Сестренка Ольга

Мои родичи выбрали удобный вариант жизни, в котором не нашлось места моим интересам и желаниям, хотя соблюдали приличия и иногда навещали. От этого мне становилось даже хуже, чем тем, у кого и вправду не было никого из родителей. Сегодня статус, подобный моему, именуется «социальная сирота» — родители наличествуют и даже время от времени проявляются, но это мало что меняет в горькой сиротской жизни. Получалось нелепо и неловко — приезжала здоровая красивая женщина, торопливо вытаскивала из сумки что-то в бумажке, клала на тумбочку, говорила мне что-то поучительное, уходила поболтать с воспитателями «о своем, о женском», уезжала, порой даже не попрощавшись.

То, что мне было плохо, ее не касалось. Я даже не смела ей пожаловаться. Екатерина Ивановна — как яркая бабочка — залетала, попорхала крылышками и улетела. Какое там выслушать! Лишней секунды подле меня не просидит! Это даже выглядело глупо — проделать такой длинный путь из Новокузнецка до станции Бочаты, там только на электричке два часа, и уделить мне считанные минуты.

Каждый раз словно снимался один и тот же эпизод кинофильма: мать подхватывала меня под руки и держала как куклу, и, не обращая ни малейшего внимания на мои неловкие телодвижения и отчаянные попытки поговорить с ней, болтала с сотрудницами детдома. А если я жаловалась, что устала так стоять, сразу же сажала в коляску, не выслушивая моих объяснений и не пытаясь перехватить меня поудобнее.

Мне была совершенно непонятна материна симпатия к садистке Анне Степановне Лившиной. Понятно, что она не рассказывала матери, как унижает меня, но я-то пыталась пожаловаться на неё. Впоследствии выяснилось, что сотрудницы рассказали Екатерине Ивановне о лившинских злобных выпадах в адрес ее дочери Томы Черемновой, но мать выслушала безо всякого интереса. В отличие от других родственников, она не приставала к персоналу расспросами о жизни и здоровье дочери, ей было все равно. А меня разрывала обида, боль и ревность ко всем, кому моя мама уделяла внимание в ущерб мне.

***

После долгих уговоров мама согласилась привезти ко мне в гости младшую сестренку Ольгу. Приехали втроем — мать, ее младшая сестра Валентина и четырехлетняя Ольга. Я ужасно соскучилась по своей маленькой сестренке — ведь она была частичкой моей счастливой домашней жизни.

В день, когда они приехали, да еще с намерением остаться на ночь, я радостно визжала от избытка чувств, а когда в палату заходили няни или воспитатели, хвасталась — это моя сестренка Олечка! Ольга непонимающе таращила глаза, она и на меня-то непонимающе смотрела, маленькая еще, всё забыла.

Ближе к вечеру всех разогнали по койкам, а в ночь как раз заступила на дежурство Анна Степановна Левшина. И мать побежала с ней посплетничать и показать свою младшенькую. Тетя Валя тоже устремилась за ними. Ребятня стала уже засыпать, когда они вернулись в палату. Мать держала Ольгу на руках, прижимала к себе, целовала и приговаривать, намеренно картавя:

— Ты моя холёсая! Ты моя сладенькая девочка!

Я выпучила глаза от удивления — никогда не видела мать такой. По крайней мере, меня она так никогда не ласкала.

— Кать, ты с малышкой ложись на свободную кровать, а Валя ляжет с Томкой, — распорядилась Анна Степановна, зашедшая в палату.

— Нет, мама ляжет со мной! — храбро воскликнула я.

— Не ори, ребятишек всех поднимешь на ноги! — рявкнула Лившина.

— Мама ляжет со мной, — повторила я звенящим от страха голосом.

— Тома, когда Ольга заснет, я к тебе приду. Мама придет к тебе, Томочка! — стали наперебой уговаривать меня мать и тетка.

Но я, что называется, «уперлась рогом», дивясь собственной смелости, а потом мы с Ольгой заревели дуэтом и, действительно, подняли всех на уши. Я чувствовала свою правоту, ведь Ольга жила с матерью дома, а я тут. К тому же мать спровоцировала меня на этот крик, тетешкая Ольгу при мне.

После этого Екатерина Ивановна больше не привозила сестрёнку ко мне. Привезла только, когда мне исполнилось восемнадцать лет, и нас с Ольгой уже ничего не связывало — стали чужими…

Прошли годы. Моя сестра Ольга вышла замуж за парня из Бийска, родила сына Димку. Иногда навещает меня, но когда приезжает, держится поодаль, словно боится коснуться, дотронуться, будто я заразна. Но, что касается заразы, то она серьезно заразилась от матери черствым и брезгливым отношением ко мне. И, словно в наказание, инвалидность в очередной раз коснулась семьи — после 14 лет брака муж Ольги стал инвалидом. Работал газосварщиком на верхотуре, крепеж под ним обвалился, он упал с 13-метровой высоты. Слава Богу, хоть ходит своими ногами, не сел в инвалидную коляску.

У нас с Ольгой разница в возрасте четыре года, мы могли бы стать подругами. Я же ее любила, и она со временем полюбила бы меня. Но мы не стали близкими, благодаря усилиям Екатерины Ивановны, построившей меду нами каменную стену, и обозначив нас как уродинку-обузу и любимую дочку. Бийск не так уж далеко от Новокузнецка, мы с Ольгой могли бы встречаться более душевно и переписываться. Особенно сейчас, когда есть электронная почта. Сестры ведь! Но не сложилось…

Через несколько лет после развода с отцом мать вышла замуж во второй раз. Новый муж признал Ольгу, а про меня мать даже не рассказала, будто меня и нет вовсе. Постыдилась признаться, что вдобавок к здоровой красивой дочери у нее имеется еще и дефектная-уродливая. Конечно, правда со временем всплыла наружу. К счастью, факт моего существования никак не отразился на материной семейной жизни, но то гнусное подлое сокрытие меня от мужа бередит мне душу и по сей день.

Пожар

Страшный 1965 год... Первые полгода протекли нормально. Учебные занятия шли с начального повторения, то есть все пришлось повторять заново. Я же в первый год обучения немного путала мягкий знак с твердым, но во второй уже прочно запомнила, как пишется твердый, а как мягкий.

В мае занятия закончились, стало тепло. Воспитатели облегченно вздохнули — теперь все смогут бывать на свежим воздухе. Ходячие смогут гулять на речку Бачатку и купаться, а колясочников можно будет сажать либо под тополем, либо в прохладных сенях.

Середина лета была сухая, без дождей. С самого утра нас выносили на улицу, а в тот ничем не приметный день меня взяла с собой погулять одна девчонка, сейчас не припомню имени. Она, подхватив меня под руки, увела за корпус, где — была не вытоптанная трава, и можно было сидеть на завалинке. Сначала мы сидели вдвоем, она мне что-то говорила, а я, занятая своими невеселыми думами, слушала ее вполуха, поддакивая. Потом к нам присоединились пацаны и завели разговор. Я поначалу не вслушивалась и, только когда слово «пожар» влетело в мои уши, повернула к ним голову. У нас был безобидный парнишка Саня Смоличенко, он-то и говорил о каком-то пожаре.

— Санька, где пожар? — поинтересовалась я.

— Вот зддеееся будет гореть, — невнятно проговорил он, показывая на окно туалета.

— Ты что мелешь? — возмутилась я и уставилась на указываемое окно. — Как тут будет гореть? Тут же сразу увидят.

— А вот будет! — прогнусавил он и ушел.

Я ту же забыла про этот малоосмысленный разговор, а через день, где-то под вечер, когда мы сидели в сенцах, спасаясь от жары, я услышала суматоху, поднявшуюся в корпусе.

— Ох, горим, горим, девки! — кричали няни и воспитательницы, вбегая в сенцы.

Нас выдернули из колясок и унесли на большое крыльцо нового каменного корпуса, но даже после этого я не вспомнила про Санькино предсказание пожара.

Просидели мы на крыльце недолго, и к ужину нас водворили на свои места. Няня, кормившая ужином, поведала, что в туалете задымился угол подоконника, но его быстренько затушили. И тут я ничего не вспомнила! Будто кто стер в моей памяти разговор о предстоящем пожаре.

В ночь пришли дежурить няни Анна Степановна Лившина и тетя Аня Фудина, на руках которой я в буквальном смысле выросла, даже называла ее бабой, хотя та по возрасту в бабы не годилась — слишком молода. Мы стали наперебой выдавать свои версии происшествия в туалете.

Ближе к десяти часам всех разогнали по койкам, корпус затих. А в два часа ночи девочка из старшей палаты, что по соседству с нашей, пошла в туалет, находившийся в конце коридора и, открыв дверь, заорала нечеловеческим голосом. Туалет и кусок примыкавшей к нему игровой комнаты были объяты огнём.

На ее крик прибежала Лившина, увидев, что дело нешуточное, отправила девчонку поднимать всех в палате, чтобы выбегали на улицу. Вторая нянечка, тетя Аня, побежала в «слабый корпус», звонить пожарным. Лившина начала всех выгонять на улицу.

Вы только представьте себе, что такое поднять в два часа ночи сонных ребятишек-инвалидов! К тому же у нас было два выхода на улицу и получалось, что она их в одну дверь выгоняет, а они в другую забегают обратно. Неразумные напуганные дети.

Я спала сладким сном, и вдруг как будто меня кто-то толкнул, почувствовала, что в палате что-то не так. Открыв глаза, увидела, что горит свет. Прислушалась — из коридора доносятся крики. Через минуту в палату заглянула Анна Степановна Лившина и скомандовала, чтобы все выбегали на улицу.

— Дом горит! Все на улицу! — выкрикнула она.

— Анна Степановна, вынесите меня, пожалуйста! — попросила я жалобно.

Лившина остановила на мне равнодушный взгляд, а потом отвернулась и скрылась в коридоре. В палате уже никого не осталось, все выскочили, и только одна взрослая девчонка еще медлила, что-то разыскивая, кстати, ее тоже звали Томой. Я поняла, вот Тома сейчас уйдет из палаты, я останусь одна и сгорю. Поняла, что Лившина оставила меня умирать…

— Том! Возьми меня, пожалуйста, — выдавила я умоляющим голосом.

Было очень страшно — потому что эту Тому не всегда можно было уговорить помочь. Но тут она безропотно взяла меня на руки и вынесла на улицу.

Нас собрали на полянке возле конторы. Все были в трусах и майках. Ночь, хоть и июль, а прохладно. И непонятно, от чего больше стучали зубы, от страха или от холода. Под утро стало совсем холодно. Я сидела и смотрела на пламя, плясавшее на крыше нашего корпуса. И на полянке, озаренной пожаром, было светло как днем.

Ближайший населенный пункт от нашего детдома — мордовский поселок. Как мордовцы попали в Кузбасс — не знаю. Может, сослали в сталинские времена, а может, приехали добровольно по призыву на работу. Поселок существовал давно, и несколько человек оттуда работали в нашем детдоме. И, несмотря на ночь, они сразу, как увидели пламя и услышали крики, прибежали к нам. А зарево пожара было далеко видно. Вскоре приехали две пожарные машины, а потом запросили третью.

В восемь часов утра нас загнали и затащили в клубную комнату административного корпуса. В это время спешно убирали из соседних комнат бухгалтерию и освобождали кабинет директора, чтобы разместить детей. Со склада принесли матрасы, раскидали по полу, и мы, испереживавшиеся и обессиленные повалились на них.

Но я так и не смогла заснуть, закрывала глаза и тут же вскакивала, всё казалось, что у меня тлеет угол матраса. В очередной раз подпрыгнув, я открыла глаза. Передо мной стояла воспитательница.

— Тома, ты чего не спишь? — спросила она.

— У меня матрас горит, — пожаловалась я.

— Где? — испугалась воспитательница. Внимательно осмотрев матрас, она догадалась, что меня мучают кошмары из-за потрясения. — Спи, у тебя нигде ничего не горит, — успокоила она и ушла.

А я долго лежала с открытыми глазами, и вот тут-то вспомнила Санькины пророческие слова. В окнах плясали отблески пожара, шумели пожарные машины, а я лежала и думала над Санькиными словами. Ведь он же точно показал на окно в туалете! Откуда он узнал про пожар? Если бы он был ясновидящим, то бы мог и другие вещи предсказать, однако ничего подобного ни разу не выявил. Вероятнее всего, пацанов кто-то подбивал на поджог. В то время директора в детдоме уже не было, должность по очереди занимали какие-то два мужика, которых выгнали. Причем последнего за полмесяца до этого пожара. Место директора временно замещал завхоз, и со дня на день должен был приехать новый директор. Но как я ни напрягала свои детские мозги, ни до чего не додумалась.

Утром разбудили голоса. Я открыла глаза и увидела, что ребятня облепила окно, выходившее в сторону пожара и что-то бурно обсуждала. Нам, колясочникам, принесли завтрак, а ходячих повели в столовую, которую на скорую руку устроили через комнату от нас. Есть я не могла, только выпила чай. Через несколько минут стали возвращаться из столовой девчонки. Я попросила одну из них, Валю, поднять меня, чтоб посмотреть в окно. Перед моими глазами предстал пылающий барак, из окон валил черный дым. Перед ним стояли пожарные машины, скорая помощь, а на земле возле дороги лежало что-то, закрытое белыми простынями. Я спросила:

— А что это такое под простынями?

— Это сгоревшие пацаны, — возбужденно ответила Валя, крепко держа меня.

— Кто? — я застыла от ужаса.

— Вадим, который сабли делал из палок и золотинок от конфет. И еще другие… — в Валиных глазах были слезы. — В той палате все пацаны сгорели.

— Но я же видела Вовку и Витьку из ихней палаты. И Вадик вроде бы был с ними… — сказала я неуверенно. Вчера на поляне я точно видела, как Вовка радостно плясал на траве и орал: «Ура, мама, пожар!».

Валя в ответ пожала плечами. Да и откуда она могла знать наверняка, кто погиб, а кто уцелел.

Вадим, Вадик — новенький, его совсем недавно привезли. Этот мальчик не был похож ни на кого из наших, на вид совершенно здоровый, руки-ноги нормальные и говорил чисто, только больше молчал. Почему его сдали в детдом, да еще специализированный? Мы знали, что у него не было матери. И, видимо, мачеха постаралась избавиться от пасынка, отправить его куда подальше. И получилось, что отправила далеко-далеко — туда, откуда не возвращаются…

***

После завтрака со склада стали приносить новые койки, и я старалась никому не мешать и не надоедала вопросами. Но когда новые спальни уже оборудовали, выбрала момент и рассказала воспитательнице Нине Павловне Камаевой про Санькины предсказания.

— Не болтай, что попало, иначе отправим в «слабый» корпус, — прошипела Нина Павловна.

На третьи сутки после пожара все еще чадившие бревна от сгоревшего корпуса раскатали бульдозером, чтобы не тлели. Как только пожарные уехали, ребята помчалась на пепелище и притащили оттуда мою обгоревшую коляску.

Через неделю прибыла бригада строителей, и началось строительство нового здания для нас. А Саньку, продолжавшего болтать лишнее про пожар, в спешном порядке отправили во взрослый мужской психоневрологический интернат в Чугунаше. Так что можно было не бояться откровений Саньки с другого конца Кемеровской области.

Сгоревших пацанов было шестеро, все из одной палаты. Оттуда спаслись только самые старшие и крепкие — Вовка и Витька. Был в той палате мальчик, который, невзирая на запрет, курил. На него всё и свалили. Только как-то не вяжется — курящий пацан поджег в туалете окно и преспокойно отправился спать, чтобы погибнуть в огне?

В отчёте следственной группы написали, что пожар произошел из-за неосторожного обращения с папиросой невменяемого подростка. Дело быстренько замяли, а нянечек оправдали тем, что их было в ту ночь всего лишь двое на весь детдом и невозможно вдвоем спасти всех детей. А потом — нигде и никогда — ни гу-гу про тот пожар. Будто не детдом сгорел, а бесхозный шалаш, и будто в пламени погибли не шестеро детей, а ничейный инвентарь.

***

Что касается няни Лившиной, намеренно оставившей меня на верную гибель в огне, то в её понимании я была бесполезным балластом — не работала, не мыла полы, да еще сама нуждалась в уходе. Зачем меня спасать?

Всплыл в памяти еще один рвущий душу эпизод. Однажды мы сидели в игровой. Воспитательницы не было, только Лившина. В какой-то момент, слушая детские смешилки, я громче всех засмеялась. И тогда Лившина сразила меня фразой:

— Вот Черемнова вырастет, и ее отправят в Кедровку, и будет она там жить до самой своей смерти!

В Кедровке находился психоневрологический интернат, все знали, что это гиблое место. Прибитая безрадостной перспективой, я надолго замолчала. А в голове стучал один-единственный вопрос: неужели моя мама Екатерина Ивановна допустит, чтобы меня навеки отправили в Кедровку, как безнадежную?

После пожара

Мы понемногу отошли от потрясения, связанного с пожаром и гибелью мальчиков, жизнь потекла своим чередом. Утром няни вставали и открывали двери, чтобы проветрить помещение. Духота, большая скученность в небольшом помещении, это можно понять. Но, когда ты спишь под простыней вместо одеяла, которых на складе не оказалось в запасе, то стучишь зубами от холода. А уж когда распахивают двери и врывается сквозняк из коридора… Эти ощущения останутся на всю жизнь, дрожь и унижение пробирают при одном вспоминании.

После того, как пожарники вытащили из горевшего корпуса мертвые тела сгоревших ребятишек, родственникам выслали скорбные приглашения, чтобы приехали попрощаться с погибшими. Но приехали лишь к двоим, у остальных никого не оказалось. Удивительно, но тело Вадика мачеха увезла домой, чтобы похоронить пасынка по-семейному, хотя администрация детдома на этом не настаивала. Остальных похоронили за казенный счет на том самом детдомовском кладбище.

Мою мать известили о пожаре и попросили привезти ватное одеяло, чтобы обшить мою обгоревшую коляску. Она приехала только через полтора месяца в сентябре. Вручила мне коробку с леденцами и журнал «Веселые картинки», который выписывала для Ольги, и пошла, как всегда, поболтать с нянечками, спешившими поделиться с ней впечатлениями от случившегося пожара. Спустя годы нашлись сердобольные работницы, передавшие ее слова, относящиеся ко мне:

— Лучше бы и она сгорела!

Я не сержусь на нее за эту фразу. Во-первых, мало ли что ляпнет сгоряча эмоциональная женщина, а во-вторых, подтекстом было «лучше бы она отмучалась». Да я и сама, когда подросла, частенько прокручивала в голове ту же мысль — ну почему я тогда не сгорела? Зачем продолжаю жить, если вся жизнь будет убогой, ненужной и всем в тягость? У девчонок, что обитают со мной по соседству, есть хоть какая-то надежда выкарабкаться, они физически более-менее здоровы. А я? На что мне надеяться?

Задолго до слов «лучше бы она сгорела», я понимала, что никому из родичей не нужна, даже родной матери. Острее всего я почувствовала это после ее очередного приезда, она тогда осталась ночевать в нашей палате.

Возле меня в дни материного приезда крутилась девчонка Ритка, у которой родителей не было вообще. Мать уже легла, когда я попросилась в туалет.

— Сноси Тому пописать, — попросила мать Ритку.

Та согласилась, поискала ночной горшок и, не найдя его, понесла меня на улицу — я же была совсем легонькая.

— Том, а у твоей матери теперь есть муж? — по дороге в туалет спросила Ритка, страсть как любившая разговоры про мужчин.

— Не знаю… — ответила я и впервые задумалась.

А действительно, если мать развелась с моим отцом, так вполне может выйти замуж за кого-нибудь другого.

— Спроси у матери, ходит она с ним на танцы? — не унималась Ритка.

Водворив меня на место, Ритка встала возле койки и стала ждать разговора с матерью про мужа. Я стеснялась спрашивать мать про ее личную жизнь, но под незримым давлением Ритки все же спросила:

— Мам, а у тебя есть муж?

— Есть! — немного помолчав, ответила она, не открывая глаз.

— А вы с ним ходите на танцы? — беззастенчиво встряла в наш разговор Ритка.

— А как же? Ходим, конечно, — призналась мать.

Я почувствовала, что мою душу будто чем-то тяжелым придавили, и после ее отъезда снова начала беспричинно плакать время от времени. Сижу, вроде никто ничего дурного не сказала, а я начинаю реветь. Даже воспитатели отметили: что-то Томочка часто плачет. Слава богу, не требовали объяснений. Я же не желала открывать причину слез — мне тут так плохо, а у моей матери уже новый муж, с которым она беспечно ходит на танцы!

***

Приехал новый директор — Виль Михайлович Бикмаев, который будет руководить детдомом до моего отъезда. С его вступлением в должность жизнь понемногу улучшилась. Стали вкуснее кормить, наряднее одевать, наладили быт и даже организовали передвижную библиотеку.

Благодаря директору наш детдом вошёл в число образцовых и занял второе место по Кемеровской области. И нам даже закупили школьные формы. Смешно — школьные формы без школьного образования!

Мои первые книги

С приходом зимы, в ноябре 1965-го, воспитатели постарались возобновить прерванные занятия, невзирая на отсутствие условий — игровые-то сгорели. Мы рассаживались прямо в палатах, в проходе между койками. Нам нарезали наглядные пособия в виде бумажных цифр и букв, и при помощи таких нехитрых приспособлений учили счету и письму. «В тесноте, да не в обиде» — шутили воспитатели. Все бы хорошо, да только опять начали учить с самого начала!

Этому очередному повтору была причина. Старших ребят отправили во взрослые ПНИ — девушек в Кедровку, парней в Чугунаш. Ох, и невеселые места, особенно Кедровка, однако отправляли с добрыми напутствиями и наилучшими пожеланиями. А к нам из Кемеровского сборного детдома привезли новеньких — моих ровесников и с нулевой подготовкой. Стало тяжело без помогавших мне взрослых девушек, но радовало, что детдом пополнился новенькими. Хотя огорчало, что эти новенькие были несведущи ни в грамоте, ни в арифметике.

На занятиях по устному счету я однажды поймала себя на том, что с трудом вспоминаю, какая цифра идет после пятнадцати. Хотя в шестилетнем возрасте, живя еще дома, прекрасно считала до двадцати. Стало страшно от мысли, что я становлюсь такой бестолковой и плохо соображающей.

Однако литературная память у меня была отличная, стоило воспитателю прочитать какую-нибудь детскую книжку, написанную в стихах, и я эту книгу могла продекламировать без запинки от корки до корки, не заглядывая в нее. Всех это удивляло, меня хвалили и называли умницей. Я упивалась успехом и готова была на новые подвиги в учебе, но их от меня никто не требовал.

Но один случай перевернул мою дальнейшую жизнь. Как-то после конца занятий, когда дети разбежались кто куда, оставив меня одну в палате, я заметила забытую на моей постели потрепанную книгу. Взгляд зацепился за красные буквы названия на обложке. Я подтянула книгу к себе и прочла по складам: «За фронтом — фронт». А внизу — А.М. Садиленко. Сообразила, что это имя автора. От скуки открыла книгу, начала складывать буквы в слова, попала на диалог героев, и мне это показалось удивительным — будто разговаривают два человека, и все это на одном листке написано и так понятно. Ведь нам никто еще не объяснял, что на бумаге можно писать диалоги, монологи, описывать природу, и т. д. Я прочла впервые в жизни сразу, не отрываясь, пять страничек. После чего подняла голову и изумилась, как же быстро пролетело время, уже готовятся разносить обед. И мучившей меня скуки как не бывало!

Но мне не дали дочитать, вскоре книгу у меня отобрал Васька, пацан на коляске, когда я ему стала хвалиться, захлебываясь от восторга, что читаю интересную книгу о войне.

— Дай посмоооттрреть! — заикаясь, попросил он.

Я, не подозревая худого, попросила девочку передать ему книгу. А к вечеру послала ту же девочку забрать книгу обратно, но Васька не пожелал возвращать.

— Сам ее буду читать! — заорал он, выпучив глаза.

Я чуть не заплакала от досады, так хотелось узнать: что же там еще написано? В это время мимо проходила воспитательница.

— Нина Павловна, у меня Васька книгу про войну забрал и не отдает! — пожаловалась я.

— Вася мальчик, ему надо читать военные книжки, — поучительным тоном ответила Нина Павловна. — Пусть сначала он прочитает, а потом даст тебе.

Васька в это время ехидно улыбался. Но когда через три дня я спросила у Васьки про книгу, он нагло заявил:

— А я ее отдал — не помню кому. Плохая книжка.

— Но там же так интересно написано, — чуть не плача, возмутилась я. — Сам не стал читать и мне не дал!

— Ты еще мала, чтоб такие книжки читать, — нахально изрек Васька, вытягиваясь в коляске.

Ночами, когда не спалось, я вспоминала ту загадочную книгу и тихо вздыхала. Я бы сумела разыскать ее в детдомовских палатах, если бы могла передвигаться самостоятельно, если бы ходила ногами…

Забегая вперед, скажу, что где-то через пару лет кто-то из ребят принес мне ее, уже совсем ветхую, зачитанную до дыр, но все страницы, к счастью, были целы. Я к тому времени уже читала без запинок и быстро проглотила «За фронтом — фронт» Алексея Садиленко от корки до корки.

Символично, что первой книгой, которую я взяла в руки, была именно «За фронтом — фронт». Ведь моя жизнь была сплошным фронтом, вечной ареной военных действий, обороной и наступлением, отражением атак и укреплением тылов, войной за мое полноценное существование, насколько это возможно при ДЦП.

***

Спустя три месяца после истории с книгой мать привезла донельзя истрепанный учебник «Родная речь». Кто-то из родственников закончил четвертый класс, учебник стал не нужен, но его неприлично было «передать по наследству», слишком изодран. Все страницы существовали по отдельности, а твердая обложка была настолько обшарпана, что картинка «Три богатыря» Васнецова еле виднелась. А детдомовской инвалидке и драный сгодится. После отъезда матери, я открыла учебник наугад и прочла:

Уж побледнел закат румяный

Над усыпленною землей,

Дымятся синие туманы,

И всходит месяц молодой.

И в моих ушах вдруг зазвучала прекрасная музыка слов. Казалось бы, обычные слова, но как красиво и таинственно они звучат! Я стала читать дальше. Благодаря неуемному воображению прочитанное переливалось в моей головенке божественными красками. Я сидела, согнувшись над стареньким учебником в три погибели, лишь бы разобрать еще хоть одну строчку в наступивших сумерках.

— Тома! Тебе что, плохо? — спросила зашедшая нянечка в палату.

Я даже не сразу вникла в смысл заданного мне вопроса.

— Тома, ну-ка подними голову, — приказала она уже сердито.

Я подняла голову, увидела сумерки в палате и стоящую передо мной нянечку.

— Нет, тетя Поля, мне вовсе не плохо, — ответила я.

— Тогда почему сидишь, согнувшись? — спросила она. — Помочь тебе лечь?

— Я читала, — важно ответила я.

— Ну-ка, ложись, читательница! Завтра будет светло, и хоть целый день читай свою книжку, — беззлобно проворчала она, укладывая меня.

— Положите, пожалуйста, книжку мне под подушку, — попросила я.

— Успокойся, под подушкой она, спи давай. — И накрыв меня одеялом, тетя Поля ушла.

А я в тот незабываемый вечер засыпала счастливой от того, что у меня под подушкой лежит волшебная книжка, и эта книжка моя собственная, и что ее не надо будет никому отдавать.

Годы спустя я ретроспективно порадовалась, что первыми стихотворными строками, попавшимися мне на глаза, были строки из «Руслана и Людмилы» Пушкина.

***

Робко, но уверенно протекало начало моего знакомства с мировой литературой, с которого, по сути, и началось формирование моей личности. Именно литература впоследствии поможет мне выстоять, не согнуться, не потерять человеческого достоинства. Именно книги наполнят мою жизнь смыслом.

А по номерам книжных страниц я со временем научилась считать сначала до ста, потом по нескольку сотен. А в уме до миллиона. Вот таким «книжным» образом я и восстановила забытый из-за отсутствия практики счет, и усовершенствовала свои математические навыки.

Зовущие облака

Ватное одеяло, которым обшили мою обгоревшую при пожаре коляску, в скором времени порвалось, железный остов пришел в полную негодность, и жалкое средство передвижения пришлось выбросить. Заботливые ребята притащили младенческую коляску, которую, видимо, позаимствовали без спросу, потому что через три дня за ней пришла хозяйка, и коляску пришлось вернуть. А я надолго осталось без коляски и возможности сидеть с опорой. Меня теперь кормили в лежачем положении, усаживать и прислонять к чему-либо было слишком хлопотно, а сама я спину не держала. Жидкая еда стекала на подушку, на белье, противно затекала под спину, особенно, когда няни небрежно держали тарелку и кое-как подносили ложку.

Когда я впоследствии рассказывала про этот период своей невеселой жизни, раздавались вопросы:

— Почему тебя кормили лежа? А почему не могли усадить с опорой и кормить сидя? Тем более что ты умела садиться самостоятельно.

Поясню. Чтобы я устойчиво сидела на койке, надо было подложить мне под спину три-четыре подушки, они у нас были жиденькие, плоские. А где взять дополнительные подушки? Лишних не имелось. Можно было на время просить у моих соседок по палате, но те сразу бы возмутились и раскричались, я же могу их запачкать. Да и подкладывать под меня подушки на каждый завтрак, обед и ужин, потом убирать и возвращать владелицам, требовало усилий, а няням неохота со мной возиться.

Однако вопросы не стихали:

— А почему твоя мама не могла привезти тебе коляску — пусть не новую, а какую-нибудь из-под выросшего ребенка? Ведь ты же сидела не в специальной инвалидной, а в обычной детской прогулочной коляске? Неужели она не могла купить подержанную коляску? Это же недорого! Или попросить у тех, кому она уже не нужна? То, что ребята притащили младенческую коляску, это трогательно, но почему этого не сделали взрослые? Почему кто-нибудь из персонала не раздобыл тебе хоть какую старенькую коляску? Или тогда в Кузбассе детские коляски были в дефиците?

А вот на эти вопросы я затрудняюсь ответить. Вероятно, всем было наплевать на никому не нужную и всем осточертевшую калеку-уродинку, требующую индивидуального ухода…

Справедливости ради отмечу, что сотрудницы детдома обращались к моей матери с требованием обеспечить коляску для меня. Но та парировала: «А Черемнов почему не сделает ей коляску?». И отсылала к моему отцу.

***

Мое «лежачее» житие продолжалось долго, очень долго, больше полутора лет. И учебные занятия в детдоме заглохли — месяц проведут и бросят. Так что мне оставалось только читать и размышлять.

Часто, недвижно лежа на постели, я с тоской смотрела в окно. С кровати можно было увидеть лишь небо да плывущие облака. Я наблюдала за ними и чуточку им завидовала. Облака равнодушно плыли за окном, ни за что не цепляясь…

Как же мне хотелось очутиться на вольном облаке и уплыть из детдома! Куда? Да хоть куда, лишь бы больше не видеть этих опостылевших стен. А облакам с высоты было не различить крохотного местечка, где стоит Бачатский детдом для несчастных детей-инвалидов. Они знай себе плыли, не догадываясь, какой тоской наполняют мне душу и все зовут, зовут за собой…

Эпидемия дизентерии

Сентябрь 1967 года. Антисанитария и пребывание в тесном помещении дали свои горькие плоды — в детдоме вспыхнула дизентерия. Ночью у меня жутко разболелся живот. В ту ночную смену, к счастью, дежурила тетя Аня Фудина. Будь то А.С.Лившина, мне бы пришлось совсем туго. Я не одна в ту ночь маялась животом: еще у одного пацана и у ходячей девочки случилась та же беда. Утром нас троих изолировали в другое помещение, отдельно стоящий домик возле детдомовской ограды. Нянечки приносили нам туда еду, сажали на горшок, поправляли постель и возвращались в корпус.

Я целыми днями лежала на койке. Иногда ходячая девчонка Надька сажала меня на деревянное крылечко и тут же убегала. Но было совсем не страшно одной, наоборот, я как-то встряхнулась и будто зажила новой интересной жизнью.

В первые дни изоляции нас проверяли врачи, приехавшие из поселковой больницы, назначали лекарства. Но быстро ретировались, видимо, боялись заразиться. Они каждую неделю брали пробы на анализ, но остановить эпидемию не удалось. Вскоре у половины детдомовских обнаружилась дизентерия, и пришлось оборудовать еще несколько изоляторов. К этому времени сдали новый корпус, возведенный после пожара, но не всех туда сразу перевели, больные остались в изоляторах.

Мое лечение подходило к концу, но тут прицепилась новая зараза — повторная чесотка. Но, слава Богу, чешущиеся пятна выступили только на животе. Да и чесотка ли то была? Нечто подобное я видела в Прокопьевском ПНИ, когда меня туда перевели, — такое могло произойти от нехватки витаминов, от общей ослабленности организма. Так тех девушек в Прокопьевском ПНИ со схожими симптомами мазали мазью, облучали кварцем и давали таблетки, чего в нашем детдоме не было и в помине.

О Господи, что же за детский дом у нас был? Ни удобств, ни условий, ни санитарно-гигиенических норм, ни нормальной еды, ни своевременной медицинской помощи, ни толкового лечения, ни противопожарной безопасности! Я уж молчу про черствость и равнодушие…

Недельки через две болеющих дизентерией объединили в один изолятор. То есть тех, кто не болел, заселили в новый открывшийся корпус, а нас оставили долечиваться на старом месте. Вечером в окнах нового корпуса зажегся свет, и мне было отчетливо видно, как девчонки прыгают по кроватям. Создавалось впечатление, что им там до чертиков весело, а на самом деле их гоняли няни, чтобы они побыстрее определялись со своими местами.

В наш изолятор забежала тетя Аня Фудина:

— Ой, Тома! Там не корпус, а дворец! Светло, просторно, чисто, есть душ. Станем теперь тебя часто купать, и ты больше не будешь чесаться.

Новый корпус

Перевели нас, переболевших дизентерией, в новый чудо-корпус, когда все окончательно выздоровели. Мы еле-еле дождались этого радостного момента. И самое яркое воспоминание — как меня посадили под душ. Плескалась и хлюпалась там от души.

Одно огорчало: нас поселили на втором этаже, а на первом разместили ребят из «слабого» корпуса. В то время были большие поступления новеньких с большими отклонениями от нормы и с выраженной умственной отсталостью. А со второго этажа меня кто-то должен был таскать на улицу и после прогулки поднимать по лестнице обратно. Так и таскали до самого моего отъезда из детдома: то кто-нибудь из пацанов на руках спускал-поднимал меня, то девчонки под руки тащили по лестнице.

А тётю Аню Фудину перевели от нас в «слабый» корпус. И я плакала от этой потери.

***

Едва открыли новый корпус, приехала очередная выездная бригада врачей, предыдущая приезжала еще в старый, сгоревший, барак (когда меня вывели к ним без трусов). А эта бригада приехала, когда мне шел двенадцатый год и одежду выдавали нормальную. В бригаде были терапевт, хирург и дерматолог. К сожалению, не было ни окулиста, ни невропатолога, ни психиатра — врачей, участие которых было чрезвычайно важным для больных нашего типа.

Терапевт осмотрела меня, сделала назначение, и я ошалела от счастья — она со мной разговаривала по-дружески и как со взрослой. До этого врачи не вступали с нами в беседы — общались только с персоналом.

— Я тебе назначу витаминные укольчики, и ты будешь чувствовать себя получше, — пообещала она.

После отъезда врачей я три дня ждала этих уколов витаминов, а на четвертый спросила про них медсестру.

— Какие еще уколы витаминов? — округлила та глаза. — Вам дают на полдник витаминки, и хватит.

А через несколько лет, добравшись до своей истории болезни, прочту запись того года — «девочка здорова, чувствует себя хорошо, получает…» и далее числятся уколы витаминов группы В, которые я так и не получила.

***

Радость проживания в новом корпусе омрачил очередной инцидент с Лившиной. Вечером после уборки ко мне подошла Людка, взрослеющая деваха из нашей же палаты. Она взялась ухаживать за мной и сегодня днем пообещала искупать под душем.

— Мне Аннушка (так по-дружески она называла Лившину) разрешила после уборки помыться в душе, — сообщила Людка.

— А мне, наверно, не разрешит, — засомневалась я.

— Я поговорю с ней, может, разрешит — обнадежила Людка и убежала в коридор. А я стала прислушиваться к ее разговору с Лившиной.

— Аннушка, там Томка просится помыться под душем, я ее пообещала сегодня помыть, — услышала я Людкин голос.

— Она что, сегодня в шахте работала, что ей надо в душ? — съехидничала Лившина и не разрешила.

Я лежала на постели и гадала: ну почему мне нельзя сейчас помыться в душе? Ведь у меня в жизни так мало простого бытового удовольствия! Ведь с точки зрения гигиены, человек должен каждый вечер принимать душ, к тому же я столько страдала кожными заболеваниями именно из-за того, что долго не мылась. И, к сожалению, не у одной Лившиной были столь странные воззрения в области санитарии…

***

Два месяца спустя к нам пришла работать новенькая медсестра Елена Петровна, после окончания медицинского училища. Однажды, приняв нас у воспитателей, отдежуривших смену и отправившихся по домам, и покормив обедом, она милостиво разрешила старшей группе в «мертвый час» посмотреть телевизор. Были праздничные новогодние дни — наступил 1968-й. По телевизору как раз должна была идти музыкальная передача, которую я обожала. Так вот, сижу на полу и терпеливо жду, когда меня доставят к телевизору, девчонки о чем-то шепчутся, я их не тороплю. Заходит наша благодетельница и, малокультурно ткнув пальцем в мою сторону, командует:

— А эту отнесите спать!

Девчонки вступились за меня:

— Это Тома, она все понимает, пусть посмотрит телевизор.

Но Елена Петровна подхватила меня со спины под руки, причинив боль, приказала взять меня за ноги, вот таким изуверским способом притащила на кровать и, положив лицом вниз, ушла. Я, покряхтев, все же перевернулась на спину. У меня даже не возникло желания заплакать. Я просто пыталась переварить содеянное и искала слова, каковыми можно было все это объяснить. Но возможно ли в принципе это хоть как-то объяснить? Я тогда поняла лишь одно — у меня появился еще один недоброжелатель.

К весне 1968 года подросли волосенки на голове, и девчонки стали завязывать мне бантики. При виде этого невинного занятия у Елены Петровны почему-то возникло острое желание обкорнать меня как можно короче. Однажды, увидев меня в коридоре с бантиками, она ни с того ни сего заявила во всеуслышание:

— Черемнову надо срочно обстричь!

Все, кто был в коридоре, с удивлением обернулись на меня. Я потупилась и опустила взгляд: ну зачем же, у меня же только-только начали отрастать волосы, я тоже хочу чувствовать себя девочкой, а не мальчиком… Елену Петровну никто не поддержал, и она не стала повторять своего требования остричь.

Но я боялась попадаться ей на глаза — как ее смена, так обязательно раздается громогласное «Черемнову надо обстричь». Я не выдержала и рассказала воспитателю Людмиле Васильевне Суходольцевой. У персонала как раз в тот день намечалось собрание, и она вынесла мой вопрос на повестку дня, саркастически вопросив всех работников:

— Надо ли обстригать Черемнову?

Все засмеялись — постановка вопроса идиотская. Вот уж воистину «быть или не быть?». Но тут, погасив улыбку, встал директор Виль Михайлович:

— Тамара уже большая девочка и сама решит, какую прическу ей делать. Оставьте Черемнову в покое, ведь волосики для нее единственная радость…

Сотрудницы с удовольствием рассказали мне про то собрание в подробностях и не без злорадства — многие не любили Елену Петровну. После директорского заступничества посрамленная Елена Петровна не повторяла своих нападок.

Зато потом, когда она поехала сопровождать нас в Прокопьевский ПНИ, отыгралась. Когда нас из машины перенесли в приемный покой, Елена Петровна во всеуслышание заявила:

— Вот эта пишет стихи, но стихи слабенькие, никуда не годятся!

***

Я пыталась найти ответ — почему ко мне так относятся некоторые сотрудники? Я же никому не делаю ничего дурного и лишний раз стараюсь не беспокоить. Да, со мной много хлопот — надо помогать с одеванием, умыванием, туалетом, кормлением. Так я же не единственная, кто нуждается в помощи. И все-все, что в состоянии делать самостоятельно, делаю сама и зову на помощь только в тех случаях, когда самой ну никак не справиться. Я вызываю отвращение? Да, меня часто трясет, спастика и гиперкинезы производят на окружающих удручающее впечатление. Да еще косоглазие — собеседнику неприятно, если смотрят не на него, а в сторону. Но ведь это все — не моя вина, а моя беда! Почему же это вызывает не сочувствие, а отвращение? Долго я ломала голову над этими вопросами, но так и не нашла точного и исчерпывающего ответа…

***

Негативное отношение персонала было не самым большим горем. Куда больше горестей вызвало отсутствие инвалидных колясок. А такая коляска нужна мне как воздух! Ведь большую часть времени я проводила на кровати.

После того, как я пролежала без коляски более полутора лет, сердобольная воспитательница Зинаида Степановна разыскала на местной помойке более-менее сносный остов от инвалидной коляски. Это был только «скелет», колеса отсутствовали, вместо сидения она прикрепила дощечку, а к остатку спинки приладила подушку. Вот в такой помойно-самодельной коляске я и сидела. Это сооружение было настолько неудобным — напрягало спину, затекали ноги, — что большую часть времени я все равно проводила в кровати.

В 1968 году у нас в детдоме появились первые инвалидные кресла-коляски заводского изготовления, аккуратной и красивой конструкции. Мне досталась желтенькая, с красным мягким сидением, с такой же спинкой и подлокотниками. Я была счастлива и чуть не запрыгала от радости. Коляска была механическая, рассчитанная на ручное управление — на больших колесах крепились обода для рук. Но я со своей единственной немного работающей рукой плохо управлялась с ней. По корпусу еще туда-сюда, а на улице возили друзья-товарищи, в обязанности персонала это не входило.

Сидеть в коляске было удобно и эстетично, ощущение — будто в роскошном новом платье. Но роскошество длилось недолго. Через три дня наша группа собралась на речку, прихватили и меня. Едва вывезли на дорогу, ведущую к реке, как у моей великолепной коляски вылезло из гнезда левое колесо вместе с осью. Ребята еле-еле дотащили меня с коляской обратно. Коляску починили, но выезжать за ворота я уже не решалась.

Позднее, в 1970-м, мой отец привез самодельную коляску, не такую красивую, зато надежную. И в этом же году мне выдали новую казенную коляску, так что я стала обладательницей уже двух колясок. Детдомовская ребятня уже их не ломала. Даже наоборот, повзрослевшие ребята подкачивали колеса, меняли ниппеля. И казенные коляски стали менять по мере изнашивания, так что я уже не оставалась без транспортного средства.

Загадка местопребывания

В моем многострадальном детстве и отрочестве, терпя все тычки и плевки от разных людей, я и не предполагала, что это безобидные цветочки, и что очень скоро судьба-злодейка попробует согнуть меня в бараний рог.

Я хорошо запомнила солнечный летний день 1969 года. Мне шел четырнадцатый год, подросток-девушка, даже какая-то миловидность появилась. Местные добряки отметили, что «Томка-то наша как расцвела» и особенно хвалили «бирюзовые глазищи», попутно поясняя, что молодая бирюза вот такая светло-голубая, а потом темнеет. И именно в это время, когда я несколько успокоилась по поводу своей внешности и даже с удовлетворением изучила себя в зеркале, судьба нанесла мне удар под дых. Почему-то всё самое плохое не обходилось без участия моей матери. И в тот день все произошло тоже с ее подачи. Мы с ней сидели на улице, она уже собиралась идти на станцию, к нам подошла медсестра, и они разговорилась.

— Умненькая у вас девочка, письма сама читает. Кабы здоровая, какая помощница была бы. И красотулька, на вас похожа, — рассыпалась в комплиментах медсестра. — Кажется, у нее полиомиелит? Не помню, что у нее записано в истории болезни.

— Нет, у нее умственная отсталость, — ответила мать, нисколечко не смущаясь того, что я сижу рядом, — и в истории болезни это записано.

— А… Вон оно что… — разочарованно протянула медсестра.

Солнце светило по-прежнему, но на меня будто опустилась тьма. Я даже не слышала, что еще говорила мать.

Я и до этого была необщительна и беседам предпочитала чтение, но с того момента замкнулась окончательно и стала цепенеть и зажиматься при виде воспитательниц. Почему воспитательниц? Потому что они составляли наши характеристики, а в характеристику обязательно заносили диагнозы из истории болезни. Я решила узнать, как и что вписывают воспитательницы в наши характеристики.

По натуре я паникерша, чуть что не так, начинаю паниковать, психовать, впадаю во внутреннюю истерику, а тут захотела спокойно проверить диагноз, заглянув в свою историю болезни. Потихоньку, конечно. Попросить напрямую невозможно, все равно бы не дали. Я выждала день, когда воспитатели обновляли наши характеристики. До неприятного разговора матери с медсестрой я не задумывалась о своей характеристике.

Когда всю нашу группу посадили в игровой комнате, и воспитательница раздала карандаши и бумагу для рисования, а сама села писать, я шепнула Любе Лабышевой, девушке, которая за мной ухаживала до самого моего отъезда из детдома, чтобы та незаметно принесла мне мою историю болезни. Пока воспитательница оформляла чью-то характеристику, Любка втихаря притащила папку с моей историей болезни.

Открыв папку, я опешила. Помимо пресловутого «необратимого поражения ЦНС», стоит диагноз «олигофрения в стадии дебильности» с воспитательским добавлением «примитивное мышление». Но с этим я смирилась, меня изумило другое — указание моего местопребывания. Я же великолепно помню, как меня в шестилетнем возрасте привезли в этот самый Бачатский детдом, а до этого жила в семье в Новокузнецке. Тогда почему в моей истории болезни на первой странице черным по белому выведено совершенно иное — Чугунашский детский дом?

Насколько мне известно, в Чугунаше есть взрослый мужской ПНИ. Даже если там имеется и детдом в придачу, то почему я живу не в нем, а здесь, в Бачатском, уже семь лет? Можно предположить что заполнявший эту графу ошибся, опис а лся, ведь Чугунашский ПНИ в нашем обиходе фигурирует часто, туда отправляют подросших парней. Но ведь воспитатели, регулярно просматривающие историю болезни, не могли не заметить несоответствие, они же пролистывают первую страницу, когда заполняют характеристики. Или им все по фигу? Если они на неверные диагнозы относительно умственного развития смотрят сквозь пальцы, то какая разница, к какому детдому приписана Тома Черемнова?

Мне захотелось получить объяснение: почему, проживая в Бачатском, я числюсь в Чугунашском? Судьба давала в руки отличный шанс возмутиться. Но я сдрейфила, струсила, испугалась…

Читатели недоумевают: а чего испугалась-то? Взрослая барышня, без малого 14 лет, имеет право знать содержание своей истории болезни, тем более первой страницы. Подошла бы к воспитательнице, спросила бы в лоб: а почему я числюсь в Чугунашском детском доме? Да еще уточнила бы: а в Чугунаше хоть есть детдом или только мужской ПНИ? Да еще съязвила бы: или вы меня сразу приписали к мужскому ПНИ, как раньше дворянских отпрысков с малолетства записывали в военный полк?

Поясняю ситуацию. Я не осмеливалась донимать воспитательниц по поводу их характеристик — после того разговора матери с медсестрой — потому, что страшилась своего будущего. Догадывалась, куда попаду после совершеннолетия со своими малоутешительными диагнозами...

Однажды, осмелев, я заикнулась персоналу о моих диагнозах и перспективах. Так меня чуть ли не пытали: откуда я знаю про диагнозы и планы в отношении меня? Если бы я выдала Любу, тайком принесшую мою папку с документами, её бы наказали. А наказывали девочек, даже уже взрослых, издевательски — раздевали до нижнего белья, забирали матрас, одеяло, оставляли простыню да подушку — лежи на голой сетке, пока не одумаешься. И Любу эта участь не миновала бы. Так что я помалкивала.

Официальное местопребывание Томы Черемновой так и осталось загадкой.

Я взрослею

В 1970 году в нашем детдоме построили еще один корпус, такой же, как выстроенный после пожара, в два этажа, сходной планировки, но, к сожалению, с бытовыми условиями похуже — туалеты, умывальники и душевые только на первом этаже. Нас, девчонок, поселили на втором этаже, где только палаты и игровые комнаты. У меня-то под койкой свой горшок, а бедным девчонкам приходилось бегать на первый этаж за всем, связанным с водой — и в туалет, и гигиену соблюсти, и даже воды попить.

С гигиеной — просто кошмар! Особенно в те проблемные женские дни, которые нынче деликатно именуют критическими. Гигиенических пакетов и ваты (современных впитывающих прокладок и тампаксов тогда и в помине не было) нам не выдавали, а вместо этого посылали в прачечную, где в качестве прокладок можно было получить выстиранные тряпочки. После использования по назначению воспитатели и нянечки заставляли их тут же выбрасывать, а прачки орали:

— Где мы вам столько тряпок наберем?

Тяжелее всех приходилось мне. Если кто-то из девчонок постирает мне тряпочки, то хорошо, но чаще их приходилось выкидывать и клянчить новые. Не приведи Господь вам, милые женщины, пережить такое унижение!

***

В том же 1970 году полностью обновился состав нашей группы, из старожилов остались лишь я да Вася. Завезли много ребят из вспомогательных школ, тех, что не справлялись с учебной программой, и продолжали с ними заниматься, примерно придерживаясь программы тех школ.

Тут-то мне и пригодилось то, что я по страницам книг самостоятельно научилась считать. Примеры с иксами и игреками у меня тоже не вызвали затруднений — та же арифметика, только надо найти спрятанные числа. Я легко справлялась. Воспитательница пишет на доске задание — я тут же следом за ней решаю. И, когда я в математическом рвении выдавала решение вслух, она меня одергивала:

— Тома, не подсказывай! Решай в уме.

Мне было тяжеловато от того, что я не могла писать руками, но в остальном ни в чем не уступала другим ученикам.

Однажды задали пример, когда из одного десятка в другой надо было перенести единицу, пример непростой, когда дело имеешь с несколькими десятками. Я подумала-подумала и решила его верно. Напротив меня сидела девочка, которой это было непонятно, хотя она закончила семь классов вспомогательной школы. А когда я ей объяснила по-своему, девочка справилась. Меня похвалили: «Ну ты, Тома, прям учительница!». И после этого случая частенько просили позаниматься с теми, кто «не тянул».

Читателям смешно читать про столь примитивные занятия математикой в 14–15 лет, но не забывайте, что дело происходило в специализированном детском доме. Если бы мне дали возможность учить математику в полном объеме нормальной школы! Но между мною и настоящей математикой воздвигли высоченную стену из моих диагнозов и оценок умственного развития…

***

Как-то мы с Васькой сидели на колясках в коридоре, и к нему подошла новенькая воспитательница Валентина Федоровна, совсем молоденькая девушка, тогда еще незамужняя.

— Ну что, Вася, прочитал книгу? — спросила она приветливо.

— Прочитал, спасибо, — бойко ответил Васька.

— Может, еще принести? — предложила Валентина Федоровна.

— Ну принесите, — согласился Васька.

— Такую же? Про любовь? — уточнила она.

Не успел Васька определиться с выбором, как встряла я:

— И мне тоже что-нибудь принесите почитать.

На следующий день девчонки передали мне от нее книгу Георгия Егорова «Солона ты, земля». Прекрасная книга самобытного алтайского писателя, серьезная и правдивая. Забегая вперед, скажу, что потом эту книгу несколько раз переиздавали, но ее продолжение «На земле живущим» на много лет положили под сукно из цензурных соображений и издали лишь в перестроечную эпоху.

***

С Валентиной Федоровной мы подружились, хотя открыто ничем этого не выказывали — зачем «дразнить гусей»? Я не входила в круг ее служебных обязанностей, она вела младшую группу, но регулярно забегала ко мне, интересовалась моими делами, приносила книги, и я была счастлива от ее внимания.

Благодаря ей я прочла книгу кузбасского писателя Владимира Ворошилова «Солнце продолжает светить» — о шахтере Сергее Томилове. Он ослеп после аварии в шахте, но нашел в себе силы жить дальше, адаптировался к своей незрячести и вернулся в рабочие ряды — стал директором общества слепых, обрел семью. Но это было «не про моё», про случаи подобные моему (ДЦП), книг еще не писали. Потом они появятся, например, замечательная книга Валерия Завьялова «И невозможное возможно», изданная в 1977 году. И книга «Белое на черном» Рубена Гальего, изданная в 2003 году, которая обрела широкую известность и даже была инсценирована.

В мое время героическим примером был Николай Островский, ослепший и обездвиженный человек, продолжавший трудиться и надиктовывать книги. Про него показывали фильм, и после просмотра последней серии со мной, уже вроде бы научившейся сдерживать эмоции, случилась такая истерика, что воспитательнице Нине Павловне пришлось вывезти меня из зала в коридор, чтобы я успокоилась.

Без книги в руках меня уже никто в детдоме не видел. Недостатка в художественной литературе в детдоме не было. Помимо Валентины Федоровны, книги приносили сотрудники, родственники, к тому же директор Бикмаев организовал библиотеку-передвижку — нам доставляли книги из поселковой библиотеки. Так что воспитанники, включая прикованных к постели, могли выбрать книгу по своему вкусу. Позднее я узнала, что книги в советские детдома еще и дарили, в школах и в клубах собирали книги специально для детдомов, в книжных сборах принимали участие и взрослые и дети.

Ох уж эта моя страсть к чтению… Я даже ухитрялась читать по ночам, кровать стояла напротив стеклянной двери, через которую проникал свет из коридора. После таких ночных читок сильно болела голова, и её усугубляли переживания по поводу прочитанного. Вдобавок обострились гиперкинезы, и, когда в тихий час или ночью я начинала засыпать, то голова оттягивалась назад и принимала неестественное положение. Теперь-то я понимаю, что надо было срочно принимать меры, это можно было остановить и откорректировать. Но тогда никого из детдомовских работников это не волновало. А мне впоследствии откликнулось здорово — развилась спастическая кривошея, замучили боли в области шейных позвонков, ухудшилось зрение.

***

Наверное, многие думают: ну стоило ли так переживать по поводу диагноза? Подумаешь, липовый диагноз «олигофрения», сколько людей с подобным диагнозом, не соответствующим действительности, живут и так не убиваются! Я неоднократно слышала утешения типа «ну записана в твоей медицинской карте умственная отсталость, а на деле-то ты умница-разумница, вот и живи и пользуйся своими блестящими мозгами».

Конечно, можно проигнорировать неправильный диагноз, но ведь я была полностью зависимым человеком и не получила никакого регулярного образования. За плечами нет даже нормальной начальной школы, а на руках нет свидетельства о получении хоть какого образования. Даже характеристику воспитателей, упоминающую мое обучение, в историю болезни, с которой меня переводили из детдома в ПНИ, не вложили. Но это как раз правильно — разве можно назвать образованием то, что нашу группу шесть лет учили считать до десяти, а потом сделали прыжок на иксы и игреки? Смех да и только!

Так что я и по сей день формально числюсь неграмотной, не умеющей ни читать, ни писать, ни считать. Другой вопрос, что сегодня отсутствие аттестата и диплома меня уже не смущает, а в анкетной графе «образование» пишу «самообразование».

Но тогда… тогда я не видела никаких перспектив для себя, впереди маячила лишь кромешная тьма, в которой можно деградировать, утонуть с головой и пойти ко дну... Ночами я до зубовного скрежета муссировала один и тот же вопрос, почему с моим физическим недугом человек обязательно должен быть умственно неполноценным? В чем выражается мое отставание от других детей? Да, я не такая как все, с больными руками и ногами, но ведь нормально мыслю и трезво рассуждаю, что указывает на сохранный интеллект. Все, что мне оставалось, это пытаться доказать сохранность своего интеллекта и отсутствие ментальных нарушений.

И я начала хвататься за все школьные учебники, какие только попадались. Даже выпросила у матери учебник по физике за шестой класс, после пререканий мать его все-таки купила, благо они тогда были дешевые. Я впилась в этот учебник, читала его как приключенческую книгу. И без труда понимала в нём всё: закон Архимеда о теле погруженном в воду, закон Ньютона о земном притяжении. Я даже не запнулась на теории относительности Эйнштейна. Просто примерила ее на себя — сидя в коляске, я нахожусь в состоянии покоя относительно коляски, а относительно дороги, по которой везут мою коляску, я нахожусь в состоянии движения. Впоследствии я напишу сказку «Чья луна упала в речку», где разъясню теорию относительности детям на примере луны и догоняющих ее щенка и котенка.

Читатели недоумевают: в чем же дело? Имея самостоятельно добытые знания, в том числе и по физике, надо было действовать, а не маяться в ПНИ, куда меня впоследствии отправили органы соцзащиты. Но, дорогие мои читатели, дело в том, что изучая школьные дисциплины самостоятельно, я не была уверена, что правильно их понимаю, а выставить это напоказ не решалась.

Однажды одна из медсестер спросила:

— Интересна тебе учебная программа?

И я простодушно призналась, что мне это скучно, что хотела бы получить более углубленные знания. А она передала наш разговор воспитателям, и те меня тогда чуть не съели. И долго высмеивали — умственно отсталая Черемнова жаждет углубленных знаний!

Любаша

Хочу описать еще один эпизод из нашей жизни и посвятить его Любаше Лабышевой, которая три года подряд бессменно ухаживала за мной в детдоме.

Любу тоже привезли из родного дома. Она страдала эпилепсией. Закончила четыре класса общеобразовательной школы, но учиться дальше не позволило здоровье — частые приступы эпилепсии срывали уроки в классе, и ее освободили от школы совсем.

Мы сдружились. Странноватая девочка, но незлобивая и отзывчивая. Она хорошо писала под диктовку письма — несмотря ни на что, я исправно писала моей матери и даже посылала свои неумелые стихи. Люба одевала меня, сажала на коляску, иногда помогала стирать. Только меня уж очень утомляла ее привычка пересказывать одно и то же — сядет рядом и заведет вчерашний или позавчерашний рассказ. И ведь не потому, что начисто лишена памяти, а явно нарочно. Однажды, читая книгу, я не выдержала ее трескотни и сорвалась:

— Любка, умолкни и отвали! Сколько можно перетирать одно и то же?

— Больше не буду, — подчинилась она. — Но можно я с тобой посижу?

— Сиди, — разрешила я, мучаясь раскаянием, что прикрикнула на нее.

Любка села на подножку моей коляски, но минуты не прошло, как опять застрекотала. Ну что с ней поделаешь? За привычку трещать под ухом одно и то же прозвали ее сорокой. Сидит сорока, трещит без умолку, а я в это время изучаю по «Хрестоматии» стихотворные размеры: ямб, хорей, анапест, амфибрахий, дактиль. Но под Любкино стрекотанье ничегошеньки не могу понять из прочитанного, а ухо ловит повторы озвученного час назад. Раз пять попросила ее помолчать, но мои слова как об стену горох. Тогда у меня терпение лопнуло, я взяла в горсть ее роскошные густые волосы, собранные в конский хвост, потянула и строго сказала:

— Больше ко мне не подходи!

Любка обиделась, ушла, проревелась, вернулась, извинилась:

— Тома, прости меня, больше не буду тебя доводить.

— А зачем ты это делаешь?

— А мне иногда нравится человека позлить, — призналась она.

На следующий день воспитательница Нина Степановна сделала мне замечание:

— Тома! Ты почему Любу обижаешь? Она за тобой ухаживает, а ты как себя ведешь?

— Нина Степановна, а почему мне мешают, когда я занимаюсь? — принялась защищаться я.

— Девочки, не лезьте к Томе. Вас много, и если каждая будет приставать к ней со своими разговорами и затеями, то у нее не останется времени для себя, — заступилась воспитательница.

Я описала этот случай для того, чтоб покаяться перед девчонками, которых обижала своей резкостью, отталкивала от себя, пытаясь погрузиться в самостоятельное изучение того или иного предмета. Самообразование в тот момент стало для меня наркотиком, но никто не хотел этого понимать.

Незадолго до моей отправки в ПНИ к нам пришли работать воспитателями две учительницы из общеобразовательной школы — выбыли оттуда по состоянию здоровья. Я чертовски обрадовалась: вот покажу им свои знания, оценят и, может, подскажут, что учить дальше и по каким книгам заниматься, помогут, дадут школьные программы. Но...

Как-то в игровой, после занятий, вновь пришедшая учительница мирно разговаривала с Любой Лабышевой, но потом Люба со свойственной ей назойливостью стала отстаивать свою точку зрения. Ничего ужасного и выходящего за рамки вежливости в ее речи не было, со старыми работниками мы свободно полемизировали на подобные темы. Вдруг новая воспитательница схватила Любку за шиворот как нашкодившего щенка, потащила в палату, там собственноручно содрала с нее одежду, скинула матрас с койки и пихнула ее на голую сетку, приговаривая:

— Будешь знать, как перечить старшим!

Когда она ушла, мы успокаивали заходившуюся в рыданиях Любку всем девичьим коллективом, но Любка была безутешна. Еще бы, почти взрослая девушка, и пережить такое унижение!

После этой экзекуции мой пыл пообщаться с новыми воспитателями на тему образования и попросить совета мгновенно угас. Да и самообучению стали ставить палки в колеса. Если у старых работников я могла сидеть одна в палате и читать в тишине, то эта горе-воспитательница в свою смену загоняла меня вместе со всеми в игровую. И злобно шипела, что в игровой тоже можно читать. Но как читать под шум и крики играющих подростков! Я не настолько владела руками, чтобы заткнуть уши пальцами, и с трудом абстрагировалась от фона, вчитываясь в текст. Иногда это удавалось.

На какие ухищрения приходилось пускаться, чтобы нормально спокойно почитать! Например, отпрошусь в туалет, а сама рулю в коляске в палату и погружаюсь в чтение. Никто из старых воспитателей мне это в вину не ставил, ну сидит Черемнова одна в палате, читает, и что? Ничего ведь не натворит. На то, чтобы новые смирились с этим, ушло очень много времени и сил. Потом они говорили между собой: надо же, до чего девка жадна до книжек и до учебы! И добавляли: жаль, что увечная, на фига ей чтенье и ученье?

Последние годы в детдоме

В последние два года в детдоме ко мне уже не придирались — выросла девушка умная, серьезная, начитанная, не требует особых забот, не причиняет никаких хлопот, имеет личную помощницу в лице подруги Любы и ничем не утруждает персонал.

Все бы ничего, но здоровье стало стремительно ухудшаться — то ли от усердных самостоятельных занятий, то ли от чрезмерных переживаний. И шея побаливала все чаще, и голова гудела, и спина ныла. А однажды, сидя на первом этаже, я заглянула в висевшее на стене зеркало и сначала даже не поняла, что на моем лице не так. Глаза какие-то странные… А потом и воспитатели стали замечать, что у меня развивается косоглазие. Но никто не призадумался, что означало для взрослой девушки косоглазие, никто не потрудился вызвать глазного врача. Все равно увезут в ПНИ и будет там гнить до самой смерти, рассудили детдомовские сотрудники. Когда я окончательно убедилась в том, что глаза у меня смотрят вразнобой, упала духом. И так придавлена жуткими диагнозами, а тут еще это! Требовать осмотра окулиста наивно, всё равно и его не пригласят, и меня к нему не повезут. И снова началась депрессия — как ночь, так закушу край подушки и захожусь в беззвучных рыданиях.

Поиск по сайту: