МОЛЧАЛИВАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

4 февраля 1987.

Возлюбленный Мастер,

Потом просила Жрица: «Скажи нам о Молитве».

И сказал он в ответ: «Вы молитесь, пребывая в горе и нужде; о, если б вы молились также в полноте своей радости и в дни изобилия!

Ибо, что есть молитва, как не распространение ваше в живом эфире?

И если вы обретаете утешение в излиянии своего мрака в пространство, то вы обретаете радость в излучении зари своего сердца.

И если душа ваша позовет вас на молитву, когда вы плачете, она будет подвигать вас вновь и вновь, пусть даже когда вы и плачете, пока вы не станете смеяться.

Творя молитву, вы поднимаетесь, чтобы встретить в воздухе тех, кто молится в этот час, и с кем вы можете повстречаться лишь во время молитвы.

Потому входите в тот незримый храм лишь ради экстаза и сладостного общения.

Ибо если вы войдете в храм лишь для того, чтобы просить, то не получите.

Если вы войдете в него унижать себя, вы не будете возвышены. И даже если вы войдете в него просить добра для других, вы не будете услышаны.

Довольно того, что вы входите в храм незримый. Я не могу научить вас, творить молитву из слов.

Бог слышит ваши слова, лишь когда он сам изрекает их вашими устами.

И не могу я научить вас молитве морей, лесов и гор.

Но вы, рожденные горами, лесами и морями, найдете их молитву в своем сердце.

Стоит вам вслушаться в ночную тишину, и вы услышите, как они говорят в безмолвии:

"Господь наш, наша окрыленная сущность,

Это Твоя воля в нас волит,

Это Твое желание в нас желает.

Это Твое побуждение в нас превращает наши ночи, которые принадлежат Тебе, в дни, которые тоже Твои.

Мы не можем просить Тебя ни о чем, ибо Тебе ведомы наши нужды прежде, чем они родятся в нас:

Ты — наша нужда; и давая нам больше от себя, Ты даешь нам все"».

Потом просила жрица: «Скажи нам о Молитве». С транно, что жрице довелось спрашивать о молитве. Какая же это жрица, если она не знает, что такое молитва?? Но это так и есть не с одним этим жрецом или жрицей. Я встречался со многими священнослужителями, и вначале для меня было большим шоком то, что именно эти люди ничего не знают о религии; именно эти люди ничего не знают о молитве; именно эти люди никогда не медитировали. Они поклоняются, но их поклонение повер­хностно, не от сердца, — они поклоняются от имени кого-то другого. Они слуги, а не настоящие священнослужители.

В Индии каждый богач имеет у себя дома небольшой храм, но у богача нет времени на Бога. Зачем тратить время на Бога? За это время он сумеет много заработать, а священника можно купить — он будет молиться за вас.

Человек так подвержен обману, что может обманывать даже самого себя. Бог мертв — он купил его на базаре. Это не что иное, как камень, вырезанный в форме какого-то неведомого бога, которого никто никогда не видел. Бог — это просто вещь. Конечно, чем богаче человек, тем дороже будет и бог. Дорогой или нет, но это товар. И верх всего этого то, что даже священнослужитель — это слуга с окладом. Он не имеет ничего общего с Богом, что-то общее у него с деньгами. Я видел священников, бегающих от одного храма к другому. Если священнику удается молиться в двенадцати храмах, то он богатый священник.

Сама идея полностью абсурдна и невероятна. Это как если бы вы заплатили слуге, чтобы он любил вашу возлюбленную от вашего имени. Возможно, однажды так и поведется — ведь за время, растраченное вами на любовь со своей возлюбленной, можно получить много денег, много власти. А эта любовная игра может быть проделана обычным слугой — зачем тратить свое время? А если женщина тоже разумна, и ей не нужно быть там, она тоже может позволить себе женщину-слугу. Они оба могут любить друг друга, зачем тратить время впустую?

Я слышал, что один супербогач проходил сеанс лечения у знаменитого психоаналитика. Психоаналитик был очень доволен, потому что этот человек платил ему больше обычного. Но ему уже так наскучило слушать того по два, три, четыре часа в день — уж слишком много. Это действовало на нервы психиатру, он начал чувствовать: «Если так пойдет и дальше, пожалуй, скоро этот человек излечится, но мне никогда не выбраться из той болезни, что он передает мне».

Он читал древнюю притчу о короле, который был великим игроком в шахматы. Шахматная игра очень сложна, это математика — и король сошел с ума. Испробовали всевозможные лекарства, но ничто не помогало, и тогда его премьер-министр сказал: «Мы должны объявить, что, если кто-нибудь сможет победить нашего короля в шахматы, он тотчас же удостоится его вознаграждения».

Один из величайших шахматистов прибыл во дворец, но играть в шахматы с сумасшедшим... Во-первых, шахматы сами по себе очень сумас­шедшая игра. Лучшие шахматисты должны думать, по крайней мере, на пять ходов вперед: «Я сделаю так; оппонент, самое вероятное, отреагирует таким образом, тогда я сделаю так...» Тот, кто дальше сможет просмотреть процесс, и будет лучшим шахматистом.

Никогда не видели шахматиста улыбающимся — это человек серьезный. И играть в шахматы с сумасшедшим, к тому же не с обычным сумасшедшим, а с королем, который играл в шахматы по своим собственным законам... Однако шахматисту достаточно заплатили за терпение, и через год к королю вернулось здравомыслие; шахматист же стал сумасшедшим.

Психоаналитик вспомнил притчу и подумал: «То же случится и со мной. У этого человека столько денег, что время для него не имеет значения; он может продолжать свой психоанализ годами». Но выслушанное от него каждый день начало внедряться в ум психоаналитика, даже во сне он выслушивал. Тогда он действительно покончил с этим, сказав: «Какой-то путь должен быть найден. Пациента терять нельзя, он ведь приносит столько денег — но его нельзя и слушать, потому что моя собственная психика в опасности».

Поэтому он устроил простую вещь. Он пришел с магнитофоном и поставил его рядом с кушеткой, где лежал богач, готовый начать. Психоаналитик сказал: «У меня очень много пациентов, а вы занимаете три-четыре часа... Вы платите за это, так что вопрос не в том, чтобы потеснить вас, вы мой самый важный клиент; я нашел другой выход. Вы рассказываете все на мой магнитофон, а ночью, в тишине, когда весь мир уснет, я прослушаю это».

Богач сказал: «Никакой проблемы».

И добавил: «Я тоже нашел способ. В тишине ночи я расскажу все на свой магнитофон, а днем мой магнитофон будет лежать на кушетке, рассказывая вашему магнитофону. Так что вы свободны, я свободен — никто не в убытке. Вы будете получать свои деньги, я буду получать свой психоанализ».

Священники занимались этим с самого начала: они изобрели бога, они изобрели молитвы, они нашли своих постоянных покупателей, которые стремились получить банковский счет в мире ином. Вот так и жили миллионы жрецов и жриц — как паразиты человечества.

Странно, но многозначительно — именно жрица спрашивает Альмустафу: Скажи нам о Молитве. Вы можете представить себе влюбленного, вопрошающего кого-то: «Скажи нам о любви?» Он знает любовь. Сама его сущность танцует любовью, вся его жизнь — это песня любви. Зачем ему просить кого-то: «Расскажи о любви». Влюбленный знает, что ничего не может быть сказано о любви.

Но только влюбленный знает, что ничего не может быть сказано о любви. Те, кто никогда не любили, могут попросить: «Скажи что-нибудь о любви». Вы можете любить, вы можете переживать это, но никто не может рассказать об этом. Это за пределами слов, за пределами языка, за пределами вашего ума.

Любовь — это цветок, который расцветает в сокровенной сущности вашего сознания, слова стоят далеко оттуда — повсюду лишь безмолвие. В том безмолвии любовь танцует, любовь поет, но перевести этот танец в слова невозможно. Ни на одном языке нет способа выразить этот танец в словах.

Молитва — это самая глубокая форма любви — любви ко всему сущему, не направленной ни на кого, излучающейся прямо из вашего существа — так вы полны ею. От вашего изобилия она течет во всех направлениях, она коснется всех, кто приблизится к вам. Ничего не будет сказано, но все будет понято; ничего не будет сказано, но все будет услышано. Это не вопрос слов, это вопрос раскрытия ваших дверей для любви. Вы можете растворяться в этом, ведь это не проблема для решения; это переживание, в котором единственный путь — растворить себя.

Молитва — это высшая форма любви. Там нет возлюбленного, но любовь продолжает излучаться из вашего существа ко всему сущему.

Любовь — это роза, расцветшая в диком месте, где может никто и никогда не пройдет, не увидит ее красоту, не почувствует аромат. Но это не удержит цветок от цветения. Он не спрашивает, для кого. Он расцветает, потому что он до того полон, что больше не в силах оставаться закрытым. Он должен раскрыть свои лепестки, он должен струить по ветру свой аромат к кому бы его ни отнесло — цветок этим не интересуется, он хочет излить все, что трепещет в его сердце, — излить цветом, красотой, ароматом.

Молитва не нуждается в боге. Если вашей молитве нужен бог, вы не поняли молитвы вообще. Но все ваши молитвы адресуются какому-то богу — индуистскому богу, христианскому богу, еврейскому богу, — и все те боги созданы вами. Что за игру вы разыгрываете сами с собой? Сперва вы создаете бога, потом начинаете выдвигать, вопрошать, исследовать: «Что такое молитва?» — и бог ложный, и молитва заимствована.

И сказал он в ответ: «Вы молитесь, пребывая в горе и нужде...»

Во-первых, для чего людям понадобился Бог? Теперь это уже установ­ленный психологический факт: человек чувствует беспомощность. Есть болезнь, есть голод и старость, и, в конце концов, есть смерть, но человек не в силах сделать ничего, чтобы избежать этого. Из этой беспомощности, страха, нужды родилось понятие Бога.

Бог — это ваш страх, Бог — это ваше утешение, Бог — это обещание, данное самому себе от имени Бога: «Не бойся, я здесь, защищаю тебя», — хоть он и не защитил никого. Миллионы людей молились.

Приходит старость, приходит болезнь, приходит смерть, а Бог никогда не вмешивается во все эти процессы; и все же вы продолжаете тешить себя надеждой, что, может быть, по ту сторону смерти Он будет ждать вас.

Священники использовали ваши страхи, чтобы эксплуатировать вас. Они давали вам постоянное утешение — это не что иное, как психологичес­кий опиум, вы можете увидеть это в своей собственной жизни. Когда вы счастливы, молоды, любите, радуетесь, вас не волнует Бог, вас не волнует молитва. Пойдите в любую церковь и посмотрите, какие люди собираются там — главным образом, старые женщины. Редко вы найдете молодого человека, а если и обнаружите кого-то, он окажется ущербным.

Архиепископ Греции грозился, что сожжет меня заживо, если я не покину Грецию в двадцать четыре часа. Я даже не вышел из дому за пятнадцать дней, что был там. Я поинтересовался, перед кем он угрожал мне. И Амрито, одна из моих саньясинок, засмеялась и сказала: «Ты задаешь странные вопросы. Он угрожает сжечь тебя, дом и людей, которые находятся с тобой — около двадцати пяти человек, — а ты спрашиваешь о его компании?»

Я сказал: «Ты поймешь уместность моего вопроса, сначала дай ответ».

Она сказала: «Никто не ходит туда, только шесть старых женщин».

Он заявил, что собирается предпринять марш протеста, но этого так и не произошло — с шестью-то старухами, какой это марш протеста? Вы просто станете посмешищем. Но почему эти бедные старушки слушают того идиота? — я называю его идиотом, потому что он не понимает, что говорит.

Архиепископ — представитель одного из наиболее значительных чело­веческих существ, Иисуса Христа, а Греческая Православная Церковь — одна из старейших церквей — старше, чем Ватикан. Иисус сначала был переведен на греческий язык, потому его имя и изменилось; его звали Иешуа, а не Иисус. Он никогда не знал слова «Христос» или «христианин». Это греческий перевод еврейского слова «Мессия», Посланник.

Такую старую традицию представляет в мире этот архиепископ. Каждый день он читает слова Иисуса, а Иисус говорит: «Любите врагов своих», — а я даже не враг, он готов сжечь друга заживо. Наверное, когда эти люди всё читают и читают, это становится механической привычкой.

В университете, где я был студентом, один из профессоров, мусульма­нин, был известен как очень религиозная и духовная личность. В том месте было мало студентов, приходящих на его занятия, потому что там говорили на хинди, а он обучал на урду — языке мусульман, — так что он был почти без работы. Целый день, сидя в своем отделении университета, он читал священный Коран. Он был стариком, и время от времени засыпал.

Его отделение было рядом с отделением философии, где занимался я. Проходя мимо его отделения, я заглядывал через окно посмотреть, спал старик или читал — большую часть времени он спал.

Всякий раз, когда я обнаруживал его спящим, я входил и переворачивал Коран вверх ногами.

Первое время я думал, что когда он просыпается, то, конечно, очень сердится: «Кто это сделал?» — но я был изумлен. Я пришел в большое недоумение: наблюдая из своего отделения, я обнаружил, что когда он просыпается, то начинает читать снова. Я не мог поверить в это, но так и было на самом деле: он читал Коран столько раз — всю свою жизнь, — что это стало механической памятью. Неважно было, здесь Коран или нет — он читал бы Коран, даже если бы Корана там не было.

Я не смог сдержать своего любопытства. Я вошел к нему в комнату и сказал: «Ваш Коран вверх ногами, а вы по-прежнему читаете его».

Он протер свои глаза и посмотрел на Коран. Он воскликнул: «Боже мой! Кто это сделал?» Я ответил: «Думаю, это был дьявол — кто еще мог бы побеспокоить вашу религиозность? Но даже дьяволу не удается нарушить ее — вы можете читать... положение Корана значения не имеет».

И мне это удавалось много раз. Я входил, и... Я сделал книгу — маскировкой служил Коран, а сама книга была из газетных вырезок. Когда он засыпал, я подкладывал туда свою книгу, а его Коран возвращал на полку. Когда он просыпался, он принимался читать свой Коран. Он обладал замечательным голосом, — даже в пожилом возрасте его голос был чистым золотом, — а Коран можно петь, даже если вы не понимаете его. Там и понимать особенно нечего, но само произношение тех слов так поэтично, что вы можете наслаждаться и не понимая его, — совсем как музыкой. Вы не должны понимать музыку, но она успокаивающа, приятна.

Однажды он поймал меня на горячем. Когда я подменял книги, он схватил меня. Он сказал: «Это уже слишком. Столько раз я удивлялся... чудно: Коран на полке, а эта ерунда... и я читал это. Я старик; зрение у меня уже не то, поэтому я не могу рассмотреть это, но это не имеет значения; я знаю его и могу повторять даже во сне — моя жена не спит в моей комнате».

«Почему?» — спросил я.

Он сказал: «Ей надоело, и она устала; она говорит: "В любое время ночи ты начинаешь декламировать Коран... крепко уснув''».

Так всегда происходит, если человек повторяет одно и то же целый день. Не имеет значения, бодрствует он или спит. Я сказал: «Не беспокойтесь. Даже в своей могиле вы будете декламировать Коран».

Он сказал: «Не говори этого моей жене; иначе она даже не придет положить на мою могилу пару цветочков».

Но мусульмане и другие считали его очень духовным человеком, он же был очень больным. Это не духовность, это глупость.

Вы вспоминаете Бога, молитву, Коран, Библию, Гиту, только когда вы в нужде. Когда у вас ни в чем нет нужды и жизнь идет гладко, вы совершенно забываете о Боге и молитве. Этот факт просто демонстрирует, что понятие Бога — и связь с ним в молитве — не что иное, как нищенская чаша. Как только вы в нужде и чувствуете беспомощность, но ничего не можете поделать с этим... Может, Бог сделает что-нибудь? Так что ваши молитвы на самом деле молитвы нищего; настоящей молитвы вы никогда и не знали.

Подлинная молитва никогда не бывает у нищего или от любой нужды. Подлинная молитва — это просто благодарение — не какому-нибудь богу, но всему сущему. Все сущее живо. Все трепещет, полное жизни, полное радости. Посмотрите на деревья, посмотрите на горы, посмотрите на звезды, посмотрите на океан. Все они молятся — хоть они и не знают ничего о Боге, хоть они и не произносят никогда ни одного слова молитвы; и дерево танцует в молитве, под ветром, дождем и солнцем.

Это не по необходимости; это благодарение. Это благодарность жизни.

Если и есть какой-нибудь бог, не сотворенный человеком, то это сама жизнь. Все боги — создание человека; они могут быть хорошими и замеча­тельными статуями, но они мертвы, совершенно мертвы. Даже в обыкновен­ном дереве божественного больше, чем у богов в ваших храмах. Их жизнь, их зелень — это не их собственное творение, это дар самого сущего.

Подлинная молитва — это не что иное, как глубокая благодарность.

Вы не можете высказать это, вы можете только быть этим.

На словах это выглядит странно, потому что о молитве мы всегда думали как о том, что должны говорить, делать. Я говорю вам: вы не можете ни высказать, ни сделать это. Вы можете только быть этим... молитвенностью, простой благодарностью, невыразимой, невысказанной. Сущее понимает язык молчания. В действительности оно понимает только язык молчания.

Вы молитесь, пребывая в горе и нужде; о, если б вы молились также в полноте своей радости и в дни изобилия!

Халиль Джебран говорит, что ваши молитвы пусты — потому что нищенская чаша всегда пуста. Будьте императором! Из вашего изобилия, из вашей радости, из вашей любви, из самой вашей жизни возникает молчали­вая связь — вы созвучны существованию, горам, звездам и земле. Внезапно вы обнаружите гармонию, эта гармония и есть молитва. Все ваши храмы фальшивы, все ваши маски пусты, все ваши церкви мертвы.

Лев Толстой, очень значительная и творческая личность, написал небольшую притчу: патриарх всея Руси ежедневно слышал — и все больше и больше досадовал и раздражался, — что по ту сторону озера, за городом, вдруг, откуда ни возьмись, появились трое святых. В Индии никто бы не удивился, потому что святые не нуждаются ни в чьем свидетельстве или позволении — «Я хочу быть святым, сэр. Можно мне?» — но в христианстве само слово «святой»* исходит от «санкции»**. Если главный патриарх не утвердит вас, вы не будете святым; так что это было странно, ведь он никого не утверждал. Откуда взялись эти трое святых? И столько людей ходили коснуться их стоп, что его громадный собор почти опустел.

Однажды он решил, что должен пойти и посмотреть — кто эти люди. Он взял моторную лодку и отправился к небольшому островку на озере. Те трое святых сидели под деревом. Глядя на них, ему не верилось, что они могут быть святыми. Они выглядели необразованными, бескультурными, просто крестьянами, рыбаками, может, садовниками или дровосеками — такого типа, простыми людьми — и поэтому он осмелел... До сих пор он беспокоился: куда это ходят тысячи людей? — каждый день приходили новости... Его беспокоил поход туда, но сейчас он осмелел, поспешил на своей лодке причалить прямо рядом с деревом и спросил: «Вы и есть те трое святых, о которых рассказывают?»

Они сказали: «Святые?! Мы простые люди; это кто-то, наверное, просто пустил слух».

Он сказал: «Но каждое воскресенье люди прибывают сюда тысячами, чтобы коснуться ваших стоп».

Они сказали: «Да, это правда, но прости нас, бедных людей».

Он спросил: «Какая же у вас молитва? Вам известна молитва Русской Православной Церкви?»

Они глянули друг на друга и сказали: «Молитва? Мы необразованны; мы не знаем молитву православной церкви».

— Тогда какая же у вас молитва? — Они принялись подталкивать друг друга: «Скажи ему ты». Все они были очень смущены.

Он сказал: «Чего вы смущаетесь? Скажите мне, какая у вас молитва, — я главный патриарх».

Все они припали к его стопам. «Если ты главный патриарх, то мы должны рассказать тебе правду, хоть нас это очень смущает. Не говори никому, держи это в секрете; мы никогда не творим нашу молитву перед другими. Когда не бывает никого, когда остаемся только мы втроем — мы старые друзья, — тогда мы творим нашу молитву. Мы придумали свою молитву, она совсем простая...»

В христианстве Бог — это троица: Бог Отец, Бог Сын и Святой Дух. Они сказали: «Обнаружив, что Бог — это трое, и нас тоже трое, мы придумали молитву: "Трое вас, трое нас, помилуй нас"».

Несмотря на раздражение, главный патриарх не удержался от смеха. Он сказал: «Идиоты! И это вы называете молитвой?» Они ответили: «До сих пор мы делали так, потому что никто никогда не учил нас... если вы расскажете нам дозволенную молитву, мы будем делать ее. Но она должна быть простой, она не должна быть длинной».

Однако церковная молитва оказалась длинной и запутанной. Они выс­лушали и попросили: «Пожалуйста, повторите снова».

Два раза, три раза, четыре раза... Он сказал: «Вы что, абсолютные идиоты? Не можете усвоить такую маленькую молитву?»

Они ответили: «Мы хотим быть в полной уверенности, что не совершаем ошибки. Большие слова... но мы постараемся; мы поделим ее на три части. Таким образом она упростится — одну часть сможет повторять один друг, другую — второй друг и третью часть — третий друг».

Он сказал: «Нет, так не годится — вы должны творить молитву целиком!»

Они сказали: «Господи... Но мы будем стараться изо всех сил; и мы очень благодарны вам за то, что вы пришли. Вы не должны были приходить, вы могли бы просто прислать послание, и мы бы сами обязательно прибыли». Очень довольный, что исправил этих идиотов, теперь он мог встретиться с толпами: «Что вы за дурни? Они не знают даже основной молитвы, а вы провозглашаете их великими святыми». Он был рад, что большие неприят­ности закончились.

Но внезапно посреди озера он услыхал шум. Он оглянулся: вся эта троица с криками бежала по воде: «Подожди! Мы забыли молитву!»

Главный патриарх не мог поверить в это — они стояли на воде рядом с его лодкой и просили: «Повтори еще раз».

Главный патриарх сказал: «Забудьте молитву, что говорил вам я, — ваша молитва совершенна — «Трое вас, трое нас, помилуй нас». И когда будете молиться — пожалуйста, помолитесь и за меня тоже».

Молитва — это благоухание молчаливого сердца. Даже если она приходит в словах, она никогда не приходит как нужда, но лишь как благодарение, благодарность.

Молитва невинна.

Ибо, что есть молитва, как не распространение ваше в живом эфире?

Растворение и слияние с небесами, с безбрежностью, которая окружает вас, — это и есть молитва. Сидеть рядом с океаном, растворяясь и слившись с волнами и прибоем, бьющим в скалистый берег, — стать одним с этим, это и есть молитва. Когда птицы поют, молчите — пусть их песня достигнет и вашего существа; это и есть молитва.

У молитвы нет утвержденной версии — индуистской или мусульманс­кой, христианской или буддийской. Молитва — это просто глубокая любовь ко всему, что есть, расширение вашего сознания на все, что окружает вас, в чем вы укоренены, из чего получаете всю свою жизнь, весь свой сок, весь свой танец. Почувствовать единство с этой беспредельностью, этой веч­ностью, исчезнуть в этом, — и есть молитва.

И если вы обретаете утешение в излиянии своего мрака в простран­ство...

Прислушайтесь к людским молитвам — они только изливают свой мрак в пространство. Их молитвы это жалобы, их молитвы это брюзжание, их молитвы говорят Богу: «То, что ты делаешь, неправильно». Их молитвы пытаются усовершенствовать разум Божий — это выливание темноты, уродливости.

Но даже если вы делаете так, по крайней мере, помните:

Вы обретаете радость в излучении зари своего сердца.

А также, иногда, изливая свою любовь; а также, иногда, изливая свой свет. Но, насколько я понимаю, вы можете делать только одно — вы можете изливать либо темноту, либо свет. Раз вы излили свою радость, свою песню, свой танец, вы узнаете так много, вы почувствуете такое благословение, что станет невозможно жаловаться или изливать свою темноту в существование.

И если душа ваша позовет вас на молитву, когда вы плачете, она будет подвигать вас вновь и вновь, пусть даже когда вы и плачете, пока вы не станете смеяться.

Людские молитвы не что иное, как слезы, — слезы печали, расстройс­тва, депрессии, отчаяния, муки. И такие подарки вы дарите существованию? Халиль Джебран говорит: «Не беспокойтесь — если вы можете только плакать, то продолжайте плакать — будет миг, когда все ваши слезы высохнут. Не останавливайтесь, пока ваш плач не станет смехом».

Смех — это подлинная молитва. Всякий раз, когда вы кричите и плачете, вы просите утешения, вы просите кого-то помочь вам в вашем отчаянии. Но когда вы звонко смеетесь, вы не просите ничего, вы что-то отдаете сущест­вованию, словно кукушки, льющие в существование свои сладостные песни.

Ваш смех — это и отдача, и дар за отдачу. А если хоть раз у вас было переживание радости смеха как молитвы, даже ваши слезы не будут уже слезами отчаянья. Они пройдут через трансформацию, они станут слезами вашей радости, вашего изобилия.

Для слез страдание не обязательно. Если вы увидите друга спустя много лет, ваши глаза могут наполниться слезами сладостных воспоминаний без­мятежно прошедших дней, всего того, что было между вами и другом. Те слезы просто воспоминание, у них есть своя красота. И так бывает — здесь есть люди, с которыми это происходит, и еще тысячи моих людей, которые сообщают мне: «Это странно, люди считают нас безумными — мы смеемся и плачем одновременно». Их молитва совершенна.

Когда слезы и смех имеют одно и то же качество и один и тот же ритм, тогда молитва становится совершенной.

Да, люди будут считать вас безумными, потому что они живут разде­ленной жизнью — или слез, или смеха. Они живут жизнью «или — или».

Один из самых известных датских философов, Кьеркегор, написал книгу «Или — или». Книга стала очень известной — а он был человеком, который не только написал эту книгу, но и жил жизнью «или — или». Эта книга — настоящий представитель его дуальности, его расщепленной личности.

Одна женщина сказала ему, что любит его и хочет выйти за него замуж. Он промолчал, и женщина сказала: «Скажи что-нибудь, даже «нет» будет лучше, чем это молчание».

Он сказал: «Я не могу ответить так быстро. Мне нужно взвесить: или — или. Это потребует времени». Он так и не решил за всю свою жизнь, жениться или нет, потому что все «за» и все «против» были равны. Он выходил из дому, запирал дверь, проходил несколько метров и возвращался проверить замок — а вдруг он забыл... Обычно он выходил из дому лишь раз в месяц.

Видя его положение, его отец положил деньги на почте: «Каждый месяц выдавайте ему определенную сумму, потому что я не вижу, чтобы он мог работать, чем-нибудь заниматься и зарабатывать». Поэтому каждый месяц первого числа он обычно отправлялся на почту в окружении кричавших ему мальчишек: «Или-или! Или-или!»

Весь Копенгаген знал этого человека как весьма странного типа. На почте он получал свой очередной взнос за месяц и пересчитывал его. Через десять минут, на подходе к дому, он снова считал его. Вопрос оставался всегда... а вдруг он забыл, а вдруг сосчитал неправильно. И это был один из величайших мыслителей Дании! Отец философской школы, которая сегодня наиболее известна в Европе, особенно на континенте, — экзистенциализма.

Когда он получил свой последний взнос, начальник почты сказал: «Теперь вам уже больше нечего приходить, деньги, которые отложил ваш отец, закончились с этим взносом».

Услыхав это, — вы поразитесь, — этот человек упал и умер, потому что те деньги были единственным, что он имел в мире. Он жил в темном доме — мрачный, грязный, одинокий... он даже не открывал своих окон, потому что здешние мальчишки беспрерывно издевались над ним. Они подбирались к окнам, стучали в них и звали: «Или-или!» — это стало его прозвищем.

Человек жил с одним-единственным подходом к жизни: «или — или» — или слезы, или смех. Поэтому когда вы видите кого-то смеющимся и с льющимися слезами, вы подумаете, что он безумен. Но на самом деле он стал целым — он больше не расщеплен. Его смех и слезы, взявшись за руки, танцуют вместе.

Так что если это происходит с вами — а так произойдет с каждым медитирующим в свое время, — не тревожьтесь; вы не сходите с ума, вы впервые идете к здравомыслию. Вы жили безумной жизнью из-за разделения всего — тела и души, материи и духа, этого мира и того мира, мирского существования и священного Бога.

Вы всегда жили этим беспрерывным разделением, но никто не может жить, как поделенный дом. Это разрушает вашу энергию, поскольку вы постоянно в конфликте с собой.

В Индии, особенно в деревнях, я слыхал — и в детстве никак не мог взять в толк, — что имеют в виду необразованные женщины, когда они говорят своим детям: «Не смейся слишком сильно, иначе будешь плакать». Я был обескуражен, потому что считал плач и смех противоположными полюсами, диаметрально противоположными. Но те деревенские женщины как-то донесли мудрость веков: «Не смейся слишком сильно, иначе ты зарыдаешь». С обеих сторон — если ты слишком много смеешься, то увидишь, как, танцуя, приходят слезы; если ты слишком много плачешь, то увидишь, как, танцуя, приходит смех.

Но мы никогда и ни в чем не бываем целостны. Мы плачем и плачем — равнодушно; мы смеемся и смеемся — но только смехом Джимми Картера, - это просто гимнастика для губ, и он не имеет никаких корней в сердце. Я слыхал, что его жена обычно прикрывала ему рот каждую ночь. Если целый день ваш рот открыт, от уха до уха, то ваши губы застывают в этом положении — они теряют свою эластичность. Не знаю, насколько верна эта история, но считаю ее вполне возможной.

Однажды ночью жена Джимми Картера позвонила личному врачу пре­зидента: «Приезжайте немедленно! Мышь попала моему мужу в рот».

Доктор был обескуражен, он спросил: «Что вы делаете?»

Она сказала: «Что я могу сделать? Я никогда не слыхала про такое. Посоветуйте что-нибудь — ведь вы доберетесь сюда только через полчаса».

Он сказал: «Сделайте одну вещь: возьмите кусок сыра и подержите в полости рта... скорее всего, мышь развернется: сыр может привлечь ее».

Это казалось логичным, так что жена попыталась, и когда доктор прибыл, он не мог поверить своим глазам: жена держала мышь у мужа перед ртом. Он спросил: «Вы что, с ума сошли? Вы сказали мне, что мышь попала ему в рот, и я просил вас подержать кусок сыра. Но, похоже, сыр провалился, а вы держите мышь».

Она сказала: «Вы не знаете всей истории. Пока я несла из холодильника сыр, провалился кот, и я подумала, что лучше подержать мышь. Это не настоящая мышь, она сделана из резины, мои дети играют с ней — где было взять настоящую мышь так быстро? Я пытаюсь сначала вынуть кота, а потом займусь мышью. Было плохо, стало еще хуже».

Не знаю, насколько это правда... но люди смеются только своими губами, не идя глубже этого. Если пойти глубже, будет достигнут тот же источник, откуда приходят и слезы. Если вы способны позволить себе полноту, ваш смех и ваши слезы придут вместе, радостно танцуя.

Творя молитву, вы поднимаетесь, чтобы встретить в воздухе тех, кто молится в этот час, и с кем вы можете повстречаться лишь во время молитвы.

Молитва, которую я описываю вам, молчаливая благодарность, вызыва­ет огромный подъем. Халиль Джебран передает вам великий секрет: все люди на Земле, которые молятся в этот миг, встречаются сознанием — потому что их сознание поднялось из их тел высоко в небеса.

Эту встречу познали многие мистики, но из-за прежней ассоциации со словом «Бог» они полагали, что их душу встречает Бог. Это не Бог, это все те души, которые поднялись в один и тот же миг в высшие сферы бытия. И он абсолютно прав, что вы, возможно, и не встретите тех людей никаким другим путем.

Встреча эта будет давать вам безмерное питание, вы можете почувство­вать это здесь. Как раз недавно ночью Анандо сказал мне, что лекция была чрезвычайно животворящей. Это выглядит немного непривычно: люди говорят, было интересно; люди говорят, было очень глубоко. Но Анандо сказал мне, когда я вернулся: «Она была очень животворящей».

В этом молчании бывает встреча, и такая встреча безмерно животворит.

Потому входите в тот незримый храм лишь ради экстаза и сладос­тного общения.

Многие люди, медитируя, молясь в одно и то же время, создают храм сознания в небесах, невидимый нашим обычным глазам, но абсолютно явный для нашего внутреннего существа. На Востоке мы назвали это третьим глазом. Когда вы замечаете храм сознания, создаваемый многими медитиру­ющими или людьми, которые молятся в один и тот же миг, наши глаза тут ни при чем, они могут видеть только материальное, видимое; но нечто, третий глаз, открывается в вас. А увидеть незримый храм, созданный сознанием многих людей, — это великая свобода, свобода от ваших искус­ственных храмов, синагог, церквей.

Мусульманские мистики самые выдающиеся, что касается деталей опы­та. Вот почему они молятся пять раз на день в точный час, точное время, где бы они ни были; обращаясь лицом к Каабе, своему священному храму. А миллионы мусульман, если они действительно будут молиться, обратясь к Каабе, создадут храм сознания в небесах. И они превзошли всех — другие религии знали это, но никакая другая религия не сделала из этого такую фундаментальную дисциплину для каждого последователя.

Однако есть бедствие, о которое спотыкается все великое. Их молитвы, хоть они и обращены к Каабе в один и тот же час, — миллионы людей, ведь ислам вторая величайшая религия мира, уступающая лишь христианству, — их молитвы это не то, о чем говорит Халиль Джебран.

Прежде я часто бывал в Удайпуре, в Раджастане. В Удайпуре у меня был мой первый медитационный лагерь, я собирал там самых замечательных людей. По пути в Удайпур я проезжал мусульманский город, Аджмер, где надо было сделать пересадку, и перед нашим поездом в Удайпур был час свободного времени.

Вечером многие мусульмане творили свою последнюю молитву на платформе, а я прогуливался целый час рядом с ними, наблюдая, чем они занимаются. Они молились, глядя в направлении Каабы, но каждый, кроме этого, снова и снова оглядывался посмотреть: уехал поезд или еще стоит. Это происходило множество раз — я часто ездил в Удайпур, каждый год...

Однажды мусульманин, который был профессором Джайпурского уни­верситета, путешествовал в моем купе; он тоже молился на платформе. То было прекрасное место, с огромными деревьями рядом с платформой, — и он делал такую же глупость.

Прекрасно зная, что поезд отъезжает только через час, что перед отходом будут долгие гудки, и что никто не бросит сотни молящихся мусульман на платформе, — профессор все же делал такую глупость.

Наконец я уселся рядом с ним. Он не мог разговаривать во время своего Намаза, когда творил свою молитву, а я много раз подталкивал его; и всякий раз, когда я толкал его, он оглядывался; наверное, он думал, что уходит поезд. И он очень сердился, потому что я нарушал его молитву. Когда он окончил свою молитву, он сказал: «Никогда не ждал от вас, что вы нарушите благочестивую мусульманскую молитву».

Я сказал: «Я не нарушал, я сам тревожился, как бы поезд не ушел, поэтому и толкал вас — ведь вы могли бы остаться здесь. Я видел, как даже и без моего толкания вы оглядываетесь снова и снова. Поезд стоит не более чем в двенадцати футах, и даже если бы он и отходил — а это узкоколейный поезд, отходит медленно — вы могли спокойно догнать его. Какая же это молитва, если вы не можете забыть о поезде? Если бы вы были действительно искренни, вы бы обратились лицом к поезду, а не к Каабе — по крайней мере, Кааба бы вам не помешала. Вам было бы удобней молиться, обратясь лицом к поезду». Он сказал: «Лицом к поезду? Где вы видели, чтобы молились лицом к поезду? Такой молитвы не бывает».

Я сказал: «Такая молитва возможна, потому что вы, по крайней мере, расслабитесь — поезд стоит, проблем нет. Но оглянувшись раз двадцать, вы можете разозлить даже Каабу. Это не молитва».

Мусульмане самые умные в этом деле, они не оставляют свою обувь снаружи мечети. Это весьма примечательная вещь. В каждом храме — индуистском, джайнском, буддийском — вы должны оставлять свою обувь снаружи. Но это хлопотно: люди не столько молятся, сколько смотрят за обувью, потому что лучшее место для воровства обуви — это храм, куда ходят богатые люди.

У мусульман же есть своя стратегия: они забирают обувь внутрь, но по определенному методу. Они складывают ботинки подошва к подошве, так чтобы подошва не касалась пола, ведь грязная не вся обувь, а подошва; это выглядит логично. Таким способом мусульмане усаживаются на молитву, удобно устраиваясь на своей обуви. Поэтому совершенно свободные от страха, что кто-нибудь украдет их обувь, они сидят на ней — внутри мечети.

В детстве, в месяц Шравана — когда по всей Индии много дней празднуют день рождения Кришны, все храмы украшены и люди ходят в своей лучшей одежде, лучшей обуви, ведь это праздник, — я обычно ходил менять себе ботинки.

Мой отец спросил меня однажды: «Я часто вижу новые ботинки, а ты никогда не просишь денег. Откуда ты берешь эти ботинки?»

Я ответил: «Я нашел в городе, по крайней мере, тридцать храмов. Как только мне надоедает обувь, я просто отправляюсь в храм. Я никогда не захожу туда, я сажусь наблюдать снаружи, потому что мне надо подыскать свой размер. И не беда даже, если порой я беру не тот размер — чуть больше или чуть меньше, — я могу поменять их. Тридцать храмов...»

Он сказал: «Что это с тобой... так не годится; и ты никогда не заходишь в храм?» Я сказал: «Иногда хожу, ведь в праздники ко дню рождения Кришны в храм приходят великие музыканты, и если я слышу что-то в самом деле прекрасное, я вхожу».

Тут мой отец спросил: «А как же твои ботинки?»

Я сказал: «Для этого у меня тоже есть метод: я никогда не храню оба своих ботинка вместе — один ботинок на одной стороне, другой ботинок на другой стороне. Кто будет воровать один ботинок? — мои ботинки никогда не крали».

Он сказал: «Вот это замечательно! И я попробую так, потому что мои ботинки крали много раз. Это хорошая идея, и не повредит никому. Вот наши ботинки... мы можем поставить один здесь, а другой подальше. Между ними столько ботинок, а любой ворующий спешит — ему не удастся заметить другой ботинок». Но я сказал ему: «Не говори этого никому, ведь если люди начнут делать так, то я буду терять свое время: мне придется разыскивать другой ботинок. Я буду знать, что, если есть один, обязательно должен быть и другой — потребуется просто немного старания, чтобы его отыскать».

Индуисты, джайны и буддисты, оставляющие снаружи свои ботинки, — я видел их, — их руки тянутся к статуе Бога, а их лица к своим ботинкам. Я спрашивал многих: «Кому вы молитесь? Верить мне вашей голове или верить вашим рукам? Если же вам больше подходит молиться своим ботин­кам, что за смысл приходить в храм? — поставьте свои ботинки перед собой у себя дома и молитесь — так будет намного спокойнее».

Извращается все. Мусульманские мистики были правы, но как помешать всем этим мусульманам, которые смотрят куда-то еще, которые обеспокоены своим багажом в поезде? Они выполняют ритуал — но ритуал, лишенный смысла.

Ибо если вы войдете в храм лишь для того, чтобы просить, то не получите...

Само состояние просящего и умоляющего — «Дай нам это, дай нам то» — разрушает всю красоту и святость молитвы. Вас не интересует Бог, вам интересно как-нибудь получить что-то; и из-за того, что вы должны что-то получить, ваша молитва не что иное, как похвала Богу, — таким же путем вы поддерживаете людское эго: «Ты великий, ты величайший, ты сотворил мир... излечи мою жену от рака».

Как внезапно вы переходите на рак своей жены! И что должен «вели­чайший» делать с этим? Заниматься вашей женой и раком? Восхваляющие Бога и просящие: «Мой сын безработный. Будь сострадательным, не будь слишком жестоким...» — вы жалуетесь, вы опираетесь, это не молитва.

Одна из великих проблем Индии — как избавиться от взяток. Вы можете добиться чего угодно, вам только нужно передать несколько купюр под столом, и то, что было абсолютно невозможным, тут же становится возмож­ным. Индия не может избавиться от этого, потому что, то же самое она делает с Богом. Что поделаешь с констеблем, полицейским комиссаром? Это просто несчастные ребята — даже Богу дают взятку.

Перед каждым храмом можно найти лавку с кокосовыми орехами — люди покупают кокосы, чтобы дать взятку. За этими кокосами кроется удивительная история. Когда-то люди отрубали головы своим рабам в жертву Богу, чтобы угодить Ему. Теперь это выглядит очень варварски, потому им и пришлось заменить головы каким-то суррогатом. Кокосовый орех выглядит как голова с двумя глазами, небольшой бородой и усами, — он выглядит точно как голова. К тому же на хинди кокосовый орех называется копра, а голова называется копри — почти одним и тем же словом; фактически, слово копра вам больше подходит для головы, ведь это мужское, а копри — женское. Прежде они предлагали в жертву кровь — теперь они используют только красный цвет, но и это остатки варварского прошлого. И никого не интересует, чем вы занимаетесь.

И вот что удивительно. На базаре вы обнаружите, на кокосы цена поднялась почти в восемь раз в сравнении с началом этого столетия — тогда было, всего пять ан, треть рупии, — на лавках перед индуистскими храмами они все еще продаются по той же цене. Чудеса! — на базаре вам приходится платить в восемь раз больше. Как умудряется лавочник перед храмом? — это одни и те же кокосы ходят по кругу: каждый день люди покупают их, жертвуют Богу... и каждую ночь священник несет их назад в лавку, самые гнилые в мире. Внутри там нет ничего, им, наверное, уже с полвека, поэтому и цена осталась той же. Это деловое партнерство между священником и лавочником, или лавочник его брат.

Пожертвовав кокосовый орех, вы просите работу для своего сына, поступления в медицинский колледж, успеха в своей любви — всякую всячину. Я сидел, спрятавшись в храме, и слушал, что просят люди. Я был обескуражен — не было ни единой вещи в мире, о которой бы не просили. Кто-то с какой-то женщиной, но женщина не оказывает ему никакого внимания? — жертвуйте кокос, и Бог позаботится об этом.

В Индии невозможно уничтожить взятку: если даже Бог берет, что же тогда полицейский комиссар? Но попробуйте — купите кокос в храмовой лавке и пойдите к полицейскому комиссару! А он поклоняющийся, потому что, когда бы мы ни позвонили к нему, он всегда поклоняется. Для меня загадка: за что ему платят? — в рабочее время он поклоняется. И чему он поклоняется? Для чего? Должно быть, он поклоняется... чтобы стать кем-то повыше полицейского комиссара — главным комиссаром полиции.

Большое продвижение по службе, долгая жизнь... Это не молитвы, это не поклонение — это бизнес. А у делового ума нет возможности понять ничего действительно ценного; молитва, любовь, благодарность, блаженс­тво... — это не товары, которые продают и покупают.

Если вы войдете в него унижать себя, вы не будете возвышены.

Халиль Джебран гораздо более глубок, чем Иисус. Иисус говорит: «Просите и вам будет дано». А Халиль Джебран говорит: «Просите и вам никогда не будет дано», — даже если вы просите: «Боже, сделай меня смиренным». Это выглядит очень красиво — вы не просите ничего непра­вильного, вы лишь просите: «Сделай меня смиренным». Но личность, которая просит «сделай меня смиренным», выказывает две вещи: что он не смирен, он эгоист, — и что он просит смирения так же, как декорацию для своего эго. Тогда он сможет сказать: «Нет никого более смиренного, чем я». Даже смирение не будет дано, если просить...

Молитва должна отдавать что-то сущему, а не просить. Я говорю вам: отдавайте сущему, это возвратится к вам тысячекратно, но никогда не просите. Религия не для нищих, она для императоров, — тех, кто может отдавать.

И даже если вы войдете в него просить добра для других, вы не будете услышаны.

Выглядит немного жестко, но это верно. Вы не просите для себя, вы просите для других, но сама просьба ошибочна. Вы не доверяете мудрости сущего — потому вы и просите. Это разновидность советования: вы знаете лучше, сущее не знает. Не пытайтесь быть мудрее, святее, выше, чем сущее. Расслабьтесь и отдайте себя. Единственная вещь, которую вы можете предложить Богу, это вы сами. Предложите себя без всяких условий и без всяких ожиданий.

Довольно того, что вы входите в храм незримый.

Вам надо сходить в храм — просто постоять рядом, так, чтобы никто не заметил вас, и понаблюдать за людьми, которые приходят молиться. Если есть толпа, они молятся долго, ведь их видит столько людей, которые будут распускать по городу слух об их религиозности. Если нет никого наблюда­ющего за ними, их молитва сокращается. Они быстро заканчивают ее и... уходят. Какой смысл? — никто не смотрит.

Я видел одного и того же человека молящимся перед толпой — тут он молится долго; и тот же человек, один в храме, не зная, что я прячусь там, быстро заканчивает молитву. Если никто не видит его, какой в этом смысл?

Ваша молитва дает вам почет и уважение — вот почему Халиль Джебран говорит: «Вступайте в храм незримый, словно вы — никто, почти отсутству­ете. Не шумите, не выкрикивайте свои молитвы — Бог не глухой».

Есть замечательная песня одного из мистиков, величайшего из великих, — Кабира. Мусульманин молился очень громко, так громко, что было слышно всем по-соседству. Подошел Кабир, тронул его за плечо и сказал: «Помни, Бог не глухой. Даже если ты прошепчешь, Он услышит; даже если ты не скажешь ничего, Он услышит еще больше, потому что Он понимает молчание, не крик».

Я не могу научить вас творить молитву из слов.

Бог слышит ваши слова, лишь когда Он Сам изрекает их вашими устами.

Пока вы не столь молчаливы, но позволяете Богу изречь несколько слов через вас — вы не говорите их, а позволяете Богу сказать; только Он слышит те слова — ваших слов не слышно.

И не могу я научить вас молитве морей, лесов и гор.

А это подлинная молитва. Все деревья в глубокой медитации, все горы в глубокой медитации, все реки в глубокой медитации. Их молчание — это их молитва.

Но вы, рожденные горами, лесами и морями, найдете их молитву в своем сердце.

Вы также рождены той же землей, теми же морями, теми же лесами, так что глубоко в своем сердце вы также найдете то же молчание. Это молчание и есть сущность молитвы.

Стоит вам вслушаться в ночную тишину, и вы услышите, как они говорят в безмолвии:

«Господь наш, наша окрыленная сущность...»

Это так прекрасно — запомните это. Халиль Джебран говорит: «Ночью, глубокими ночными молчаливыми часами, вы услышите шепот деревьев, шепот гор — в безмолвии... «Господь наш, наша окрыленная сущность...»

Вы не кто иной, как ваше окрыленное Я. Мы забыли наши крылья. Вы еще не вспомнили свои крылья. В тот миг, когда вы вспоминаете свои крылья, нет разницы между вами и Богом.

В тот миг, когда вы вспоминаете свою свободу, в тот миг, когда вы отбрасываете все свои цепи, все свои тюрьмы, нет разницы между вами и Богом. Не нужно никакой молитвы, потому что нет никого другого, кроме вас — но на другом плане, окрыленного в небесах.

Это Твоя воля в нас волит...

И в этот момент вы поймете, что все то, что вы делаете, — Его деяние, все, чего вы желаете, — Его желание.

Иисус на кресте вспомнил эту глубокую истину. Он был в отчаянии, никакое чудо не происходило, и он воскликнул в небо: «Отец, Ты оставил меня?» — но это не путь молитвы, не путь медитации. И в конце он осознает: его упование на чудо — это выпрашивание, это не молитва.

Это ожидание, требование, но никто не может требовать от сущего.

Потому он говорит: «Да будет воля Твоя, а не моя», — он узнает свое упование на чудо и подходит совсем близко к истине — «Да будет воля Твоя. Просто исполни Твою волю, не слушай меня и мою волю». Вслед за этим утверждением великая тишина опустилась на Иисуса.

Это Твое желание в нас желает.

Это Твое побуждение в нас превращает наши ночи, которые принад­лежат Тебе, в дни, которые тоже Твои. Мы не можем просить Тебя ни о чем, ибо Тебе ведомы наши нужды прежде, чем они родятся в нас...

Что можно требовать и просить? Сущее знает вас, вы рождаетесь из него; вы дети земли, гор, солнца, луны и звезд. Еще перед тем, как вы осознали определенное желание, земля знает его, небо знает его. Вы укоренены глубоко в сущем. Прежде чем узнает цветок, корни знают это; и прежде чем узнают корни, земля знает это; поэтому человек понимания просто расслабляется в глубоком позволении: да свершится воля Твоя.

Ты — наша нужда; и давая нам больше от себя, ты даешь нам все.

Единственная настоящая молитва — молчаливая жажда, молчаливое чувство голода: Ты наша нужда, у нас нет никакой другой нужды. Наши сердца пусты, мы готовы принять Тебя — посети нас!

Призывать Бога в глубоком молчании — вот единственная молитва.

— Хорошо, Вимал?

— Да, Мастер.

удовольствие – зерно блаженства

4 февраля 1987.

Возлюбленный Мастер,

Тогда вышел вперед отшельник, который бывал в городе раз в году, и просил: «Скажи нам об Удовольствии».

И ответил он: «Удовольствие — это песнь свободы, но не свобода.

Это цвет ваших желаний, но не их плод.

Это глубина, взывающая к высоте,

Но не глубь и не высь.

Это пленница в клетке, расправляющая крылья,

Но не бесконечное пространство.

Да, воистину, удовольствие — это песнь свободы.

Я бы с радостью услышал, как вы поете ее от всего сердца, но я бы не хотел, чтобы вы утратили свое сердце в этом пении.

Есть среди вас юноши, которые ищут одного — удовольствия, а их судят и укоряют.

Я не стал бы ни судить их, ни укорять. Пусть они ищут. Ибо они найдут не одно лишь удовольствие;

Семь у него сестер, и даже самая меньшая из них прекраснее удовольствия.

Разве не слыхали вы о человеке, что искал в земле коренья, а нашел сокровище?»

Халиль Джебран поставил каждый вопрос в его надлежащем контексте. Это не вопрос, приходящий из ниоткуда, это вопрос, представляющий вопрошающего. И он приложил все усилия, чтобы дать ответ вопрошающему, отвечая на его вопрос. Это две разные вещи.

Философский подход к жизни отвечает только на вопрос; не имеет значения, кто задает его, сам вопрос важен философу. Но для мистика вопрос есть лишь начало полного разоблачения вопрошающего; здесь под­линный ответ нацелен не на вопрос, а на вопрошающего. Вопрос имеет свои корни в сердце того, кто спросил, и если вы не ответите ему, вы не ответили.

Халиль Джебран очень внимателен к этому — когда он отвечает на вопрос, он не может забывать о вопрошающем. Вопрос поверхностен; настоящая проблема — глубоко в сердце у того, кто спросил.

Тогда вышел вперед отшельник, который бывал в городе раз в году, и просил: «Скажи нам об Удовольствии».

Разве не выглядит очень странным, что спросить об удовольствии должен отшельник? Это кажется таким, но на самом деле отшельник отверг удовольствие и измучен своим собственным отказом. Он не в силах забыть, что, возможно, те, кто живет жизнью удовольствия, правы, и, быть может, отвергая жизнь и ее удовольствия, он просто заблуждается.

Чувство это — не просто поверхностная мысль; оно глубоко в самом его существе, ведь с той поры, как он отверг удовольствие, он потерял всякий интерес к жизни, даже желание дышать. Даже просыпаться утром... — для чего? После того как он отверг, он умер некоей разновидностью смерти, он уже не живое существо. Хоть он и дышит, ест, ходит, разговаривает, я говорю вам: у него только посмертная жизнь. Он как призрак умершего давным-давно. В миг, когда он отвергал существование, он отверг также и жизнь; он совершил духовное самоубийство!

Но все религии учили не чему иному, как духовному самоубийству. Все они антижизненны, а если вы против жизни, то, естественно, единственный путь для вас — продолжать подавление своих естественных желаний, стремлений.

Отшельник, которого испокон веков восхваляли как святого, священно­го, — не что иное, как подавленная душа, не позволившая себе жить, не позволившая себе плясать, любить. Он подобен дереву, которое отвергло свою листву, которое отвергло свои цветы и свои плоды, — сухое и лишенное соков стоит оно — просто увядшая память.

Все это делалось из-за мирских интересов: лишь бы оставаться в живых — но не жить; лишь бы выжить — но не в вашей полноте, на минимуме, а не на максимуме. Они превратили каждое человеческое существо в речушку под летним зноем. Они не дают вам стать полноводными от дождя, ощутить вкус чего-то расширяющегося, распускающегося, отблеск мечты будущей встречи с океаном. Летом речка усохла, стала мелководной и изломанной.

Отшельник мертв в самом центре своего существа. Его тело продолжает жить, но он не знает, что такое жизнь, потому что удовольствие — единственный язык, который жизнь понимает. Хоть удовольствие и не завершение, это лишь начало, но вам не достичь конца, если вы упустили начало. Отшельнику необходимо ваше сочувствие, а не ваше поклонение. Ваше поклонение — вот причина свершения самоубийства многими людьми, потому что вы поклонялись тем, кто отвергает удовольствие. Вы поддержи­ваете их эго и разрушаете их души. Вы соучастники в великом преступлении: они совершают самоубийство, но и вы тоже убиваете их, своим поклонением.

Этот вопрос, — Скажи нам об Удовольствии, — исходящий от отшельника, спросившего Альмустафу, крайне важен. Требуется смелость даже задать такой вопрос — относительно ваших так называемых мудрецов и святых.

Наверное, это было лет двадцать пять назад, когда мне довелось выступать на конференции. Как раз передо мной джайнистский монах, Чандан Муни, очень почитаемый своей общиной и религией, открывал конференцию. Он говорил о великом блаженстве, великой радости отказа от жизни, отказа от мирских, светских удовольствий. Я сидел рядом с ним, наблюдая за ним, но не заметил никакого признака, что он знает, о чем говорит. Он казался сухим и мертвым, его утверждения были построениями из писаний, будто заученные попугаем.

Это была не поэзия — спонтанная, текущая, как ручей с гор, молодая, свежая, поющая, танцующая к океану.

Выступая после него, я сказал: «Человек, который говорил только что, попросту лицемер, — а сидел он рядом со мной — он не знает ничего об экстазе, ничего о блаженстве, потому что человек, который отверг удоволь­ствие, — отверг первый шаг, ведущий к финальному шагу в блаженство. Невозможно достичь блаженства, если вы против удовольствия и против жизни».

Он был в шоке... Ведь люди не высказывают то, что они чувствуют, люди высказывают лишь то, что ценят другие люди. Я чувствовал вибрации Чандана Муни — было замечательное утро, дул прохладный ветерок, а он потел. Но он был искренним человеком. Он не стал опровергать меня — напротив, днем я принял посыльного, который сказал: «Чандан Муни хочет встретиться с вами; он очень извиняется, что сам не может прийти, так как его свита не допустит этого».

Я сказал: «Проблемы нет. Я не заключенный, мои крылья не подрезаны. Я не связан никакой свитой — я смогу прийти».

Посыльный сказал: «Сначала позвольте мне пойти и все подготовить, чтобы вы могли встретиться наедине».

Я сказал: «В чем проблема? — пусть будут и другие». Но он сказал: «Вы не знаете, с самого утра Чандан Муни плачет. Ему семьдесят лет, а он стал монахом, когда ему было всего двенадцать. Его отец стал монахом, мать умерла — куда было деваться ребенку? Самым подходя­щим для него было стать монахом, как и его отец; так он и стал монахом. Он никогда не знал, что такое жизнь, он никогда не играл с детьми, он никогда не знал ничего, что можно назвать удовольствием».

Поэтому я сказал: «Ладно, идите вперед и подготовьтесь — я приду». И все же толпа собралась. С самого утра они подозревали, что с Чанданом Муни что-то произошло — он не разговаривал, а его глаза были полны слез. Ему пришлось умолять толпу: «Пожалуйста, оставьте нас двоих наедине!»

Он запер двери и сказал мне: «Было тяжело слышать ваши слова, они были как стрелы, летящие прямо в мое сердце; но все, что вы сказали, верно. Я не настолько смел, как подобает, вот почему я не хочу, чтобы это еще кто-нибудь услышал — я не узнал жизнь. Я не узнал ничего. Я учился только по писаниям — они пусты. И вот — в семидесятилетнем возрасте — что вы посоветуете мне делать?»

Я ответил: «Думаю, первым делом будет открыть двери: пусть люди войдут. Чего вам бояться? — вам нечего терять. Вы никогда не жили, вы умерли в двенадцатилетнем возрасте, и теперь — мертвому человеку — терять нечего... А они пусть послушают. Они поклонялись вам, и ваше эго осуществлялось через их поклонение; поэтому вам и удавалось жить этой мученической жизнью, этим ужасным кошмаром, который религии прозвали святостью, — но это просто патология».

Он долго не решался, но все же набрался смелости и открыл двери. И когда люди услыхали, что он ничего не знает, то вместо того, чтобы хвалить его за честность и искренность, все они принялись осуждать его: «Ты обманывал нас!» — и вышвырнули его из своего храма.

Истина, похоже, не имеет дома, а в распоряжении лицемерия все поклонение, весь почет.

Этот отшельник напоминает мне Чандана Муни. Я не знаю, что случилось с ним дальше, но что бы ни случилось, это, наверное, было лучше, чем прежде. По крайней мере, он пожертвовал своим почетом ради искрен­ности, ради правдивости, а это большой шаг.

Отшельник просит: Скажи нам об Удовольствии... Слово «удоволь­ствие» лишено всякого смысла для отшельника, он слыхал о нем только осуждение. Может, он и сам осуждал его, хоть и никогда не пробовал.

Замечательную историю мне хочется рассказать вам. Однажды в раю, в одном из ресторанов «Зорба Будда» сидели и болтали Гаутама Будда, Конфуций и Лао-цзы. Прекрасная обнаженная женщина — этот ресторан был не чей-нибудь, а мой, и не на территории полицейского комиссара Пуны — подошла с большим кувшином и спросила их: «Не хотите ли отведать сока жизни?»

А Будда сразу закрыл глаза. Он произнес: «Постыдись! Ты хочешь унизить нас. С огромным усилием и аскетизмом мы кое-как добрались сюда, а ты принесла сок жизни. Убирайся!»

Он высказал все это с закрытыми глазами.

Но Конфуций держал свои глаза полуоткрытыми-полузакрытыми. Это и есть вся его философия: золотая середина — ни этот экстремум, ни тот экстремум. Он сказал: «Мне хочется попробовать немного, потому что, не попробовав это, я не могу ничего сказать об этом». Она налила в чашу немного сока жизни. Конфуций отхлебнул, вернул ей чашу и сказал: «Он очень горек».

Лао-цзы сказал: «Давай мне весь кувшин».

Женщина спросила: «Весь кувшин? Ты собираешься пить из кувшина?» Он ответил: «Это и есть мой подход к жизни: если вы не испили чего-либо в его полноте, вы не можете ничего сказать об этом. Оно может быть горьким вначале, оно может быть сладким в конце — кто знает?»

Прежде чем женщина смогла сказать что-нибудь, он взял кувшин и выпил на одном дыхании весь сок жизни. Он сказал: «Конфуций, ты ошибаешься. Все требует определенной тренировки вкуса. Он казался горьким, потому что был незнаком тебе; он казался горьким, потому что ты уже был предубежден против него. Весь твой разговор о золотой середине — пустая философия. Я же могу сказать, что чем больше я пил его, тем слаще он становился. Сначала он был всего лишь приятным, в конце он стал экстатичным».

Будда не мог вынести этой хвалы жизни. Он просто встал и ушел из ресторана «Зорба Будда». Лао-цзы сказал: «Что случилось с тем парнем? — он сидел с закрытыми глазами. Во-первых, не надо было закрывать глаза, женщина так прекрасна. Если бы было что-то уродливое и вы закрыли свои глаза — это понятно; но закрывать глаза пред столь прекрасной женщиной показывает вашу невосприимчивость, показывает унижение, осуждение, показывает некий глубоко укорененный страх. Возможно, тот парень очень подавлен и боится, как бы не всплыла его подавленность».

И Конфуций оказался не готовым выслушать Лао-цзы, ведь тот зашел слишком далеко от золотой середины; поэтому и он ушел. А Лао-цзы начал плясать. Я слыхал, он до сих пор пляшет...

Жизнь должна быть прожита, прежде чем вы решите что-нибудь насчет нее — за или против. Прожившие ее в ее интенсивности и полноте, никогда не были против нее. Те, кто были против, — люди, никогда не жившие интенсивно, никогда не допускавшие полноты; они держались закрыто и в стороне, а это и есть то, чему учили религии, — то, как они разрушали человечество.

Альмустафа ответил: Удовольствие — это песнь свободы...

Эти утверждения очень важны:

Удовольствие — это песнь свободы,

Но не свобода.

Удовольствие — это только песня, побочный продукт; когда вы знаете свободу, песня возникает в вас. Но это не синонимы. Песня может остаться тишиной... она вторична.

Вы чувствуете удовольствие только тогда, когда переживаете мгновение свободы — свободы от забот, свободы от тревог, свободы от дел, свободы от зависти, свободы от всего. В такое мгновение абсолютной свободы песня возникает в вас, и эта песня есть удовольствие. Свобода — это мать, а песня

— лишь один из детей; у матери есть много других детей. Так что это не синонимы. Свобода приносит много цветов, удовольствие — только один из этих цветов. И свобода приносит много сокровищ — это только одно из тех сокровищ.

Это цвет ваших желаний, но не их плод.

Цветы прекрасны. Вы можете наслаждаться ими, ценить их, но они не могут питать вас, они не могут стать вашей кровью, вашими костями, вашим мозгом. Вот что он подразумевает — Это цвет ваших желаний, но не их плод.

Поэтому не останавливайтесь на удовольствии — впереди намного большее. Наслаждайтесь цветами, собирайте цветы, делайте из цветов венок, но помните — есть и плоды. А плод вашей зрелости — это не удовольствие; плод — это блаженство.

Удовольствие только начало — дерево готово. Цветы — это песня, возвещающая, что дерево беременно и скоро будут плоды. Не теряйтесь в удовольствиях, но и не бегите от них. Наслаждайтесь ими, но помните — жизнь намного больше чем удовольствие.

Жизнь не кончается удовольствием, она только начинается с ним; плод — блаженство. Но и удовольствие дает вам некоторый вкус того, что будет впереди. Оно дает вам мечту, стремление к большему; это обещание: «Подожди, плоды придут. Не закрывай своих глаз на цветы, иначе тебе никогда не найти плодов».

Это и есть то, что я втолковывал вам снова и снова, разными путями. Мои слова, может быть, и другие, но моя песня о том же. Может, я и вхожу в храм через другие двери, но это тот же храм.

Зорба только цветок, Будда — плод. Пока у вас нет обоих, вы не завершены, что-то упущено; остается пробел в вашем сердце, темный угол в вашей душе. Если Будда и Зорба не танцуют вместе в вашем существе, — цветок и плод, начало и конец, — вы не узнаете подлинного смысла существования.

Смысл существования не ищите с помощью вашего интеллекта, его нужно пережить в жизни.

Это глубина, взывающая к высоте...

Удовольствие — это глубина, взывающая к высоте. Помните всегда, что каждая глубина всегда завершается высотой — только рядом с залитыми солнцем горными вершинами есть глубокие долины. Удовольствие в долинах, но если вы узнали удовольствие, оно будет создавать, возбуждать в вашем существе стремление к далеким солнечным пикам. Если же столько дают глубины, вы должны исследовать высоты.

Удовольствие — это огромное искушение достигать высот. Это неудов­летворенность: если темнота может давать так много, может приносить так много, что же высота?

Это глубина, взывающая к высоте,

Но не глубь и не высь.

Само удовольствие больше похоже на равнину. Поскольку существуют высокие горные пики, то в сравнении с горной высотой оно кажется глубиной, но в действительности это равнина.

Поиск по сайту: