Асфальт

Евгений Валерьевич Гришковец

Асфальт

shum29

«Асфальт»: Махаон; М.; 2008

ISBN 978‑5‑389‑00163‑3

Аннотация

«…Я знаю так много умных, сильных, трудолюбивых людей, которые очень сложно живут, которые страдают от одиночества или страдают от неразделенной любви, которые запутались, которые, не желая того, мучают своих близких и сами мучаются. То есть людей, у которых нет внешнего врага, но которые живут очень не просто. Но продолжают жить и продолжают переживать, желать счастья, мучиться, влюбляться, разочаровываться и опять на что‑то надеяться. Вот такие люди меня интересуют. Я, наверное, сам такой»

Евгений Гришковец

Евгений Гришковец

Асфальт

– Ну и что?!

– Как ну и что?! Миша, родной! Он же законченный, понимаешь, законченный подлец! Он же гнилой насквозь! С ним не то что здороваться…

– Ну и что? Зато он умеет себя вести.

Последние несколько месяцев он часто вспоминал этот разговор. Даже не сам разговор, а свою фразу: «Зато он умеет себя вести». Тогда вышел спор, он в том споре оказался в меньшинстве, точнее, он спорил со всеми, а ещё точнее, все спорили с ним. Это был не дружеский, а скорее деловой спор. Остро обсуждали деловые и человеческие качества одного человека. Тогда‑то он и сказал: «Зато он умеет себя вести». И последние несколько месяцев эта фраза часто ему вспоминалась.

Он вдруг понял, что сказал эту фразу вполне искренне. Понял, что умение себя вести в том человеке, о котором тогда шла речь, ему важнее всего остального. А ещё он понял, что всё остальное в том человеке его просто не волнует и не интересует. Он удивился, потому что раньше его интересовало в людях именно всё остальное.

Он понял, что с какого‑то момента его стали больше устраивать и даже радовать те люди, которые просто умели себя хорошо вести. Этакие вежливые, пунктуальные, не сокращающие дистанцию, немногословные; такие вот редкие, в общем‑то, у нас люди. Какие у них там камни за пазухой и фиги в кармане – это их дело. Но вот вовремя пришёл, сказал всё только по делу, улыбнулся, попрощался и ушёл, даже раньше намеченного, – значит, приятный и, скорее всего, умный человек. С такими хотелось сотрудничать и даже общаться.

Он только никак не мог вспомнить, когда и как с ним такое произошло. Когда ему перестали быть необходимыми импульсивные и искренние проявления характера и чувств и как случилось то, что ему, по совести, стало не очень важно, как к нему относятся коллеги, приятели, соседи, сограждане, руководители города и страны. Лишь бы хорошо себя вели. Он не мог вспомнить, как и когда с ним произошло такое изменение.

Что‑то происходило с ним, потом случился тот самый спор, во время которого он сказал ту самую фразу, и тогда он обнаружил в себе такие серьёзные изменения. Он слегка удивился такому открытию и скорее обрадовался ему. Ему показалось, что он наконец‑то повзрослел к своим тридцати семи годам и наконец‑то стал ещё лучше разбираться в людях. Он даже поменял свой способ и стиль общения и, как ему показалось, сам стал хорошо себя вести.

***

– Не знаю, не знаю, дружище. Мне кажется, ты куда‑то клонишь, только я не пойму куда, – морща губы и низко склонившись над столом, говорил старинный Мишин приятель Стёпа, которого все друзья и приятели называли Сёпа. – Я тебе про одно, а ты мне что‑то совсем другое пытаешься втолковать.

– Правильно. Потому что ты меня не слышишь и даже не пытаешься услышать, – спокойно, откинувшись на спинку стула и отодвинувшись от стола, ответил Миша.

Этот разговор состоялся у них пару недель назад, и Миша тоже его вспоминал. Ему понравилось, как удачно он сформулировал свои разрозненные мысли последних месяцев и как красиво они влились в разговор. Он запомнил свои формулировки и даже успел их повторить в других компаниях и беседах.

А тогда они сидели со Стёпой и Сергеем, тоже старинным приятелем, после того как позанимались в спортзале, немного погрелись в сауне и приняли душ. Сидели, пили какой‑то мудрёный бесцветный и, конечно же, очень полезный для здоровья чай, разговаривали и страшно хотели курить, но терпели. Они уже пару лет почти стабильно ходили по вторникам и четвергам в спортзал, и у них выработался ритуал курить вместе после спорта, но только тогда, когда они вместе выходили на улицу. Они старались оттянуть этот момент, чтобы лучше почувствовать, как «цепляет» первая после спорта сигарета. Вообще‑то они давно пытались бросить курить, то вместе, за компанию, то врозь, то на спор. Но в тот раз они сидели, пили чай, сильно хотели курить, и у них зашёл разговор о летнем отдыхе и о том, что можно считать отдыхом.

– Почему не слышу? Я не глухой, я всё слышу! – препирался Стёпа.

– Сёпа, Сёпа! Не веди себя как маленький, – вступил наконец в разговор Серёга. – Миша же не спорит с тобой, что нужно отдыхать, как и где нравится. Мишань, я переведу ему с твоего языка на человеческий то, что, как я понял, ты хотел сказать? Можно?

– Попробуй, – усмехнулся Миша, – но я и сам тогда послушаю, мне интересно, в чём же разница.

– Послушайте, братцы, я не идиот, – возмущённо отстранившись от стола, сказал Стёпа, – я всё понял. И, кстати, я отлично запомнил с детства, что о присутствующих говорить в третьем лице – это невежливо. Это свинство, Серёжа! Миша, можно я переведу ему, чтобы он понял? – ломая язык, передразнил Сергея Стёпа.

– Ты, конечно, всё отлично понимаешь! – заулыбался Сергей. – Всё! И всех! Кроме Миши. Ты же сам это знаешь, дружище!

– Ладно, давайте, делайте из меня идиота. Это ваша любимая песня, – сказал Стёпа и громко отхлебнул чай из чашки.

Миша был знаком с Сергеем и Стёпой давно. Они не учились вместе ни в школе, ни в студенчестве. Никогда вместе не работали. Просто как‑то давно познакомились и приятельствовали, периодически доходя до дружбы. Сергей был помладше Миши года на три, а Стёпе исполнилось сорок четыре.

Стёпа уже много лет безрезультатно худел. Всех знакомых, которых он не видел больше двух недель, он встречал словами: «Ой, как ты похудел(ла)». Или наоборот: «Ой, ты что поправился(лась), что ли?» Стёпа сороковой свой день рождения отмечать не хотел, но в итоге отметил его очень бурно. На следующий же день после того дня рождения он стал к себе внимательно прислушиваться в поисках признаков сорокалетнего кризиса. Он стал внимательнее относиться к своему здоровью и иногда впадал в панику из‑за лёгкого отёка ног или болей в пояснице. Стёпу звали Сёпой ещё до того, как Миша с ним познакомился. И это сокращение очень ему шло. Стёпа даже не пытался возражать. Толстый, большой Стёпа всегда сопел носом, громко ел и, смеясь, всегда похрюкивал.

Он очень завидовал Сергею. Завидовал тому, что тот мог есть что угодно и сколько угодно, но был тощим, костистым и жилистым. Про таких говорят: «Не в коня корм». И ещё Стёпа частенько говорил Сергею, поднимая указательный палец вверх: «Погоди, погоди! Вот стукнет тебе сорок лет, вот тогда мы на тебя посмотрим, вот тогда ты запляшешь по‑другому».

Стёпа последние три года тратил много денег на то, что ездил по каким‑то экзотическим странам, чтобы там ознакомиться с экзотическими методами медицины. Он всё про это знал, особенно то, что касалось похудения и укрепления потенции. Он привозил отовсюду какие‑то настои в бутылках, в которых плавали разные коренья, или дохлые змеи, или всё вместе. Привозил чаи, мази, порошки, любил про это поговорить, потом ехал в другую страну, привозил что‑то другое, и так уже три последних года. У Стёпы было два зоомагазина и маленькая ветеринарная клиника. Он слыл отличным специалистом, страшно любил животных и свою работу. Все его приятели только и делали что удивлялись, как он мог увлечься всякими шарлатанскими идеями. А главное, все жалели тех денег, которые он с таким трудом зарабатывал и при этом тратил на всякую, по их мнению, дрянь.

А Сергей легко и успешно продавал автомобили, расширял свой бизнес, зарабатывал много и без видимого напряжения. Он, в отличие от Миши и Стёпы, никогда женат не был, детей никогда не имел. Сергей увлекался всеми видами экстремального спорта и, казалось, во всех морях нырнул, на все горы забрался, а потом скатился с них на лыжах.

– Так вот, Сёпа, дорогой! Миша говорил, что отдыхать «вообще» невозможно. Нужно отдыхать от чего‑то. Понимаешь? И если хорошо и отчётливо понять, отчего ты устал, то можно более эффективно отдохнуть. Правильно я, Миша, тебя понял? – медленно и слегка растягивая слова, как для детей, сказал Сергей.

– Да. В целом правильно, – не меняя позы, сказал Миша. – И это касается всего, дорогой Сёпа! Лечиться «вообще», от всего на свете и сразу, тоже невозможно. Хотя я и не специалист, но уверен, что это так.

– Да понял я это! – махнул на обоих рукой Стёпа. – И понял твой намёк на меня. Хорошо, я неправильно лечусь, я неправильно отдыхаю, я неправильно живу, я старый и толстый. Это я понял. А как тогда правильно? Вот ты, Серёжа, от чего отдыхаешь?

– А я не устаю, дорогой, – лениво ответил Сергей.

– Молодец! – сморщившись, покосился на него Стёпа. – Это в смысле: как расслабиться? А надо не напрягаться! С тобой понятно. С тобой после твоих сорока поговорим. А ты Миша, ты от чего отдыхаешь? И следующий мой вопрос – как?

– Я уже давно, Сёпа, дружище, устаю и отдыхаю только от людей.

Возникла небольшая пауза.

– Не рано ли, Мишенька, ты начал уставать от людей? – серьёзно и медленно спросил Стёпа.

– Ну ты‑то, Сёпа, с животными общаешься, тебе от людей уставать некогда, – усмехнулся Сергей. – А где же, Миша, можно от людей‑то отдохнуть? Сейчас кругом люди. Даже на каждой горе хотя бы парочка да сидит. Морские прогулки ты не любишь. В пустыне? В тундре? Миша, не смеши меня. Ты же без цивилизации и дня не протянешь, не сможешь ты без людей. В этом смысле я тебя отлично знаю.

– Конечно! – спокойно ответил Миша. – Ты всё отлично знаешь! Все друг про друга всё знают и понимают. Все такие знатоки! – Миша покачал головой и замолчал на несколько секунд. – Все у нас такие знатоки людей, куда там! Знаете, братцы, а ведь и я тоже, как мне кажется, хотя я практически в этом уверен, всё про вас понимаю и знаю. Вот такие мы здесь умные и тонкие. Так как раз я и хочу отдохнуть от таких вот знатоков и от своих знаний.

– И где же можно от нас отдохнуть? – всё так же серьёзно спросил Стёпа.

– Там, где нас нет, – усмехнулся Сергей.

– Точно! – кивнул Миша. – В самую точку. И тут всё очень просто. Мне ни к чему лезть в горы или ехать к морю. Мне нужно только одно – оказаться среди людей, которые меня не знают. Но, что ещё важнее, чтобы рядом не было людей, которых знаю я, – он снова сделал паузу. – Я не имею в виду знакомых людей, а имею в виду людей, которые, как мне кажется, мне понятны. А у моря от таких не спрячешься. К какому морю не поедешь, там уже их много. И с первого же взгляда я вижу, что это как раз те люди, от которых я хотел отдохнуть, а со второго взгляда уже видно, приблизительно из какого города он приехал, чем приблизительно занимается, сколько приблизительно зарабатывает или хочет зарабатывать, и точно видно, с подругой, с женой или с любовницей он приехал. А ещё видно, чего от него в случае знакомства или общения можно ожидать. Да, к тому же, я не люблю пляжный отдых. – Миша отхлебнул остывшего уже чаю. – Не могу я получить удовольствия от лежания на пляже, регулярной еды и сна. Может быть, ещё молодой? А, Сёпа, молод, может, ещё? – Он подмигнул Стёпе. – Я лучше вырвусь на недельку куда‑нибудь в Европу, в любую столицу, но лучше в какой‑нибудь Копенгаген или Брюссель. А совсем хорошо, в Лондон, Берлин или Париж. Я, братцы, люблю города. Мне эти пляжи или сонные горные курорты пока непонятны. И вот там я отдыхаю от людей среди людей.

– Ну и сволочь же ты, Миша! – добродушно сказал Стёпа. – Так ты, значит, нас всех здесь любишь, да?

– Сёпа, дорогой, дослушай. Ладно? – Миша улыбнулся вполне снисходительно. – Здесь я многих люблю, кого‑то не люблю, без кого, как без вас, долго не могу. И конечно, наши люди самые весёлые, искренние, щедрые, открытые, а наши женщины самые красивые и добрые. Мы вообще лучше всех. Но зато там люди умеют себя вести. Они меня знать не знают, но говорят мне «доброе утро» и улыбаются. Всегда! Конечно, это ничего не значит, и это просто обычное для них дело. Но меня это устраивает. Я зашёл там пару раз в одно кафе, меня на третий раз узнают, и будут мне рады. Пусть не очень сильно рады, пусть даже они подумают, что я дурак, или вообще обо мне ничего не подумают. Но я же этого не знаю. А они этого не скажут, никак не покажут и даже не намекнут. И, кстати, если вдруг я им очень понравлюсь, они всё равно будут вести себя так же, в душу не полезут, душить в объятиях не станут. Они умеют себя вести. Продавцы там умеют продавать, полицейские быть строгими, но не хамами, повара умеют готовить, а музыканты умеют играть музыку. Не больше того, но и не меньше. А главное, всё‑таки не больше того. И там бывают исключения, но редко. И мне так это нравится. Я не понимаю их, я не знаю толком, как они живут и зачем, я не понимаю, о чём они говорят и о чём пишут их газеты. Братцы, я их даже не люблю, они мне просто нравятся. Они умеют себя вести. Я среди них отдыхаю. Отдыхаю от той самой бесконечной некомпетентности по всем вопросам и всем направлениям, от искренних, честных, щедрых и открытых некомпетентных разговоров о том, о чём у говорящих есть много эмоций, но нет ни малейшего представления. А ещё я отдыхаю от неправильного поведения. Я, ребята, не говорю, что у нас тут все себя плохо ведут. Не плохо! А просто не так. Не так, как надо. И надо даже не мне, а вообще не надо. Никому не надо. Прежде всего им самим не надо. И получается, что еду я за хорошим поведением. Вот и весь мой отдых. Мне пока нравится так.

– Ну, знаешь, если ты так устаёшь от нашего поведения, – прищурившись, сказал Стёпа, – а ещё, если тебе нравится, чтобы люди хорошо себя вели, а ты бы их при этом не понимал, езжай тогда лучше в Пекин, Гонконг или Сингапур какойнибудь. Там тебе и города, и хорошее поведение, и вообще, ни черта не поймёшь.

– Ну нет, Сёпа, я всё‑таки ещё не настолько устал от людей, чтобы ехать в Пекин, – сказал Миша и засмеялся.

Потом они стояли на улице и с удовольствием курили ту самую сигарету.

***

Почти весь сентябрь было тепло, но дождливо и пасмурно. Лето тоже было дождливым, с короткими приступами душной жары. Но в конце сентября налетели ветры, и октябрь пришёл ясным, солнечным и прозрачным. Золотой листвы было полно, как на деревьях, так и на улицах. Осень стояла самая лучшая, какую только можно было пожелать в Москве.

Миша называл такую погоду в это время года: «самая элегантная погода». Он очень любил середину осени в погожие, сухие дни. Это было редкое время, когда можно было одеваться красиво. Редко в Москве можно было носить тонкое пальто и любимые туфли. Летом было жарко или дождливо, так что элегантным не походишь, а потом как‑то сразу – раз и зима, и тоже не до элегантности и не до прогулок. А Миша любил прогуляться, если было на то время и если позволяла погода. Под дождём и с зонтом – это было не то, а в шапке по снегу и в мороз – тем более. К тому же именно летом у Миши было совсем много работы, а зимой, когда свободного времени у него становилось больше, он старался ездить куда‑нибудь туда, где климат и погода были как раз «элегантными». Там он гулял и отдыхал, как любил. Ещё ему нравилось не совпадать с общим временем и способом отдыха. А хорошая осень ему нравилась и в Москве. В такие погожие осенние дни ему казалось, что у него всё особенно хорошо получается и всё прекрасно удаётся.

А ещё ему очень нравилось осенью слетать по делам куда‑нибудь на Север или за Урал. Там можно было застать даже снег или насмотреться на голые деревья. Люди там уже переодевались в зимнее, и многие носили шапки. Ему приятно было вернуться в Москву и увидеть высокое, синее, осеннее небо, быстрые, яркие закаты и холодные октябрьские вечера. Это было время, когда ему удавалось особенно сильно и без сомнений любить Москву и даже в Москве быть собранным и спокойным.

Миша занимался редким и необычным делом. Ему его дело нравилось, и он с гордостью сообщал о том, кем работает и что делает, новым знакомым или тем, кто интересовался. Ему приятно было видеть их удивление и любопытство. А удивлялись почти все. Миша изготавливал дорожные знаки. У него была фирма и небольшой, скажем, заводик по производству дорожных знаков. Любых дорожных знаков: от обычных и привычных глазу круглых, треугольных и квадратных до огромных, которые устанавливаются на федеральных трассах и на которых есть названия городов и расстояния до них.

Миша уже больше десяти лет занимался этим и знал про знаки всё. А ещё он гордился тем, что когда‑то ему пришла идея заняться таким необычным и редким делом. Он помнил, как эта идея пришла к нему, оказалась для него счастливой и изменила его жизнь.

***

А он всегда любил рисовать. В детстве он ходил в музыкальную школу, учился играть на фортепиано, но всё время хотел рисовать. Потом он, вопреки желанию родителей, поступил в художественное училище, но его не закончил. Поучился два года и бросил. Там он понял, что он любит рисовать, но не до такой же степени, чтобы делать это постоянно и только это. А в училище надо было рисовать и рисовать, к тому же совсем не то, что хочется. В училище он догадался, что таким вот рисованием ему и придётся заниматься всю жизнь. Рисовать всю жизнь то, что не хочется, он не желал, но и разобраться, что же именно хочется ему рисовать, тоже не смог. Вот и бросил. Ему не хотелось рисовать унылые северные пейзажи. А учили его в училище в основном этому, потому что Миша родился и вырос в Архангельске. Он всё детство любил Архангельск, с гордостью говорил всем иногородним родственникам или когда бывал с родителями где‑нибудь, что он архангелогородец, а никак не иначе, не архангелец и не архангельчанин. Ему нравилась тёмная и жуткая река Северная Двина. Но за время учёбы в училище ему опостылело её рисовать. Он бросил училище, помыкался и помаялся в родном городе, и его отец, по своим старым московским связям, помог Мише поступить в Москве в транспортный институт и как‑то устроиться. Быть студентом в Москве Мише понравилось сразу. Ему было безразлично, на кого учиться, а учился он на инженера. Институт он не закончил. Дотянул до середины третьего курса и не увидел смысла продолжать. Почти сразу в Москве он познакомился с ребятами, которые, узнав, что он довольно грамотный музыкант, позвали его играть с ними музыку.

***

Ребята ему понравились больше, чем их музыка, а потом понравилась и музыка. Но главное, он попал в мир таких людей, к которым всегда хотел попасть. И их способ существования и жизни ему тоже понравился. Они играли разнообразную музыку: от регги до мудрёных баллад собственного сочинения. Ребят было то четверо, то шестеро, то трое, но всегда была одна девчонка‑певица из музыкального училища, которая скорее не пела, а всем помогала, содержала репетиционное пространство в мало‑мальском порядке, создавала атмосферу разнополого мира и постоянно приводила на репетиции разных своих подруг, тем и была необходима. Название группы постоянно менялось, музыкальные направления группы тоже. Миша с радостью принял такую жизнь, его посадили за клавиши, но он быстро освоил другие инструменты, стал сочинять музыку и автоматически стихи.

Третий курс учёбы ему давался с трудом, и он бросил своё студенчество окончательно. Больше года он скрывал этот факт от родителей, а потом сообщил им правду. Он не боялся их гнева, потому что уже работал, не нуждался в помощи и полагал, что сможет убедительно объяснить родителям, что не пропадёт в этой жизни, не скатится и всё, что ему надо было получить от образования, он уже получил. К тому же в Архангельск он возвращаться был не намерен. Он моментально стал столичным жителем и с трудом вспоминал себя жителем Архангельска.

***

Шесть дней назад около восьми утра Миша сидел на работе в своём кабинете. Он любил и довольно часто приезжал в свой офис раньше всех. Ему приятно было посидеть в тишине, поймать хотя бы минут двадцать спокойствия, пока не зазвонили телефоны, не захлопали двери, не застучали шаги и не зашумели голоса. В такие минуты он мог читать что‑нибудь, или просто обдумать какую‑то мысль, или делать и то и другое вместе. Он полюбил эти минуты особенно сильно в последнее время. Его работа не была связана с ежедневным и регулярным пребыванием в офисе. Наоборот, он редко проводил в офисе целый день. Он много мотался по дальним и ближним городам и регионам страны или мотался по Москве. Ему это раньше нравилось. Потом стало надоедать, и он начал направлять в регионы кого‑нибудь, сам же выезжал куда‑нибудь только в случае необходимости именно его присутствия и когда вопрос нужно было решать самому. Тогда‑то он и полюбил приезжать на работу раньше всех.

***

Около восьми он сидел в своём кабинете, включил маленькую настольную лампу и получал удовольствие от того, что без всякого удовольствия и даже с трудом читал «Великого Гетсби» Фицджеральда. Он читал этот совсем небольшой роман уже вторую неделю. Читал, удивлялся и пытался понять, что в этой книге так нравилось всем тем, кто ему её рекомендовал прочесть в течение многих лет, за что этот роман вошёл в мировую литературу и с какой стати его называли культовым. Он с трудом продирался сквозь долгие, многословные диалоги, описания одежды и всех поз всех главных и второстепенных героев, сквозь бесконечные интерьеры. Всё ему казалось необязательным, и книжка казалась необязательной, но он обязательно хотел её дочитать из азарта преодоления трудностей, из желания всё же понять, почему читающие люди охают при звукосочетании «Фитцжеральд».

И тут ему позвонили. Позвонили на мобильный. Он слегка удивился и приподнял бровь. В такой час ему обычно не звонили. Он подумал, что, может быть, это жена, Аня, что‑нибудь вспомнила или, наоборот, забыла. Но звонила не она.

– Миша, дорогой, – услышал он голос, – это Володя, я тебя не разбудил?

– Вова! Здорово! – обрадовался Миша. – Доброе утро! Не разбудил, не разбудил. Я уже на работе, а ты почему так рано?

– Миша, Миша, прости! Я тебя перебью сразу, ладно?! – Миша услышал, что голос в трубке совсем неживой и Володя как‑то тянет слова.

– Володя, что с тобой?

– Со мной ничего. А вот Юля умерла, – на последних словах голос в трубке дрогнул и стал совсем сдавленным.

– Как умерла… Когда… Вова, что ты говоришь такое?…

– Повесилась. Сегодня ночью. Вот такие дела! – Володя зарыдал.

– Я сейчас приеду. Ты где?

– Дома, Миша. Дома, у Юли дома. Приезжай, родной! Пожалуйста.

– А Юля где?

– Не бойся, Миша. Её уже увезли санитары… Я тут один со следователем. Я устал. Миша, прости, но…

– Володя, а как?… Хотя, ладно! Выезжаю. Я мигом.

***

Юля появилась в Мишиной жизни давным‑давно. Она была старшей сестрой Володи, с которым Миша познакомился тоже давным‑давно. Миша с Володей вместе учились в транспортном институте, и именно Володя позвал Мишу вместе играть музыку. Когда Миша бросил учёбу и решил не возвращаться в Архангельск, ему стало негде жить. В студенческом общежитии ему было отказано, а на то, чтобы снимать квартиру, не хватало денег. Тогда‑то Володя и приютил Мишу у себя. Они с Володей тогда сильно дружили и вместе писали музыку. А жил Володя в большой профессорской квартире на Кутузовском проспекте. Жил со своей родной сестрой Юлей, которая была его старше на двенадцать лет. У Володи и Юли был один отец, а матери были разные. Отец их, когда‑то крупный учёный, а потом функционер от науки, был уже совсем старенький и давно поселился где‑то в Рязанской области в местах, описанных когда‑то Паустовским.

Профессорская квартира была большая, вся заставленная старой мебелью, книжными полками, завешанная картинами и фотографиями в рамках. Такая хрестоматийная профессорская квартира. Мише была выделена отдельная комната. Как выяснилось, Володя рассказал дома про мытарства своего друга Миши, и именно Юля предложила позвать Мишу пожить у них. Юля очень скоро и надолго стала одним из самых важных людей в Мишиной жизни.

Она стала первым в его жизни старшим товарищем. Не совсем старшим, а просто безусловно мудрым, сильным, спокойным и житейски рассудительным, причём по всем вопросам. Она помогла Мише избежать кучи ошибок, помогла разобраться во многих сомнениях, поддержала во всех важнейших решениях, пару раз уберегла от серьёзных трагедий и даже дала несколько, как выяснилось позже, бесценных советов.

Сколько Миша Юлю знал, она, казалось, совершенно внешне не менялась. Высокая, худая, некрасивая, с низким голосом, прямыми длинными волосами, вечно собранными на затылке в узел. Всегда она была одета в какие‑то кофты, длинные юбки или какие‑то широкие пиджаки и брюки. Никаких каблуков никогда. И вечная сигарета во рту. Мужа у неё никогда не было, детей тоже. Был какое‑то время друг, скандинавский импозантный пожилой профессор, чертовски высокого роста. Встречались они несколько лет. Виделись, конечно, редко, когда тот приезжал в Москву. Пару раз Юля ездила к нему. Внешне во время этой дружбы Юля не изменилась, только была веселее и рассеяннее обычного. Из всех возможных женских украшений Юля носила только маленькие золотые серёжки в виде наивных цветочков и тоненькое колечко на среднем пальце левой руки. Колечко было старое, тонюсенькое и с маленьким красным камешком.

Юля, сколько Миша её знал, работала в Министерстве здравоохранения. Всегда у неё была какая‑то ответственная должность. Юля медленно, но верно росла по службе, и её должность становилась всё более и более ответственной. У неё было ну очень много знакомых! Число этих знакомых постоянно увеличивалось. Юля всем и постоянно помогала. Дома она подолгу говорила по телефону и всё устраивала каких‑то детей к хорошим врачам или каких‑то стариков в хорошие клиники. Все Юлю любили. Всем она была нужна.

Миша спускался по лестнице и выбегал из офисного здания, не в силах ни поверить, ни принять то, что услышал. Если бы он мог увидеть себя со стороны, то он увидел бы человека с побелевшими, сильно сжатыми губами и с широко раскрытыми немигающими глазами. Но, ещё не добежав до машины, он успел подумать, что дня три будет вырван из рабочей жизни, и решил, кого нужно об этом предупредить.

Он сел в машину и сорвался с места. Он пытался спешить, но утренние пробки не давали ехать быстро. И он понял, что даже этому рад. Он не знал, как он войдёт в Юлину квартиру и что и как будет говорить. Страшная новость накрыла его, но горе – ещё нет, осознание ещё не пришло. Он только пытался вспомнить, когда в последний раз видел Юлю. Вспомнил, что это было в июне. «Давно!» – подумал он. Тогда он забыл её поздравить с днём рождения и приехал к ней с запоздалыми поздравлениями и с бутылкой коньяку. Они посидели, выпили, поболтали и покурили на кухне. Ей исполнилось сорок девять. Вся квартира была заставлена увядшими и поникшими за неделю букетами и ещё не распакованными подарками. Юля была как Юля. Ничего необычного он вспомнить не мог.

Ещё они созванивались в августе. Миша не мог вспомнить точно, когда именно. Юле нужен был чей‑то номер телефона, она позвонила сама. Миша не знал того телефона, и они немного поболтали. И всё. Но они вообще не очень часто встречались в последнее время. Оба были заняты. Но Юля была всегда на месте, Миша, в общем‑то, тоже.

Миша думал так, ехал, а потом очнулся от этих мыслей и понял, что машинально едет на Кутузовский, к тому самому дому, в ту самую профессорскую квартиру, где давно уже жил Володя с семейством. А Юля так же давно жила в небольшой квартирке на Яузе, куда она перевезла все книги, фотографии и самую ненужную старую мебель. Миша сообразил, что едет неправильно, и стал продумывать правильный маршрут.

***

Миша прожил в квартире на Кутузовском почти четыре года. Юля сразу его приняла и сделала всё, чтобы он чувствовал себя независимо, свободно и как дома. Что она для этого сделала? Да ничего! Она просто не проявляла излишней заботы о нём и не деликатничала. С первого же дня она, не стесняясь, вечером ходила при нём в ночной рубашке, а утром без церемоний и со словами «ты здесь не один» стучала в дверь ванной комнаты, где Миша умывался. Через дня три‑четыре Миша, как и Володя, уже расхаживал по квартире вечером и утром в трусах и в тапочках. Единственно, он точно не решался подойти к холодильнику и что‑нибудь там взять. Юля, видимо, это заметила.

– У немцев есть такая поговорка, – как‑то день на пятый Мишиного пребывания в квартире на Кутузовском сказала Юля. – Они говорят, что гость, как рыба, начинает вонять на третий день. Но ты здесь не гость. Завтра я дам тебе ключи, и ты вообще будешь свободен. А на холодильнике замка нет, ключи не нужны. Он открывается и закрывается легко. Если чего‑то хочешь, бери.

– Юля, я туда ещё ничего не положил, чтобы брать, – гордо ответил Миша.

– А у англичан есть такое понятие: высшее проявление дружбы – это наделение друга так называемыми «refrigerator rights», то есть правом доступа к холодильнику. Ты наделён таким правом, – строго закрыла тему Юля.

Юля знала чёрт знает сколько всего. Она постоянно что‑то читала. Если не говорила по телефону, не беседовала с Володей или Мишей, если была дома, то обязательно курила и читала книгу или газету. Еду она не готовила никогда. Правда, могла поджарить яйца или отварить сосиску. Зато кофе варила она много и часто, варила на газовой плите. Кофе у неё всегда сбегал, потому что она либо говорила по телефону, либо беседовала, либо читала.

***

На лестнице в подъезде было тихо. Лифт Миша не стал вызывать и забежал на третий этаж, быстро перескакивая две ступени. Его шаги громко ударяли ему же по ушам.

Дверь в Юдину квартиру была приоткрыта. Миша вошёл в маленькую прихожую, хотел по привычке разуться, даже нагнулся для этого, но тут же выпрямился и шагнул в комнату.

Там за круглым столом сидела невысокая полноватая женщина лет сорока и что‑то быстро писала. Напротив неё, положив руки на стол, сидел Володя и смотрел на то, как быстро та пишет. У стены на стуле сидела ещё какая‑то тётка в длинном халате. На ногах у тётки были тёплые носки и тапочки.

– Миша, ты уже! Ну, слава Богу! – поднимаясь из‑за стола, сказал Володя. – Я так тебя ждал! Я ещё никому не звонил. И ей на работу тоже не звонил. Не знаю, что сказать. Заходи, Миша…

Володино лицо сильно опухло, его толстые губы стали ещё толще. Он вышел из‑за стола навстречу Мише, буквально упал на него, они крепко обнялись, и Володя застонал и заплакал.

– Беда! Беда‑то какая! – сказала тётка в халате. – Ну, я пойду уже. Я больше ничего не знаю. Я бы уже пошла.

– Да, конечно, можете идти, – ответила ей женщина из‑за стола.

– А подписывать больше ничего не надо? – вставая, сказала тётка.

– Нет, больше ничего не надо, – не глядя на неё и продолжая писать, ответила женщина.

– Ну, тогда я пойду, – и она пошла, бормоча под нос: – Вот ведь что с собой удумала. Горе такое сделала. И чего не жилось? Многие и похуже…

Володя всё стоял, обняв Мишу, и никак не мог перестать вздрагивать. Миша похлопывал его по спине совсем тихонечко, молчал и не находил что сказать. Потом Володя отстранился, медленно вернулся к столу и сел на прежнее место в прежнюю позу. Миша так и остался стоять.

Вскоре пришёл какой‑то человек. Он тоже был из милиции. Он отозвал ту женщину, что сидела за столом, на кухню, они о чём‑то там вполголоса разговаривали минут пять. Миша стоял и молча осматривал комнату. Всё было как обычно, ничего не изменилось. Всё было на своих местах. Но ему очень хотелось немедленно оттуда уйти.

Потом женщина‑следователь, а она была именно следователь, и тот мужчина вернулись в комнату. Мужчина увёл Володю на кухню, а женщина быстро порасспросила Мишу о том, кем он являлся «хозяйке квартиры» – так она назвала Юлю. Ещё она спросила, не встречался ли он с ней в последнее время, жаловалась ли она ему на что‑то, были ли у неё финансовые проблемы, не знает ли он о каких‑нибудь её врагах или недоброжелателях. Были ещё вопросы такого же рода. Но следователь ничего не записывала и задавала эти вопросы скорее формально.

Через какое‑то время Миша с Володей остались вдвоём. Володя запер входную дверь, и наступила тишина. Невыносимая тишина.

– Давай покурим, а? – сказал Миша, чтобы нарушить тишину.

– Давай, – тихо ответил Володя.

Миша достал сигареты, и они пошли на кухню. На кухонном столе почему‑то стояли горшки с цветами. Весь стол был заставлен ими. Миша поискал глазами пепельницу и увидел её на подоконнике. В пепельнице лежали окурки, штук пять‑шесть, и рядом с пепельницей открытая пачка сигарет и зажигалка. А чуть в стороне от всего этого он увидел тоненькое колечко с красным камешком и Юдины маленькие серёжки.

– Володя, родной, – севшим в один миг голосом сказал Миша, – пойдём отсюда. Пойдём куда‑нибудь, там и поговорим.

– Правда. Пойдём, – через короткую паузу ответил Володя.

Они покурили во дворе почти молча, сидя на скамейке. Наступал хороший, солнечный осенний день. Во дворе Миша понял, что забыл надеть пальто, когда убегал из офиса. Он курил и всё хотел спросить, а точнее, изнемогал от желания сказать: «Как это случилось? Как она смогла такое сделать? В чём причина такого ужаса?» То, что случилось, было неожиданным, непонятным и необъяснимым. Ему немедленно хотелось узнать подробности, чтобы понять причину или хотя бы узнать, что некая причина была. А ещё лучше было бы узнать, что всё это случайность, несчастный случай, роковая нелепость какая‑нибудь, да хоть результат болезни, но только не то, что случилось на самом деле. Он хотел о многом спросить Володю. Но не мог нарушить молчания. И Володя не мог говорить. Было видно по его взглядам, что он сам хочет многое сказать, но не может. Не может оттого, что устал говорить и плакать. Так они сидели и курили.

А потом завертелось. Нужно же было что‑то решать в этой ситуации. Ни Миша, ни Володя серьёзного опыта в делах организации похорон не имели. Точнее, никакого такого опыта не имели.

Первым делом Миша позвонил жене, та сразу же заплакала и сказала, что немедленно приедет. Миша зачем‑то согласился с этим. Володя в это же время звонил своей жене и снова плакал. Следом Миша позвонил почему‑то Стёпе, который Юлю не знал, но зато знал кучу самого разнообразного народа. Стёпа отнёсся к проблеме очень внимательно и серьёзно, дал несколько дельных советов, пообещал помочь чем может. Ну и пошло‑поехало. Не сговариваясь, Миша и Володя о причине Юлиной смерти никому ничего не говорили. Неожиданно умерла – и всё.

Мише много звонили по работе и просто так, он отвечал, что не может говорить, и просил перезвонить на следующий день или на следующей неделе. Володя попросил его не бросать, да Миша и не собирался. Они замёрзли на улице и некоторое время сидели в Мишиной машине. Вскоре приехала Володина жена Вика, и они снова поднялись в Юдину квартиру, а потом приехала и Аня, Мишина жена. Стало легче.

Вика плакала, много говорила, что она так и знала, что всё к этому идёт. Она вообще много говорила. Когда Миша хотел зайти в ванную комнату, Володя резко сказал: «Это было там». Миша отшатнулся от двери в ванную, и больше к этой двери никто не подходил.

Так прошло полдня в какой‑то суете, телефонных разговорах и в душном ощущении горя и ужаса. Юле на работу по Володиной просьбе звонил Миша. Там уже знали. Следователь успела туда позвонить. Там был шок, переполох и отчаяние. В итоге Мише удалось поговорить с каким‑то внятным, по голосу весьма пожилым Юдиным коллегой, которого звали Борис Львович и который без эмоций сказал, что по поводу хорошего места на хорошем кладбище беспокоиться не стоит, это они возьмут на себя. Он сказал, что ещё целый ряд организационных вопросов они тоже решат. В том разговоре Борис Львович, помимо прочего, сказал, что Юля недавно взяла отпуск и последнюю неделю на работе не появлялась.

Около четырёх часов дня Володя выпил какое‑то успокоительное и уснул на диване, совершенно измученный. Тогда Миша отправил Аню домой и сам решил отъехать куда‑нибудь, потому что уже не мог находиться в Юлиной квартире. На кухню он больше не заходил. Он боялся снова увидеть пепельницу с окурками и колечко на подоконнике. Дверь в ванную ему казалась дверью, за который находится полюс космического холода и тьмы. Он старался ничего не рассматривать и в той комнате с круглым столом, в которой все топтались, пока Володя не уснул.

А Володя уснул на спине. Его опухшие губы были приоткрыты. От того Володи, с которым Миша почти двадцать лет назад познакомился, осталось мало.

***

Когда Миша познакомился с Володей, Володя был весёлый, очень худой парень, с очень длинными тёмно‑русыми волосами. Он на том курсе, на который поступил Миша, был одним из немногих настоящих москвичей. В основном все были приезжие. Как‑то само собой получилось, что они познакомились и стали вместе играть музыку. Володя был в музыкальном коллективе главным. Во‑первых, именно у него в гараже была репетиционная база, гараж был большой, кирпичный, с электричеством и без автомобиля. Даже зимой там было тепло. Володя здорово всё оборудовал. Во‑вторых, вся звуковая аппаратура и большинство инструментов тоже были Володины. В‑третьих, Володя был очень активен, всё время что‑то придумывал, очень много репетировал сам, постоянно сочинял стихи, причём в основном на малоизвестном ему английском языке. И, в‑четвёртых, у Володи был сильный и действительно красивый голос.

Через все эти репетиции и ежедневные, ежевечерние и часто ночные заседания в гараже прошло много людей. В каком‑то сухом остатке и итоге из всего этого получилось несколько семей, пара сломанных жизней, три приличные песни и только Володя остался с музыкой на всю оставшуюся жизнь.

Только Володя остался с длинными волосами и с гитарой в руках. Он всё‑таки закончил зачем‑то транспортный институт, по специальности не работал ни одного дня. Чем бы он ни занимался, он всё равно вечером запирался в гараже и занимался музыкой. В конце концов он остался один. Обвинил всех в предательстве, бесчувственности, бездарности и в желании жить легко и как все. Он остался один. Правда, с ним осталась единственная их певица, которая закончила уже музыкальное училище, но осталась преданна гаражной музыкальной романтике. На ней Володя и женился.

Теперь у Володи была своя музыкальная студия, где он записывал всё и всех, кто хотел что‑то записать и готов был за это заплатить. Работа его студии была расписана плотно и круглые сутки. У него в студии пели и играли как известные музыканты, чьи песни звучали по радио, так и мужики с толстыми шеями, которые сочиняли песни про правду жизни, а их друзья были в восторге от таких песен и убеждали этих мужиков, что пора наконец обрадовать мир. Приходили к Володе серьёзные отцы с талантливыми парнями лет четырнадцати‑пятнадцати. Отцы платили за то, чтобы в Володиной студии помогли записать их сыновьям отчаянно грустные песни про свечи, про тени, про смерть и кровь на чёрных стенах. Эти отцы не понимали, о чём поют их дети, но делали умные лица и знали, что их дети далеко пойдут. Были среди его клиентов и бывшие модели, бывшие официантки или танцовщицы, которые решили стать певицами. Некоторые писали музыку или стихи, или и то и другое сами, но чаще они заказывали стихи и музыку. Володя с лёгкостью выполнял такие заказы. Все такие его песни были похожи одна на другую, но он не переживал. Главное, что мужья или хорошие знакомые таких певиц, нормально платили за работу. Это всегда были мужики, сильно пахнущие одеколоном, и в возрасте от сорока пяти и старше. Володя рассказывал про них, что они лично договаривались с ним об условиях. Он смеялся и говорил: «Они все говорят одно и то же. Просят, чтобы я всё сделал хорошо, а потом спрашивают очень робко: „Ну правда же она талантливая?“

Кто только не пел в Володиной студии: и какие‑то воины‑ветераны, и драматические артисты, решившие запеть, и какие‑то бизнесмены, которые днём что‑то продают или строят, а вечером ездят на мотоциклах и пишут замысловатые философские песни или слезливые песни про несчастную любовь. Однажды, про него Володя рассказывал отдельно, несколько дней подряд у него в студии репетировал, пел и в итоге записал целую программу мэр какого‑то небольшого города Тульской области. Он пел патриотические песни, романсы и песни из кинофильмов разных лет. «В подарок горожанам, – сказал он. – И будут ещё у нас по радио крутить».

Всех таких своих клиентов Володя называл идиотами, дураками, суками, уродами, дуболомами, падлами, проходимцами, инопланетянами, тварями, животными или просто долбоёбами. Приблизительно так же он называл и тех профессионалов, которые тоже пользовались его услугами. Их песни звучали по радио, их называли «звёздами», но Володя называл их теми же словами, что и остальных. На всём этом он неплохо зарабатывал, приторговывал музыкальными инструментами на заказ, не потерял чувства юмора и считал себя музыкантом, который не предал идеалов молодости.

Володя за те годы, что его знал Миша, потолстел, но только в области живота и второго подбородка. Руки и ноги остались у него тонкими. Он, как и в юности, носил обтягивающие ноги джинсы, а майки и рубашки большего, чем ему требовалось, размера. Волосы его поредели, но остались длинными. Володя всегда был бледным из‑за редкого контакта с открытым воздухом и солнцем. Но он упорно продолжал в свободное время, часто ночами, репетировать, сочинять, петь и записывать свои сложные для исполнения и практически невозможные для восприятия музыкальные произведения, которые сам называл песнями. К этому своему творчеству он относился без юмора и ощущал себя одним из последних стойких форпостов настоящей музыки.

Миша любил Володю. Точнее, когда Володя разогнал музыкальный коллектив и вскоре женился, Миша Володю не любил. Володины действия и женитьба заставили Мишу покинуть квартиру на Кутузовском, лишили его удобного жилья и возможности ежедневно общаться с Юлей. Володина жена Вика даже самую стойкую и мудрую Юлю выводила из равновесия и мешала ей жить привычным образом. В общем, какое‑то время Миша Володю не любил, а последние лет пять снова любил. Миша даже иногда заезжал к Володе в студию, и они играли с ним старые свои песни времён гаражных репетиций. Изредка к ним присоединялись ещё ребята, из того же прошлого, которые давно уже занимались разными делами, но вспоминали про гараж и музыку как про лучшее в своей жизни.

***

Уже поздно вечером Володя сидел у Миши дома. Он как‑то пришёл в себя, стал серьёзен, но остался несколько заторможенным. Он сам попросился к Мише домой.

– Не могу ехать домой, – сказал Володя. – Вика ещё чего‑нибудь лишнее скажет… боюсь, не сдержусь. Или мама её… На сегодня смертей хватит. – Володя весь сморщился на этих словах и хмыкнул. – Там… ну, на Кутузовском, там не только Вика с её мамой… Там всё Юлю помнит и о ней напоминает. Давай посидим у тебя. Не волнуйся, я ночевать не останусь.

– Да оставайся, что за…

– Нет, старик, не останусь. Посидим, да я поеду домой. Просто сейчас, сразу не могу.

Так они поговорили ещё, когда сидели у Миши в машине. Поговорили и поехали к Мише домой. Ехали молча. А потом они сидели у Миши на кухне и тихонько разговаривали. Мишины дети – Катя девяти лет и Соня четырёх – уже спали, Аня, наверное, тоже. Было совсем тихо, сил на переживания уже не осталось. Они сидели, и на кухне царило тихое, усталое несчастье.

– Спасибо тебе, Миша, – отхлёбывая чай, медленно говорил Володя. – Я как‑то совсем растерялся…

– Да брось ты, что за благодарности, – без сил ответил Миша.

Он вдруг подумал о том, как давно было утро, как давно он сидел в своём кабинете и с удовольствием читал. Как это было давно! Какой невыносимо длинный день они прожили, какой это был беспросветно тяжёлый день. Но главное, ужасно длинный.

– А знаешь, я когда уснул там, у Юли на диване, – скривив губы в улыбку и глядя в чашку с чаем, бормотал Володя, – мне стало так хорошо‑хорошо. Я, когда просыпался, даже подумал, а может, всего этого кошмара нет, может, всё идёт, как шло. Правда, я так подумал. Так в книгах пишут, типа: «Ей хотелось, чтобы всё это исчезло, как страшный сон». Правильно, оказывается, пишут. Как бы мне хотелось, чтобы всё это оказалось сном, который приснился только мне.

– Да уж, – только и смог сказать Миша и замолчал ненадолго. – Ты знаешь, я думал, что все эти организационные дела, ну, всё, что связано с траурными и похоронными делами… Я думал, что всё это гораздо более муторные и сложные дела. А смотри, мы обо всём уже договорились, все уже оповещены, как бы основное уже сделано. Странное ощущение. Тревога какая‑то не отпускает, кажется, что что‑то забыл или упустил. Надо поспать. Только не понимаю, получится ли.

– Вот и я, старик, ничего не понимаю, – вдруг чуть громче сказал Володя, – совсем не понимаю. Ничего! Мне не верится, не верю я. Не укладывается у меня в голове. Не могу я до конца осознать, что Юли‑то… Юли, понимаешь, нет и не будет… И что она смогла такое сделать. Это же Юля! Ты понимаешь, о чём я? Это же Юля!

Миша слушал Володю и слышал свои собственные ощущения и вопросы. Он сам весь день только об этом и думал. Иногда осознание реальности произошедшего наваливалось, а с ним и горе и отчаяние. Но непонимание побеждало. Полное непонимание.

Миша ещё не знал никаких подробностей. Он так и не решался расспросить Володю. Он даже не знал, оставила Юля записку или нет, не знал, кто и как её обнаружил. Не знал. Он жаждал узнать, он надеялся услышать то, что хоть как‑то ему хоть что‑то объяснит. Но он не мог задать ни единого вопроса.

А Володя, допив молча свой чай, рассказал все подробности, которые знал сам. А знал он больше других, и именно Володя нашёл свою сестру в ванной комнате и вынимал её из петли, безумно завывая и совершенно один.

Володя рассказал. Он очень сбивчиво рассказал.

Миша понял и запомнил из его рассказа то, что с Юлей Володя последние месяцы совсем не встречался, может быть, только пару раз. Но в последние годы это было вполне нормально. Володина жена Вика Юлю терпеть не могла и была не в восторге от контактов тёти Юли с племянниками. А своих племянников – у Володи было трое детей: старший сын и две дочки‑близняшки – Юля очень любила, задаривала их подарками, проявляла всяческую заботу и хотела видеть их как можно чаще. Но Вика ограничивала Юдину заботу как могла.

Володя вспомнил, что в августе Юля позвонила и попросила его свозить её к отцу в Рязанскую область. Володя сослался на дела, на то, что плохо знает дорогу и плохо водит машину, на то, что и без того из‑за работы не видит семью, на то, что Вика будет не в восторге. А Юля и не уговаривала. Нет так нет. В течение августа и в сентябре Володя Юлю не видел. Они ещё созвонились несколько раз. Потом Володя в очередной раз попросил Юлю помочь устроить одного своего знакомого к хорошему гомеопату. Юля пообещала, но целую неделю ничего не сообщала. Тогда Володя ещё раз позвонил, чтобы узнать результат, а Юля сказала, что забыла, извинилась и пообещала немедленно всё устроить. Раньше такого с ней не случалось, она ничего не забывала, особенно того, что касалось чьего‑то здоровья. Раньше не забывала. Во всяком случае, Володя припомнить такого не мог. Юля действительно ничего такого не забывала, Миша мог подтвердить. Володя сказал, что после его напоминания она вскоре перезвонила, потому что всё устроила.

Ещё она звонила в начале сентября, звала Володю с детьми к себе в гости на выходные. Звала к себе в квартиру на Яузе или, если погода позволит, хотела сводить племянников в зоопарк или в парк Горького. Володя обещал подумать. Они тогда ещё поболтали. Юля спросила Володиного мнения по поводу того, куда лучше поехать в отпуск. Она спросила, что думает Володя по поводу осенней поездки в Италию. Юля нигде и никогда, кроме нескольких поездок к своему профессору в Швецию да двух командировок в Америку, где ей очень не понравилось, не бывала. Ей хотелось съездить в Рим, во Флоренцию и, конечно, в Венецию. Володя был тогда занят, подробно с Юлей говорить не мог, но идею поездки в Италию в целом одобрил.

Ещё Володя вспомнил, что Юля очень сильно переживала в мае из‑за смерти своего кота Тихона. Кот был довольно старый, беспородный и своенравный. Юля его сильно любила. Она его давно подобрала где‑то котёнком, так он у неё и жил. Миша хорошо знал и помнил этого Тихона. Тот регулярно весной убегал и скитался неделю или две, Юля волновалась и ждала. А этой весной он шлялся где‑то и вернулся, волоча задние лапы. Едва приполз. Соседи сказали Юле, что видели её кота у подъезда. Она лечила его, пыталась выходить, но пришлось Тихона усыпить, чтобы он не страдал.

Володя подробно рассказал, что Юля так сильно горевала из‑за своего кота, что ему пришлось её пару раз навестить. Она плакала, говорила, что не простит себе того, что сама вызвала ветеринара, чтобы Тихона усыпить, что Тихон всё, дескать, понял и принял смерть стойко. Володя вспомнил, что Юля сказала, когда они сидели у неё на кухне, после смерти кота. Она сказала в том смысле, что, когда умирает любимое животное, человек остаётся один со своим горем, никто сильно не сочувствует. Когда умирает близкий человек, тогда все понимают, и кто искренне, кто формально, а кто за компанию, но все понимают и сочувствуют. А вот умер кот, говорила она, и одиночество страшно обнажилось. А ещё она сказала, Володя привёл её фразу точно, она сказала: «Ну вот теперь в мире нет ни одного живого существа, которое не смогло бы без меня жить».

Миша тут же вспомнил, что Юля часто говорила ему, что её кот – это единственная душа, которая в ней действительно нуждается и жить без неё не сможет.

– Ага! – говорил ей на это Миша. – Ты забыла ещё про добрую сотню приличных людей и про систему здравоохранения страны в целом.

Юля на это отмахивалась и говорила, что все без неё проживут. Она смеялась, шутила, что без неё им всем придётся поискать другую няньку, но, в общем‑то, никто не помрёт. А вот её кот без неё точно не сможет.

Миша слушал Володю, не торопил. Но ему нужны были другие подробности. Он жаждал хоть намёка на причину такого немыслимого Юлиного поступка. Не из‑за кота же она такое сделала.

– А вчера она позвонила уже за полночь. Была половина первого ночи. Я удивился, – говорил Володя, держал пальцами дымящую сигарету, но не затягивался, – она себе такого никогда не позволяла. Я ещё не спал, но Вику она своим звонком разбудила. Я её спрашиваю: «Юль, ты чего не спишь? Что‑то случилось?» А она так сонно‑сонно говорит, мол, ничего пока не случилось, но очень просит утром к ней заехать. Я её спрашиваю: зачем? А она говорит: «Братец, даже не спрашивай!» А голос у неё был такой… – Володино лицо сморщилось, он задышал носом, но не заплакал. – Знаешь, Миша, ну кто её знает лучше меня? Но я её такой не слышал. Такой голос у неё был… почти спящий и совсем без интонации. Я ей: «Слушай, сестра, точно ничего не случилось?» А она, слышу, еле языком ворочает, но не пьяная, это точно. Попросила прощения за беспокойство, повторила, что нужно заехать к ней утром. Потом, Миша, она замолчала, я думаю: что же с ней такое там? И ещё так весело ей говорю: «Сестричка, ты что там, уснула?» А тут Вика, громко так, специально, чтобы Юля слышала: «Да жизни никакой нету, уже и ночью покоя не дают!» Юля, видно, услышала и говорит: «Прости, братец мой родной…» Она меня так только в детстве называла, давно я такого обращения от неё не слышал. У меня аж мурашки по всему телу… А она: «Прости, хлопот со мной, конечно, много! Прости!» – Володя едва мог говорить. – И потом она сказала совсем почти неслышно: «Ну всё. Всё», – и пошли гудки. – Володя затрясся от беззвучных рыданий, отвернулся к окну и затянулся сигаретой. Через пару секунд он выпустил дым и смог говорить дальше. – А я что‑то почувствовал. Мне Вика: мол, ложись спать, – а я не могу. Покурил, попробовал уснуть – не могу. Позвонил Юле, она трубку не берёт. Раз двадцать её набрал – не отвечает. И тут мне как гвоздь в мозг – надо ехать к ней. Вика кричит: «Ложись спать, не пущу!» А я чувствую, что меня аж в пот бросает. Короче, около двух выскочил на улицу, поймал такси, поехал к ней. Быстро доехал, Миша, очень быстро.

Миша слушал, и ему становилось всё хуже и хуже. Он чувствовал испарину на лбу и нехватку кислорода. Страх и какая‑то очень конкретная жуть мешали дышать, но он слушал.

Дальше Володя рассказал, что входная дверь в Юлину квартиру была не заперта. Да ключей у Володи и не было. Свет везде горел. Он с порога стал Юлю звать. Но никто не ответил. Володя пометался по квартире, заглянул в ванную, там Юлю и увидел. Она почти стояла на коленях в ванне, бельевую верёвку Юля привязала к душевому креплению. Ванна и крепление для душа были старые, чугунные…

На этом моменте рассказа Миша встал, чуть не упал сам и чуть не уронил стул. Он, как мог, быстро пошёл в ванную комнату. Его не стошнило. Но он едва не потерял сознание. Миша долго стоял, держась обеими руками за раковину, тяжело дышал, потом пустил холодную воду и сунул голову под струю. Своё тело он в этот момент ощущал, как неуправляемый, набитый пыльной ватой мешок, от которого очень хотелось отделиться и больше его так не ощущать.

Потом Володя ещё рассказал, что не знал, что делать. Юлю он долго не мог вынуть из петли, но всё‑таки справился.

– Я, Миша, совсем не понимал, что делать. Выл, сидел на полу в ванной и выл. Оставил Юлю лежать в ванне. А она одета была в рубашку какую‑то серую и брюки. Босая. Потом позвонил в милицию. Повыл и позвонил. Я просто хотел, чтобы кто‑нибудь приехал. В «скорую» тоже звонил. Лучше бы не звонил. Это они сказали звонить в милицию, если медицинская помощь уже не нужна. Я бы убил тогда эту тётку, которая со мной разговаривала. Миша, она так разговаривала…

Главное Володя сказал почти в конце. Записки никакой ни в квартире, ни в одежде при Юле не нашли. В спальне обнаружили много разных таблеток, в том числе и пустые упаковки сильнодействующих успокаивающих и снотворного. Юля выпила очень много таких препаратов, но явно не смертельную дозу.

– Ночью Вика стала мне звонить, – говорил и говорил Володя, – а тут милиция. Их много было, человек пять сначала. Они, суки, очень долго ехали. Я чуть с ума не сошёл, пока они ехали. Да… Вика стала звонить, а я и не стал отвечать. Не смог. А к утру уже так устал, изнемог буквально. Думаю, если сейчас какой‑то родной человек не приедет, то всё. Тогда я тебе и позвонил.

Володя посидел у Миши часов до двух. Они ещё выпили чаю. Бутылка коньяку простояла на столе, не тронутая. Потом Володя уехал домой. Миша проводил его до такси. Уснул Миша, на удивление, моментально. Уснул сразу, как только лёг. Спал он в ту ночь крепко, без сновидений, проснулся от писка будильника. Обычно он просыпался раньше сигнала и отключал будильник, чтобы не слышать неприятный писк. Проснулся невыспавшийся, сразу вспомнил то, что накануне говорил Володя про страшный сон, и убедился в справедливости его слов. Миша быстро собрался, сказал Ане, что не знает, когда вернётся, и поехал на работу.

Он ехал и удивлялся сам себе. Удивлялся тому, что его как‑то не беспокоит то, что происходило вчера в его отсутствие в его же делах. Он никогда не успокаивался и для себя самого не заканчивал свой собственный рабочий день, пока не получал отчётов и информации со всех направлений деятельности. Ему для спокойствия и умиротворения нужна была логическая точка дня. Иначе он волновался, тревожился, звонил кому‑то, что‑то уточнял, корректировал планы на следующий день. Миша не отключал телефон во время отпуска и не мог удержаться от регулярного контроля за делами, даже если пытался отдыхать где‑то далеко от дел. Он даже ругал себя за излишнюю нервозность и ревнивое отношение к работе, старался укладываться в рабочий день и не думать о делах дома, но…

А в то утро он не беспокоился, хотя накануне вечером даже не принял отчёта о проделанной за день работе от своего помощника и заместителя по многим вопросам, Леонида. Леонид пытался дозвониться до Миши всю вторую половину дня и весь вечер, но Миша сначала не отвечал на звонки, а потом ответил коротко, что выслушает всё утром. При других обстоятельствах он сам бы звонил Леониду и, если бы не мог дозвониться, то очень сердился бы. А тут он ехал на работу и понимал, что едет туда потому, что ехать больше некуда. «А куда ещё ехать? Куда?» – думал Миша.

Когда он уже подъезжал к работе, позвонил Володя, ещё раз поблагодарил и сказал, что выезжает в Рязанскую область к отцу. Сказал, что езды туда часа три, не больше, ну и обратно так же. Сказал, что по телефону отцу про Юлю сказать не смог, потому что не видел его уже почти год и потому что по телефону не смог. Сказал, что едет с Викой, она за рулём. Миша знал, что Володя машину практически не водит, не любит, нервничает и боится. Володя попросил Мишу созвониться с ним ближе к вечеру, ну, или раньше, если возникнут вопросы или проблемы.

***

Миша зашёл к себе в кабинет, сел в своё любимое рабочее кресло и уставился на книжку Фицджеральда, которая так и лежала сутки на том самом месте, где он её вчера оставил, распахнутая на той самой странице, которую он сутки назад читал. Потом он оглядел свой небольшой, красивый, модный, не без претензии сделанный кабинет. Посмотрел на несколько фотографий, висящих на стене. Вот он с известным оперным певцом, вот он в компании коллег на белой лестнице, а в середине фото столичный мэр. Вот он, Миша, стоит в элегантном пальто, а за спиной у него большой дорожный знак, на котором написано: Лондон – столько‑то километров, Манчестер – столько‑то, Ливерпуль – столько‑то, Глазго – столько‑то.

***

Ещё на стене висел дорожный знак, Мишина гордость. Когда‑то он его сам придумал, нарисовал, и ему его изготовили, как настоящий. Потом он много раз заказывал у себя же на производстве такой знак и дарил его разным людям по разным поводам. Когда‑то он придумал и нарисовал знак, точно такой же, как знак «кирпич», то есть круглый, красный, с белым горизонтальным прямоугольником по центру, в простонародье именуемым «кирпичом». Так вот, Миша нарисовал вместо этого белого прямоугольника знак «бесконечность», то есть белую, жирную, горизонтальную восьмёрку. Всем очень нравилось. Миша гордился своей идеей. Он сделал с «бесконечностью» и синие и белые знаки. Но красный был самый красивый и символичный. Он висел на стене по центру.

Миша оглядел это всё и снова уставился на книгу. Он быстро её захлопнул, взял в руку, потряс ею в воздухе, чуть было не бросил в мусорную корзину, но рука с книгой зависла, а потом книга снова легла на стол.

Миша чувствовал, что что‑то ушло из его кабинета и из его жизни, что‑то, что ему было дорого, и то, что он ценил и даже любил. Он ещё не понимал, что это, и безвозвратно ли оно исчезло. Только сильнейшее беспокойство и тревога наполнили все его ощущения, мысли и чувства. Ему стало страшно. А вдруг эта тревога не уйдёт? Вдруг это надолго? За те сутки, что его не было в этом кабинете, с кабинетом ничего не случилось, а с ним что‑то стряслось. Он понял это и испугался. Он понял, что переживает не горе и ужас утраты близкого и очень важного в его жизни человека. Он чувствовал, что такое стройное и с таким трудом выстроенное ощущение жизни, к которому он в последнее время пришёл, уходит из‑под ног и улетучивается из него самого. Улетучивается или уже улетучилось, уходит из‑под ног или уже ушло? Вот что он силился понять. В эти минуты он отчётливо осознал, что ему необходимо вернуть своё гордое спокойствие и свою жизненную основу, к которой он так непросто пришёл.

И для этого ему обязательно нужно, как можно скорее, а лучше немедленно выяснить и понять, почему Юля сделала то, что сделала. А Юля сделала такое!!! Она сделала то, что никак не вязалось с его представлениями о том, что такое вести себя хорошо или вести себя плохо. Тому, что она сделала, в его системе не было названия. И при этом Юля была самый близкий ему и лучше всех в мире понимающий его человек. Ближе родителей, по целому кругу вопросов, направлений и переживаний ближе жены и намного понятнее детей. А тут такое! Ему нужно было разобраться и понять, как такое мог сделать такой ясный и родной человек. То есть не просто человек, не человек вообще, а Юля. А ещё, и он это осознавал, ему нужно было всё это понять не сегодняшним, растерянным и испуганным собой, а вчерашним, спокойным и рациональным.

Миша в последнее время боролся с тревогами и беспокойствами в себе. Он даже старался не допускать никаких тревожащих его ситуаций.

***

Около года назад Миша почувствовал беспокойство. Это была короткая тревога, и он об этом вспоминал не без улыбки. Случилась эта тревога поздней осенью, в середине ноября. Он точно не помнил. Помнил только, что было уже довольно холодно, но снега ещё не было вовсе. Как‑то в пятницу вечером, с переходом в ночь, несколько его приятелей и он пошли в новый клуб. Клуб открылся недавно, все либо хвалили его, либо ругали, либо говорили, что ничего особенного. Но просто много о нём говорили. Пошли тогда большой компанией, человек семь, все в возрасте тридцать плюс.

Самый старший был в той компании Стёпа. Стёпа вообще по клубам любил ходить больше всех остальных Мишиных знакомых. После того как Стёпа развёлся с женой пару лет назад, он погоревал с полгодика, и его прорвало. Он уже давно периодически влюблялся в восемнадцатилетних, а тут его буквально понесло. Миша всё удивлялся, неужели его зоомагазины приносят ему так много денег, чтобы можно было себя так разухабисто вести, да ещё и ездить регулярно в далёкие страны, чтобы там дорого лечиться. К тому же, как только Стёпу понесло, он стал дорого одеваться. Но, насколько Миша знал, Стёпа никогда ни у кого не брал в долг.

Поиск по сайту: