с поручиком «на ты» и о чём беседовал с ним вчера, – этого я решительно не помню, но сегодня он явился ко мне как старинный приятель, с таким видом, будто был знаком со мною всю жизнь, и покуда я занялся своим туалетом, он успел преподать мне кучу полезнейших советов и рассказать уйму новостей.

В собрании поручик действительно быстро вылечил меня, лично приготовив из каких-то напитков что-то вроде бурды и предложив соответствующую закуску. Тем временем в столовую явились вчерашние новоиспечённые – помятые, вялые и, видимо, страдающие. Покуда Урусов-старший принялся за их лечение, вошёл старший полковник фон Шведер, как всегда чопорный и официальный. Мы вскочили, а полковник совсем неожиданно пригласил всех нас, «молодых», последовать за ним в соседнюю комнату для «небольшой беседы».

Эдуард Николаевич фон Шведер был среднего роста, сухой, хорошо сложенный мужчина лет сорока с породистым «дворянским» лицом. Чёрные волосы его были зализаны всегда безукоризненным нафиксатуаренным английским пробором. Чёрные щетины его усов были подстрижены с точностью до 0,1 миллиметра. Энергичный выдающийся подбородок был всегда только что выбрит, нижняя губа несколько брюзгливо выпячивалась вперёд. Нос у него был большой, наподобие орлиного, а из-под чёрных бровей выскакивали блестящие тёмно-карие глаза – злющие, строгие, официальные. Говорил полковник тихим, низким баритоном и чуточку в нос. При одном виде этого всегда подтянутого полковника и самому невольно хотелось подтянуться, и всякий офицер при встрече с ним невольно оглядывал себя.

«Закройте дверь», – строго сказал Эдуард Николаевич, лишь только мы взошли за ним в соседнюю комнату, полковник и нам не предложил сесть, и сам не уселся. Он так холодно и внушительно глянул на нас, что мы – четверо новоиспечённых – невольно выстроились рядком в позах «смирно».

– Господа, – тихо проговорил он. – Кирасирский полк оказал вам великую честь, приняв вас офицерами в свою среду. Вчера вы надели офицерские погоны Кирасирского полка. Я – ваш старший полковник – требую от вас, чтобы – где бы вы ни находились, – вы ни на минуту не забывали, что у вас на плечах офицерские знаки нашего полка. Эти погоны обязывают вас... Да, эти погоны обязывают всякого, кто имеет честь их носить, к достойным поступкам, порядочности и приличию. Помните, что в глазах общества и света всякий ваш неблаговидный поступок или даже жест будет приписан не столько вашей личности, сколько всему полку, потому что полк, принявший в свою среду офицера, тем самым гарантирует его порядочность и воспитанность. Офицера, не умеющего ограждать своё достоинство и достоинство полка, офицера, не умеющего держать себя, полк не потерпит в своей среде. Теперь – относительно денежных дел... (я говорю об этом с вами в первый, и, на-де-юсь, в последний раз). Я требую от вас в этом вопросе высшей щепетильности. Полк требует от своих офицеров, чтобы они жили прилично, но... если у вас нет для этого средств – постарайтесь сами скорее покинуть полк. Жизнь выше средств, неоплаченные счета, долги и векселя – всё это в конце концов приводит офицера к совершению неблаговидных, даже бесчестных поступков. Запомните это и сделайте отсюда сами надлежащие выводы. Это ясно... Но я лично вас предупреждаю: первый же неблаговидный или неприличный поступок – и даю вам честное слово – вам придётся в двадцать четыре часа покинуть полк... Да, господа... полк этого не по-тер-пит и никому не простит, кто бы он ни был и какими бы связями он ни обладал.

Я требую от вас соблюдения в полку строжайшей дисциплины на службе, а в собрании оказывать уважение каждому старшему товарищу, будь он хотя бы только одним выпуском старше вас или даже одного выпуска с вами.

Полковник сделал короткий официальный поклон в знак того, что беседа окончена. Мы брякнули шпорами и поспешно выкатились из комнаты. Полковник умел произвести впечатление и умел быть пренеприятным.

Очень скоро после этой беседы, а именно на первом же созванном общем собрании полковых офицеров мы убедились, что Эдуард Николаевич ничего не преувеличил и никогда зря языком не болтает. Впрочем, об этом общем собрании речь будет ещё впереди.

Итак, выслушав назидания старшего полковника, я посвятил всё утро официальным визитам к старшим товарищам, для чего снова облёкся в «парад». Солдаты нашего полка при встрече со мной отдавали мне честь, лихо становясь во фронт, и «ели меня глазами». Не скрою, в этот день мне делалось от этого как-то совестно и немного конфузно, в особенности при встрече с солдатами третьего эскадрона. Каждый солдат в полку хорошо знал меня – бывшего вольнопёра и штандартного ассистента, и мне это было немного неприятно.

К вечеру мне захотелось вырваться из полка, дабы на воле почувствовать себя настоящим человеком. Мне захотелось теперь показать себя незнакомым людям и посмотреть, какое я произвожу на них впечатление в новой своей роли законченного человека. Я решил прокатиться в Петербург. Для этого мне уже не требовалось испрашивать ни разрешений, ни унизительной «увольнительной записки».

И вот извозчик подкатывает меня к Красносельскому вокзалу. Но сколько же нужно ему заплатить? Я знаю: приличный гвардейский офицер никогда не торгуется, нанимая извозчика. Он не спрашивает «сколько», а молча достает кошелёк и не глядя суёт извозчику в руку деньги. Но сколько? Дать полтинник? Нет, пожалуй надо дать рубль. А что, если извозчик вдруг скажет «маловато, барин, даёте». Как это будет стыдно! Ведь я унижу себя, своё офицерское достоинство, свой полк... И вот, вытащив кошелёк, я небрежно сую вознице целую трёшку. Я не оглядываюсь и поспешно вбегаю по ступенькам крыльца, в то время как за мною раздаётся почтительное – «премного благодарен, ваш-сиа-ство!»

Я решительно распахиваю дверь, которая ведёт туда, куда ещё вчера утром вход был для меня воспрещён – в зал первого и второго класса. Навстречу мне – медлительный и осанистый генерал-лейтенант в сером пальто на красной подкладке и с широкими красными лампасами на рейтузах. При виде такого зрелища в моём мозгу сам собой мгновенно зарождается привычный рефлекс, властно повелевающий остановиться, щёлкнуть шпорами и вытянуться колышком, по-солдатски, впиваясь взглядом прямо в генеральские очи. Мне нужно сделать ещё один шаг и...

– Фу, чёрт, что я делаю?!!! – вдруг соображаю я в последний миг. И вот, вместо того чтобы вытянуться колом, я просто прохожу мимо генерала и только прикладываю ладонь к козырьку своей фокинской фуражки, стараясь придать этому жесту элегантное равнодушие..., а в груди всё так и клокочет от радости.

На перроне людно. Я медленно прохаживаюсь взад и вперёд. Дзынь... – доносится до меня звук чётко бряцнувших шпор. Оглядываюсь – какой-то артиллерийский вольнопёр, вытянувшись, отдаёт мне честь. Несчастный, он и не подозревает, что ещё вчера утром я был таким же ничтожеством, как и он. Но сегодня... Сегодня я теряю всякую совесть и небрежно отмахиваюсь от него, еле приподняв два пальчика к козырьку и приняв такой вид, словно эти почести мне давно надоели.

Вот совсем незнакомый поручик, конногренадер, поравнявшись со мною, к моему удивлению прямо подходит ко мне и молча протягивает руку. Машинально я делаю то же самое. Мы здороваемся – и тут только я вспоминаю, что согласно традиции все офицеры гвардейской кавалерии здороваются друг с другом при встрече, обмениваясь рукопожатиями, вне зависимости от того, знакомы они или нет. Прекрасная традиция, знаменующая товарищество и взаимное уважение полков.

На каждом шагу меня ожидает новое ощущение. Ещё вчера утром я не смел на улице закурить, а сейчас я лезу в карман и с независимым видом закуриваю папиросу, не стесняясь ничьим присутствием.

Подходит поезд. Я не спеша влезаю в тёмно-синий вагон первого класса и разваливаюсь на бархатном диване. Боги, как я отвык от мягкого вагона! Передо мной какой-то штатский пожилой господин, и я чуть презрительно оглядываю его с видом превосходства гвардейского офицера. На самом деле, я чувствую, что глубоко презираю мягкую фетровую шляпу своего соседа, его штатские манеры и всё его штатское мировоззрение, хотя он и хранит молчание. Первая остановка – платформа «Скачки». В наше купе входит красивая и элегантная молодая дама. С первого же взгляда я определяю, что она из высшего общества, это видно и по её особой уверенности и по изящному изысканному вкусу, с каким она одета. В её лице и во всей её фигуре что-то знакомое... Да ведь я её хорошо знаю! – Это Элла Пущина, рожденная графиня Клейнмихель, бывшая наша московская барышня, с которой я когда-то танцевал на московских детских балах (Е. К. Пущина, урожд. графиня Клейнмихель (1892 – после 1930), овдовев в 1914 году, вышла замуж за Н. П. Трубецкого, двоюродного брата автора. Т. А. Аксакова-Сивере в своих воспоминаниях называет Эллу Клейнмихель-Пущину-Трубецкую «самой интересной женщиной моего поколения». В эмиграции она работала в парижском Доме моделей.). Три года тому назад она вышла замуж за богатого петербуржца Пущина – ротмистра Конной гвардии, и я вспоминаю её блестящую свадьбу, на которой присутствовал в числе многочисленных приглашённых. Как изменилась она за эти годы. Какой у неё стал уверенный, немного чопорный вид и новое выражение спокойствия и некоторой усталости на красивом лице.

– Вы не узнаете меня? – спрашиваю я.

Пущина с минуту смотрит на меня с удивлением.

– Ах, конечно, узнаю теперь. Представьте себе, а я и не знала, что вы стали кирасиром. Как странно что мы с вами в Петербурге нигде не встречались за это время! Вы нигде не выезжаете?

Я хочу ей поведать своё счастье и рассказать, что офицером стал только вчера, но почему-то воздерживаюсь от этого. Мне приятнее, чтобы думали, будто я уже давным-давно вышел в люди. С удивительной для себя находчивостью я объясняю Пущиной, что нигде не показывался вот уже целый год по случаю траура из-за смерти родного дяди Петра Трубецкого. Мы вспоминаем общих знакомых и старушку Москву, о которой говорим с еле уловимым оттенком пренебрежения. До Пущиной дошли слухи о моей помолвке с княжной Голицыной. Она поздравляет. Я с громадным удовлетворением констатирую, что эта великосветская молодая дама разговаривает со мной по-новому. Она принимает меня всерьёз. В её глазах я уже имею положение, и известный удельный вес. Нашего общего соседа по купе – пожилого господина – Пущина не замечает вовсе. Он для неё пустое место, ничто, тогда как я – настоящий человек! Боже, как это хорошо и как это ново!

Я ужас как рад Пущиной. Она первая из моих прежних знакомых, на которой я испробовал действие произошедшей со мной дивной метаморфозы.

И вот я в столице. Я – двадцатилетний ребёнок. Мне, как счастливому мальчику, хочется смеяться и прыгать от радости, но сегодня я играю в большого, и эта игра увлекает, доставляя несказанное удовольствие. Однако вместо того чтобы улыбаться, я напускаю на себя усталое равнодушие. Во всех своих движениях я сдерживаю себя. Я стараюсь в точности копировать известных мне наиболее манерных и тонких гвардейских франтов. Я копирую их походку, чуточку презрительное выражение лица, словом, – все их повадки, – и я чувствую, что мне это положительно хорошо удаётся. Во всяком случае – столичные обыватели принимают меня всерьёз. Никто из них не улыбается, глядя на меня. Никто не догадывается, что я, как таковой, пока ещё успел просуществовать на свете всего навсего один лишь денёк. Идеально скроенное норденштремовское платье и фокинская фуражка – мои верные союзники. Они помогают мне в достижении новых эффектов, и я, не переставая, всё пробую свои новые возможности.

Вот на широком тротуаре Невского проспекта встречаются мне какие-то штатские молодые люди в студенческих фуражках. Они шагают разнузданной штатской походкой беспечных юношей-студентов. Равняясь с ними, я напускаю на себя надменный вид человека, свыкшегося со своим превосходством, иду так прямо, гордо и уверенно, что штатские юноши инстинктивно уступают мне дорогу и сторонятся – лишь бы как-нибудь не задеть меня.

Подтянутые столичные городовые в белых перчатках при виде меня делают почтительное лицо и берут под козырёк так выдержанно, словно видят перед собой важного сановника.

В глазах встречных женщин я тоже читаю сегодня нечто для меня новое. По их взглядам я чувствую, что нравлюсь и произвожу впечатление. Иные барышни бросают на меня взгляды, которые на две-три секунды более продолжительны нежели положено для того, чтобы отметить обыкновенного прохожего, а во взглядах некоторых дам сегодня я читаю как бы некий призыв и желание. Я в восторге от самого себя и так самодоволен, что порою мне самому делается совестно.

Заканчиваю я день, конечно, там, куда целый год не смел и помышлять даже взойти. Я заканчиваю этот день у «Медведя», в знаменитом фешенебельном петербургском ресторане. За ужином я устало заказываю Moum sec cordon vert и выказываю подлинный фасон приличного гвардейца, едва выпив один бокал из поданной мне цельной бутылки дорогого вина.

В итоге этого чудесного дня я констатирую, что все встречавшиеся сегодня со мною люди относились ко мне одинаково по-новому. Это новое сопутствовало мне сегодня на каждом шагу, и я читал это, как в глазах железнодорожного кондуктора, так и в глазах шофёра такси, извозчика, городового, ресторанного официанта, скромной барышни и элегантной столичной дамы.

В этот день я вдруг почувствовал под собой некий прочный фундамент.

В этот день я с необыкновенной ясностью увидел себя уже блестящим флигель-адъютантом, задающим гвардии тон. Я увидел себя молодым свиты генерал-майором, гарцующим на коне в пышной государевой свите, я увидел, что вот уже я всеми уважаемый генерал-адъютант, исполняющий личные ответственные поручения самого царя. Мне чудилось, что я дворцовый комендант, что я министр императорского двора... чёрт знает что чудилось мне в этот замечательный день!

Одного лишь не видел я. Я вовсе не видел призрака грядущей революции – той величайшей силы, которая в один день разом разрушила все мои честолюбивые планы и превратила самого меня в деклассированное ничто.

Глава XI

Всем молодым корнетам после производства обычно полк предоставлял 28-дневный отпуск. Однако отпуском я решил сейчас не пользоваться, а отложить его до своей свадьбы, которая была назначена на ноябрь месяц.

Вопрос с моей свадьбой был не совсем прост. Офицеры не имели права вступать в брак ранее достижения определённого возраста, а так как этого возраста я ещё не достиг, то мне пришлось тотчас же подать прошение «на Высочайшее имя» о разрешении мне вступить в брак. В щепетильном гвардейском полку дело этим, однако, не ограничивалось, и в каждом отдельном случае вопрос о браке товарища решался на общем собрании господ офицеров. Гвардейскому офицеру нельзя было жениться, не покинув полк, ни на крестьянке, ни на мещанке, ни даже на богатой купеческой дочке, каково бы ни было её воспитание. Гвардейцу можно было жениться только на женщине дворянского происхождения, и прежде нежели разрешить товарищу вступить в законный брак, общество офицеров полка наводило справки, как о самой невесте, так и о её поведении, репутации, а также и о её родне.

Не скрою: для моего самолюбия было и дико, и даже несколько оскорбительно испрашивать у своих новых товарищей их согласия на мой брак с девушкой, которую я считал верхом порядочности и всякого совершенства, однако не сделать этого я не мог. Каждому офицеру приходилось строго считаться с укоренившейся традицией и гвардейскими обычаями, иначе его тотчас же с треском «вышибли» бы из полка.

Впрочем, старшие офицеры поспешили заверить меня, что в данном случае ни у кого никаких сомнений быть не может, и дело сведётся лишь к соблюдению установленной формальности. Итак, едва успев надеть корнетские погоны, я с места с головой окунулся в новую для меня деятельность как командир третьего взвода Лейб-эскадрона, то есть первого по порядку эскадрона, именовавшегося ещё на официальном языке полковых приказов эскадроном Ея Величества.

Командовал этим эскадроном старший в полку ротмистр Михаил Фёдорович Данилов, о котором я имел уже случай упомянуть несколько выше. Это был офицер трезвый, уравновешенный и тактичный. Типичный карьерист и тонкий интриган он был человек далеко не глупый, умевший добиться уважения начальства и приобрести в его глазах авторитет. Он был коренной офицер Лейб-эскадрона. Эскадрон любил и, несмотря на карьеризм, был истым кирасирским патриотом, близко принимавшим к сердцу полковые интересы.

Старшим офицером в Лейб-эскадроне был в то время известный уже читателю штаб-ротмистр барон Ф. Н. Таубе. Оба эти офицера с первых же дней отнеслись ко мне очень хорошо, как настоящие старшие товарищи. Однако Данилов, бывший на много лет старше меня, был настолько солиден, что близко сойтись с ним я не мог, точно так же, как и с бароном Таубе, с которым у нас оказалось мало общего, ибо, как мне кажется, барона интересовали, в сущности, только одни бабы. Зато с корнетами Аршиневским и Клюпфелем (в особенности, с последним) я очень скоро близко сдружился и, благодаря этому, одиноким себя в Лейб-эскадроне не чувствовал.

Вопрос о моих взаимоотношениях с солдатами в первые дни несколько тревожил меня. В Лейб-эскадроне находилось несколько человек, проходивших со мною вместе курс обучения в полковой учебной команде. Они были свидетелями всех измывательств Палицына над вольнопёрами. Будучи в учебной команде, как солдаты, так и вольнопёры, – все были на одинаковом положении простых рядовых, поверяя друг другу свои служебные невзгоды. Теперь в отношении этих людей я становился начальником, которого они обязаны были величать «сиятельством». Я боялся, что не буду иметь должного авторитета в их глазах. А что, если с первых же дней обстоятельства вынудят меня понукать их, «пушить» на чём свет стоит или же подвергать наказаниям?

Всё это очень конфузило меня и, не скрою, мой первый выход к своему третьему взводу был для меня волнителен. Мне пришлось преодолеть чувство большого конфуза, чтобы по-начальнически поздороваться с людьми. К счастью, всё обошлось гораздо проще и естественнее, нежели я это себе представлял, и если мне удалось проявить к моим подчинённым известный такт, то и они встретили меня отнюдь не менее тактичным образом, и благодаря этому, уже через три-четыре дня я совсем освоился со своей ролью начальника.

К моменту моего производства манёвры под Красным были в полном разгаре. С первых же дней мне повезло. Командуя офицерским разъездом, я смог отличиться и обратить на себя внимание начальства. Чистый случай помог мне доставить в наш отряд ценные сведения о составе и движении главных сил «противника». Повторяю: вышло это у меня случайно, но мне уже казалось, что это моя врождённая страсть к охоте, то есть к выслеживанию зверя, помогла мне в этом деле.

Благодаря первым удачам, наш командир полка генерал Арапов обратил на меня особое внимание и с первых же дней стал относиться ко мне с большим расположением. Я стал замечать, что генерал благоволит мне более, нежели другим молодым корнетам. Откровенно говоря, не думаю, что причиной тому были только выказанные мною способности, ибо многие мои товарищи проявляли себя на манёврах прекрасными работниками. Причина доброго расположения ко мне генерала Арапова, как мне кажется, была несколько иная. Дело в том, что на первом же манёвре мне пришлось по делам службы явиться в расположение известного в гвардии генерала Петрово-Соловово. Этот генерал находился в дальнем родстве с нашей семьёй и когда-то был дружен с моей матерью и покойным отцом (Б. М. Петрово-Соловово (1861–1918?), генерал-майор свиты Его Величества. Был женат на сестре жены философа Е. Н. Трубецкого С. А. Щербатовой). Я знал его с детства, когда он ещё был Лейб-гусарским офицером. На праздниках он приезжал в Москву и каждый год бывал у нас в семье на ёлке.

Он очень любил баловать, возиться и играть в снежки с нами, детьми. Он был человек живой и весёлый. Мы, дети, звали его «чёрный дядя Боря». Петрово-Соловово в своё время командовал фешенебельным Лейб-гусарским полком, был очень популярен в гвардейской кавалерии и к тому же пользовался личным расположением самого великого князя Николая Николаевича. Человек он был богатый, независимый и добродушный.

Когда теперь на манёврах я явился к Петрово-Соловово, он был в окружении некоторых подчинённых ему в этот день генералов, в числе которых находился и наш полковой командир Петрово-Соловово сразу меня узнал, лишь только я назвал себя, и по-простецки обрадовался мне. Бросив деловые разговоры с генералами, он стал меня расспрашивать о здоровье моей матушки и тётушек, прося меня послать от его имени привет домой. Генерал со счастливой улыбкой вспомнил наши весёлые детские ёлки. Я тоже очень обрадовался встрече с «чёрным дядюшкой», живо напомнившем мне детство. Я попросту, по родственному назвал его «дядя Боря» и минут пять прокалякал с ним без всякого стеснения, как с равным.

Грешным делом мне думается, что этот незначительный эпизод, свидетелем которого был наш полковой командир, не остался без влияния на отношение последнего ко мне. Генерал Арапов был прежде всего свитский генерал, и частое общение с двором приучили его отмечать людей, имеющих хорошие связи. Простота и непосредственность, с какой я разговорился с добродушным «дядей Борей», бывшим тогда в фаворе у всемогущего Николая Николаевича, конечно, могли обратить на себя внимание генерала Арапова, который, возможно, по придворной привычке сделал отсюда соответствующий вывод, и вывод этот был, конечно, в мою пользу. Всё это в добавлении к моей громкой фамилии и предстоящей женитьбе на титулованной невесте, могло только подлить ещё масла в мой светильник.

Так или иначе, но служить мне с первых же дней сделалось легко и приятно. Впрочем, мне хочется думать, что в конце концов Арапов симпатизировал мне искренне, ибо до конца относился ко мне по-отечески тепло.

Новых впечатлений у меня с первых же дней накопилось множество. Но больше всего, пожалуй, поразило меня первое общее собрание господ офицеров, которое было созвано через несколько дней после моего производства. Собрание это хорошо сохранилось у меня в памяти. Дело касалось полковой чести, а на таких собраниях командир полка не присутствовал. Полковой командир, хотя и носил нашу кирасирскую форму, однако, как бывший кавалергард, то есть выходец из чужого полка, не считался коренным Синим кирасиром. Посему традиция официально не позволяла ему участвовать в обсуждении интимных и деликатных полковых вопросов, касающихся тесной офицерской корпорации полка. С решениями же общих собраний командир обязан был считаться, даже если они шли вразрез с его личными желаниями. Таково уж было положение в гвардии. Полковой командир сам мог назначать и созывать общие собрания под своим председательством, но лишь для обсуждения служебных и организационных дел, а также для «разносов». Дело же чести официально его как бы не касались.

Поиск по сайту: