 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
Максим Горький. Старуха Изергиль
Олеся
Краткое содержание повести.
Читается за 5–10 мин.
оригинал — за 140−150 мин.
Молодой мужчина-повествователь, которого «судьба забросила на шесть месяцев в глухую деревушку Переброд Волынской губернии, на окраину Полесья», нестерпимо скучает, а единственными его развлечениями стали охота вместе со слугой Ярмолой и попытки обучить последнего грамоте. Однажды, во время жуткой метели, герой узнает от обычно несловоохотливого Ярмолы о том, что верстах в десяти от его дома живёт самая настоящая ведьма Мануйлиха, которая невесть откуда появилась в селе, а затем была выселена за его пределы за свои колдовские деяния. Возможность познакомиться с ней появляется быстро: как только потеплело, герой с Ярмолой отправляется на охоту и, заблудившись в лесу, натыкается на хату. Предположив, что здесь живёт местный лесник, он заходит внутрь и обнаруживает там старуху «со всеми чертами бабы-яги, как её изображает народный эпос». Мануйлиха встретила героя неприветливо, но, когда он достал серебряный четвертак и попросил старуху погадать, та заметно оживилась. А в самый разгар гадания опять стала выпроваживать незваного гостя — в дом зашла внучка ведьмы, темноволосая красавица «лет двадцати — двадцати пяти», которая показала герою дорогу домой и назвалась Олесей.
Все первые весенние дни образ Олеси не покидал мысли героя, и как только просохли лесные тропинки, он отправился в избушку колдуньи. Как и в первый раз, внучка встретила гостя куда приветливей, чем Мануйлиха. А когда гость попросил Олесю погадать ему, та призналась, что уже однажды раскинула на него карты, и главное, что она ему нагадала — что в этом году «падает вам большая любовь со стороны трефовой дамы с тёмными волосами». А тем, «кто будет вас любить, вы много горя принесёте». Ещё карты рассказали Олесе, что трефовой этой даме герой принесёт позор, такой, который хуже смерти... Когда Олеся отправилась провожать гостя, она попыталась доказать ему, что ей и её бабке принадлежит настоящий дар колдовства, и провела над ним несколько опытов. Потом герой пытается разузнать, откуда все-таки пришла Мануйлиха в Полесье, на что Олеся ответила уклончиво, что бабушка не любит говорить об этом. Тогда же герой впервые представляется — его зовут Иван Тимофеевич.
С этого дня герой стал частым гостем в избушке. Олеся всегда была рада его видеть, хоть и встречала сдержанно. А вот старуха была не особенно довольна, но Ивану удалось задобрить её подарками, сыграло свою роль и заступничество Олеси.
Ивана очаровывала не только красота Олеси. Его привлёк также её самобытный ум. Множество споров между ними разгоралось, когда Иван пытался научно обосновать Олесино «чёрное искусство». И, несмотря на разногласия, между ними возникла глубокая привязанность. Тем временем у персонажа испортились отношения с Ярмолой, который изначально не одобрил желания познакомиться с колдуньей. Не нравится ему и то, что обе ведьмы боятся церкви.
Однажды, когда Иван в очередной раз явился в избу, он застал колдунью и её внучку в расстроенных чувствах: местный урядник приказал им убираться из хаты в двадцать четыре часа и пригрозил пустить их по этапам в случае непослушания. Герой вызывается помочь, и старуха не отказывается от предложения, несмотря на Олесино недовольство. Иван пытается упросить урядника не выгонять женщин из дома, на что тот возражает со словами о том, что они — «язва здешних мест». Но, задобрив его угощениями и дорогими подарками, Иван добивается своего. Урядник Евпсихий Африканович обещает оставить в покое Мануйлиху и Олесю.
Но вот отношения Олеси и Ивана с этого времени изменились в худшую сторону, а любых объяснений Олеся старательно избегает. Тут Иван неожиданно и серьёзно заболевает — шесть дней его «била ужасная полесская лихорадка». И лишь после выздоровления ему удаётся выяснить отношения с Олесей, которая честно призналась, что избегала встреч с Иваном лишь потому, что хотела уйти от судьбы. Но, поняв, что это невозможно, призналась ему в любви. Иван ответил ей взаимностью. Но Олеся всё не могла забыть про своё гадание. Но всё-таки их любовь, несмотря на дурные предчувствия Ивана и злобу Мануйлихи, развивалась.
Тем временем служебные обязанности Ивана в Переброде были закончены, и всё чаще приходила к нему мысль жениться на Олесе, забрать её с собой. Убедив себя в правильности этого решения, он делает предложение любимой. Но Олеся отказывается, мотивируя отказ тем, что не хочет портить жизнь молодому, образованному барину. В итоге она даже предлагает Ивану просто поехать за ним, безо всякой женитьбы. У Ивана возникает подозрение, что её отказ связан с боязнью церкви, на что Олеся говорит, что ради любви к нему она готова перебороть это своё суеверие. Она назначила ему встречу в церкви на следующий день, в праздник Святой Троицы, а Ивана охватило ужасное предчувствие.
На следующий день герой не успел вовремя попасть в церковь, задержавшись по служебным делам, а когда вернулся, застал у себя местного конторщика, который рассказал ему о сегодняшней «потехе» — деревенские девки поймали на площади ведьму, которой задали встряску, хотели вымазать дёгтем, но той удалось сбежать. Действительно, Олеся пришла в церковь, отстояла обедню, после чего на неё накинулись деревенские бабы. Чудом вырвавшаяся Олеся пригрозила им, что они ещё вспомнят её и наплачутся досыта. Но все эти подробности Иван смог узнать позже. А пока же он помчался в лес, и застал в хате избитую Олесю без памяти, охваченную лихорадкой, и проклинающую его Мануйлиху. Когда Олеся пришла в себя, она рассказала Ивану о том, что нельзя им больше здесь оставаться, поэтому нужно им проститься. На прощание Олеся призналась, что жалеет, что нет у неё ребёнка от Ивана.
Этой же ночью жуткий град обрушился на Переброд. А утром Ярмола, разбудивший Ивана, посоветовал ему убираться из деревни — град, который побил жито у половины села, по мнению деревенских, был наслан колдуньями из мести. И озлобленный народ начал уже было про Ивана «кричать недоброе». Желая предупредить Олесю о грозящей ей беде, герой мчится в избу, где находит лишь следы спешного бегства и яркие красные бусы, которые остались единственной вещью на память об Олесе и её нежной, великодушной любви...
Максим Горький. Старуха Изергиль
---------------------------------------------------------------------------- М.Горький. Избранные сочинения. М., Художественная литература, 1986, сс.20-130 OCR - http://textshare.da.ru----------------------------------------------------------------------------I
Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу. Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, скоторой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль остались подгустой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают вголубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю. Они шли, пели и смеялись; мужчины - бронзовые, с пышными, черными усамии густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины идевушки - веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Ихволосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играяими, звякал монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной,но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв,развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов.Это делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, аночь и фантазия одевали их все прекраснее. Кто-то играл на скрипке... девушка пела мягким контральто, слышалсясмех... Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли,незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродилиобрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут - мягкие, как клубыдыма, сизые и пепельно-голубые, там - резкие, как обломки скал,матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубыеклочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Все это - звуки и запахи,тучи и люди - было странно красиво и грустно, казалось началом чуднойсказки. И все как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас,удаляясь, перерождался в печальные вздохи. - Что ты не пошел с ними? - кивнув головой, спросила старуха Изергиль. Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы ислезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорилакостями. - Не хочу, - ответил я ей. - У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны...Боятся тебя наши девушки... А ведь ты молодой и сильный... Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшейиз недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческогомяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой. На насупали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. Постепи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны,они стали прозрачней и светлей. - Смотри, вон идет Ларра! Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривымипальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней игуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, - она падала от клочкаоблака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они. - Никого нет там! - сказал я. - Ты слеп больше меня, старухи. Смотри - вон, темный, бежит степью! Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени. - Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра? - Потому что это - он. Он уже стал теперь как тень, - пора! Он живеттысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их.Вот что может сделать бог с человеком за гордость!.. - Расскажи мне, как это было! - попросил я старуху, чувствуя впередиодну из славных сказок, сложенных в степях. И она рассказала мне эту сказку. "Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко заморем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждыйдревесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку,чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там. Вот какая щедрая земля в той стране! Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверямитратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли сдевушками. Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь,унес орел, спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали,жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но - не нашли ее. Изабыли о ней, как забывают об всем на земле". Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будтоэто роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний.Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может быть,создались на его берегах. "Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с неюбыл юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ееспросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с неютам, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, топоднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттудана острые уступы горы, насмерть разбился о них... Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучшеих, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривалис ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшиеплемени, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они,назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, чтоих чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. Аон, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если всечтут их - он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они.Рассердились и сказали: - Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет. Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, - к одной красивой девушке,которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А онабыла дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, онаоттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его, да и пошлапрочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, чтоиз ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла. Всех, кто видел это, оковал страх, - впервые при них так убивалиженщину. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами иокровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней,и был горд, - не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару. Потом,когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убитьсейчас же - слишком просто и не удовлетворит их". Ночь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками. В степипечально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекоткузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньшекроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и все обильнее лил настепь голубоватую мглу... "И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления...Хотели разорвать его лошадьми - и это казалось мало им; думали пустить внего всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костране позволил бы видеть его мучений; предлагали много - и не находили ничегонастолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать стояла перед ними наколенях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долгоговорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго: - Спросим его, почему он сделал это? Спросили его об этом. Он сказал: - Развяжите меня! Я не буду говорить связанный! А когда развязали его,он спросил: - Что вам нужно? - спросил так, точно они были рабы... - Ты слышал... - сказал мудрец. - Зачем я буду объяснять вам мои поступки? - Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно ты умрешьведь... Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезнознать больше, чем мы знаем... - Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, чтослучилось. Я убил ее потому, мне кажется, - что меня оттолкнула она... А мнебыло нужно ее. - Но она не твоя! - сказали ему. - Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имееттолько речь, руки и ноги... а владеет он животными, женщинами, землей... имногим еще... Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой:своим умом и силой, иногда - жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранитьсебя целым. Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым наземле и, кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли,на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни матери,ни скота, ни жены, и он не хотел ничего этого. Когда люди увидали это, они снова принялись судить о том, как наказатьего. Но теперь недолго они говорили, - тот, мудрый, не мешавший им судить,заговорил сам: - Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаететакого в тысячу лет! Наказание ему - в нем самом! Пустите его, пусть онбудет свободен. Вот его наказание! И тут произошло великое. Грянул гром с небес, - хотя на них не былотуч. Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились иразошлись. А этот юноша, который теперь получил имя Ларра, что значит:отверженный, выкинутый вон, - юноша громко смеялся вслед людям, которыебросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его. Но отец его -не был человеком... А этот - был человек. И вот он стал жить, вольный, какптица. Он приходил в племя и похищал скот, девушек - все, что хотел. В негостреляли, но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровомвысшей кары. Он был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьмилицом к лицу. Только издали видели его. И долго он, одинокий, так вилсяоколо людей, долго - не один десяток годов. Но вот однажды он подошел близкок людям и, когда они бросились на него, не тронулся с места и ничем непоказал, что будет защищаться. Тогда один из людей догадался и крикнулгромко: - Не троньте его. Он хочет умереть! И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло,не желая убивать его. Остановились и смеялись над ним. А он дрожал, слышаэтот смех, и все искал чего-то на своей груди, хватаясь за нее руками. Ивдруг он бросился на людей, подняв камень. Но они, уклоняясь от его ударов,не нанесли ему ни одного, и когда он, утомленный, с тоскливым криком упал наземлю, то отошли в сторону и наблюдали за ним. Вот он встал и, поднявпотерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь. Но сломалсянож - точно в камень ударили им. И снова он упал на землю и долго билсяголовой об нее. Но земля отстранялась от него, углубляясь от ударов егоголовы. - Он не может умереть! - с радостью сказали люди. И ушли, оставив его.Он лежал кверху лицом и видел - высоко в небе черными точками плавалимогучие орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить еювсех людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая смерти.И вот он ходит, ходит повсюду... Видишь, он стал уже как тень и таким будетвечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков - ничего. И все ищет,ходит, ходит... Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему местасреди людей... Вот как был поражен человек за гордость!" Старуха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на грудь,несколько раз странно качнулась. Я посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне. И сталопочему-то страшно жалко ее. Конец рассказа она вела таким возвышенным,угрожающим тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота. На берегу запели, - странно запели. Сначала раздался контральто, - онпропел две-три ноты, и раздался другой голос, начавший песню сначала, апервый все лился впереди его... - третий, четвертый, пятый вступили в песнюв том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала, запел хор мужскихголосов. Каждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они казалисьразноцветными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам,прыгая и звеня, вливаясь в густую волну мужских голосов, плавно лившуюсякверху, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другимвзвивались, чистые и сильные, высоко вверх. Шума волн не слышно было за голосами...II
- Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? - спросила Изергиль,поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом. - Не слыхал. Никогда не слыхал... - И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, -красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали задень те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже -поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот- поют. - Но здоровье... - начал было я. - Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, нетратил бы их? Здоровье - то же золото. Знаешь ты, что я делала, когда быламолодой? Я ткала ковры с восхода по закат, не вставая почти. Я, каксолнечный луч, живая была и вот должна была сидеть неподвижно, точно камень.И сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А как придет ночь, ябежала к тому, кого любила, целоваться с ним. И так я бегала три месяца,пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какой порыдожила - хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!.. Я посмотрел ей в лицо. Ее черные глаза были все-таки тусклы, их неоживило воспоминание. Луна освещала ее сухие, потрескавшиеся губы,заостренный подбородок с седыми волосами на нем и сморщенный нос, загнутый,словно клюв совы. На месте щек были черные ямы, и в одной из них лежалапрядь пепельно-седых волос, выбившихся из-под красной тряпки, которою былаобмотана ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, и прикаждом движении старой Изергиль можно было ждать, что сухая эта кожаразорвется вся, развалится кусками и предо мной встанет голый скелет стусклыми черными глазами. Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом: - Я жила с матерью под Фальчи, на самом берегу Бырлада; и мне былопятнадцать лет, когда он явился к нашему хутору. Был он такой высокий,гибкий, черноусый, веселый. Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна: "Эй, нет ли у вас вина... и поесть мне?" Я посмотрела в окно сквозьветви ясеней и вижу: река вся голубая от луны, а он, в белой рубахе и вшироком кушаке с распущенными на боку концами, стоит одной ногой в лодке, адругой на берегу. И покачивается, и что-то поет. Увидал меня, говорит: "Воткакая красавица живет тут!.. А я и не знал про это!" Точно он уж знал всехкрасавиц до меня! Я дала ему вина и вареной свинины... А через четыре днядала уже и всю себя... Мы всь катались с ним в лодке по ночам. Он приедет ипосвистит тихо, как суслик, а я выпрыгну, как рыба, в окно на реку. Иедем... Он был рыбаком с Прута, и потом, когда мать узнала про все и побиламеня, уговаривал все меня уйти с ним в Добруджу и дальше, в дунайские гирла.Но мне уж не нравился он тогда - только поет да целуется, ничего больше!Скучно это было уже. В то время гуцулы шайкой ходили по тем местам, и у нихбыли любезные тут... Так вот тем - весело было. Иная ждет, ждет своегокарпатского молодца, думает, что он уже в тюрьме или убит где-нибудь вдраке, - и вдруг он один, а то с двумя-тремя товарищами, как с неба, упадетк ней. Подарки подносил богатые - легко же ведь доставалось все им! И пируету нее, и хвалится ею перед своими товарищами. А ей любо это. Я и попросилаодну подругу, у которой был гуцул, показать мне их... Как ее звали? Забылакак... Все стала забывать теперь. Много времени прошло с той поры, всезабудешь! Она меня познакомила с молодцом. Был хорош... Рыжий был, весьрыжий - и усы, и кудри! Огненная голова. И был он такой печальный, иногдаласковый, а иногда, как зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня в лицо... Ая, как кошка, вскочила ему на грудь да и впилась зубами в щеку... С той порыу него на щеке стала ямка, и он любил, когда я целовала ее... - А рыбак куда девался? - спросил я. - Рыбак? А он... тут... Он пристал к ним, к гуцулам. Сначала всеуговаривал меня и грозил бросить в воду, а потом - ничего, пристал к ним идругую завел... Их обоих и повесили вместе - и рыбака и этого гуцула. Яходила смотреть, как их вешали. В Добрудже это было. Рыбак шел на казньбледный и плакал, а гуцул трубку курил. Идет себе и курит, руки в карманах,один ус на плече лежит, а другой на грудь свесился. Увидал меня, вынултрубку и кричит: "Прощай!.." Я целый год жалела его. Эх!.. Это уж тогда сними было, как они хотели уйти в Карпаты к себе. На прощанье пошли к одномурумыну в гости, там их и поймали. Двоих только, а нескольких убили, аостальные ушли... Все-таки румыну заплатили после... Хутор сожгли имельницу, и хлеб весь. Нищим стал. - Это ты сделала? - наудачу спросил я. - Много было друзей у гуцулов, не одна я... Кто был их лучшим другом,тот и справил им поминки... Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шумморских волн, - задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу омятежной жизни. Все мягче становилась ночь, и все больше разрождалось в нейголубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимыхобитателей становились тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн... ибоусиливался ветер. - А то еще турка любила я. В гареме у него была, в Скутари. Целуюнеделю жила, - ничего... Но скучно стало... - всь женщины, женщины... Восемьбыло их у него... Целый день едят, спят и болтают глупые речи... Илиругаются, квохчут, как курицы... Он был уж немолодой, этот турок. Седойпочти и такой важный, богатый. Говорил - как владыка... Глаза были черные...Прямые глаза... Смотрят прямо в душу. Очень он любил молиться. Я его вБукурешти увидала... Ходит по рынку, как царь, и смотрит так важно, важно. Яему улыбнулась. В тот же вечер меня схватили на улице и привезли к нему. Онсандал и пальму продавал, а в Букурешти приехал купить что-то. "Едешь комне?" - говорит. "О да, поеду!" - "Хорошо!" И я поехала. Богатый он был,этот турок. И сын у него уже был - черненький мальчик, гибкий такой... Емулет шестнадцать было. С ним я и убежала от турка... Убежала в Болгарию, вЛом-Паланку... Там меня одна болгарка ножом ударила в грудь за жениха или замужа своего - уже не помню. Хворала я долго в монастыре одном. Женский монастырь. Ухаживала за мнойодна девушка, полька... и к ней из монастыря другого, - около Арцер-Паланки,помню, - ходил брат, тоже монашек... Такой... как червяк, все извивалсяпредо мной... И когда я выздоровела, то ушла с ним... в Польшу его. - Погоди!.. А где маленький турок? - Мальчик? Он умер, мальчик. От тоски по дому или от любви... но сталсохнуть он, так, как неокрепшее деревцо, которому слишком много перепалосолнца... так и сох все... Помню, лежит, весь уже прозрачный и голубоватый,как льдинка, а все еще в нем горит любовь... И все просит наклониться ипоцеловать его... Я любила его и, помню, много целовала... Потом уж онсовсем стал плох - не двигался почти. Лежит и так жалобно, как нищиймилостыни, просит меня лечь с ним рядом и греть его. Я ложилась. Ляжешь сним... он сразу загорится весь. Однажды я проснулась, а он уж холодный...мертвый... Я плакала над ним. Кто скажет? Может, ведь это я и убила его.Вдвое старше его я была тогда уж. И была такая сильная, сочная... а он - чтоже?.. Мальчик!.. Она вздохнула и - первый раз я видел это у нее - перекрестилась трижды,шепча что-то сухими губами. - Ну, отправилась ты в Польшу... - подсказал я ей. - Да... с тем, маленьким полячком. Он был смешной и подлый. Когда емунужна была женщина, он ластился ко мне котом и с его языка горячий мед тек,а когда он меня не хотел, то щелкал меня словами, как кнутом. Раз как-то шлимы по берегу реки, и вот он сказал мне гордое, обидное слово. О! О!.. Ярассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла его на руки и, как ребенка, -он был маленький, - подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь.И вот я размахнулась и бросила его с берега в реку. Он кричал. Смешно таккричал. Я смотрела на него сверху, а он барахтался там, в воде. Я ушлатогда. И больше не встречалась с ним. Я была счастлива на это: никогда невстречалась после с теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи,все равно как бы с покойниками. Старуха замолчала, вздыхая. Я представлял себе воскрешаемых ею людей.Вот огненно-рыжий, усатый гуцул идет умирать, спокойно покуривая трубку. Унего, наверное, были холодные, голубые глаза, которые на все смотрелисосредоточенно и твердо. Вот рядом с ним черноусый рыбак с Прута; плачет, нежелая умирать, и на его лице, бледном от предсмертной тоски, потускнеливеселые глаза, и усы, смоченные слезами, печально обвисли по угламискривленного рта. Вот он, старый, важный турок, наверное, фаталист идеспот, и рядом с ним его сын, бледный и хрупкий цветок Востока, отравленныйпоцелуями. А вот тщеславный поляк, галантный и жестокий, красноречивый ихолодный... И все они - только бледные тени, а та, которую они целовали,сидит рядом со мной живая, но иссушенная временем, без тела, без крови, ссердцем без желаний, с глазами без огня, - тоже почти тень. Она продолжала. - В Польше стало трудно мне. Там живут холодные и лживые люди. я незнала их змеиного языка. Все шипят.. Что шипят? Это бог дал им такой змеиныйязык за то, что они лживы. Шла я тогда, не зная куда, и видела, как онисобирались бунтовать с вами, русскими. Дошла до города Бохнии. Жид одинкупил меня; не для себя купил, а чтобы торговать мною. Я согласилась на это.Чтобы жить - надо уметь что-нибудь делать. Я ничего не умела и за этоплатила собой. Но я подумала тогда, что ведь, если я достану немного денег,чтобы воротиться к себе на Бырлад, я порву цепи, как бы они крепки ни были.И жила я там. Ходили ко мне богатые паны и пировали у меня. Это им дорогостоило. Дрались из-за меня они, разорялись. Один добивался меня долго и развот что сделал: пришел, а слуга за ним идет с мешком. Вот пан взял в рукитот мешок и опрокинул его над моей головой. Золотые монеты стукали меня поголове, и мне весело было слушать их звон, когда они падали на пол. Но явсе-таки выгнала пана. У него было такое толстое, сырое лицо, и живот - какбольшая подушка. Он смотрел, как сытая свинья. Да, выгнала я его, хотя он иговорил, что продал все земли свои, и дома, и коней, чтобы осыпать менязолотом. Я тогда любила одного достойного пана с изрубленным лицом. Все лицобыло у него изрублено крест-накрест саблями турок, с которыми он незадолгоперед тем воевал за греков. Вот человек!.. Что ему греки, если он поляк? Аон пошел, бился с ними против их врагов. Изрубили его, у него вытек одинглаз от ударов, и два пальца на левой руке были тоже отрублены... Что емугреки, если он поляк? А вот что: он любил подвиги. А когда человек любитподвиги, он всегда умеет их сделать и найдет, где это можно. В жизни, знаешьли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, -те просто лентяи или трусы или не понимают жизни, потому что, кабы людипонимали жизнь, каждый захотел бы оставить после себя свою тень в ней. Итогда жизнь не пожирала бы людей бесследно... О, этот, рубленый, был хорошийчеловек! Он готов был идти на край света, чтобы делать что-нибудь. Наверное,ваши убили его во время бунта. А зачем вы ходили бить мадьяр? Ну-ну,молчи!.. И, приказывая мне молчать, старая Изергиль вдруг замолчала сама,задумалась. - Знала также я и венгра одного. Он однажды ушел от меня, - зимой этобыло, - и только весной, когда стаял снег, нашли его в поле с простреленнойголовой. Вот как! Видишь - не меньше чумы губит любовь людей; коли посчитать- не меньше.. Что я говорила? О Польше... Да, там я сыграла свою последнююигру. Встретила одного шляхтича... Вот был красив! Как черт. Я же стара ужбыла, эх, стара! Было ли мне четыре десятка лет? Пожалуй, что и было... А онбыл еще и горд, и избалован нами, женщинами. Дорого он мне стал... да. Онхотел сразу так себе взять меня, но я не далась. Я не была никогда рабой,ничьей. А с жидом я уже кончила, много денег дала ему... И уже в Краковежила. Тогда у меня все было: и лошади, и золото, и слуги... Он ходил ко мне,гордый демон, и все хотел, чтоб я сама кинулась ему в руки. Мы поспорили сним... Я даже, - помню, - дурнела от этого. Долго это тянулось... Я взяласвое: он на коленях упрашивал меня... Но только взял, как уж и бросил. Тогдапоняла я, что стала стара... Ох, это было мне не сладко! Вот уж не сладко!..Я ведь любила его, этого черта... а он, встречаясь со мной, смеялся...подлый он был! И другим он смеялся надо мной, а я это знала. Ну, уж горькобыло мне, скажу! Но он был тут, близко, и я все-таки любовалась им. А каквот ушел он биться с вами, русскими, тошно стало мне. Ломала я себя, но немогла сломать... И решила поехать за ним. Он около Варшавы был, в лесу. Но когда я приехала, то узнала, что уж побили их ваши... и что он вплену, недалеко в деревне. "Значит, - подумала я, - не увижу уже его больше!" А видеть хотелось.Ну, стала стараться увидать... Нищей оделась, хромой, и пошла, завязав лицо,в ту деревню, где был он. Везде казаки и солдаты... дорого мне стоило бытьтам! Узнала я, где поляки сидят, и вижу, что трудно попасть туда. А нужномне это было. И вот ночью поползла я к тому месту, где они были. Ползу поогороду между гряд и вижу: часовой стоит на моей дороге... А уж слышно мне -поют поляки и говорят громко. Поют песню одну... к матери бога... И тот тамже поет... Аркадэк мой. Мне горько стало, как подумала я, что раньше за мнойползали... а вот оно, пришло время - и я за человеком поползла змеей поземле и, может, на смерть свою ползу. А этот часовой уже слушает, выгнулсявперед. Ну, что же мне? Встала я с земли и пошла на него. Ни ножа у менянет, ничего, кроме рук да языка. Жалею, что не взяла ножа. Шепчу:"Погоди!.." А он, солдат этот, уже приставил к горлу мне штык. Я говорю емушепотом: "Не коли, погоди, послушай, коли у тебя душа есть! Не могу тебеничего дать, а прошу тебя..." Он опустил ружье и также шепотом говорит мне:"Пошла прочь, баба! пошла! Чего тебе?" Я сказала ему, что сын у меня тутзаперт... "Ты понимаешь, солдат, - сын! Ты ведь тоже чей-нибудь сын, да? Таквот посмотри на меня - у меня есть такой же, как ты, и вон он где! Дай мнепосмотреть на него, может, он умрет скоро... и, может, тебя завтра убьют...будет плакать твоя мать о тебе? И ведь тяжко будет тебе умереть, не взглянувна нее, твою мать? И моему сыну тяжко же. Пожалей же себя и его, и меня -мать!.." Ох, как долго говорила я ему! Шел дождь и мочил нас. Ветер выл и ревел,и толкал меня то в спину, то в грудь. Я стояла и качалась перед этимкаменным солдатом... А он все говорил: "Нет!" И каждый раз, как я слышалаего холодное слово, еще жарче во мне вспыхивало желание видеть того,Аркадэка... Я говорила и мерила глазами солдата - он был маленький, сухой ивсе кашлял. И вот я упала на землю перед ним и, охватив его колени, всеупрашивая его горячими словами, свалила солдата на землю. Он упал в грязь.Тогда я быстро повернула его лицом к земле и придавила его голову в лужу,чтоб он не кричал. Он не кричал, а только все барахтался, стараясь сброситьменя с своей спины. Я же обеими руками втискивала его голову глубже в грязь.Он и задохнулся... Тогда я бросилась к амбару, где пели поляки. "Аркадэк!.."- шептала я в щели стен. Они догадливые, эти поляки, - и, услыхав меня, неперестали петь! Вот его глаза против моих. "Можешь ты выйти отсюда?" - "Да,через пол!" - сказал он. "Ну, иди же". И вот четверо их вылезло из-под этогоамбара: трое и Аркадэк мой. "Где часовые?" - спросил Аркадэк. "Вон лежит!.."И они пошли тихо-тихо, согнувшись к земле. Дождь шел, ветер выл громко. Мыушли из деревни и долго молча шли лесом. Быстро так шли. Аркадэк держал меняза руку, и его рука была горяча и дрожала. О!.. Мне так хорошо было с ним, пока он молчал. Последние это былиминуты - хорошие минуты моей жадной жизни. Но вот мы вышли на луг иостановились. Они благодарили меня все четверо. Ох, как они долго и многоговорили мне что-то! Я все слушала и смотрела на своего пана. Что же онсделает мне? И вот он обнял меня и сказал так важно... Не помню, что онсказал, но так выходило, что теперь он в благодарность за то, что я увелаего, будет любить меня... И стал он на колени предо мной, улыбаясь, и сказалмне: "Моя королева!" Вот какая лживая собака была это!.. Ну, тогда я далаему пинка ногой и ударила бы его в лицо, да он отшатнулся и вскочил. Грозныйи бледный стоит он предо мной... Стоят и те трое, хмурые все. И все молчат.Я посмотрела на них... Мне тогда стало - помню - только скучно очень, итакая лень напала на меня... Я сказала им: "Идите!" Они, псы, спросили меня: "Ты воротишься туда, указать наш путь?" Вот какие подлые! Ну, все-такиушли они. Тогда и я пошла... А на другой день взяли меня ваши, но скороотпустили. Тогда увидела я, что пора мне завести гнездо, будет житькукушкой! Уж тяжела стала я, и ослабели крылья, и перья потускнели... Пора,пора! Тогда я уехала в Галицию, а оттуда в Добруджу. И вот уже около трехдесятков лет живу здесь. Был у меня муж, молдаванин; умер с год томувремени. И живу я вот! Одна живу... Нет, не одна, а вон с теми. Старуха махнула рукой к морю. Там все было тихо. Иногда рождалсякакой-то краткий, обманчивый звук и умирал тотчас же. - Любят они меня. Много я рассказываю им разного. Им это надо. Ещемолодые все... И мне хорошо с ними. Смотрю и думаю: "Вот и я, было время,такая же была... Только тогда, в мое время, больше было в человеке силы иогня, и оттого жилось веселее и лучше... Да!.." Она замолчала. Мне грустно было рядом с ней. Она же дремала, качаяголовой, и тихо шептала что-то... может быть, молилась. С моря поднималась туча - черная, тяжелая, суровых очертаний, похожаяна горный хребет. Она ползла в степь. С ее вершины срывались клочья облаков,неслись вперед ее и гасили звезды одну за другой. Море шумело. Недалеко отнас, в лозах винограда, целовались, шептали и вздыхали. Глубоко в степи выласобака... Воздух раздражал нервы странным запахом, щекотавшим ноздри. Отоблаков падали на землю густые стаи теней и ползли по ней, ползли, исчезали,являлись снова... На месте луны осталось только мутное опаловое пятно,иногда его совсем закрывал сизый клочок облака. И в степной дали, теперь ужечерной и страшной, как бы притаившейся, скрывшей в себе что-то, вспыхивалималенькие голубые огоньки. То там, то тут они на миг являлись и гасли, точнонесколько людей, рассыпавшихся по степи далеко друг от друга, искали в нейчто-то, зажигая спички, которые ветер тотчас же гасил. Это были оченьстранные голубые языки огня, намекавшие на что-то сказочное. - Видишь ты искры? - спросила меня Изергиль. - Вон те, голубые? - указывая ей на степь, сказал я. - Голубые? Да, это они... Значит, летают все-таки! Ну-ну... Я уж вот невижу их больше. Не могу я теперь многого видеть. - Откуда эти искры? - спросил я старуху. Я слышал кое-что раньше опроисхождении этих искр, но мне хотелось послушать, как расскажет о том жестарая Изергиль. - Эти искры от горящего сердца Данко. Было на свете сердце, котороеоднажды вспыхнуло огнем... И вот от него эти искры. Я расскажу тебе проэто... Тоже старая сказка... Старое, все старое! Видишь ты, сколько встарине всего?.. А теперь вот нет ничего такого - ни дел, ни людей, нисказок таких, как в старину... Почему?.. Ну-ка, скажи! Не скажешь... Что тызнаешь? Что все вы знаете, молодые? Эхе-хе!.. Смотрели бы в старину зорко -там все отгадки найдутся... А вот вы не смотрите и не умеете жить оттого...Я не вижу разве жизнь? Ох, все вижу, хоть и плохи мои глаза! И вижу я, чтоне живут люди, а все примеряются, примеряются и кладут на это всю жизнь. Икогда обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу. Чтоже тут - судьба? Каждый сам себе судьба! Всяких людей я нынче вижу, а вотсильных нет! Где ж они?.. И красавцев становится все меньше. Старуха задумалась о том, куда девались из жизни сильные и красивыелюди, и, думая, осматривала темную степь, как бы ища в ней ответа. Я ждал ее рассказа и молчал, боясь, что, если спрошу ее о чем-либо, онаопять отвлечется в сторону. И вот она начала рассказ.III
"Жили на земле в старину одни люди, непроходимые леса окружали с трехсторон таборы этих людей, а с четвертой - была степь. Были это веселые,сильные и смелые люди. И вот пришла однажды тяжелая пора явились откуда-тоиные племена и прогнали прежних в глубь леса. Там были болота и тьма, потомучто лес был старый, и так густо переплелись его ветви, что сквозь них невидать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болотсквозь густую листву. Но когда его лучи падали на воду болот, то подымалсясмрад, и от него люди гибли один за другим. Тогда стали плакать жены и детиэтого племени, а отцы задумались и впали в тоску. Нужно было уйти из этоголеса, и для того были две дороги: одна - назад, - там были сильные и злыевраги, другая - вперед, - там стояли великаны-деревья, плотно обняв другдруга могучими ветвями, опустив узловатые корни глубоко в цепкий ил болота.Эти каменные деревья стояли молча и неподвижно днем в сером сумраке и ещеплотнее сдвигались вокруг людей по вечерам, когда загорались костры. Ивсегда, днем и ночью, вокруг тех людей было кольцо крепкой тьмы, оно точнособиралось раздавить их, а они привыкли к степному простору. А еще страшнейбыло, когда ветер бил по вершинам деревьев и весь лес глухо гудел, точногрозил и пел похоронную песню тем людям. Это были все-таки сильные люди, имогли бы они пойти биться насмерть с теми, что однажды победили их, но онине могли умереть в боях, потому что у них были заветы, и коли б умерли они,то пропали б с ними из жизни и заветы. И потому они сидели и думали вдлинные ночи, под глухой шум леса, в ядовитом смраде болота. Они сидели, атени от костров прыгали вокруг них в безмолвной пляске, и всем казалось, чтоэто не тени пляшут, а торжествуют злые духи леса и болота... Люди всь сиделии думали. Но ничто - ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души людейтак, как изнуряют тоскливые думы. И ослабли люди от дум... Страх родилсясреди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем над трупамиумерших от смрада и над судьбой скованных страхом живых, - и трусливые словастали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а потом все громче и громче...Уже хотели идти к врагу и принести ему в дар волю свою, и никто уже,испуганный смертью, не боялся рабской жизни... Но тут явился Данко и спасвсех один". Старуха, очевидно, часто рассказывала о горящем сердце Данко. Онаговорила певуче, и голос ее, скрипучий и глухой, ясно рисовал предо мной шумлеса, среди которого умирали от ядовитого дыхания болота несчастные,загнанные люди... "Данко - один из тех людей, молодой красавец. Красивые -всегда смелы. И вот он говорит им, своим товарищам: - Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничегоне станется. Что мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем в лес ипройдем его сквозь, ведь имеет же он конец - все на свете имеет конец!Идемте! Ну! Гей!.. Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очахего светилось много силы и живого огня. - Веди ты нас! - сказали они. Тогда он повел..." Старуха помолчала и посмотрела в степь, где все густела тьма. Искоркигорящего сердца Данко вспыхивали где-то далеко и казались голубымивоздушными цветами, расцветая только на миг. "Повел их Данко. Дружно все пошли за ним - верили в него. Трудный путьэто был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилуюпасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной. Переплелисьих ветки между собой; как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг многостоил пота и крови тем людям. Долго шли они... Все гуще становился лес, всеменьше было сил! И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он,молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр иясен. Но однажды гроза грянула над лесом, зашептали деревья глухо, грозно. Истало тогда в лесу так темно, точно в нем собрались сразу все ночи, сколькоих было на свете с той поры, как он родился. Шли маленькие люди междубольших деревьев и в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь,великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни, а молнии, летая надвершинами леса, освещали его на минутку синим, холодным огнем и исчезали также быстро, как являлись, пугая людей. И деревья, освещенные холодным огнеммолний, казались живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из пленатьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановитьлюдей. А из тьмы ветвей смотрело на идущих что-то страшное, темное ихолодное. Это был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духом. Но имстыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились наДанко, человека, который шел впереди их. И стали они упрекать его в неуменииуправлять ими, - вот как! Остановились они и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы,усталые и злые, стали судить Данко. - Ты, - сказали они, - ничтожный и вредный человек для нас! Ты повелнас и утомил, и за это ты погибнешь! - Вы сказали: "Веди!" - и я повел! - крикнул Данко, становясь противних грудью. - Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Чтосделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путьболее долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец! Но эти слова разъярили их еще более. - Ты умрешь! Ты умрешь! - ревели они. А лес все гудел и гудел, вторя ихкрикам, и молнии разрывали тьму в клочья. Данко смотрел на тех, ради которыхон понес труд, и видел, что они - как звери. Много людей стояло вокруг него,но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них.Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям онопогасло. Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. Ивот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, итогда в его очах засверкали лучи того могучего огня... А они, увидав это,подумали, что он рассвирепел, отчего так ярко и разгорелись очи, и онинасторожились, как волки, ожидая, что он будет бороться с ними, и сталиплотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить Данко. А он ужепонял их думу, оттого еще ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их думародила в нем тоску. А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь... - Что сделаю я для людей?! - сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце ивысоко поднял его над головой. Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал,освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от светаего и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же,изумленные, стали как камни. - Идем! - крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держагорящее сердце и освещая им путь людям. Они бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленнокачая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежалибыстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, исердце его все пылало, пылало! И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади,плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечногосвета и чистого воздуха, промытого дождем Гроза была - там, сзади них, надлесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождяи золотом сверкала река... Был вечер, и от лучей заката река казаласькрасной, как та кровь, что била горячей струьй из разорванной груди Данко. Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, - кинул онрадостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и - умер. Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали,что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только одиносторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердценогой... И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло..." - Вот откуда они, голубые искры степи, что являются перед грозой! Теперь, когда старуха кончила свою красивую сказку, в степи сталострашно тихо, точно и она была поражена силой смельчака Данко, который сжегдля людей свое сердце и умер, не прося у них ничего в награду себе. Старухадремала. Я смотрел на нее и думал: "Сколько еще сказок и воспоминанийосталось в ее памяти?" И думал о великом горящем сердце Данко и очеловеческой фантазии, создавшей столько красивых и сильных легенд. Дунул ветер и обнажил из-под лохмотьев сухую грудь старухи Изергиль,засыпавшей все крепче. Я прикрыл ее старое тело и сам лег на землю околонее. В степи было тихо и темно. По небу все ползли тучи, медленно, скучно...Море шумело глухо и печально.
Поиск по сайту: