АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

НАСТОЯЩАЯ СВОБОДА

Читайте также:
  1. VI. Свобода твари и ад
  2. Бал – настоящая находка
  3. Глава 3 Настоящая Вилл.
  4. Глава 4. Свобода воли и прочие уроки эксперимента Земля
  5. Засада змагальності сторін та свобода в поданні ними суду своїх доказів і
  6. Когда рабство - свобода
  7. Когда страх - свобода
  8. Методика 9. «Ложная свобода»
  9. Милая свобода
  10. Настоящая женщина не только не боится проявить инициативу в сексе, но и становится генератором совершенно сумасбродных и поэтому в высшей степени привлекательных для мужчины идей.
  11. Настоящая мучнистая роса, ржавчина и сажистые грибы.

20 ЯНВАРЯ 1987.

 

Возлюбленный Мастер,

 

Что, как не частицы самих себя хотелось бы вам сбросить, чтобы обрести свободу?

Если это и несправедливый закон, который вы хотели бы отменить, то закон этот был начертан вашей же рукой на лбу вашем.

Вам не стереть его, даже если вы бросите в огонь книги законов; вам не смыть его со лбов ваших судей, даже если вы на них выльете целое море.

А если это деспот, которого вы хотели бы свергнуть с престола, то посмотрите прежде, разрушен ли его престол, воздвигнутый внутри вас.

Ибо как может тиран управлять свободными и гордыми, если нет в их свободе тирании и нет в их гордости стыда?

Если это забота, от которой вы хотели бы избавиться, то эта забота скорее была избрана вами, чем навязана вам.

И если это страх, который вы хотели бы изгнать, то сидит этот страх в вашем сердце, а не в руке устрашающего.

Истинно, все в вашем естестве движется в неизменном полуобъятии, — желанное и ужасающее, отталкивающее и заветное, то, что вы преследуете, и то, от чего сами бежали бы.

Все это движется внутри вас, как свет и тень, парами.

Когда тень бледнеет и исчезает, угасающий свет становится тенью другого света.

Так и ваша свобода, теряя оковы, сама становится оковами большей свободы.

 

Человек рождается с душой, но не с Я. Хотя все словари и будут говорить, что эти два слова — «душа» и «Я» — синонимы, это не верно. Душу, вы приносите вместе с собой. «Я» создано обществом как заменитель, чтобы вы не чувствовали отсутствия индивидуальности — потому что поиски души могут потребовать долгих лет паломничества, исследований и исканий, и было бы невозможно вынести безымянность, пустотность, ничтожность.

Замысел создать Я исходил из любви, чтобы с самого начала вы почувствовали, кто вы; иначе как вам жить? Как вас направить? Люди, которые создали идею Я, были исполнены добрых намерений, но из-за того, что они понятия не имели о своей собственной душе, они остались искус­ственными Я и умерли как искусственные Я. Они так никогда и не узнали, что сущее создало их, и зачем. Ваша душа — часть сущего. Ваше Я — общественное учреждение.

Поэтому первое, что надо запомнить: это различие несоединимо! Если вы хотите исследовать и узнать, кто вы на самом деле, вам придется пройти через радикальную перемену — разрушение вашего собственного Я, потому что если вы не разрушите свое Я и случайно придете к открытию души, вы не будете единым. Психологи называют это «шизофренией».

Вы будете раздвоены. Иногда вы будете вести себя как Я, а иногда — как душа. Вы будете в постоянном напряжении. Ваша жизнь станет просто глубокой болью и тревогой — но невозможно жить такой жизнью. Поэтому общество, система образования, родители, священник — все вокруг вас стараются любым путем создать такое сильное Я, чтобы вы никогда не осознали скрытой души. Путешествие будет недолгим, но, несомненно, очень трудным.

Я — вещь не простая, это настоящий комплекс. Вы — брамин, вы — доктор, вы — проректор, вы — президент; вы прекрасны, вы самый знающий, вы богаты, сверхбогаты — все это измерения Я.

И Я продолжает аккумулировать больше денег, больше власти, больше престижа, больше респектабельности — его амбиция неутолима.

Вы продолжаете творить все больше и больше слоев Я.

Это и есть несчастье человека, основное несчастье.

Человек не знает, кто он, он все еще продолжает верить, что он — то или это. Если вы доктор — это ваша функция, но не ваша реальность; если вы президент — это ваша функция, так же как еще кто-то делает обувь. Ни башмачник, ни премьер-министр не знают своего Я. Родители начинают с самого начала, с самого первого дня... и это ложное эго, Я, или как бы вы его ни называли, почти становится вашей реальностью — а настоящая реальность забыта.

Английское слово «грех» очень значительно — не в том смысле, как его используют христиане, не в том смысле, как его понимают во всем мире; в своих первоистоках оно имело совершенно другое значение. Оно означает забывчивость. У него нет ничего общего с вашими действиями, но оно имеет нечто общее с вашей забытой реальностью.

Из-за того, что вы забыли свою реальность и живете с фальшивкой, подменой, все ваши действия становятся лицемерными. Вы улыбаетесь, но улыбка не исходит из вашего сердца. Вы плачете, вы рыдаете, но слезы, весьма поверхностны. Вы любите, но любовь ваша не имеет корней в вашем существе. Все ваши действия — как будто у сомнамбулы, человека, ходящего во время сна.

В Нью-Йорке случилось так, что один сомнамбула... есть столько людей сомнамбул, что вы не поверите — десять процентов всего человечества. Они встают ночью, идут к холодильнику; они едят то, что врач запретил им, становятся все толще и толще и приближают собственную смерть, соверша­ют медленное самоубийство. Днем кое-как им удается подавить желание, а; ночью сознательный ум крепко спит — бессознательное не упустит удобный случай. Оно знает дорогу, и они ходят с открытыми глазами; даже в темноте они не спотыкаются.

Они обеспокоены, их врач обеспокоен, их семья обеспокоена: «Мы сократили твое питание, мы не даем тебе никакого сахара, и все же ты продолжаешь толстеть!» И они к тому же обеспокоены исчезновением продуктов из холодильника. Всем невдомек, что виновен сам тот человек, ведь утром он не помнит вообще ничего.

Но это нью-йоркское дело стало известно во всем мире. Тот человек жил в пятидесятиэтажном здании, на последнем этаже. Ночью он обычно вставал, шел на террасу и перепрыгивал на другой дом, который стоял рядом. Дистанция была такой, что никто бы не отважился сознательно проделать этот прыжок — но это повторялось ежедневно!

Скоро люди узнали и стали собираться смотреть, затаив дыхание, потому что это было почти чудом. Толпа становилась все больше и больше, и однажды, когда человек как раз приготовился прыгнуть, в толпе громко закричали, окликая его. Это разбудило человека, но было слишком поздно — он уже прыгнул. Он не смог достичь другой террасы — хотя каждый день он перепрыгивал на нее, возвращался, уходил к себе в квартиру и засыпал. Но из-за того, что он пришел в сознание и увидел, что делает — прыгает... — он упал вниз с пятидесятого этажа, и его тело разбилось о тротуар.

«Я» человека — это его сон.

Душа — его пробуждение.

И для сохранения Я общество дало вам определенные правила и распорядки. Например, каждого маленького ребенка делают честолюбивым. Никто не говорит никому: «Будь собой». Все дают ему великие идеалы: «Стань Гаутамой Буддой, или Иисусом Христом, или Альбертом Эйнштей­ном... но стань кем-то! Не продолжай оставаться собой — ты ничто».

Вашему Я нужно много степеней, вашему Я нужны признание, почести. Это его пища; оно живет этим. И даже люди, которые отвергают мир — становятся саньясинами, монахами, — не отвергают свои Я. Легко отверг­нуть мир; очень трудно отвергнуть Я, потому что вы не знаете ничего другого о себе. Вы знаете свое дело, вы знаете свое образование, вы знаете свое имя — а вам очень хорошо известно, что вы пришли без имени. Вы пришли чистым листом; ничего не было записано на вас, а ваши родители, ваши учителя, ваши священники начали записывать на вас.

Вы продолжаете верить в Я всю свою жизнь. Оно очень обидчивое, потому что очень слабое. Слабое в том смысле, что оно ложное. Вот почему эгоисты очень обидчивы.

Обычно я гулял по утрам, когда был преподавателем в университете. Там был один старик, я понятия не имел, кто он, но просто из уважения к его возрасту говорил ему «Доброе утро» — нас было только двое в тот ранний час, в три утра. Однажды утром я забыл поздороваться с этим человеком, и он сказал: «Эй, вы забыли?»

Я сказал: «Вот странно! Я не знаю вас совсем; это было просто выражение учтивости к пожилому человеку, бывшему в возрасте моего дедушки, поэтому я обычно и говорил вам "доброе утро". Но это же не контракт, который я обязан выполнять ежедневно».

Он требовал этого, потому что это уже составляло определенную часть его Я. Я и понятия не имел, кто он, но он имел полное понятие обо мне, и его задело то, что я не сказал: «Доброе утро, сэр».

Я сказал: «Я никогда больше не скажу этого ни вам, ни какому-либо другому старику просто из учтивости, потому что я отравил ваш ум».

Вас не удивляло: вы вошли в мир без имени, но если кто-нибудь говорит что-то против вашего имени, вы готовы воевать, не сознавая того, что пришли в мир без имени; это имя — фальшивый ярлык.

Вы не имеете никакого имени, безымянность — вот ваша реальность.

Людям, которые отвергают мир, поклоняются как святым, но никто не видит, что их эго становится еще более тонким и сильным, чем когда-либо прежде.

Я слыхал, что далеко в горах былотри христианских монастыря, однажды трое монахов, по одному из каждого монастыря, совершено случайно встретились на дороге. Они утомились, возвращаясь из города, поэтому расположились на отдых под деревом.

Первый монах сказал: «Я горжусь моим монастырем. Мы, может быть, и не такие знатоки, как люди, живущие в ваших монастырях, но вы не можете состязаться с нами в строгости жизни».

Второй монах рассмеялся. Он сказал: «Забудь все о строгих правилах! Аскеза — не что иное, как самоистязание. Настоящее дело — это знание наших древних писаний. Никто не может состязаться с нами. Наш монастырь самый старый, у нас есть все писания, и наши люди в высшей степени образованны. Что за строгости — то, что ты постишься, что не ешь ночью, что ты ешь только раз в день? Подумаешь! — все это может делать любой идиот. А какую мудрость ты приобрел?»

Третий монах слушал молча. Он сказал: «Вы оба, возможно, правы. Один идет очень трудным и суровым путем, принося в жертву свое тело; и другой может тоже быть прав — в том, что его люди великие ученые».

Они оба спросили: «А как же ты и твой монастырь?»

Он сказал: «Как я и мой монастырь? Мы — вершина смирения».

Вершина смирения! Это так трудно... Теперь они вырастили для своего Я религиозные одеяния. Оно становится сильней. Поэтому я и говорю: даже грешники могут достигать высших пределов жизни — но не святые... ведь грешник знает, что он не живет ни в строгости, ни в знании, ни в смирении; он только обычная личность, которая не знает ничего. И, пожалуй, он — более религиозная личность, потому что у него меньше Я, он приближается к своей душе.

Альмустафа касается очень важных вещей; потому не просто выслуши­вайте, но и слушайте — он говорит:

Что, как не частицы самих себя, хотелось бы вам сбросить, чтобы обрести свободу?

Настоящая свобода — ни политическая, ни экономическая, ни социальная; настоящая свобода духовна. Если бы это было не так, то Рамакришна не смог бы стать тем, чем он стал — светом самому себе, — потому что страна жила в рабстве у британских правителей. Тогда у Рамана Махарши не могло бы быть такой славы, такого покоя и такого благословения, ведь британский империализм все еще держал страну в рабстве. Духовная свобода не может быть задета. Ваше Я может быть сделано рабом, но не ваша душа.

Ваше Я продажно, но не ваша душа. Альмустафа говорит, что если вы хотите узнать, что такое настоящая свобода, вам придется продолжать отбрасывать частицы своего Я — забывая, что вы брамин или шудра; забывая, что вы христианин, а просто человеческое существо; забывая о вашем имени — зная, что это лишь обычное приспособление, но не ваша реальность; забывая все о своем знании — зная, что все оно заимствовано, что это не ваш собственный опыт, не ваше достижение.

Весь мир может быть полным света, но глубоко внутри вы живете во тьме. Какая польза от мира, полного света, когда внутри у вас нет даже небольшого пламени, которое постепенно озаряет как догадка, что все присое­диненное к вам после рождения — не ваша подлинная реальность.

И когда частицы Я исчезают, вы начинаете осознавать огромное небо, такое же безбрежное, как небо снаружи... потому что сущее всегда в равновесии. Внешнее и внутреннее в гармонии и в равновесии. Ваше Я — это не то, что ограничено вашим телом; ваша настоящая душа — это то, что не сгорит, даже если сжечь ваше тело.

Кришна прав, когда говорит: «Наинам чинданти шастрани» — «Никакое оружие не может даже коснуться меня...» «Наинам дахати правака» — «Также и огонь не может сжечь меня». Он не говорит о теле, рассудке, Я — все это будет разрушено, — но есть кое-что в вас нерушимое, бессмертное, вечное. Оно было с вами до вашего рождения, и оно будет с вами после вашей смерти, потому что это и есть вы, ваша неотъемлемая сущность. Знать это - значит, быть свободным от всех тюрем: тюрем тела, тюрем ума, тюрем, которые существуют снаружи вас.

Если это и несправедливый закон, который вы хотели бы отменить, то закон этот был начертан вашей же рукой на лбу вашем.

Законы продолжают меняться, конституции продолжают меняться. Это показывает, что нет закона окончательно верного, нет конституции навсегда. Когда понимание человека растет, он меняет свои законы, свои конституции, свои правительства — меняет все.

Но Альмустафа говорит: Не осуждайте никого, ведь закон, который выглядит несправедливым... например, закон индусского общества, который делит его на четыре касты, — абсолютно беззаконный, несправедливый. Нет оснований поддерживать его — я видел идиотов, рожденных в браминской семье. Только то, что вы родились в семье брамина, — не причина, чтобы требовать преимуществ.

Я видел очень умных людей, которые родились в низшей категории индуистского закона, — шудр, неприкасаемых; когда Индия стала независи­мой, человек, создавший конституцию Индии, доктор Бабасахиб Амбедкар, был шудрой. Не было равных ему по уму, когда речь шла о законах — он был мировым авторитетом.

Браминов не позвали; шанкарачарьев не позвали и не сказали: «Вы высшие существа — вы должны создать конституцию этой страны» — позвали человека, который просто случайно вырвался из мучительного, беззаконного, несправедливого разделения индусского общества. Кто-то заметил в мальчике огромный потенциал и послал его в Англию учиться, потому что в Индии ни один шудра в те дни не допускался ни в какую школу, колледж или университет. От самых корней их разум разрушали.

Амбедкар получил образование в Англии и вернулся всемирно известным авторитетом в вопросах конституции. Когда он вернулся, Индия уже стала! свободной; выбора не было: никто не мог даже сравниться с ним...

Но уже пять тысячелетий индийское общество оставалось неподвижным; никакое движение не допускалось. Даже Гаутама Будда не принят как брамин; он по-прежнему принадлежит ко второй категории — ниже, чем брамины, а брамины не были в состоянии создать ни одного Гаутаму Будду. Но человек, который писал свод законов индуизма, Ману, был брамином, и естественно, предвзятым. Поэтому для браминов там есть все льготы, а для низших — тех, кто работает тяжелее всех, кто выполняет всю грязную общественную работу... На самом деле они заслуживают большего уважения, ведь общество может существовать без браминов, но оно не может сущест­вовать без тех несчастных. Они совершенно необходимы — и все же их отвергают.

Даже животные лучше; шудры же ниже животных. Даже их тень, если случайно падает на вас, оскверняет: вы должны совершить омовение. И это продолжается, по сей день.

Все знают, что невозможно доказать разумность, найти оправдание этому странному, застывшему делению на касты. Никакое образование, никакое понимание, даже просветление не может переместить вас внутри фиксированной структуры общества; вы не можете пойти выше.

А те, кто выше по рождению, могут быть и преступниками. Они и есть преступники, ведь все, что они делают, — пустяки. Но они эксплуатируют все общество, поскольку сами несозидательны, непродуктивны. Они сидят у каждого на шее и сосут кровь, и все же вы должны почитать их, вы должны касаться их стоп.

Альмустафа говорит: «Однако пять тысяч лет тому назад, когда Ману писал этот индуистский закон, вы были точно так же вовлечены в него» — ведь ту же самую кровь, те же кости, ту же сущность продолжает наследо­вать каждый. Поэтому вы не в силах просто освободиться от ответственности — мол, это другие натворили что-то несправедливое, — вы также чувствуете ответственность. Он хочет показать, что человеческое общество — органич­ное целое, и поэтому что бы ни делалось одной частью — сделано всеми. По крайней мере, поддерживаете вы или молчите, — вы не противостоите.

Конечно, вас не было там в том же самом теле, но вы, очевидно, присутствовали где-то в каком-то другом теле. Следовало противостоять Ману, но ему не противостояли уже пять тысяч лет. И если я противостою ему сегодня, я противостою своим собственным предкам, никому иному.

Меня осуждают. Мне приказывают никого не критиковать, но я продол­жаю критиковать все несправедливое, ведь я тоже часть этого — как бы далеко оно ни было. Иисус мой двоюродный брат. Видя любую несправедли­вость и не критикуя ее, я тоже становлюсь соучастником. Никто не будет знать об этом, но те, кто понимает глубочайшую суть человеческого существа, — те не простят мне. Так слушать мне полицейского комиссара Пуны или слушать свою собственную душу?

Я не критикую никого другого; я критикую только мое собственное наследие. Даже если вы заблудились утром, а вечером возвращаетесь домой, вы не должны считаться заблудившимся. Если я могу, я исправляю неспра­ведливое, пусть ему и пять тысяч лет, значения не имеет: я принимал участие в этом, активно или молча. Но теперь я осознаю, что все человечество — не только современное человечество, но все человечество прошлого и будущего — одно единое целое... Поэтому, когда я критикую кого-то, я критикую беспощадно по той простой причине, что критикую себя.

По мне, мусульманин или индуист, джайн, буддист или христианин — безразлично; это искусственная дискриминация. Внутри меня также есть часть Моисея, как и Заратустры и Махавиры. Они не чья-то собственность. Никто не может монополизировать Гаутаму Будду; он ваш, равно как и мой.

И если я не буду беспощаден, будет невозможно разрушить несправед­ливость, беззаконие, безрассудство того, что мы унаследовали. Мне хочется сжечь это все! И помните, сжигая это, я сжигаю что-то в себе тоже.

Вам не стереть его, даже если вы бросите в огонь книги законов; вам не смыть его со лбов ваших судей, даже если вы на них выльете целое море.

Просто сжигая книги законов, ничего не измените; или даже если вы выльете целое море на своих судей, этим все-таки не смыть всех преступлений, которые мы совершили во имя религии, во имя нации, во имя богатства. Любого предлога, кажется, достаточно. Люди могут воевать так легко — похоже, они просто смотрят по сторонам в поисках какого-то предлога.

В суде был случай... Даже судья удивился, потому что те двое людей были известны во всей округе как сердечные друзья. Что случилось? — они подрались, разбили до крови головы друг другу... Он не мог поверить этому. Он спросил: «Что произошло, вы же были идеалом дружбы?»

Оба стояли пристыженные в суде, и каждый говорил: «Объясни, что случилось». Но другой отвечал: «Сам объясняй».

Судья сказал: «Не имеет значения кто, объясните мне, что произошло».

Они отвечали: «Нам неловко». Один из них отважился и рассказал всю историю: «Мы сидели на берегу, и я сказал, что собираюсь купить буйвола».

Он только собирался покупать буйвола — он еще не купил его.

Другой сказал: «А я собираюсь купить замечательную землю под участок и предупреждаю тебя, что твой буйвол никогда не должен заходить на мое поле. Дружба дружбой, но я не в силах смотреть на свой урожай, уничтоженный твоим буйволом. Я убью его!»

Обстановка накалилась, другой сказал: «Ты убьешь моего буйвола? Посмотрим!»

На прибрежном песке он начертил небольшое поле и сказал: «Вот твоя возделанная земля». А другой сказал: «Согласен. Теперь пусть войдет твой буйвол». Первый, тем же пальцем, которым он изобразил поле, начертил линию и сказал: «Это мой буйвол заходит на твое поле. Что ты можешь сделать? Дотронься до моего буйвола!»

Конечно, обида была так велика, что буйвол и поле исчезли и забылись совершенно: «Мы принялись колотить друг друга и закончили в вашем суде; вот отчего нам неловко. Ни у меня нет никакого поля, ни у того идиота нет никакого буйвола. Мы не только разрушили нашу дружбу, мы показали нашу глупость. Мне нечего сказать, простите нас».

Судья, очевидно, был человеком разумным. Он сказал: «Все драки похожи на эту, реальны они или воображаемы. Дело не в том, по какому поводу вы подрались — достаточно любого повода».

Люди горят желанием драться, будто в их сердце есть только ненависть, насилие; будто они никогда не вкушали никакой любви, никакой дружбы.

Так что, просто сжигая писания, делу не поможешь, — ведь те писания, не снаружи вас. Вы можете сжечь Манусмрити — основу всей индуистской идеологии о социальной системе, социальной структуре; вы можете сжечь святой Коран, без которого не могут жить миллионы мусульман; вы можете сжечь святую Библию... почти половина человечества верит в нее.

Так что, сжигая книги, ничего не добьешься. Те книги вошли в вашу кровь, они вошли в ваши сердца; и если вы не готовы разрушить Я, которое содержит их, — индуистское, мусульманское или христианское, не имеет значения, — если вы не готовы сжечь свое ложное Я, то не состоится никакая настоящая революция в мире.

А если это деспот, которого вы хотели бы свергнуть с престола, то посмотрите прежде, разрушен ли его престол, воздвигнутый внутри вас.

Дело не только в том, что тысячелетиями человеческие существа с аукциона распродавались на базаре как рабы. Хотя теперь этот вид рабства и не существует, посмотрите чуть поглубже — оно только переменило свою форму. Сейчас у вас рабы лучше и расходов меньше.

Чтобы иметь раба, сначала вам надо купить его. Это капиталовложение. Далее, вам придется держать пищу для него; иначе как он будет работать? Вам придется обеспечивать жилье, одежду; иначе как он будет служить? В случае его болезни вы должны позаботиться о нем, вызвать врача, найти лекарства: ведь если он умрет, пропадет весь ваш вклад. Не раба вы стараетесь спасти; вы стараетесь спасти свой вклад. Это дело очень дорогостоящее.

Иметь слуг проще, легче, более экономично — и, на первый взгляд, выглядит более человечным. Пойти на человеческий аукцион, на базар — это выглядит ужасно, человек же не товар. Но если кто-то ищет работу, вам не нужно приобретать раба. Это кажется более человечным, хотя это только усовершенствование. Это более благоразумно — он просит сам, и капита­ловложения не требуется. Если он заболеет, вы можете избавиться от него. Если он состарится, вы можете избавиться от него. Самое большее — и только в передовых странах — он может получить оклад за один или два месяца либо аванс; и это все. Это рабство в новой форме, никоим образом не благоприятное рабам; оно по-прежнему выгодно хозяевам.

Индия была два тысячелетия в рабстве. Хозяева менялись, рабы остава­лись теми же. Вся моя семья была вовлечена в борьбу за свободу; каждого наказывали и сажали в тюрьму. Я воевал беспрестанно — ведь я был слишком молод — со своими дядями, со своим отцом; я говорил: «Неужели вы не видите простой вещи? Уже две тысячи лет страной — это не страна, а континент, такой огромный, что вся Европа может разместиться на нем, — управляют и правят небольшие страны вроде Англии, не превышающие большого округа Индии. И это не единственный пример: турки приходили, монголы всех разновидностей приходили, гунны приходили. Для каждого, кто желал, эта страна была доступной, готовой к порабощению».

Я считал, что настоящая проблема — не борьба с людьми, которые становятся вашими правителями. Настоящая проблема — борьба внутри себя, с тем, кто становится рабом. Как иначе можно себе это представить? Как может небольшая группа людей прийти и править всей страной? Совершенно очевидно: раб должен был стать сущностью каждого.

И вы можете видеть это даже сегодня. После сорока лет свободы, что вы получили? Когда Китай посягнул на свободу Индии, первый премьер-министр Джавахарлал Неру был крайне раздражен. Войска были посланы — и потерпели поражение, Китай забрал тысячи миль прекрасных Гималаев. А когда их разбили, Джавахарлал Неру сказал: «Та земля была бесполезной — даже трава не растет там». Тогда зачем было посылать всех тех людей на резню и смерть? Спасать землю, где ничего не растет, даже трава?

С той поры никакой индийский президент или премьер-министр даже не вспоминает об этом, не говорит: «Как же те тысячи миль прекрасных Гималаев? Когда вы собираетесь возвращать их?»

Пакистан отобрал часть Кашмира. Человек, который командовал ин­дийскими войсками, генерал Чавдхури... Его жена очень интересовалась мною и моими идеями. Она рассказала мне скрытую подоплеку. Генерал Чавдхури был готов и хотел атаковать перед восходом солнца, прежде чем пакистанские войска пробудятся. Его логика была абсолютно верной: «Мы должны не только взять нашу часть, которую забрал Пакистан, нам нужно идти глубже, по направлению к Лахору, который расположен неподалеку. Мы должны взять и Лахор тоже».

Тогда можно было бы одержать верх на переговорах: «Мы можем оставить вам ваш Лахор; оставьте нашу часть нам». Иначе как вы собирае­тесь вести переговоры? Для чего? Не отдавая ничего, вы просто просите что-то. Уже в течение сорока лет беспрерывно Индия просит: «Часть, которую вы отобрали, должна быть возвращена». Но, вместо того чтобы возвратить, они сделали ее конституционно частью Кашмира. Теперь это не захваченная область, теперь это неотъемлемая часть Кашмира. А индийские лидеры промолчали, никто даже не протестовал.

Генерал Чавдхури все время звонил: «Позвольте мне выступить». Но Джавахарлал Неру и его кабинет не могли решиться; они сказали: «Подож­дите, пока взойдет солнце». И вы будете удивлены, узнав, что если бы он дождался восхода солнца, весь Кашмир оказался бы в руках Пакистана.

Он не стал ждать — он был настоящим смелым человеком — но они задержали его настолько, что ему пришлось начать атаку перед самым восходом солнца, не дождавшись приказа премьер-министра. Благодаря его смелости Пакистану удалось отобрать только небольшую часть — но самую прекрасную и самую стратегически важную — потому что эта небольшая часть позволяет Пакистану соединиться с Китаем. Эта небольшая часть очень важна — без нее границы Китая и Пакистана были разделены. Пакистан забрал ее, а теперь Китай построил тысячемильную высокогорную трассу, до самого Лахора. Оба — враги Индии, и теперь они соединились.

Чавдхури настаивал: «Позвольте мне действовать! Забудьте о той части, потому что Пакистан сосредоточен на том, чтобы забрать ее. Пускай берет — не тратьте время. Разрешите мне, и я возьму Лахор, их самый важный город», — а он был лишь в пятнадцати милях, операция могла быть проведена за несколько минут. Но кабинет все обсуждал и обсуждал — у нас страна очень умная, когда дело доходит до дискуссий; столетиями обсуждается все, а не делается ничего.

Когда до них дошло, что Чавдхури собрался брать Лахор, они остано­вили его: «Без наших указаний? Кто ты такой?» — и Чавдхури был наказан, уволен в отставку досрочно. Его жена позвонила мне: «Если бы ему позволили взять Лахор, мы сразу же решили бы проблему. Пакистан не решился бы потерять Лахор, ведь Лахор соединил бы нас с Афганистаном и Советским Союзом».

Концепция Чавдхури была совершенно ясной — они не могли рискнуть, чтобы Индия соединилась с Советским Союзом дорогой, железнодорожными поездами. Они бы сразу пошли на переговоры: «Можете брать часть, которую мы забрали, и отдайте то, что забрали вы».

Эта страна научилась за два тысячелетия пребывать в рабстве. Поэтому, хотя и прошло сорок лет свободы, свободы нет нигде, только в словах конституции; иначе как посмел бы полицейский комиссар препятствовать мне и приказывать покинуть Пуну за тридцать минут на том основании, что я противоречу?

Я просто хочу знать: разве существовал кто-нибудь в целом мире, кто имел хоть какое-то значение и не был противоречивым? Иисус Христос разве был непротиворечивым? Если бы он оставался со своим отцом в его мастерской, я не думаю, что люди распяли бы его. Они же не распяли его отца.

Был ли Будда непротиворечив? Но разве ему приказывало какое-нибудь королевство?.. Индия была разделена на две тысячи королевств в его время, а он свободно передвигался из одного королевства в другое; даже визы не спрашивали, даже паспорта, хотя никто не может быть более противореча­щим, чем Гаутама Будда, потому что он был против Вед — основ индуист­ской религии. Он был против браминов — священнослужителей и законода­телей индуизма. Тем не менее, никто не препятствовал ему только из-за того, что он противоречил.

Кажется, мы сделались такими рабами в своих мыслях, что написали конституцию, которая просто копирует все лучшие конституции мира; мы выбрали фрагменты здесь и там. Как подумаю об индийской конституции, так всегда неизменно вспоминаю небольшую историю. У Дарвина был день рождения, и соседские детишки захотели подарить ему что-нибудь, так как он был самым знаменитым человеком и, конечно, самым оппозиционным Человеком своего времени. Он очень дружил с детьми и обычно играл с ними; все они были его друзьями.

Они долго думали, что же подарить ему на день рождения. Поскольку он профессионально изучал животных, птиц, изучал, как жизнь возникла, почему она приняла так много форм, — дети придумали вот что (дети очень умны, пока их не испортят старшие): они собрали нескольких насекомых и разрезали их на части; взяли крылья от одного, ножки от другого, тело от третьего, голову от четвертого — все от разных насекомых, — склеили их и сделали новое насекомое. Им хотелось узнать, сможет ли определить Чарльз Дарвин, величайший эксперт по насекомым, животным и птицам, что это за насекомое.

Они очень волновались, когда вечером принесли ему подарок. Сам Дарвин ума не мог приложить. Он видел всякое, за всю свою жизнь он обошел мир, но эти маленькие соседские детишки... где они нашли такое оригинальное насекомое? Потом он присмотрелся поближе — а он был уже пожилым — и попросил: «Принесите-ка мои очки... я никогда не видел такого насекомого».

А когда он надел очки, дети сказали: «Теперь назови нам это насеко­мое».

Он воскликнул: «Это называется — надувательство!»* Индийская конс­титуция — это надувательство: кое-что из советской конституции, кое-что из американской, больше всего из английской, а от всякой другой страны все, что им удалось найти хорошего, хорошо звучащего — свобода индиви­дуальности, никакой дискриминации, свобода выражения, правительство от людей, из людей, для людей. Заимствовано все. Звучит хорошо, когда читаешь, но — неприемлемо.

Из-за того, что я против, я должен покинуть Пуну в течение тридцати минут. Куда мне идти? — ведь я буду неугоден всюду, где бы я ни был! И если быть против — преступление, то для меня нет места нигде в моей родной стране, которая продолжает хвастать на весь мир, что она, и есть самая демократическая.

Вот такой оказалась свобода, за которую вся моя семья боролась, сидела в тюрьмах, мучилась. Поскольку старшие моей семьи пострадали, то в доме оставались только женщины; заработка не было. Мы были детьми, малень­кими детьми, и мы страдали, потому что не стало даже денег, чтобы платить за школу. И это свобода, за которую не только моя, но и тысячи других семей пострадали, тысячи людей погибли.

И все они противоречили... Махатма Ганди, Джавахарлал Неру, Мухаммад Али Джиннах, доктор Амбедкар — все были противоречащими людьми. Если у вас есть хоть немного разума, вы обязательно будете противоречить.

Игра слов: hum bug — жужжащий клоп, humbug — надувательство.

И не только в армии ваш разум подавлен и уничтожен, так что вы не в силах сказать нет, даже если заметите что-то не так. Вас выдрессировали говорить да, при всех обстоятельствах.

Я не солдат, а также и не святой, потому что святые тоже очень боятся полемики; вся их репутация... Как раз сегодня я узнал, что одна молодая джайнская монахиня — ей всего двадцать один год, но, должно быть, она очень отважна, — сбежала. И все подумали — это произошло в Индоре, городе, где джайнизм господствует, — все подумали, что кто-то похитил ее. Но это было не так, потому что вскоре пришло ее письмо: «Никто не похищал меня. Теперь я взрослая; мне исполнился двадцать один год. Я имею право выбирать себе жизнь. Я не хочу оставаться джайнской монахиней. Я полюбила молодого человека и хочу жить так, как мне хочется.

И не пытайтесь разыскивать меня; в противном случае я всем расскажу, как бесчеловечно обращались со мной и что происходит за сценой, за ширмой. Все, о чем джайнские монахи и джайнские монахини продолжают рассказывать людям как о дурном, — все это делается за ширмой. Но я не хочу подвергаться мучению.

Если вы попытаетесь найти меня, я расскажу все. И тогда уж не обессудьте. Сначала заставили меня стать монашкой, когда я была совсем молодой и не могла понять, чем вы занимаетесь...»

Джайны очень разгневаны; они хотят, чтобы девушка предстала перед Верховным судом. Видя ее письмо, я чувствую, что она способна разоблачить их; а если нет, я приглашаю ее прийти ко мне. Я появлюсь с ней в Верховном суде и буду разоблачать бесчеловечное отношение, продолжающееся за стенами, — все виды сексуальных извращений. Те же люди учат, что безбрачие божественно — и никто из них не соблюдает безбрачие. Если кто-нибудь соблюдает безбрачие, пусть покажется, пусть пройдет медицин­скую комиссию. Без этого... одного его слова не достаточно. Я знаком с ними очень хорошо — одно и то же во всем мире.

В одном христианском монастыре Европы половина монахов воюет с другой половиной, и монастырь поделен теперь надвое, потому что половина монахов утверждает, что все в монастыре — гомосексуалисты. Другая половина пытается спасти свое лицо и заявляет, что это не так. Но если вы заталкиваете столько молодых людей, полных сексуальной энергии, в одно место и не позволяете им никаких контактов с другим полом, то чего ожидать от них? Да, они будут учить безбрачию, но вести себя станут прямо противоположно собственному учению.

Так что настоящее дело не в том, чтобы жечь писания.

Настоящее дело — сжечь себя, того, который несет в себе писания, традицию, прошлое, все виды гнили и суеверий. Мертвые люди, оказывается, очень хитры: они продолжают господствовать над живыми. По какому праву кто-либо может господствовать над детьми будущего?

Меня спрашивают снова и снова: «Как же будущее? Что произойдет с саньясинами и их детьми, когда вы уйдете? Вам надо написать для учеников кодекс, этику; вам надо дать им идеалы».

Но я умру, и я против того, чтобы мертвые управляли живыми. Живые должны найти свою собственную жизнь, свою собственную дисциплину, свою собственную этику. И они будут жить в разные времена, в разные эпохи, в разной атмосфере. Никто не должен смотреть назад, и никто не должен пытаться контролировать даже тех, кто еще не родился.

Живите своей жизнью и радуйтесь ей и празднуйте ее как дар Бога. Танцуйте с деревьями под солнцем, под дождем и ветром. Ни у деревьев, ни у животных нет никаких писаний; у звезд нет ни писаний, ни святых. Кроме человека, никого не преследуют мертвые. Это наваждение я называю одной из величайших ошибок, которые были совершены за тысячелетия. Пришло время прекратить это полностью.

Каждому новому поколению оставлено открытое пространство, чтобы они искали и находили истину, потому что в готовой истине меньше счастья, чем в поисках ее. Не достижение храма, а паломничество — вот настоящее дело.

Ибо как может тиран управлять свободными и гордыми?..

Помогите своим детям быть гордыми, не покорными, не рабами. Помогите им быть свободными. Учите их, что не бывает ценности выше, чем свобода жить и свобода выражаться. Научите их готовности: если возникнет нужда, то лучше умереть, чем согласиться на любой вид рабства.

Но это не делается. А пока это не делается, вам не спасти мир от Адольфов Гитлеров, Иосифов Сталинов, Мао Цзедунов, Рональдов Рейга­нов, — вам не спасти человечество от тиранов, диктаторов. Фактически, вы подспудно желаете их. Подспудно вы хотите, чтобы кто-то диктовал условия и образ вашей жизни. Вы так напуганы своими ошибками... ведь если вы свободны, естественно, вы будете совершать много ошибок. Но помните, таков путь жизни.

Много раз вы упадете. Это не повредит. Поднимайтесь снова и учитесь не падать. Будьте более бдительны. Вы будете совершать ошибки, но не совершайте одних и тех же ошибок снова. Так и приходит мудрость. Так становятся индивидуальностью, гордым человеком, который, словно кедр, стремящийся ввысь, достигает звезд.

Не будьте пигмеями. Старайтесь достичь предельной высоты, на кото­рую вы способны.

Если это забота, от которой вы хотели бы избавиться, то эта забота скорее была избрана вами, чем навязана вам.

Что у вас за тревоги? Какие проблемы терзают вас? Вы выбрали их; они не были навязаны вам. Кто приказывал вам завидовать кому-то более разумному, кому-то более сильному, кому-то богатому? Почему вы выбрали зависть? Ваша зависть будет истощать вашу энергию понапрасну. Чем завидовать, лучше узнайте, что вы можете сделать со своей энергией, что вы можете создать.

И я говорю вам, что нет ни единого человека, пришедшего в мир без определенной способности, которая сделает его гордым; человека без внут­реннего содержания, способного дать рождение новому и прекрасному, сделать сущее богаче. Нет ни единого человека, который приходит в мир пустым.

Вы видели новорожденных детей? Их руки сжаты. Сжатые руки, кулаки — это тайна: неизвестно, что спрятано внутри. А видели вы мертвого человека? Когда кто-то умирает... вы видели мертвого человека со сжатыми кулаками? Это невозможно. У мертвого человека рука раскрыта, пуста, исчерпана. Это лишь метафоры. Я говорю, что ребенок рожден полным возможностей — у него нет нужды завидовать кому-либо.

Я никогда не испытывал зависти к другим, как бы велики они ни были — Лао-цзы или Моисей, Кришна или Будда — я не испытывал к ним зависти. Я просто был безмерно счастлив, что хоть несколько человек реализовали свой потенциал.

Это придавало мне силы: «Ты тоже человек, относящийся к той же самой расе. Если Будда мог подняться на такую высоту, то и ты где-то сможешь подняться на такую же высоту. Скорее всего, ты поднимешься выше, ведь двадцать пять столетий не прошли впустую. Ты богаче, чем любой Будда, ведь двадцать пять столетий учебы, опыта, двадцать пять столетий с тысячами достижений тех же высот — Кабир, Нанак, Иисус, Рабиндранат — почему ты не сможешь?» Кроме вас самих, никто не препятствует вам.

И если это страх, который вы хотели бы изгнать, то сидит этот страх в вашем сердце, а не в руке устрашающего.

Что можно отнять у вас? Самое большее — вашу жизнь, которая в любом случае исчезнет однажды. И если кого-то можно сделать счастливым, зачем упускать шанс? Позвольте ему быть счастливым! И нечего бояться.

Я обошел весь мир сам, без какого-либо оружия, и я боролся с людьми, у которых есть ядерное оружие. И странно, боялись они; я не боялся. Порой я даже удивлялся: либо они безумны, либо я безумен. У них было все, чтобы уничтожить меня.

Я не верю в уничтожение, чего бы то ни было, даже муравья. Всю мою философию можно назвать благоговением перед жизнью.

Почему они боятся? Местонахождение страха — в их собственном сердце. Уже один год, больше чем год прошел с тех пор, как они уничтожили мою коммуну в Америке. Но они уничтожили ее только после того, как арестовали меня и заставили покинуть Америку, ведь они прекрасно знали, что если я там... В течение двух лет они намеревались прийти, но... Мы посылали им приглашения — президенту Америки, генеральному прокурору Америки, губернатору Орегона: «Приглашаем вас; приходите и смотрите. Не выносите решения по слухам».

Никто из них не отважился даже навестить коммуну. А коммуна находилась в пустыне — ближайший американский город был в двадцати милях; нас, в сущности, не было в Америке. Мы ничего не делали им, и все же на границе коммуны они собрали тысячи вооруженных гвардейцев. Странный народ.

Генеральный прокурор, мистер Миз, сейчас обеспокоен — каждый, кто совершил преступление против невинных людей коммуны, обязательно бес­покоится. Каждая причина создает свой результат. Этот человек, генераль­ный прокурор Америки, был причиной. И на пресс-конференции представи­тель его ведомства признал: «Нашей первой задачей было уничтожить коммуну». Но почему? Почему это должно быть вашей задачей — уничто­жить коммуну?

Спросили: «Почему вы не отправили Бхагвана в тюрьму?» — Он сказал: «Во-первых, мы не хотели превращать его в мученика».

Желание, конечно, было; но был также и страх, что если они посадят меня в тюрьму, то все их посольства по всему миру могут поджечь; для каждого американца стало бы проблемой проживание вне Америки.

Делая из меня мученика, они помогли бы моей работе, потому что мои люди укрепились бы и собрались с силами. А те, кто всегда симпатизировал и любил, повыходили бы из своих темных нор, чтобы поддержать меня.

И в-третьих, он сказал: «Бхагван не совершал никакого преступления. Мы не располагаем никакими уликами, никакими доказательствами». Тот же самый человек выступал против меня в суде и заставил судью оштрафовать меня на четыреста тысяч долларов, это около шестидесяти лакхов рупий. Он, видимо, думал, что если у меня нет даже карманов, то откуда же мне взять четыреста тысяч долларов? Он был шокирован, кода мои люди, присутство­вавшие в зале суда, собрали деньги за десять минут.

Тюремщик говорил мне: «Ваши люди поразили всех нас. Даже богатей­ший человек страны оказался бы в затруднении, ведь все его деньги вложены.

Четыреста тысяч долларов ваши люди собрали и швырнули их на стол перед судьей».

Теперь это становится странным: он признает, что я не совершал никакого преступления. Тогда за что же меня наказывали? Просто за то, что я критиковал христианство? — Рональд Рейган фанатичный христианин. Я бросил вызов ему, я бросил вызов Папе.

Все они могут собраться; меня одного довольно для открытия публичных дебатов по основам христианства, которые столь идиотичны, что никто не сможет разумно, логично обосновать их.

Как вы можете поддерживать идею, что Иисус рожден от матери-девс­твенницы? Предъявите еще одного ребенка от матери-девственницы. Вы выступаете против всей медицины... Что Иисус единорожденный сын Божий. Что произошло с Богом? Он стал заниматься контролем рождаемости? Или может, Он сделался импотентом? А может, прав Фридрих Ницше, что Он умер? Что же случилось — почему должен быть только один ребенок? Даже нищие в Индии делают дюжины детей.

И в христианской троице нет женщины: Бог Отец, Бог Сын — Иисус Христос — и какой-то странный парень Святой Дух. Чем эти трое приятелей занимаются без женщины? Это очень уместные вопросы сегодня. Конечно, это группа «голубых».

Им придется доказывать... У них вся власть. Теперь вот уже год как премьер-министр Италии постоянно говорит моим людям: «Мы выдадим визу на следующей неделе». Вот уже целый год! А как раз на днях один саньясин прибыл из Италии и рассказал: «Теперь он говорит, что необходимо новое заявление. Мы сожалеем, но время... целый год прошел». Но по чьей вине? И не то чтобы мы не напоминали ему. Наши саньясины просиживают там целыми днями вот уже год!

Но Папа — вот проблема! — настоял, чтобы меня не допускали в Италию. И эти могущественные люди, премьер-министры и президенты... я не обладаю властью, но они втайне опасаются: у меня ведь есть полное право, я прошу только трехнедельную туристическую визу. Премьер-минис­тр боится: страна католическая, выборы близятся, и если не послушать Папу, то голоса католиков ему не достанутся. Что это за власть, которая зависит от кого-то? Из-за того, что они могут не отдать вам свои голоса, вы — нищий и в постоянном страхе.

Сейчас в Италии это превратилось в большую проблему, поскольку сто пятьдесят знаменитостей — нобелевские лауреаты, ученые, художники, поэты, актеры и актрисы с мировой известностью — подписали петицию в мою защиту, заявив, что это грубое нарушение свободы выражения и свободы передвижения. Теперь премьер-министр в гораздо большем затруднении, так как эти сто пятьдесят человек — мировые знаменитости, они тоже имеют вес. Если все они пойдут против него на выборах, то даже Папа будет не в состоянии спасти его.

Вот почему он говорит: «Новое заявление, еще немного времени...» В действительности он хочет, чтобы время миновало, чтобы эти выборы миновали: тогда пять лет он не будет бояться. Но он ошибается.

Когда бы я ни прибыл в Италию, я брошу вызов Папе. И я не требую, чтобы он прибыл сюда или к моим людям — у меня много саньясинов в Италии, — я хочу открытой дискуссии с ним в Ватикане перед всеми католиками. Так что ему не из-за чего тревожиться: все его люди будут там, а я приду один.

Я знаю, у истины своя собственная власть. Этот Папа-поляк, конечно, знает, что у него нет ответов для меня, и лучше избежать поединка, так как мое предложение выглядит просто: если я потерплю поражение, я стану католиком; но если поражение потерпит он — я становлюсь Папой! Простое предложение. И тогда Ватикан становится моим царством.

И даже если я получу визу, могу предсказать: на те три недели он убежит из Италии. Я просто закрою двери, чтобы он не мог убежать.

Истинно, все в вашем естестве движется в неизменном полуобъятии, желанное и ужасающее, отталкивающее и заветное, то, что вы пресле­дуете, и то, от чего бежали бы.

Ваша жизнь — это ад, по простой причине: в вас нет ничего целого; все разделено. Ваша жизнь состоит из противоречий. Вы желаете чего-то и в то же самое время боитесь желать этого. Вы чувствуете, как что-то очень притягательно, но вы также и боитесь, и половина вас говорит: это отврати­тельно. То, что вы преследуете, и то, от чего бежали бы... Вы делаете обе вещи сразу.

Понаблюдайте за собой. Когда вы осуждаете, загляните внутрь себя; там должно быть некое одобрение. А когда вы любите — прямо за этим, как тень, следует ненависть.

Поэтому не случайно, что пары все время сражаются и любят. Факти­чески каждое сражение оканчивается любовью. Со временем это становится настолько обусловленным, что если они не сражаются, то не могут и любить — совсем как малые дети. Они продолжают таскать своего плюшевого медвежонка — грязного, замызганного, с виду как итальянский Папа. Они хотят избавиться от него, но они так привыкли к нему, что не могут спать без него. Только когда они обнимают своего медвежонка, они могут уснуть.

Муж может воевать с женой, но пока не произойдут какие-то перегово­ры, он не почувствует мира и покоя. Он принесет мороженое, цветы, новое сари. Он почувствует облегчение, лишь когда жена даст знак, что пора бросать сражение: «Поздно, нам пора спать». Они оба становятся плюшевы­ми медвежатами друг для друга.

В одном дворе все воевали, каждая пара сражалась... Вы замечали, что, когда женщина швыряет что-нибудь в вас — блюдце, чашку, — она никогда не попадает. Она не хочет задеть вас, а если и ранит, то тут же бросится искать мазь и... Но зачем вредить бедняге? Мужья и жены нашли очень хороший способ сражаться — подушками. Они не повредят друг другу; они швыряют подушки друг в друга и кричат друг на друга.

Все соседи недоумевали: почему этот Сардарджи, проживающий в одной из квартир... почему из его квартиры никто никогда не слыхал визга и воплей, наоборот — каждый вечер они слышали только смех. Они не могли поверить: это действительно муж и жена, или он похитил чью-то жену? Почему они все время смеются? Над чем?

Однажды все соседи обступили Сардарджи, когда он выходил из такси — он был водителем такси, — и спросили: «Мы больше не в силах противиться искушению: в чем секрет? Когда мы приходим домой, начина­ется сражение и продолжается до поздней ночи, а вы — исключение: только смех! Расскажите нам ваш секрет, мы тоже хотим смеяться».

Сардарджи сказал: «Было бы лучше вам не спрашивать, но если уж вы так любопытны, я расскажу вам правду. Секрет в том, что когда она швыряет что-то в меня и промахивается, смеюсь я, а если попадает в меня, смеется она. Таково соглашение. Поэтому вы все время и слышите смех; но мы в одной и той же лодке, разницы нет никакой».

Человек разделен внутри себя. Вы никогда ничего не делаете от всего сердца — все в полуобъятии. Такое состояние не может создать мир, тишину, радость.

Все это движется внутри вас, как свет и тень, парами...

Здесь свет; сразу снаружи поджидает темнота.

Когда тень бледнеет и исчезает, угасающий свет становится тенью другого света...

Внутри вас находятся пласты и пласты. Вы снимаете кожуру одного слоя — еще один свежий слой открывается.

Так и ваша свобода, теряя оковы, сама становится оковами большей свободы.

Это безмерно важные изречения. Путешествие вечно; никогда не думай­те, что паломничество где-то заканчивается. Вы избавляетесь от одной вещи, и вдруг видите — поджидает еще одна. Опять вы связаны; как только вы избавляетесь от этого, вы обнаруживаете что-то еще более неуловимое, чего вы никогда не видели прежде.

Это правильные изречения, но Халиль Джебран не знает ничего за пределами ума. Он уходит в ум глубже всех — глубже любого Зигмунда Фрейда, Юнга, Адлера или Ассаджиоли, — но он никогда не выходит за пределы ума. А у нас на Востоке подход совершенно иной. Мы знаем, что ум вроде луковицы: слой на слое. Зачем тратить время? — просто идите за его пределы. Пятнадцать лет беспрерывного психоанализа, — а человек, каким был, таким и остается; ничего не изменяется.

Но лишь небольшое усилие в медитации... а медитация — это просто шаг за пределы ума. Оставьте ум позади; нет нужды продолжать снимать его слои.

Вы не есть ум, так же как вы не есть тело.

Вы часть бессмертной жизни.

Ваше тело, ваш ум полностью сосредоточены вокруг ложного Я. Как только вы выходите за пределы Я, то внезапно обнаруживаете небо, которое не имеет пределов. Некоторые звали его Богом, некоторые звали его Брахмой, но лучшее слово использовано Махавирой и Гаутамой Буддой: они назвали его мокша. Мокша означает «тотальная свобода» — свобода от всего того, что связывает вас, свобода от всего ложного, свобода от всего, что должно умереть. И как только вы освобождаетесь от всего ложного и смертного, двери бессмертия уже открыты для вас.

Веды провозгласили вас амритасъя путрах: сыновья и дочери бессмер­тия. И, за исключением медитации, никогда не было никакого пути, и никогда не будет никакого пути.

Те, кто упускает медитацию, полностью упускают танец жизни. Я надеюсь, что никто из вас не упустит этот танец, эту песню, эту музыку вечности.

— Хорошо, Вимал?

— Да, Мастер.

 


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.033 сек.)