СТАРЫЙ ЕВРЕЙ

«Надо было захватить зонт... И теплую одежду После ближневосточной жары здесь довольно прохладно».

Юрий Яковлевич поежился от холода и посмотрел на затянутое грозовыми тучами ленинградское небо. Да, не питерское, а именно ленинградское. Он так и не смог привыкнуть к новому имени Северной столицы и, видимо, уже не привыкнет.

Легкую рубашку-бобочку уже можно отжимать. Хорошо, догадался вместо привычных сандалий надеть ботинки. Все-таки заграница, надо соответствовать...

Он добежал до огромного тополя, мощная листва которого немного сдерживала дождевую воду, и осмотрелся. Штамп «всё изменилось до неузнаваемости» вряд ли передал бы увиденное. Если отбросить фасадный тюнинг, улица в целом сохранила свои прежние черты. Те же здания, те же газоны, та же церковь на перекрестке. Конечно, сменились вывески. Вместо советского «Гастроном» над козырьком витрины теперь светится «Петровский Банк», а в обычную квартиру на первом этаже вселился салон красоты. С крыши дома с колоннами исчез лозунг «Пятилетку — за три года!». Время в тогдашней России, вернее, СССР измерялось в пятилетках — от съезда до съезда. Социалистический календарь. Интересно, а сейчас какой-нибудь есть? От выборов до выборов, например? Или от кризиса до кризиса?

Ночное освещение, вопреки ожиданиям, оказалось на уровне. По крайней мере здесь, на Большом проспекте Васильевского острова. Транспорта не так много, оно и понятно — будничная ночь плюс погода. Нормальные люди по домам сидят.

И на удивление чисто. Ни пластиковых бутылок на тротуаре, ни пакетов с мусором, выброшенных из окон, ни сломанных бельевых прищепок, которых на улицах его района в Иерусалиме великое множество. Впрочем, здесь центр, на окраинах наверняка гораздо грязнее.

Ловить такси не имело смысла — ехать всего пару кварталов. Никто, наверное, не повезет. Да и денег ни копейки шекелей, как говорит сосед Юрия Яковлевича по лестничной площадке, эмигрировавший в Израиль из постсоветской Одессы. Бумажник остался в пиджаке. Забыл от волнения. А возвращаться рискованно: Основатель не обмолвился о количестве попыток.

Юрий Яковлевич протер носовым платком намокшие линзы в очках, приставил ладонь ко лбу наподобие козырька и, прижимаясь к стене дома, где было посуше, устремился вперед, по направлению к гавани.

Через пару минут быстрой ходьбы он вновь остановился, но не потому, что устал. По мере приближения к цели ноги превращались в поролоновые, словно у путника, дошедшего по пустыне до оазиса, но вдруг понявшего, что это даже не мираж, а брошенные декорации к голливудскому фильму.

Заныло плечо — последствие осколочного ранения. Оно всегда начинало болеть, когда он волновался. И сердце постукивает не столько от усталости, сколько от возбуждения. Не притормозило бы... Волноваться никак нельзя, прошлогодний инфаркт был первым звоночком. А как тут не волноваться? Спокойно, спокойно... Возьми себя в руки. Случались переделки и посерьезней. Граммов сто крепкого алкоголя, кстати, сейчас бы совсем не помешали. Он ощупал карманы брюк. Ключи от машины, носовой платок. О, несколько монеток примерно на десять шекелей! Значит, не совсем пропащий. Плохо, паспорта нет. Заберут в полицию — попробуй объясни, что ты не нарушитель визового режима и не шпион, а просто ищешь смысл человеческого существования, а в Ленинград попал через дверь. Окно — в Париж, дверь — в Ленинград, газопровод — на Украину... Оказаться в местной психиатрической клинике или тюрьме хотелось меньше всего.

Он посмотрел вперед. Сразу за поворотом, на противоположной стороне улицы, нужный ему дом. На нулевом, вернее, первом этаже там когда-то располагался магазинчик политической литературы, где продавались труды основоположников марксизма-ленинизма. На стеклянной витрине тогда светился тройной профиль «Маркс—Энгельс—Ленин» обрамленный, словно нимбом, надписью: «Вперед, к победе коммунизма!», и возвышалась пирамидка из запылившихся и выгоревших на солнце брошюр с работами вождей мирового пролетариата, что говорило об отсутствии спроса на товар и убыточности заведения. Но у лавки в то славное время был богатый хозяин, не переживавший из-за подобной ерунды.

В студенчестве Юрий Яковлевич несколько раз заходил в магазинчик. Покупал ленинские статьи для последующего конспектирования. Обязательный пункт учебной программы. Однажды прикололся и шепотом спросил у пожилой женщины-продавца, нет ли последней книги Солженицына. Та так же шепотом, посмотрев по сторонам, предложила зайти через два дня. Заходить Юрий Яковлевич не рискнул. Могла ждать засада.

...Нужно взять себя в руки, продумать линию поведения. В таком виде идти нельзя. Успокойся, ты солидный человек, а не сопливый студентишка. Кстати, студентишкой быть лучше.

Он сделал глубокий вдох, свернул за угол и... застыл на месте от увиденного. Да тут не один инфаркт заработаешь!

В том же магазинчике, в той же витрине светился неоном тот же тройной профиль вождей! И тот же нимб призывал к победе коммунизма! И те же книги пылились за стеклом!

«Может, Основатель не так понял и вернул меня в прошлое?! Дьявол, наверное, я не так сформулировал задачу! Мне совсем не надо в прошлое!»

Самое любопытное, что черная дверь в магазин была приоткрыта. А из-за тяжелых оконных штор пробивался свет. Кстати, сколько сейчас по местному времени? В Иерусалиме полночь... Значит, здесь час ночи. Неужели в час ночи кому-то нужны ленинские труды?

На несколько секунд Юрий Яковлевич даже забыл о цели своего экскурса, если его можно так назвать. Перешел улицу, взялся за ручку двери. Прислушался.

И вновь продолжается бой!

И сердцу тревожно в груди!

И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди!

Кажется, это Кобзон... В смысле, поет... И на фоне песни — шершавый голос дорогого Леонида Ильича: «Политика разрядки международной напряженности, проводимая Советским Союзом, чмок-чмок...»

За дверьми оказался квадратный предбанник, освещенный тусклой лампочкой необычной, бочкообразной формы. Бог мой, это же лампочка Ильича!.. Слева, на зеленой стенке, золотистый барельеф самого Вождя, справа — пожелтевший разворот «Правды» за 1967 год. Над вторыми дверьми — популярнейший лозунг развитого социализма «Слава КПСС!». Пахло, правда, не социализмом, а ароматным шампунем. Прямо как у них в Иерусалиме перед Шаббатом, когда жители намывают подъезды.

«Что за чертовщина?! Мне не нужен 1967 год!.. Интересно, а та женщина-продавец тоже здесь?»

Юрий Яковлевич стряхнул с рук дождевую воду и осторожно вошел внутрь книжной лавки.

Вместо прилавка теперь стояла небольшая барная стойка. В полутемном торговом зале несколько пустующих столиков. В качестве скатертей — ярко-красное сукно. Старорежимные графины и граненые стаканы. На стенах — портреты членов Политбюро. На специальных полочках — знакомое темно-синее собрание ленинских сочинений. В дальнем углу — гипсовый бюст Вождя. А над дверьми в туалет — бичующий плакат середины семидесятых — «Позор израильской военщине!».

Бармен, мужчина лет пятидесяти, облаченный в темно-зеленый френч времен НЭПа с гвоздичкой в петлице, не отрываясь, смотрел по черно-белому «Рекорду» выступление товарища Брежнева на каком-то съезде.

Сразу за дверьми на стульчике кемарил еще один человек, лет на десять помоложе. В строгом черном костюме. При появлении Юрия Яковлевича он проснулся и придирчивым взглядом чекиста осмотрел гостя. Не заметив ничего подозрительного, опять закрыл глаза, погрузившись в сон.

Больше в заведении никого не было.

Бармен, заметив посетителя, убавил звук у телевизора плоскогубцами — бегунок на панели был сломан. Затем улыбнулся.

— Доброй ночи... Проходите... Выпить, закусить?

До Юрия Яковлевича наконец дошло — в магазине теперь располагался бар.

— Шолом... То есть... Здравствуй,— едва слышно ответил он, на израильский манер сразу перейдя на «ты».— Здесь ведь раньше магазин был, верно? Книжный.

— Ну, может, когда-то и был... До нас тут турфирма базировалась. Теперь вот мы...

Юрий Яковлевич нерешительно подошел к стойке. Бармен тут же положил перед ним обычный тетрадный лист с написанной от руки шапкой «Прейскурант». Дальше, также выведенный от руки, шел перечень блюд и напитков. Глаз успел выхватить коктейль «Слеза комсомолки» и салат «Субботник в Кремле». Цены, однако, были совсем не социалистическими. Сколько стоила советская поллитровка, гость помнил прекрасно. Да и как можно забыть то, что впиталось с молоком матери? Фигурально, конечно, выражаясь...

Мужчина во френче ждал, не снимая с лица капиталистической улыбки. Вряд ли в годы застоя официант ресторана вот так же улыбался гостю. Историческая неточность, однако.

— Да я, в общем-то... Просто мимо шел.— Юрий Яковлевич вновь растерянно оглядел интерьер.— Погода не очень...

— Ничего страшного! Главное, ведь зашли... Как обстановочка? — Бармен кивнул на зал.

— Необычно... А это... По убеждениям? Или...

— Или,— понял вопрос бармен,— хозяина идея. Он, между прочим, бывший секретарь райкома комсомола. Туристам нравится. Особенно эмигрантам. Многие даже плачут. Отзывы в книге оставляют. А чем еще народ завлекать? Сиськами голыми? Так они уже надоели. А здесь ностальгия... Для души... Сейчас вот приходится по ночам работать. Кризис.

— Что-то с народом не очень... Кажется, я единственный.

— Это из-за погоды. Штормовое предупреждение передали. Даже град обещали. А то и снег. С погодой тоже кризис.

— А Брежнев настоящий? — Юрий Яковлевич указал на телевизор.— Не компьютерный?

— Разумеется! Шефу кассету перегнали на телевидении за штуку баксов. И то по большому блату. Интересно, между прочим, рассказывает. Я даже заслушался про разрядку напряженности...

— Если бы в семьдесят первом кто-нибудь сказал, что в будущем записи с речью дорогого Ильича будут пользоваться таким спросом, я таки обозвал бы его лжецом и устроил дебош.

— Ну, будущее невозможно предугадать. Но одно могу сказать совершенно четко — даже самые страшные трагедии со временем служат темой для анекдотов.

— Да, случается,— Юрий Яковлевич взял с ближней полки томик Ленина, развернул и вслух прочитал заглавие: — «Детская болезнь левизны в коммунизме». Надо же... Я думал, муляж.

— Обижаете,— развел руками бармен.— Правда, из-за этого проблем много.

— Почему? Власти притесняют?

— Властям по барабану... Гости книги воруют! Представляете? Они двадцать лет назад никому не нужны были, а сейчас их воруют! А попробуй достань на замену! Дефицит! Как копченая колбаса в восьмидесятом. Я бы знал, лет двадцать назад прикупил бы пару фургонов. А сейчас бы бизнес сделал.

— Лампочка тоже ленинская? — Гость кивнул на предбанник.

— А как же! — с нескрываемой гордостью ответил бармен.— У музея выкупили несколько штук. Пришлось трансформатор ставить, чтобы не перегорели... А телевизор вообще еле-еле нашли. Раритет. Дороже плазменной панели.

Он с нежностью протер мутный кинескоп салфеткой. Потом, вспомнив о прямых обязанностях, кивнул на меню:

— Ну как? Выбрали?

— Дело в том,— спохватился Юрий Яковлевич, похлопав себя по карману,— я оставил бумажник в гостинице. Хотел просто прогуляться, а тут дождь... Есть только десять шекелей мелочью.

— Шекелей? Это Израиль, кажется? — Бармен бросил взгляд на плакат про военщину.

— Да, верно... Я турист. Раньше здесь жил. В Ленинграде.

— Я догадался... Акцент... Шекель — это сколько в рублях?

— Можно посчитать... Сейчас доллар — три с половиной шекеля. Какой курс рубля?

— Утром был двадцать восемь.

Бармен профессионально щелкнул костяшками огромных счет, лежавших на стойке, и выдал результат:

— Восемьдесят рублей. На сто граммов «Столичной» хватит. А я потом у вашего брата, сиониста, поменяю.

— Я, вообще-то, не сионист.

При слове «сионист» спящий у дверей мужчина встрепенулся, открыл глаза, но, не заметив ничего подозрительного, опять уснул.

— Фээсбэшник,— шепотом пояснил бармен.— Действующий, между прочим. Подхалтуривает у нас вышибалой. Неофициально. Под легендой вербовки туристов.

— ФСБ — это бывшее КГБ?

— Ну... А в вашем Моссаде халтурят?

— Не знаю,— растерялся «сионист»,— вряд ли... Им и так неплохо платят.

— Эх,— вздохнул мужчина,— с чего начинается родина... Ну что, наливать?

— Наливай,— Юрий Яковлевич положил на стойку мелочь.

Бармен достал из холодильника бутылку «Столичной» со знакомой золотисто-красной этикеткой, свернул пробку. Не целясь и не пользуясь мерной мензуркой, налил в граненый стакан ровно сто граммов. Со словами «от заведения» положил на стойку ириску.

Юрий Яковлевич взял стакан и сел за дальний столик. Время терпит, надо немного обсохнуть и собраться с мыслями.

Кобзона сменил Лев Лещенко, певший про Байкало-Амурскую магистраль. Интересно, ее достроили? Или медведи не дали?

Водка оказалась настоящей, как и книги, как Брежнев, как лампочка. Заведение держало марку. В Иерусалиме тоже можно было купить «Столичную», но стоила она там довольно дорого — все-таки импортный товар. Он предпочитал местную водку с нескромным названием «Голд».

Озноб почти сразу прошел. Оставалось привести в порядок мысли, что гораздо труднее.

Зачем он попросил Основателя перенести его сюда? Что хочет здесь увидеть, что хочет сказать?

Ей сказать...

Попросить прощения? Сослаться на обстоятельства? Так почему раньше не извинился? Ждал конца света? Неплохой повод.

Там, возле двери, он воспользовался старым еврейским постулатом — сделай, потом узнаешь результат. Ибо первый порыв, если он искренен, правильный. А сейчас прикидывал — не погорячился ли? И не стоит ли вернуться обратно, оставив всё как есть?

И, главное, что он хочет услышать?

В девяносто пятом, когда он приехал в Ленинград, у него была возможность увидеть ее. Не рискнул. И даже не стал выяснять у знакомых, как она живет И с кем. Не так давно полазил по социальным компьютерным сетям, но ее нигде не нашел. Жива ли она вообще?

За окном сверкнула молния, и по стеклу ударил очередной залп дождя. Надо же, как тогда. В шестьдесят седьмом. Даже под дождь попал и промок насквозь. Не случайность, наверное. И не совпадение...

Это был сентябрьский понедельник. Их повезли на уборку картошки. Популярное развлечение для студентов и интеллигенции того времени. Весь первый курс Корабелки — кораблестроительного института. Безвозмездная шефская помощь социалистическому сельскому хозяйству. Чтобы зимой не умереть с голоду. Начертательная геометрия подождет, а советский желудок ждать не будет.

Загрузили студенчество в шесть автобусов — общественный транспорт на картофельные плантации не ходил. Часа полтора тряслись, травя анекдоты и тайком распивая портвейн из термосов. Пить в открытую не рисковали — это грозило отчислением и отправкой в армию.

На полях кураторы групп построили студентов и обозначили задачу. Каждому за смену сделать две борозды. Борозда начинается прямо у ваших ног, а заканчивается в светлом будущем, то есть за горизонтом. Введение в начертательную геометрию. В качестве орудия труда — деревянный ящик. Наполняем — относим — берем новый — снова наполняем... Такой вот нехитрый алгоритм. Перевыполнить план можно, сделать меньше — ни-ни. Это предательство интересов Родины в момент противостояния с озверевшим империализмом.

Кураторы групп дали отмашку, студенты встали в позы крабов и нехотя поползли выполнять шефский долг. Наиболее предусмотрительные привязывали к спинам доски. И не зря — через час работы нежные студенческие позвоночники начинали просить пощады у хозяев. Но хозяева были непреклонны — план есть план.

Позвоночник Юрия Яковлевича, или тогда просто Юрика, тоже не отличался крепостью и выносливостью. К середине первой борозды студент корпусного факультета походил на ползущий по полю подбитый немецкий танк, толкающий перед собой деревянный ящик с клубнями. Разве что дыма из башни не было. Сосед по борозде предложил термос, но глоток алкоголя ослабил мучения лишь на несколько минут. В довершение всего, как по заказу, пошел холодный осенний дождь. Чтобы трудовой подвиг действительно выглядел подвигом. А Юра по юношеской беспечности даже не взял полиэтиленовую накидку. В итоге его легкая матерчатая курточка через десять минут превратилась в тяжелую, а на кеды налипло по пять кило грязи.

К дождю прибавился ветер, что грозило сделать подвиг последним. Воспаление легких, с трудом залеченное прошлой весной, могло дать рецидив. Однако студент честно выполнил нормо-план. Дрожа от холода, буквально зубами собрал последние клубни на борозде, ибо окоченевшие пальцы уже не слушались. Оставалось доползти до автобуса и вытянуть ноги. А завтра снова вернуться на поле боя.

И так целую неделю.

Но доползти до автобуса не дали. Вдруг выяснилось, что два несознательных студента с факультета машин и механизмов в обеденный перерыв переборщили с «чаем», потеряли управляемость и спикировали в автобус. В результате три борозды остались неубранными. То есть подвиг не состоялся. А что такое целых три борозды для такого города, как Ленинград? Это, можно сказать,— всё! Как он зиму перезимует?! Выход один: что одни не смогли — доделают другие.

Кураторы прикинули и решили разделить эти три борозды на две группы, работавшие по соседству. Корпусную и машинно-механическую. За полчаса управятся. В приказной форме решение было объявлено строю, омываемому нескончаемыми потоками дождя.

Никто, конечно, решению не обрадовался, но открыто не возмутился. Против плана в то чудесное время не попрешь — чревато статьей за антисоветскую деятельность.

Но один диссидент всё же отыскался:

— А с какой это стати мы должны за них доделывать? Завтра приедут и закончат.

— Кто это там недоволен? — взглядом снайпера, выбирающего жертву, посмотрел на студенческий строй куратор — бородатый преподаватель математики средних лет.

Недовольным был Юрик. Нет, действительно. С какой стати? Он еле на ногах стоит, мокрый до нитки, а те два орла в теплом автобусе дрыхнут. Ладно б ноги подвернули или температура была под сорок. А то напились! А ты за них лишние полчаса раком под дождем ползай! Где справедливость? Пускай завтра сами корячатся. Да и кураторы хороши. Одно дело, когда по-человечески просят, другое — вот так, в приказном порядке.

— Ну я...

Ответил без вызова, но достаточно громко.

— Ты кто у нас по фамилии? — Куратор еще не успел запомнить первокурсников.

Юрик представился.

— Я не понял,— тоже без вызова спросил математик,— мы учиться не хотим?

— А при чем здесь учеба? Это же не семинар, а картошка.

— При том, вьюноша, что служба в Советской Армии — почетный долг каждого гражданина. Вопросы есть?

Юра промолчал. С подобными убедительными и, главное, логичными аргументами не поспоришь.

— Кто еще имеет возражения?

Строй безмолвствовал. Хотя ни одному из присутствующих совершенно не хотелось доделывать чужую работу.

— Я...

Юрику показалось, что он ослышался. Но по одновременному повороту студенческих голов понял, что нет. Голос раздался из соседней, машинно-механической группы. И был он не мужским.

— Кто? — переспросил математик.

— Я...

Из второго ряда строя вышла высокая девушка в такой же легкой, как у Юрика, курточке и синих тренировочных штанах. На голове белая кепочка с пластиковым козырьком и торчащим из-под нее хвостиком. Сейчас такие называют бейсболками. На ногах матерчатые кеды с налипшей грязью. И, разумеется, как и студент-корпусник, она была мокрой до неприличия.

Когда протестует один, это недоразумение, когда двое... Аргумент с отправкой в армию в случае с барышней уже не прокатывал. Но восстановить конституционный строй было необходимо. Дабы болезнь не превратилась в эпидемию.

— Как фамилия? — по-прежнему спокойно уточнил куратор.

— Алехина... — Девушка виновато потупилась, словно стесняясь своей фамилии, и часто заморгала.

— Хорошо... Можете быть свободны... Вы тоже, молодой человек. Завтра в десять подойдете к Василенко.

Василенко был замом ректора по воспитательной работе, говоря по-армейски — замполитом. И, по слухам, весьма строгим. К примеру, бумага из милиции о задержании студента, даже случайном, воспринималось им как личное оскорбление. После чего студент переставал быть студентом.

— Да,— словно вспомнив, добавил математик,— автобус предусмотрен только для тех, кто работал, Всего доброго... Начинаем!

Последняя реплика была обращена к остальной аудитории. Студенты вяло распределились вдоль борозд и заняли г-образные позы.

Юрик растерянно переглянулся с поддержавшей его девушкой. Это что ж, им теперь до города своим ходом добираться? И что значит не работали? Они ж норму выполнили! Да и на чем отсюда уедешь? К тому ж у него в кармане мок единственный пятачок на метро.

Но канючить пощады он не собирался. Начал бастовать, так иди до конца, а то не протест это, а демагогия. Потом уважать перестанут.

— Да и пожалуйста... Сами доедем.— Он повернулся к девушке: — Ты со мной?

Она молча кивнула, ибо тоже, видимо, решила идти на принцип.

Юрик сбегал к автобусу и спросил у водителя, как добраться до города.

— Километра четыре до станции. Вон по той дороге. Там на электричке до Варшавского вокзала. А зачем тебе? Я же довезу.

— По идеологическим соображениям. Слава КПСС!

Он кивнул девушке, и они побрели через картофельное поле к раскисшей от дождя грунтовке.

— Тебя как звать?

— Варя... Варвара...

— Я Юра... Юрий. Как Гагарин.

Вообще-то, он обратил внимание на нее еще в автобусе, по дороге из города. Она спала на впереди стоящем сиденье, прижав голову к стеклу. И как-то по-детски улыбалась во сне. И была очень симпатичной. Во время работы Юра периодически поглядывал на сокурсницу и даже немного ревновал, когда какой-нибудь из студентов заводил с ней разговор.

Четыре километра показались ему стометровкой. Сразу исчезла боль в спине, озноб, усталость. И даже перспектива оказаться в казарме не особо пугала. Он предложил ей свою куртку, но она отказалась.

Сначала они обсуждали случившееся. Варя согласилась с Юрой, что неправильно заставлять работать людей в такую погоду, да еще таким тоном. Одно дело, когда солнышко припекает, другое, когда мокрый, как собака в проруби

Потом переключились на учебу и жизнь. Как и он, Варя была коренной ленинградкой, жила на Васильевском острове с родителями. Варварой ее назвали в честь бабушки, погибшей в блокаду. Поступила в корабелку, да еще на «мужской» машинный факультет по настоянию отца, полжизни проработавшего инженером на Балтийском судостроительном заводе, находившемся здесь же, на Васильевском. Захотел создать трудовую династию. Мама заведовала детскими кружками в заводском Доме культуры. Сама же Варвара любила историю, думала поступать в университет, но отец убедил, что история это не профессия. Ее можно изучать и так.

Юра поведал, что живет вдвоем с мамой, отец бросил ее, когда она была беременной, поэтому он его никогда не видел. В чью честь его назвали Юрием, не знал. Мама — стоматолог в районной поликлинике. В кораблестроительный институт поступил по прозаическим соображениям. Это был ближайший технический вуз от их дома. Все-таки шесть лет ездить. Экономия времени и денег. Корабли же как таковые его не особо привлекали. В школе он увлекался химией и один раз даже сорвал контрольную, незаметно расплескав слезоточивый раствор.

— Но как же потом? — искренне удивилась Варя.— Чем ты будешь заниматься?

— Пока не знаю. Наверное, меня распределят в какой-нибудь НИИ или конструкторское бюро. У нас всех — одна дорога. К полной победе коммунизма. Прямая, безо всяких поворотов.

Далее перешли к музыке и книгам.

— А тебе нравится Лариса Мондрус?[1] — спросила Варя.

— Не очень. Я «Битлз» больше люблю. У них недавно пластинка вышла. По Би-би-си крутили. Я записать пробовал, не получилось. Глушат.

На окончание школы мать купила Юре бобинный магнитофон «Аккорд», большой дефицит по тем временам. Правда, не было хороших записей, приходилось довольствоваться эстрадой социалистических стран. Как-то, зайдя в музыкальный магазин, поинтересовался ради хохмы, нет ли пластинки Элвиса Пресли. Продавец, женщина средних лет, на всякий случай осмотрев товар, безо всякой иронии ответила: «Нет. Возьмите Леонида Утесова».

— А ты не боишься слушать Би-би-си?

— Ну я ж не на улице слушаю. Забираюсь дома под кровать, чтобы никто не видел.

Варя так очаровательно улыбнулась, что Юрик едва устоял на скользкой от дождя дороге. Коварное чувство под названием «влюбленность» уже начало расставлять на пути молодого человека опасные для здоровья ловушки.

— А я недавно у подружки на магнитофоне одну песню слушала. Песня так себе, но в певице что-то есть. Может, заметят. Она молодая совсем. Пугачева. Алла. Не слышал?

— Нет. Ни разу.

Денег на билеты у Вари тоже не оказалось. Кроме такого же пятачка на метро. Пришлось ехать зайцами, кредитных карточек в то время еще не придумали. Электричку ждали минут сорок, прыгая от холода по платформе. Когда отъезжали, увидели подходящую к станции толпу сокурсников во главе с математиком. Как выяснилось на следующий день, автобусы намертво застряли в грязи и самостоятельно выбраться не могли. Студенты отправились на станцию, а водители автобусов в правление совхоза искать тракториста.

По закону совести, электричку навестили контролеры. Вместо билетов Юрик и Варя показали студенческие билеты и по пятачку.

— С картошки едете? — спросила женщина-ревизор.

— Ага. У нас автобус сломался.

Женщина устало махнула рукой и пошла дальше. Студенчество дохлое, что с них взять...

На вокзале Юрик благородно вызвался проводить Варю до дома. Чтобы узнать, как она отреагирует и заодно где живет. Варя не возражала. Последний пятачок ушел на поездку до ее станции. Ничего, в крайнем случае дойдет пешком — от Васильевского острова до конца Садовой не так и далеко. Особенно если бегом. И когда на душе праздник.

В десять утра следующего дня они были у замполита Василенко. Тот, выслушав историю, минуту-другую молчал, грозно нахмурив брови, затем велел отправляться на картошку. Тех двух студентов, нарушивших трудовую дисциплину, уже через две недели забрали в армию.

Вопреки опасениям, ни Юрик, ни Варя не простудились. И на другой день снова месили грязь на полях страны. Вместе убирая одну борозду.

...Юрий Яковлевич вздрогнул от очередного раската грома. Бармен по-прежнему увлеченно слушал Генерального секретаря, вышибала дремал на табуреточке. Остатки согретой ладонями водки в стакане терпеливо ждали.

Он посмотрел на потолок. Варя жила на третьем этаже. Прямо над магазинчиком. Квартира слева от лестницы.

Он понятия не имел, кто там живет сейчас. Был шанс, что она не сменила жилплощадь, но очень маленький. За месяц судьба человека может сделать непредсказуемый зигзаг, а уж за сорок лет... Конечно, он мог бы попросить питерских знакомых поискать ее адрес по компьютерной базе или еще как, но не решался. Точнее, боялся.

Но когда Основатель объявил свой приговор, первое, о чем он подумал,— так и невыполненное обещание вернуться. И другой возможности выполнить его больше не представится. Основатель не оставит шансов, это было понятно с самого начала. Кто мы такие, чтобы мир спасать? Обалденные авторитеты? Да он просто решил понаблюдать за ними, как ученые наблюдают за мышами, которым ввели смертельный препарат. Давайте, мышки, шевелитесь, у вас целых пять часов, а я записывать буду...

Даже если бы Основатель не угадал с фразой «Старый Еврей, сочувствую» и даже если бы не появилась дверь, Юрий Яковлевич поверил бы в реальность происходящего. Кто-то называет это шестым чувством.

Поэтому он решил вернуться. Как обещал.

...Он приехал к Варе вечером, чтобы наверняка застать дома. Квартирные телефоны в то время были большой редкостью, поэтому молодые люди не могли созвониться и договориться о встрече. Варя не удивилась его приходу, их отношения из детско-влюбленных давно переросли в серьезно-взрослые со всеми сопутствующими этому состоянию процессами. Она была его женщиной, он ее мужчиной. Документально-юридически закрепить этот факт они решили сразу после защиты дипломов. Самостоятельную семейную жизнь, сидя на шее у государства и родителей, начинать не хотелось.

Варя работала за кульманом, готовила чертежи для дипломного проекта. За окнами было еще светло — белые ночи, и свет она не включала.

— Чай будешь? — предложила она, сняв заколку и распустив свои чудесные черные локоны.

— Да... Хотя... Не надо...

— Что-то случилось? — догадалась Варвара по его рассеянному поведению.

Юра опустился на диван рядом с большим плюшевым зайцем.

— Варь... Нам дали разрешение...

Она нечаянно зацепила баночку с чертежной тушью. Тушь пролилась на паркет, но Варя не побежала за тряпкой.

— И ты... Уедешь?

Она знала ответ. Он был написан на мужественном лице ее мужчины.

— Я должен отвезти маму... Но потом вернусь... Как только ее устрою. Обязательно...

Вернуться назад было труднее, чем уехать. Эмиграция — это билет в один конец. Ведь он становился предателем родины. Которому нет прощения. И Юра знал об этом. Хотя не считал себя предателем. И не собирался никуда уезжать, если бы не мама.

Год назад у нее обнаружили опухоль в печени. Она созвонилась со старшим братом, Юриным дядей, живущим в Иерусалиме. Дядя с семьей перебрался туда в середине пятидесятых еще до разрыва дипломатических отношений между СССР и Израилем. Каким образом перебрался, мама не рассказывала, но, скорей всего, нелегальным или полулегальным. Дядя работал врачом в одной из клиник Иерусалима. Убедил, что у них лучшие в мире онкологические больницы, и, если действовать оперативно, можно надеяться на выздоровление и реабилитацию.

Но кто ж просто так отпустит простого советского человека, пускай даже еврея по национальности, в рассадник сионизма? Год мытарств в проверяющих инстанциях и затем «музыкальный» отказ — за отсутствием мотива. Болезнь — это не мотив, лечитесь в наших, советских, больницах, а не во вражеских государствах...

Поэтому мама подала документы на выезд по причине воссоединения с семьей. Включила в прошение и Юру. Брат, конечно, поможет на первых порах, но у него своих забот полно. Юра, как любящий сын, согласился. Хотя и не без раздумий и переживаний. Во-первых, жизнь в Союзе, в общем-то, его устраивала, а во-вторых, здесь была Варя. Поэтому он твердо решил, что после обустройства матери вернется назад. Каким образом, не знал, но вернется. Потому что Варю никто бы в Израиль не отпустил, а уезжать нелегально — навлечь беды на оставшихся родственников. Да и как нелегально уедешь? Не подземный же ход рыть под «железным занавесом»?

Юра не очень рассчитывал на удачу, многие годами ждали разрешения на выезд. Но в 71-м в Питере произошло незначительное событие, не освещенное в тогдашних СМИ. Так называемое «самолетное дело». Попытка угона самолета в Израиль. Заговор раскрыли, беженцев повязали прямо на аэродроме Ржевка, зачинщиков расстреляли, остальных отправили в лагеря. Всё вроде бы хорошо, но осадочек остался. История просочилась в западную прессу. Советский Союз подвергли жесткой критике и пригрозили экономическими санкциями. Во избежание негативных последствий, осторожный Леонид Ильич велел увеличить квоту на эмиграцию в Израиль и упростить процедуру проверки.

Юра с мамой как раз и попали в эту квоту. Ну и мамины связи помогли — зубы надо было лечить и комитетчикам, и партийным функционерам. При этом, разумеется, эмигрантов объявили изменниками родины со всеми вытекающими последствиями, типа передачи квартиры в собственность государства, выплаты денег за «бесплатное обучение» в советских вузах и, разумеется, увольнения с работы.

Юру вызвал Василенко. Странно, но не набросился с порога, обвиняя в предательстве. Сначала выслушал. Узнав о причине отъезда, снова, как тогда, на первом курсе, долго хмурил брови. Потом достал из стола бумагу из райкома партии с напечатанной рекомендацией исключить студента-ренегата из комсомола, а следом и из вуза по компрометирующим мотивам. Таковых у Юры не имелось, учился он нормально, госэкзамены сдал, дисциплину не нарушал. Но при желании повод найти можно. Про комсомол и говорить нечего: за одну только мысль об отъезде во вражеское государство — билет на стол.

И самое обидное, что до защиты диплома оставался месяц. Невыполнение рекомендации райкома грозило Василенко, как минимум, лишением должности, а то и исключением из партии, что еще хуже.

— Значит, так... Диплом защищай. С комсомолом сам разбирайся. Лучше напиши заявление с просьбой исключить. Так будет проще и тебе, и секретарю.

Спустя годы Юрий Яковлевич узнал, что Василенко до последнего оттягивал время, заверяя райком партии, что вот-вот вышвырнет из института этого отщепенца. Умер он во время путча гэкачепистов. От инфаркта.

Маме же не дали уволиться по собственному желанию. Обвинили в злостном нарушении трудовой дисциплины. Но ей было уже всё равно.

Хорошо, хоть не травили в прессе.

— Когда вы... уезжаете? — еле слышно спросила Варя, переварив нерадостную новость.

— В августе. Самолетом до Вены, а там...

Она положила циркуль, села на диванчик и тихо заплакала. Юра присел рядом, обнял ее и прошептал:

— Я вернусь... Обещаю.

— Я буду ждать...

...Юрий Яковлевич допил водку. Бармен, заметив это, предложил:

— Может, еще? За счет заведения.

Гость отрицательно покачал головой.

— Вы откуда сами?

— Из Иерусалима.

— Нет, я в смысле — откуда уехали?

— Отсюда. Из Ленинграда.

— Ну и как? Не жалеете?

Юрий Яковлевич не ответил. Что тут ответить? Чтобы жалеть, надо знать, что было бы, если бы остался.

На первое время остановились у дяди Бори — так звали маминого брата. Врачи в Израиле зарабатывали неплохо, у дяди был собственный дом в престижном районе Иерусалима. Он выделил сестре одну из детских комнат. Договорился с клиникой и оплатил часть расходов на операцию. Остальную сумму внесла мама — практически все, что удалось выручить от продажи мебели, украшений, утвари, плюс накопления.

Но вопрос о собственном жилье оставался актуальным. У дяди своя семья, причем не маленькая. Знающие люди предложили вариант — публично заклеймить бывшую родину, поведать об ужасах, творящихся в Союзе, и, наоборот, воспеть прелести земли обетованной. Тогда сионистские организации помогут и с жильем, и с работой. Но Юра отказался. И не потому, что собирался вернуться. Он же не предатель. Хотя мысль о возвращении не оставил.

Узнав о намерениях племянника, дядя Боря провел с ним политинформацию.

— Во-первых, вернуться тебе не дадут. Как бы ты ни старался. Местным невыгодно — страдает авторитет, да и в Союзе ты теперь никому не нужен. Затравят. Смирись и живи спокойно здесь.

— Но я не могу! Там ребята, там Варя! Она ждет, я обещал! Как, кстати, в Ленинград позвонить?

— Послушай опытного в таких делах человека. Не мучай ни ее, ни себя. Не звони и не пиши. Совсем.

— Почему?!

— Это как болезнь. Чем больше запускаешь, тем тяжелее лечить. Поэтому надо резать сразу. Поверь, не ты первый, не ты последний. А она тебя поймет. Любовь на расстоянии — не любовь, через полгода обоим надоест.

Но я же обещал! Она будет ждать! Мы же пожениться хотели!

— Сколько ждать? Десять лет? Пятнадцать? Я тебя умоляю. А мужчина должен быть при женщине.

Юра аж вздрогнул, представив, что Варя, его Варя, живет с кем-то другим.

— И еще один момент. Так сказать, политический. Ты же не хочешь, чтобы у нее или у ее семьи были неприятности из-за переписки с изменником родины?

— Я не изменник!

— Мы тут все изменники. А то, что неприятности будут, можешь не сомневаться.

— Но мне надо сообщить, что мы долетели, устроились,— не успокаивался Юра.— Дать ей наш адрес, наконец!

— Юрий, я похож на человека, который желает вам с мамой зла?.. Да, тебе больно, ей больно, но, если ты напишешь хоть слово, вам будет больнее в десятки раз. Видел бы ты, какие трагедии здесь случаются... Переболей. Тяжело первые полгода. Потом полегчает.

Дядюшка рассказал пару печальных историй из эмигрантской жизни, призывая думать не сердцем, а головой.

Если бы не аргумент о возможных неприятностях в Вариной семье, Юра не внял бы советам.

Первое время Варя снилась ему каждую ночь. И все сны заканчивались одинаково плохо. Они расставались, а он не знал ее адреса и номера телефона. Разыскивал ее, кричал от сердечной боли и просыпался в холодном поту...

Днем было легче, ибо времени на печальные мысли просто не оставалось. Всё время уходило на добычу шекеля насущного. Дядюшка помог с трудоустройством — Юру приняли в контору, занимавшуюся проектировкой яхт. Практически по специальности. По вечерам подрабатывал в местном супермаркете, выкатывая в зал тележки с товаром. Три раза в неделю ходил на курсы иврита. В банке взяли машканту — кредит на покупку квартиры.

Маму удачно прооперировали. Предстоял еще дорогостоящий курс химиотерапии, но, главное, она будет жить.

А через три месяца Юра познакомился с Зоей...

Дождь внезапно кончился. Видимо, грозовой фронт двигался с большой скоростью. В баре появились новые гости. Молодая парочка, скорее всего, студенты. Они взяли по одному стакану воды без газа, сели в темный угол, под бюст Вождя и принялись страстно целоваться.

«Как жаль, что я не родился на тридцать лет позже. Впрочем... У каждого времени есть свои минусы и есть свои плюсы».

Сорочка немного подсохла. Юрий Яковлевич поднялся из-за стола, подошел к стойке:

— Благодарю. У вас хорошая водка.

— Всегда рады,— улыбнулся бармен,— заходите.

Он вышел на улицу. До знакомого подъезда несколько шагов. Сердце опять принялось вырываться из грудной клетки, словно невинный узник из каземата.

«Спокойно, спокойно... Я просто спрошу у жильцов, не знают ли они про нее? Конечно, в час ночи это не совсем вежливо, но, если люди хорошие, войдут в положение. Извинюсь, скажу, что рано утром у меня самолет. Давай, не тяни, раз уж пришел...»

Он посмотрел на окна ее квартиры. В одном горел свет. Да-да, это ее окно, он не ошибается. Третий этаж, рядом с водосточной трубой. Однажды Варя захлопнула дверь, а родители уехали на Ладогу, кататься на байдарках. Службы спасения тогда не существовало, поэтому спасать положение пришлось Юре, благо, что окно не было закрыто. Забирался по трубе, без страховки. Забрался.

Дверь в подъезд оказалась с переговорным устройством. Не очень удачно. Могут просто послать. Но выбора не было. Раз свет горит, значит, не спят.

Он набрал номер Вариной квартиры, нажал колокольчик. После третьего звонка в домофоне послышался щелчок от снятой трубки и раздался немного взволнованный женский голос:

— Кто там?

— Простите, ради бога... Я ищу Алехину Варвару... Она жила здесь раньше.

Голос ничего не ответил, но замок двери загудел и щелкнул. Юрий Яковлевич толкнул дверь. Она открылась.

Подъезд оказался довольно чистым, видимо, здесь недавно делали ремонт. Вместо старых деревянных почтовых ящиков новые, металлические. Как и у них в Израиле, из ящиков, словно языки, свисает спам — рекламные листовки. Часть разбросана по полу. Но в остальном вполне пристойно. Кто-то даже поставил кадку с искусственной пальмой и повесил зеркало в раме. Перед ним Юрий Яковлевич остановился и посмотрелся в него. Мачо с лысиной. Красавец списанный.

Лифта в доме не было. Держась за старые деревянные перила, он поднялся на третий этаж. Вместо деревянной, обитой черным дерматином, вход в квартиру теперь охраняла металлическая дверь.

Когда он ступил на площадку, она приоткрылась, и из темноты квартирного коридора донеслось негромкое:

— Здравствуй, Юра...

...То «сочувствую», упомянутое Основателем, относилось к Зое.

Это случилось в ноябре 2002-го. Во вторник. Но сначала была цепочка мелких, вроде бы не связанных друг с другом событий.

Накануне Юрий Яковлевич проколол колесо на своей «мазде». Проколол до обидного нелепо — наехал на осколок выброшенной из окна пивной бутылки. Обычная местная практика. Нелепость была не в бутылке, а в том, что он поехал не привычным маршрутом, а решил немного срезать.

Пришлось тащиться в мастерскую, где добросовестный механик не просто поменял колесо, но и намекнул на проблемы с подвеской и шаровыми опорами. И, конечно, пообещал всё исправить за один день по вполне умеренной цене, ниже которой не отыскать во всем Иерусалиме

Юрий Яковлевич не отказался, подвеска действительно постукивала. Всё равно пришлось бы гнать машину в ремонт.

Утром они с Зоей собирались в центр, надо было купить подарок на день рождения племяннику, младшему сыну дяди Бори. Пришлось ехать на автобусе. Вообще-то, Юрий Яковлевич должен был съездить один, но Зоя решила составить компанию — у нее отменился урок с учеником, и появилось два часа свободного времени.

Народу в автобусе было довольно много — приближался час пик. Многие держали билеты в зубах — местная традиция, к которой Юрий Яковлевич так и не смог привыкнуть. За две остановки до рынка в переднюю дверь зашел мальчик с ранцем за спиной, явно ортодокс — облаченный в традиционную одежду и повесивший искусственные пейсы. На него никто не обратил внимания, ну мальчик и мальчик. Он не сунул билет в рот. Ни Юрий Яковлевич, ни Зоя вообще не видели его, они стояли на задней площадке.

Мальчик улыбнулся пассажирам, что-то прокричал на арабском, и через секунду в автобусе прогремел взрыв. Люди, стоявшие рядом со смертником, погибли на месте. Взрывной волной вынесло стекла, поранив прохожих. Пояс шахида, как потом выяснилось, оказался с металлической начинкой, рассчитанной на осколочные ранения.

Восемь убитых, более сорока раненых.

Юрию Яковлевичу, если можно так сказать, повезло. Он стоял за пластмассовой пластиной, ограждающей место кондуктора, которая и приняла на себя часть ударной волны. Лишь один осколок зацепил плечо да слегка контузило голову. А Зоя...

...Несмотря на протесты врачей, он прорвался в реанимацию. Ей сделали операцию, но шансов практически не было. Он сел рядом с женой и положил руку на ее бинты. Она уже отошла от наркоза и могла говорить. Вернее, шептать. Увидев мужа, она улыбнулась. А когда он начал ее успокаивать, говоря, что всё обошлось, и скоро ее выпишут, она неожиданно прервала его, едва слышно спросив:

— Юра... Ты по-прежнему любишь ее? Скажи, я не обижусь...

— С чего ты взяла?

— Ты несколько раз звал ее во сне. Я не говорила тебе...

Он погладил ее по руке и так же негромко ответил:

— Зоинька, я люблю только тебя...

Она еще раз улыбнулась и закрыла глаза. Юрий Яковлевич заплакал...

...Когда Основатель написал про ночь Накануне, он почему-то вспомнил Зою. Вернее, то идиотское проколотое колесо.

«Старый Еврей, сочувствую...» — отозвался Основатель.

Юрий Яковлевич даже не попытался вернуться в прошлое, чтобы спасти жену. Он сразу понял, что это невозможно.

Время необратимо.

От проколотого колеса не уйдешь...

— Ата бэ седер?

— Что? Прости, я не расслышала.

— Ой, извини... Это на иврите. Приветствие такое. Как дела, по-русски.

— А-а-а... Нормально... Проходи. Что ты встал в дверях?

Это была Варя. Конечно, сильно изменившаяся, но Юрий Яковлевич сразу узнал ее. Вместо прежних локонов до пояса теперь аккуратное каре. Но всё такие же длинные ресницы, не нуждающиеся в туши, всё такие же озорные и немного грустные глаза! та же родинка на правой щеке, всё тот же детский, не огрубевший за годы голос, такая же стройная фигура.

Варвара Алехина.

Невеста из прошлой жизни...

На ней был легкий сарафан, словно она не спала, а ждала кого-то. Он уловил легкий аромат ландыша, значит, ей по-прежнему нравились эти духи.

— Ну, проходи, проходи,— повторила Варя, отойдя в сторонку и включая свет.— Ну что ты как неродной...

Юрий Яковлевич совершенно не представлял, как себя вести. Он был готов к чему угодно, но только не к такому. Она не прыгнула ему на шею с криками радости и, наоборот, не вцепилась в лицо, проклиная. Не захлопнула дверь и не произнесла киношного: «Ты?!» Варя вела себя так, словно они расстались не сорок лет назад, а на прошлой неделе. Самое удивительное, что она тоже его сразу узнала. Сразу, не вглядываясь в лицо — типа, где я могла вас видеть?

Он переступил порог, зашел в прихожую.

— Боже мой, ты же весь промок! Ночью обещали грозу, надо было взять зонт. Ступай в ванную, я сейчас посмотрю что-нибудь сухое. Да, тапочки под полочкой...

Она скрылась в дальней комнате, где когда-то жили ее родители. Юрий Яковлевич всё еще не пришел в себя. «Что происходит? Что с ней?» Он нагнулся, достал пару совершенно новых шлепанцев, прошел в ванную.

На полочке над раковиной стаканчик с одной зубной щеткой. На вешалке желтый халатик, на стиральной машине косметичка, футляр от очков и старый дамский журнал. Никаких следов мужского присутствия.

Она приоткрыла дверь и просунула туда клетчатую рубашку с коротким рукавом и синие тренировочные брюки:

— Возьми. Это Артура. Он примерно твоей комплекции, должно подойти. Вещи чистые. А свои повесь на сушилку.

«Артур... Что еще за Артур?»

Он развернул рубашку. Действительно, почти его размер. Переоделся. Все ещё по инерции, не приходя в сознание, как говорят доктора. Повесил свои вещи на сушилку и с опаской вышел из ванной.

— Я здесь,— донесся голос из кухни,— проходи.

Она заваривала чай. На столе уже стояли две чашки, сахарница и неразрезанный ореховый тортик. Когда-то он любил такие... Вместо прежних полок с утварью теперь аккуратные мебельные ящички. Всё выдержано в едином стиле, даже занавески подобраны. Ремонт делал человек со вкусом. Чистота и порядок. Не на месте лишь кулинарная книга «Если к вам неожиданно пришел Барак Обама», брошенная на микроволновку.

— Садись, грейся... У меня есть рябина на коньяке. Кажется, она тебе нравилась. Будешь?

«Бог мой, она помнит, что мне нравилось!» Действительно, в советское время это был весьма уважаемый у гурманов ликер, не обошедший стороной и Юрия Яковлевича.

Варя достала из одного из ящичков запечатанную бутылку с винтовой пробкой и пару рюмок. На бутылке чернела знакомая этикетка с гроздью рябины и медальками — призами за победы на выставках. Где она откопала такое? Это же настоящий артефакт. Коллекционеры телефон оборвут, если узнают...

Юрий Яковлевич скрутил пробку, поднес горлышко к носу. Она самая. Рябина на коньяке, родная, «из страны Оз». Настоящая. «Если к вам неожиданно пришел бывший жених».

Он вдруг вспомнил, что заявился с пустыми руками, не захватив никакого подарка, даже цветочка. Впрочем, до подарков ли ему было?

— Ты пьешь зеленый чай? Мне подруга из Китая привезла. Очень вкусный.

Неужели у нее нет более актуальных вопросов? Например, как он здесь оказался и вообще как он сам? Стоп! А может, у нее психологический шок от встречи? Такое случается. Не знаешь, за что хвататься, что спросить. Да, наверное, шок. У меня самого шок.

— Я пью зеленый чай.

— Ну и отлично.

Она разлила по чашкам светло-желтый напиток.

Юрий Яковлевич подумал, что ему было бы комфортней, если бы Варя плеснула этим чаем ему в лицо, обозвала подлецом и спросила: «Зачем приперся, старый маразматик?» Речь, разумеется, шла о душевном комфорте. По крайней мере он был готов к взрыву эмоций, он бы всё понял. А здесь?.. Про какую-то китайскую подругу объясняет.

— Я не разбудил тебя?

— Нет, что ты... Я никогда рано не ложусь. На работу только к двенадцати, я высыпаюсь.

— К двенадцати? Так поздно?

Кажется, он тоже немножко сбрендил от происходящего. Несет какую-то не относящуюся к делу чепуху. Да, встречу с Варёй он представлял несколько по-другому.

— У нас плавающий график,— буднично ответила она.

— Где «у нас»?

— В редакции. Я работаю в небольшом издательстве. Мы специализируемся на исторической литературе. Объемы небольшие, но на жизнь хватает. В институте было хуже... Бери торт. Он свежий.

Она подала ему серебристую лопатку.

— Спасибо... В институте?

— Да. НИИ. Он развалился пять лет назад. Сейчас там одни офисы. И те тоже развалились из-за кризиса. Даже обидно. Я в него после корабелки пришла. Такая была мощная контора. И ничего не осталось.

Он вспомнил, что она увлекалась историей. Надо же. Все-таки устроилась по призванию.

— Ты, случайно, никого не ждешь? — Юрий Яковлевич пока не притрагивался к чаю, боясь расплескать его от волнения.— Торт свежий, сарафан вот...

— Ну конечно жду,— улыбнулась Варя,— тебя... Ты обещал вернуться.

Ага, это уже ближе к теме. Подколола. Еще немного, и всё встанет на свои места.

— Извини... Задержался немного.

— Ничего, я всё понимаю. Это же не на соседнюю улицу сходить.

В ее голосе не было ни намека на иронию. Хотя в этом и есть высокое мастерство артиста.

— Ты почти не изменился...

— Ты тоже... У тебя не найдется закурить? — вдруг спросил он.

— Я, вообще-то, не курю, но Артур оставил свои сигареты. Погоди.

Варя ушла в комнату. Второй раз она упоминала какого-то Артура. Что за таинственный субъект?

Она принесла раскрытую пачку «Винстон-лайт», положила крышечку от банки вместо пепельницы. Юрий Яковлевич тоже не курил, после инфаркта врачи категорически запретили. Только в особо тревожных случаях. Чтобы взять себя в руки.

— Как ты устроился? Расскажи.— Варя села напротив, подперев голову ладонями.

— Я... Нормально... Скоро на пенсию выйду.

— А где живешь?

— В Иерусалиме...

— Ух ты! Ну, рассказывай, рассказывай.

— У меня своя квартира. На улице Авраам Альмалиах. Очень красивая улица. По одну сторону дома, по другую сплошные заросли кустов и русло высохшей реки. Одним концом она упирается в шоссе. На нем тихо разве что в Шаббат, да и то не всегда. С другой стороны улицы теннисный центр, а еще дальше стадион «Тедди», где играет местная футбольная команда «Бейтар». Принадлежит, кстати, нашему... вашему соотечественнику... В дни игр там такое творится! У меня угловой дом. Четыре этажа. Я живу на последнем. Мои окна выходят на сосны. Они растут рядом с детской площадкой перед домом. Чуть подальше, за шоссе, заброшенный сад, по нему гуляют косули, но их никто не трогает, представляешь...

Юрий Яковлевич постепенно успокаивался. Даже отпил чая.

— А с кем ты живешь? — перебила Варя.

— Сейчас один... Сын с женой и дочкой уехал в Канаду в 2003-м. Там поспокойней. Но он прилетает два раза в год, постоянно звонит... У него неплохой бизнес. По строительной части. Сейчас, правда, не очень — тоже кризис. Но он не унывает... Мама умерла еще в семьдесят пятом, ее так и не смогли вылечить. А Зоя погибла. Теракт.

Он не стал уточнять, что Зоя это жена.

— Бедненькая... Жалко как...

И вновь это было сказано безо всякой издевки.

Он обратил внимание на фотографию в рамке, стоящую на холодильнике. Варя с молодым парнем лет тридцати. Парень обнимает Варю за плечо. Ей на фото около пятидесяти.

— А ты как?

— Тоже нормально... Здоровье, тьфу-тьфу, в порядке. Давление иногда скачет, это от мамы досталось. Она с ним мучилась...

— Мама жива?

— Умерла два года назад... А папа в девяностом. Обширный инфаркт... Ой, мы ж про «Рябину» забыли. Наливай.

Юрий Яковлевич потушил сигарету, разлил ликер:

— За встречу.

Они выпили. Да, это был тот самый, забытый вкус. Всё по-настоящему.

Варя начала что-то рассказывать про сокурсников. Юрий Яковлевич уже никого не помнил, поэтому слушал не особо внимательно, размышляя о своем.

Да, он представлял их встречу совершенно по-другому. Всю израильскую жизнь ему снилась эта встреча. Иногда он встречал Варю случайно, в каком-нибудь людном месте и пытался извиниться... Иногда видел во сне институт, куда его почему-то отправили на курсы повышения квалификации, и он встречал ее в аудитории. Она была одета в «картофельную» матерчатую курточку, тренировочные брюки, кеды и белую шапочку с козырьком. И никогда не старела.

И самое любопытное, что ее поведение в его снах было примерно таким же, как наяву. Ни малейшего упрека, никаких обвинений. Спокойный разговор, будто они видятся каждый день.

Сегодня она даже не поинтересовалась, как он оказался в Ленинграде. Почему пришел к ней ночью. Неужели это ее не интересует?

Но самое главное было в другом. Юрий Яковлевич поймал себя на мысли, что все эти сорок лет подсознательно думал о ней. И не потому, что хотел извиниться. А потому, что это была его единственная женщина... Первая. И единственная... Живя с Зоей, он постоянно спрашивал себя, счастлив ли он. И приходил к неутешительному выводу, что лишь пытается внушить себе это. Вернее, уговорить.

У него в Иерусалиме был знакомый художник. Лет сорока от роду. Рисует портреты туристов. Ну и серьезные картины тоже. Вполне состоялся, устраивал свои выставки в местном зале. Нормальный мужик, без задвигов. Кроме одного, по личной части. Лет двадцать назад посмотрел фильм с Софи Марсо, француженкой. И сбрендил. Заявил, что другой женщины ему не надо. И никаких возражений слушать не желает. При этом понимает, конечно, что никогда ее даже не увидит вживую. Понятно, когда девчонки сопливые в звезд эстрады влюбляются. Так это с годами проходит. А здесь взрослый мужик! И не проходит! Уж и Софи Марсо далеко не та, что в молодости, ан нет! Это моя женщина! Единственная и неповторимая.

Так и Юрий Яковлевич... Глупость вроде полная... Или не глупость?

— Хочешь еще? — Варя кивнула на пустую чашку.

— Нет... Спасибо... Варь... Я виноват перед тобой.— Он вдруг почувствовал себя не уважаемым человеком предпенсионного возраста, а робким первокурсником.— Но... Это жизнь...

— Почему ты виноват? — совершенно искренне спросила она.— Что-нибудь случилось?

Ну да. Уехал, бросил невесту и даже весточки не прислал.

— Ну... Я не писал тебе... Хотя мог... И не позвонил. Думал, так будет лучше.

— Господи, я же всё понимаю. Ни в чем ты не виноват. И потом... Ты же вернулся.

Снова подколка? Не похоже.

Он хотел признаться, что уже приезжал в Ленинград, но не рискнул. Варя могла расстроиться. А ему очень не хотелось, чтобы она расстраивалась.

И что дальше? Увидел? Извинился? Облегчил душу? До свидания...

Но ему совершенно не хотелось уходить. И еще ему показалось, что он вообще никуда не уезжал. Вот сейчас на кухню зайдет Варина мама, он, как всегда, стеснительно вскочит и поздоровается. Мама спросит, как сессия. Он ответит — успешно. Потом она упрекнет Варю, что та не погладила свою юбку, а Варя прошепчет: «Можно об этом потом?..» Когда мама уйдет в комнату, они начнут целоваться. В результате убежит кофе.

— О чем ты задумался? — прервала его воспоминания Варя.

— Мне кажется, я никуда не уезжал,— негромко признался он.

— Мне тоже так кажется.

— Кто это? — Он показал на фотографию в рамке.

— Артур. Сын.

— Твой? — от волнения задал идиотский вопрос Юрий Яковлевич.

— Наш...

Она вновь ответила так спокойно, будто он спрашивал ее о прогнозе погоды на завтра.

— В ка... каком смысле — наш? — чуть не поперхнулся Юрий Яковлевич.

— В прямом... Мой и твой. Он родился через семь месяцев после вашего отъезда.

Да-а-а... Ночь Накануне продолжала преподносить сюрпризы. Сын! Его сын!

Нет, не может быть, она просто решила его разыграть!

Он пригляделся к фотографии. Нет, не розыгрыш... И не фотомонтаж. Похож, очень похож. На отца. На Юрия Яковлевича.

Как же так?! Почему она ничего не сказала?! Почему хотя бы не позвонила?! А, ну да... Куда звонить?

— Что с тобой, Юра?

— То есть... Это мой сын?

— Конечно... У тебя еще и внук есть. Десять лет. Игорек. Очень хороший мальчик. Жаль, что Артур уделяет ему так мало времени. А это неправильно, чем бы ни занимался.

— А чем он занимается? — спросил окончательно обалдевший новоиспеченный счастливый отец и дед.

— В милиции служит, представляешь? Да еще в криминальной. Уже майор. Можно ему позвонить.— Варя взяла трубку стационарного телефона, висевшего на стенке.— Хотя нет, не стоит... Он сегодня магазин охраняет. Зарплата у них не ахти, приходится халтурить... Пускай выспится. Пойдем, я покажу тебе фото Игорька.

— Да... Сейчас...

У него просто не было сил подняться. Да и у кого их хватит после подобных новостей. Сын, внук... Больше никаких сюрпрайзов? Может, еще внучка есть? Повторный инфаркт на подходе.

— Тебе нездоровится? Если сердце, у меня есть лекарства.

— Нет-нет... Всё нормально. Я еще выпью?

— Конечно. Ты сиди, я принесу альбом.

Она ушла с кухни. Юрий Яковлевич налил полную рюмку «Рябины», залпом выпил, схватил «Обаму» и несколько раз обмахнулся словно веером. Жарковато, однако...

Почему она ничего не сказала ему тогда, еще до отъезда? Не знала, что находится в положении? Ерунда, два месяца — не две недели. Ведь всё бы было по-другому!

Или нет? Да, он всё равно не вернулся бы, но он бы знал, что у него есть сын!

А если... Если она просто не захотела ему мешать начать новую жизнь? Не мешала завести семью, не заставляла разрываться между двумя домами?

Но при этом не начала новую жизнь для себя... И все эти годы...

Боже мой!..

Она все эти годы ждала его возвращения! Каждый день! Ждала, что в любую секунду он позвонит в дверь! Поэтому и встретила его спокойно, словно из длительной заграничной командировки. Поэтому и одета не в ночную рубашку, а в сарафан. И даже тапочки купила... И «Рябину» хранила на случай его возвращения.

Он же обещал вернуться. И она ждала. Как тот его израильский знакомый художник ждет Софи Марсо. И тоже, наверное, держит в домашнем баре какой-нибудь ее любимый напиток. И тапочки.

Сорок лет!

Да она просто ненормальная!

Или наоборот? Мы все ненормальные? Живем по принципу «Так надо, так положено, чтобы всё было как у всех». А она живет как хочется ей. Она хотела ждать его и ждала, ни на секунду не сомневаясь, что дождется. Кто бы и что бы ей ни говорил, покручивая пальцем у виска.

Варя вернулась на кухню с пузатым фотоальбомом. На первой странице их фотография. Черно-белая. На той самой картошке. Для институтской газеты. Она тогда раздобыла негатив.

...Варя листала альбом, давала пояснения, но он не слушал...

Он даже боялся представить, что может испытывать в момент встречи женщина, сорок лет ждавшая своего мужчину.

Юрий Яковлевич смотрел не в альбом, а на нее. И он увидел абсолютное счастье. Очень светлое и чистое. Которого стоит дожидаться даже сорок лет.

Основатель, ты спрашивал, в чем смысл человеческого существования? Может, в этом?

Основатель... Ночь Накануне...

Юрий Яковлевич вспомнил, почему он здесь, что завтра уже не наступит. И ее счастье будет таким коротким. А это неправильно. Совсем неправильно. И несправедливо.

— Варечка,— он взял ее за руку,— извини, мне надо ненадолго уйти. Просто я не успел закончить кое-какие дела.

— Дела? Ночью? — Варя закрыла альбом и часто заморгала. Она всегда так моргала, когда волновалась.

— Да... Я потом всё объясню... Мне действительно надо уйти.

— Конечно, конечно... Юра... Но... Ты вернешься?

— Обязательно... Обещаю.

— Я буду ждать... Ой, погоди... Опять началась гроза. Ты снова промокнешь. Возьми мой зонтик

— Спасибо... Я верну...

...Он бежал по Большому проспекту Васильевского острова в домашних тапочках, забыв, что врачи запретили ему нагрузки. В рубашке и брюках своего сына, сжимая в руке сиреневый в горошек зонтик. Он так торопился, что не стал переодеваться. Ничего, сейчас ночь, и его никто не видит.

Чуть не пропустил улицу, на которой находился дом с дверью. Немного отдышался и рванул ручку, «Спасибо, что воспользовались услугами компании “Основатель и К°”,— самый быстрый в мире способ путешествий».

Через минуту он сидел перед монитором в своей квартире на Авраам Альмалиах и барабанил по клавишам.

...До конца света оставалось три с небольшим часа. И Старый Еврей не мог его допустить. Потому что обещал вернуться. И возвратить зонтик.

[1] Лариса Мондрус — популярная эстрадная певица конца шестидесятых, уехавшая в Германию.

Поиск по сайту: