Часть третья 4 страница

Раньше он посчитал бы, что все в порядке, поскольку и сам не особенно радовался обществу людей. Но теперь психологическая нить, связывавшая его с тремя другими, вдруг порвалась.

Ему казалось, что упрямство Мореля, Пера Квиста и Минны перешло всякие границы, что их прямолинейность, непримиримость приняли немыслимый характер и что они скоро совсем заблудятся в каких-то недоступных его пониманию высях, не имеющих ничего общего с земной жизнью. Как-то утром он попытался убедить Минну, что им больше нельзя оставаться на этой no man’s land, на которой они находятся.

Она разговаривала с двумя каи, которые, как и каждое утро, принесли рыбные катушки, один вид которых вызывал у Форсайта тошноту. Он не знал, что они обсуждают, каждый из них выражался на своем языке: Минна разговаривала по-немецки, а негры отвечали ей на языке каи, кивая в знак согласия головами и выразительно жестикулируя; это продолжалось по четверть часа каждый день, после чего собеседники, по-видимому, крайне довольные друг другом, расходились, улыбаясь во весь рот. Форсайт сказал девушке, что им совершенно незачем здесь оставаться, это становится опасным, они сделали для Мореля и его слонов все, что могли, и он теперь намерен отправиться в Хартум. К вящему его удивлению, Минна полностью одобрила его решение.

– В Гфате вы, может, поймаете грузовик, – сказала она. – Кажется, они иногда там проходят.

– А вы? – с негодованием спросил он.

– В каком смысле?

– Вы не поедете?

– Куда вы хотите, чтобы я поехала?

– Со мной…

– А куда вы хотите, чтобы я поехала с вами, майор Форсайт? Вы что, предлагаете мне выйти за вас замуж?

– Конечно, – ответил он, пытаясь обрести прежний развязный тон. И тут же добавил:

– Имейте в виду, я серьезно.

Она ласково улыбнулась:

– Спасибо. Но я не выйду за вас замуж только потому, что не знаю, куда мне деваться…

Кстати, майор Форсайт, любовь, она ведь существует…

– Морель? – тихо спросил он.

Минна покачала головой:

– Нет, не Морель. Морель может быть что-то большее, но не это… Нет, не Морель…

Теперь… уже никто.

Она резко повернулась и ушла. Форсайт смотрел, как она идет по отмели в направлении низкой линии горизонта над тростниками. Он вспомнил, что ему говорили в Лами – рассказывали о трагическом романе Минны с русским офицером, которого позднее расстреляли.

Наверное, все дело в этом, – решил он, глядя, как она удаляется прочь, и внезапно всем своим сердцем захотел оказаться на месте того офицера.

– На Куру? – повторил губернатор. – Почти и не у меня…

Но это было еще у него, как, впрочем, и всегда. Все неприятности выпадали только на его долю. Когда какое-нибудь племя решало, что больше никак не может обойтись в своих колдовских обрядах без половых органов слонов, и принималось крушить все вокруг потому, что им не разрешали вырезать их столько, сколько им хотелось, это непременно оказывалось племя уле на его территории, а не в Чаде, где уле тоже сколько угодно. Когда люди-леопарды забирали в голову, что о них слишком давно не говорят, и за один месяц раздирали когтями на части пятерых деревенских жителей, это должно было произойти тоже у него. Когда таинственно исчезал покойник, как раз перед тем, как его собирались раскрасить в зеленый, синий и желтый цвета, – по обряду, цель которого состояла в том, чтобы сделать тело неприкасаемым и сохранить для духов, – и когда в конце концов находили лишь начисто обглоданные кости, надо было, чтобы и это случилось у него и чтобы случайно проезжавший журналист оказался как раз в том месте и сунул туда нос, хотя подобных случаев людоедства не бывало уже лет пятнадцать. Да я вообще, когда какой-нибудь журналист совал во что–

нибудь нос, все всегда происходило у него. Когда на Африку обрушилась засуха, обязательно, давая представление о размерах бедствия в печати, приводили в пример его плантации и национальные парки. И когда свихнувшийся мизантроп решил «выбрать слонов» – опять же у него, в его столице он совершил свою самую сенсационную выходку. Ведь мог же отправиться к Дю Ниарку, у того и джунгли более густые и непроходимые; было бы совсем неплохо и у Бадассье, у которого под толстой задницей сто тысяч километров весьма привлекательного пространства, если не считать мухи цеце, слоновой болезни и самого широкого распространения трихоцефалеза в Африке. Или чем ему не угодил Вандарем, где тоже имеется все для полного счастья? Но нет, Морелю надо было объявиться именно тут. В общем, губернатор ждал неприятностей с самого начала. С тех пор как услышал о первых похождениях Мореля в Чаде, он почувствовал беспокойство и даже тревогу: «Эге, – сказал он себе, – а почему это не у меня? Как такое может быть?» Здесь явно было какое-то недоразумение. Морель должен был исправиться. И вот, решив устроить демонстрацию силы посреди какого-нибудь города, он выбрал Сионвилль, а когда почувствовал потребность развлечься и высечь чью-нибудь задницу, то остановился на крошке Шаллю, приняв, естественно, во внимание политические связи ее мужа. И последствий долго ждать не пришлось. Говорили, будто его преемник уже взял билет на самолет; тем не менее губернатор Уле ни за что не отдал бы по собственной воле ни своей должности, ни своего округа. Вот такая она, Африка, в ней всегда происходит что-то неожиданное. Ее можно тихонько повести по новому пути, но она по-прежнему будет удивлять, поражать чем-то необычайным, немыслимым и если есть еще на свете земля, где человек может стать легендой, то лишь тут, в Африке. Морель, вероятно, будет стоить ему отставки, но он на него не в обиде. С тех пор как он начал досаждать властям, губернатор стал испытывать к нему даже какую-то симпатию. Этот авантюрист достоин Африки, под стать ее суевериям, сказкам и нелепицам. А после появятся другие искатели приключений – белые, красные, черные, желтые, – потому что в Африке фантастике никогда не будет конца. Этот человек ему по душе… Что же касается преемника… Может, удастся еще что-то уладить. Он улыбнулся. Губернатор Уле был человек молодой, энергичный, с веселым лицом и без боя не сдавался. Он повернулся к Боррю. Того прислали из Чада как раз из-за Мореля, – последний действовал именно здесь, а Боррю занимался им с самого начала. Что лишний раз доказывает, думал губернатор, что у военных вожжи покрепче, чем у гражданских.

– Ну?

Боррю провел пальцем по карте.

– Голубое пятнышко, которое вы видите, оно, как вы справедливо заметили, находится не у вас, а в Судане, – источник Гфат… Там перекресток караванных дорог, имевший важное значение во времена работорговли. Он не потерял его и сейчас, хотя товары пошли другие.

Дорога из Эль-Фашера проходит много севернее, но для тех, кто старается проскользнуть незамеченным, этот перекресток не имеет цены. Поэтому мы забросили туда лазутчика. Он продержится столько, сколько удастся, потому что рано или поздно, с уходом англичан и разговорами насчет объединения… У него большие требования, но он того стоит… Морель явился в лавку четыре дня назад. Вошел как ни в чем не бывало, заявился прямиком из пустыни, в сопровождении двух негров, – очевидно, один из них Идрисс, но я хотел бы в этом убедиться, ведь Идрисс давно должен был умереть, – пошел прямо к радиоточке и пять часов слушал новости. Как все страдающие манией величия, он жаждал услышать, что о нем говорят…

Губернатор молча слушал. Он только что вернулся с полугодовой конференции в Браззавиле, где все на него глядели либо с иронией, либо сочувственно… Коротышка Санте, эта вонючая псевдо»шишка», даже похлопал по плечу и спросил: «Ну как, старина, ваш протеже?» Коллеги обращались с ним как с тяжелобольным или с легко бьющимся предметом…

Были среди них и такие, кто продолжал утверждать, будто слоны – миф, а Морель – иностранный агент, поскольку же он настаивал на противоположном, большинство ополчилось против него. Но все были согласны в одном: эту выдумку ни в коем случае нельзя развеивать, потому что в нее верит весь мир, хотя сами они убеждены, что тут замешаны панафриканские националисты, поиски которых вдобавок не имеют под собой ничего конкретного. И они были правы, говоря, что общественное мнение у Мореля «на поводу», что народ верит в него и его слонов. Телеграммы и петиции в его защиту тысячами поступали со всех концов света. Для обывателей Морель был героем движения, никак не связанным ни с нациями, ни с политическими идеологиями, ни с Африкой как таковой; происходящее явно задевало людей за живое потому, что все они питали тайное недовольство жизнью, а еще, быть может, и потому, что все люди более или менее осознанно мечтают когда-нибудь преодолеть тяготы человеческого существования. Они требовали простора и верили в человека. Губернатор тоже верил. Ведь человек появился именно в Африке миллионы лет назад, что весьма и весьма характерно, недаром ведь он вернулся именно в Африку, чтобы с величайшей яростью бороться против самого себя…

– Хорошо, а дальше?

– Морель купил сигареты и сто пачек табака для наших проводников караванов. Потом отправился назад, к Куру. Наш друг послал человека проследить за ним до поворота на тропу.

Никаких сомнений быть не может.

– Чад что-нибудь предпринял?

– Выслали взвод на верблюдах из Афны. С ними поехал Шелшер.

– Верблюды на Куру?

– Да, понимаю… Но пятьсот километров в окружности других войск нет. Момент как раз неудачный. Изучается план реорганизации охраны суданской границы… Там больше сорока лет хозяйничали англичане. Поэтому полиции было в два раза больше. И защищать границу требовалось только от крейхов, которые грабили слоновую кость, устраивая набеги на Буги.

А теперь необходимо охранять около тысячи трехсот километров новой границы…

Полковник провел пальцем линию на карте.

– Самое важное – помешать Морелю укрыться в Судане. А тогда схватить его будет проще простого… Двое суток, и все.

– Как же!

Взгляд полковника выразил досаду.

– Я ведь не скрываю, что у меня отлегло бы от сердца, если бы с Морелем было покончено, – уже более дружелюбно сказал губернатор. – Он стал слишком популярен… Может коротать время в тюрьме за чтением писем. А вообще-то я думаю, что его признают не отвечающим за свои поступки. Кстати, вам известно, что мой преемник уже, так сказать, намечен?

Боррю состроил подобающую физиономию.

– Сайяг… Не понимаю, что его сюда влечет.

– Он знаменитый охотник, – проговорил Боррю. – Приезжает в Африку охотиться не реже раза в год…

Губернатор явно заинтересовался.

– Хороший стрелок?

– О, у него мировая репутация… Двадцать или тридцать лет назад он был одним из самых знаменитых профессиональных охотников за слоновой костью.

Лицо губернатора заметно просветлело. Он чрезвычайно ласково проводил Боррю до двери.

Когда полковник ушел, губернатор заглянул в соседний кабинет и пригласил к себе управляющего делами.

– Скажите… Остались еще тут какие-нибудь репортеры или все разъехались?

– Двое или трое пока здесь. Сейчас вместе с ними будем завтракать.

– Отлично. Вы знаете Сайяга?

– Познакомился в прошлом году у вас. Он приезжал поохотиться…

– Да, вспоминаю. Дело в том, дорогой мой, что он, как видно, займет мое место. Можете сообщить репортерам, это уже не секрет. Скажите, что он барин и прекрасно знает Африку…

Каждый год приезжает охотиться. Постарайтесь их заинтересовать. Оказывается, он самый знаменитый охотник на слонов у нас во Франции. На его счету не меньше пятисот голов…

Да, можете идти. Объясните им, что на посту губернатора он лучше всякого другого сумеет помочь развитию охотничьего туризма… Поняли мою мысль? Скажите, что при его содействии мы наверняка окажемся лучшей территорией для сафари, отодвинем на задний план Кению. Вот-вот, вижу, вы меня поняли. Ступайте…

Он вернулся в кабинет, сел за стол и задумался. Потом его разобрал смех.

Это была лучшая пора суток. Солнце еще не припекало, перья птиц, что парили над стадами животных, отсвечивали всеми оттенками зари. Тысячи голенастых марабу и американских аистов бродили вокруг по песку и скалам, а у пеликанов едва хватало места, чтобы разогнаться перед взлетом. С каждым утром из воды выступало все больше красной земли; обычно поросшие травой скалы, тростники и стаи птиц представали островками на озерной глади, а сейчас обнажилась полоса скалистого дна шириной чуть не в пять метров; озеро можно было перейти, не замочив ног. За ночь животных еще прибавилось. Те, что пришли последними, иногда не выходили из воды по двое суток и совершенно не спали. Тут, несомненно, сказывалось не только физическое изнурение, но и нервная реакция на пережитое;

Морель знал, что слоны приходят в себя медленнее других животных. В своих статьях Хаас, который провел среди слонов двадцать пять лет, бродя от Кении до Чада, писал, что видел, как самка, у которой он отнял детенышей, после нескольких часов бешенства и яростных поисков внезапно утратила всякую энергию и рухнула на землю, другие животные из стада тщетно пытались заставить ее подняться. Он уверял, что мог подойти к одной из таких матерей, покинутых выбившимися из силы собратьями, и погладить ее по хоботу, не вызвав ни малейшей реакции. «Погладить ее по хоботу» – так выразился этот замечательный человек.

Что не мешало ему и дальше отнимать у слоних детенышей и посылать тех в неволю. В неволю! Слоны в неволе… Морель почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и стиснул карабин, полный непримиримой злобы ко всем ловцам на свете. И когда ему удалось всадить Хаасу пулю в задницу, он почувствовал, что жил недаром. Потом он подошел к голландцу, чтобы тот знал, кто в него стрелял. Слуги оставались под акациями, держались на почтительном расстоянии. «Я читал вашу статью о тех, кого вы поймали, – проговорил он. – И сказал себе: я должен внести кое-какую поправку в авторское право… „ Хаас усмехнулся; усмешка сразу же сменилась гримасой боли. Потом он приподнялся, опираясь на локоть. «Пожмите мне руку, если я вам не очень противен“.

Слон лежал на левом боку, на другом виднелась красная пыль пустыни; между ногами животного расхаживали две цапли. Сперва Морель подумал, что слон мертв, но когда вышел из тростников, заметил легкое подрагивание уха, первый рефлекс тревоги, увидел, как приоткрылся глаз. Морель потрогал пальцем пыль: у животного не было сил даже облиться водой. Глубина болота составляла всего сантиметров тридцать, кое-где вспучивалась жидкая грязь; вокруг стоял сухой, непрерывный треск, словно без конца рвались хлопушки; из озера, отталкиваясь хвостовыми плавниками, выпрыгивали рыбы. Он в первый раз видел, чтобы они передвигались днем; обычно рыбы дожидались ночи. Морель недоумевал: куда они надеются попасть и почему так долго ждали этого момента? Рыбы могли преодолеть расстояние в десятки километров, но на сей раз и такого расстояния было мало. Тем не менее Морелю редко попадалась мертвая тинная рыба. Он сел на камень, положив карабин на колени; запах тины и гнилых растений бил ему в нос, а перед глазами роились насекомые. Однажды он поймал каи на том, что они перерезали связки у лежавшего в сторонке слона. После выговора, надо надеяться, они больше не станут этого делать. Что же, ему остается только сторожить, ведь в сущности он для того и приехал… Через полчаса слон поднял голову и вяло обрызгал себя водой. Морель подмигнул.

– Так-то, дружок, – сказал он. – Никогда не надо отчаиваться. Наоборот, лучше быть безумцем, ведь первое пресмыкающееся, которое, не имея легких, выползло из воды, чтобы жить на суше, и пыталось дышать, тоже сошло с ума. Но это не помешало в конце концов появиться человеку. Всегда пытайся сделать больше, чем можешь.

Он не был уверен, подумал или высказал мысль вслух, а потому повернулся к Юсефу; за тот год, что они провели вместе, юноша наверняка перестал удивляться чему бы то ни было.

– Выйди оттуда, – сказал Морель, – там крокодилы.

Юсеф медленно выбрался из тростников.

– Юсеф!

– Да, миссье.

– Когда хозяином будешь ты, тебе придется заняться слонами…

– Хорошо, миссье.

Но слоны Юсефа не интересовали. Он на них даже не смотрел.

Морелю казалось, что он их презирает. Но при этом сам, по собственной воле, примкнул к борьбе в защиту африканской фауны. В один прекрасный день он молча вышел из леса и с тех пор повсюду следовал за Морелем с пулеметом в руках, как черный ангел-хранитель. У Мореля на его счет иногда возникали разные предположения. И тогда он разглядывал Юсефа вот как сейчас – внимательно, насмешливо и дружелюбно. В этом лице не было и тени угодливости, а в глазах светилась такая потаенная страсть, что ее нельзя было не заметить.

Вот уже скоро год, как они живут вместе, едят и спят рядом; однажды Морель услышал, как юноша разговаривает во сне. Это случилось в Сахеле, в голубом сумраке ночи; Морель остановился возле Юсефа, спавшего на боку, прижавшись щекой к земле. Юноша произнес несколько слов, и тогда Морель понял, с чем он столкнулся; ему хватило этих нескольких секунд, чтобы узнать, какие силы борются за душу Африки, но он, не колеблясь, доверился лучшей из них. С тех пор присутствие Юсефа ежеминутно напоминало ему, что игра идет серьезная и на карту поставлена не только его жизнь.

– Тебе еще не надоело болтаться у меня за спиной?

– Нет, миссье.

– Ты ведь не желаешь мне зла, верно?

На лице юноши появилось легкое беспокойство, появилось – и сразу исчезло. Морель открыл было рот, чтобы сказать, что догадывается, точнее, знает, но вовремя сдержался. Это ни к чему не привело бы. Короткого пути не существовало. Юноше следовало самому пройти по дороге жизни, победить или потерпеть поражение. Морель верил в Юсефа. Почему бы тому проиграть? Морель улыбнулся:

– Ты боишься, что со мной что-нибудь случится?

Юноша опустил глаза. На его лицо легла легкая тень внутренней борьбы, – только вырез ноздрей выдавал кровь первых арабских завоевателей.

– Я с тобой пойду туда, куда ты пойдешь.

Пер Квист сказал о нем: это высочайшее доверие Африки. У Вайтари было другое определение: патернализм. Преданность слуги своему хозяину. Морель нагнулся над слоном, потрогал безжизненный хобот, улыбнулся видневшемуся из-под складок кожи глазу.

– Не горюй, слышишь, их проймет, – сказал он слону. Всех проймет до костей. И белых, и черных, и серых, и желтых, и розовых. Тина – не навсегда. Выберешься. Вот увидишь: дело кончится тем, что у всех появятся легкие, чтобы дышать.

XXXVI

Филдс провел вторую ночь в соломенной хижине, завернувшись в одеяло, которое ему дала Минна. Спал он плохо, сломанные ребра болели; два раза пришлось встать: его рвало. Третий раз репортера разбудило присутствие женщины; он вскочил, сердце грозило выскочить из груди, но то была лишь африканская ночь в своем облике закутанной в покрывало женщины.

Он долго сидел, пытаясь побороть беспокойство, оно таилось в глубине души, это желание женщины, – Филдс так и не смог привыкнуть к одиночеству. Когда он очень уставал или был болен, желание становилось неодолимым. Он сидел в темноте и курил, твердя, что это просто биологический инстинкт продолжения рода и нечего морочить себе голову. Но потребность в ком-нибудь была настолько сильна, что все на свете рассуждения, как всегда, лишь усугубили безнадежную борьбу с одиночеством, которую он вел столько лет. Филдс спрашивал себя, способна ли какая-нибудь женщина утолить эту потребность? Смешно думать, что пара рук, обнявших за шею, может спасти человека. К тому же ему приходилось спать со многими женщинами. Нет, все не то. Тут какое-то недоразумение. Он улыбнулся и вмял сигарету в песок; он знает, что ему нужно: хорошую собаку, которая время от времени будет давать лапу. Было два часа утра. В темноте разносился рев слонов, тревожный и очень близкий, – Филдс подумал: ничто не мешает этим гигантам прийти, перевернуть хижину и растоптать его… Наконец он снова заснул, чтобы, казалось, тотчас же проснуться – на самом деле он крепко проспал три часа – от ружейной стрельбы. Секунду он прислушивался, думая, что все еще находится во власти обычного ночного кошмара, ему снилась стрельба, одновременно и редкая, и частая, что велась в предместье д’Анцио на пятый день после высадки или на пляжах Нормандии… Он не любил своих воспоминаний. Но сейчас это не было сном.

Единственное объяснение – на Мореля неожиданно напала полиция и он обороняется. Но перестрелка была слишком оживленной. Схватив аппарат и сумку с пленкой, Филдс выбежал на отмель. У него осталась только одна целая кассета и половина заправленной в катушку.

Однако запасная пленка не в счет; он привык держать одну про запас при любых обстоятельствах. Это помогало сохранять присутствие духа. (Филдса вечно преследовал страх, что вот-вот произойдет какое-нибудь сенсационное событие, не похожее на обычные репортажи, а у него не останется пленки.) Глаза слипались со сна, но все-таки он сделал первый снимок, еще толком не понимая, что происходит. В утреннем свете, напоминавшем какое-то безмятежное сияние, окрестности словно приблизились; на всех кочках красной земли, на траве и в тростнике, покрывавшем скалы, лежали люди и стреляли в слонов. Выстрелы раздавались со всех сторон, пули летели вдоль всего озера; Филдс видел силуэты других людей, стоявших на скалах; они безостановочно стреляли с плеча, и солнце блестело на их арабских головных уборах, что напомнило репортеру солдат британской полиции во время войны в пустыне. Рев обезумевших животных сливался в чудовищный грохот, все больше и больше заглушавший стрельбу. Посреди озера в плотную, серую кучу сбились сотни слонов; они жались друг к другу, шарахаясь от взрывов; лежавшие на скалах охотники кидали им под ноги динамитные шашки. Филдс с первого взгляда понял, что бойня идет по всему Куру, вплоть до заболоченного участка на севере, откуда, казалось, в воздух поднялись птицы всей Земли; несколько стад собралось под большой скалой к востоку, в самой глубокой части озера, метрах в трехстах от ближайших каменных пиков. (Филдс потом рассказывал, что сперва ему показалось, будто ночью на Куру высадился целый армейский батальон.) С того места, где он стоял, репортер сделал полдюжины снимков и попытался приблизиться к семерым слонам, медленно погружавшимся на дно под прицельным огнем, который велся с расстояния менее пяти метров, надеясь снять сцену крупным планом, но мимо его уха просвистела пуля, и он решил не рисковать своими бесценными пленками. Филдс отошел на верхушку отмели, стараясь разобраться в том, что происходит, и сообразить, откуда лучше снимать. В этом был весь Филдс; он не терял времени на раздумья о причинах массового избиения обессилевших слонов, заботился лишь о том, чтобы запечатлеть его на пленке. (Позднее Филдс опубликовал один из снимков, сопроводив его цитатой из речи Вайтари: «Мы сделали это для того, чтобы покончить с легендой о слонах. Нашу борьбу за независимость пытаются прикрыть дымовой завесой так называемой кампании в защиту природы. Это классическая уловка Запада – за громкими словами и звонкими гуманитарными лозунгами прятать уродливую действительность. Надо было покончить с этой тактикой. И мы с ней покончили».) Наконец он опустил аппарат на грудь и побежал к хижине Мореля. В эту минуту он упустил единственный в своем роде снимок. На бегу он заметил великолепного слона с поднятыми в небо бивнями, который сумел под выстрелами взобраться до половины скалы; пока Филдс разворачивался, животному удалось схватить стрелка и вместе с ним свалиться в воду. Репортер опоздал на какие-нибудь полсекунды только потому, что во время падения слон закрыл своей тушей тело охотника. Сквозь оглушительный шум явственно прозвучал человеческий вопль.

Филдс грубо ошибся, подсчитывая убитых на Куру животных. Вернувшись в Форт-Лами, он заявил, что в течение двух дней погибло приблизительно четыреста слонов. Официальная цифра, сообщенная британским властям администрацией Чада на основании доклада Инспекции по делам охоты и опубликованная в печати, составила двести семьдесят убитых животных, из которых двести были с бивнями. Ошибка Филдса объяснялась возбуждением, а также тем, что он вывел общее количество убитых слонов по всему Куру исходя из того, что произошло в центральной части озера. Но не только его цифра, – и официальные данные вызвали недоверие специалистов по охоте на крупного зверя. Даже если допустить, что де Врису, разместившему за ночь на скалистых берегах Куру тридцать пять своих стрелков, удалось в полной мере воспользоваться бессилием слонов, – семь животных на человека – такое не снилось никому из охотников. Самый крупный отстрел слонов, зарегистрированный в Убанги в 1910 году, составил семьдесят животных на двадцать охотников, а там люди имели дело со слонами, тонувшими в болотах Банду и двигавшимися крайне медленно, что давало охотникам возможность стрелять, сколько пожелают. Эксперты поставили под сомнение и слова Филдса о том, что за два дня, которые продолжалась эта бойня, множество животных, успевших спастись, вернулось на озеро. Подсчеты эти оспаривались даже после возвращения Шелшера, хотя тот привез неоспоримые доказательства. Арабские радиостанции называли количество убитых животных, приведенное европейской прессой, типичным примером пропагандистской кампании против африканских националистов. Филдс сперва 4 усомнился в подсчете Шелшера, который основывался на количестве изъятых бивней и не учитывал раненых животных, ушедших подальше от озера, чтобы умереть на воле. Число последних должно было быть весьма внушительным, тем более что стрелки больше рассчитывали на частоту огня, чем на прицельность. Умение хорошего солдата не всегда соответствуют умению охотника, а большинство своих людей Хабиб набрал из дезертиров суданских частей, которые взбунтовались в апреле, а потом, объединившись в небольшие группы и тщательно замаскировавшись, отсиживались в городах, рассчитывая, что они понадобятся во время референдума по вопросу о независимости. Было среди них и несколько дезертиров из Иностранного Легиона, которые спрыгнули с корабля во время прохождения по Суэцкому каналу; кое-кто из них томился в Хартуме в ожидании событий и обещанного жалованья. Операция была чисто военная, и все участники были одеты в военную форму; многих животных расстреляли из пулеметов, а у других головы были оторваны разрывными снарядами (словом, не хватало только пикирующих бомбардировщиков).

Филдс обнаружил Мореля в хижине; тот сидел на земле вместе со своими товарищами; лицо у него было в крови; выяснилось, что в самом начале стрельбы Морель, схватив карабин, побежал к озеру, задержался на миг, чтобы выстрелить с отмели, а потом кинулся в Куру и продолжал стрелять, стоя по колено в воде, среди толпившихся вокруг слонов. Он попал в цель с третьего выстрела и снова поднял ружье, но упал, получив удар прикладом по шее.

Незадолго до того Форсайта и Минну захватили спящими, но Мореля тогда не нашли, потому что он спал возле слонов на краю отмели, завернувшись в одеяло. Хабиб отправился на поиски и тут увидел, что он вдруг появился среди животных и начал стрелять. Кроме Минны, руки у всех были связаны за спиной; пленников охраняли два суданца с пулеметами. Среди незваных гостей был человек, которого Филдс никогда не видел, но сразу узнал. Его черное лицо было словно прокалено огнем, что придавало чертам, тонким, но почти классическим, мужественную красоту, которую трудно было забыть. (Первое, что почувствовал Филдс при виде Вайтари, – собственную неполноценность.) Тем не менее это лицо не казалось привлекательным. Филдс не мог отвести глаз от кепи на голове этого чернокожего Цезаря – небесноголубого кепи французского кавалерийского офицера, с пятью генеральскими звездочками командующего армией посредине. Звезды были не золотыми, а черными. Филдс смотрел на них, разинув рот. Ему стало и страшно, и жалко, – он видел перед собой один из самых классических случаев паранойи, какой ему когда-либо приходилось наблюдать. Руки сами потянулись к аппарату, и он сделал снимок, крича: «Журналист, журналист… „ и думая, что это последний снимок в его жизни. (Год назад Филдс встретил в Нью-Йорке писателя-негра Джорджа Пенна, вернувшегося из Аккры, и тот сказал: «В Африке есть несколько политических деятелей с большим размахом: Н’Крума в Аккре, Азикиве в Нигерии; Аволува у ямбов и Кеньятта, который сидит в тюрьме в Танганьике. Но есть там еще один незаурядный человек, пожалуй, самый необыкновенный из всех, кого я когда-либо видел, как среди белых, так и среди черных: это Вайтари из Французской Экваториальной Африки. Когда об Африке заговорят всерьез, то раньше всего назовут это имя. Разве что французы успеют произвести его в свои премьер-министры, если у них хватит смекалки“.) За спиной у Вайтари стоял человек, который, казалось, получает такое же удовольствие от того, что здесь происходит, как и от потухшей сигары у себя в зубах. На нем были морская фуражка, синие полотняные рубаха и штаны, черные с белым туфли; весь его добродушный жуликоватый облик больше напоминал о маленьком средиземноморском порте, где по-дружески улаживают дела контрабандисты, а не об этом сердце Африки и самой древней распре всех времен. Пер Квист сидел в углу, рядом с Идриссом, уронив голову на грудь. Форсайт, как видно, оказал серьезное сопротивление, потому что харкал кровью. Американца поначалу обманул вид людей в военной форме, которые 1 разбудили его пинками в бок. Он было подумал, что это отряд регулярной суданской полиции, приехавший их арестовать по поручению ФЭА. Понял он, что происходит, только увидев Вайтари и Хабиба, да и то осознал до конца, что к чему, только после первых выстрелов на озере. Он кинулся на солдат, которые его вели, и тут ему здорово досталось. Юсефа не было, что же касается Минны, то она, в разорванной рубашке защитного цвета, плача и дрожа, почти в истерике, вырывалась из рук крепко державшего ее за плечи и скалившего от восторга зубы суданца. Войдя в хижину, Филдс мгновенно оказался под прицелом, но, несмотря на минутный испуг, сообразил поднять фотоаппарат и заявить о принадлежности к американской прессе. (У Филдса было совершенно четкое представление о будущем. Он верил, что непременно когда-нибудь умрет от рака простаты или прямой кишки, что играло не последнюю роль в его репутации отважного человека, которую он снискал даже среди своих коллег.) Единственное, что его сейчас тревожило, – это судьба аппарата и пленки: он ждал, что их отнимут. Но Вайтари как будто даже обрадовался присутствию репортера. Лицо негра выражало удовольствие и предупредительность, которые он с трудом пытался скрыть.

Поиск по сайту: