Человек. Эту общую для всех нас цель, полноту бытия, Экзюпери помещает в фокус философского внимания

Эту общую для всех нас цель, полноту бытия, Экзюпери помещает в фокус философского внимания. Сам же идеал высшей формы существования, осуществимый в пределах человеческой жизни, он именует словом “сбыться”. Полное смыслами, оно означает обрести внутреннюю свободу и следовать своим истинным потребностям, в интенсивном аутопоэзисе и борении вытрудить широкую и богатую душу; сбыться значит встать на твердую опору из взглядов, жизненных практики, ценностей и убеждений, взращенных в самостоятельном критическом осмыслении и оставаться верным себе и им; словом, изваять крепкую и определенную внутреннюю форму, предпосылающую всякое действие и намерение. «Ты мне нужен, если выстроил себя как крепость, если внутри тебя я чувствую плотную сердцевину», «я хочу от тебя той душевной устойчивости, которая свидетельствует об основательности наработанной тобой души», – обращается Экзюпери к человеку [«Цитадель», с. 633, 656].

Все мы, даже не отдавая в том ясного отчета, желаем сбыться. «Все мы – кто смутно, кто яснее – ощущаем: нужно пробудиться к жизни. Но сколько открывается ложных путей… Конечно, людей можно воодушевить, обрядив их в какую‑нибудь форму. Они станут петь воинственные песни и преломят хлеб в кругу товарищей. Они найдут то, чего искали, ощутят единение и общность. Но этот хлеб принесет им смерть. Можно откопать забытых деревянных идолов, можно воскресить старые‑престарые мифы, которые, худо ли, хорошо ли, себя уже показали, можно снова внушить людям веру в пангерманизм или в Римскую империю. <…> Но эти идолы – идолы плотоядные» [«Планета людей», с. 257].

Встает вопрос, как отличить верную дорогу от ложной, а свое место от чужого. Экзюпери убежден, что каждый сам носит в себе путеводную звезду и нужно лишь разглядеть ее свет. Пока что мы уяснили, что необходимо послушание голосу самой жизни и общечеловеческой природы, но это не единственные господа над нашим существованием. Экзюпери обращает внимание и на природу “личную”, тот сокровенный внутренний фатум, уникальное сочетание качеств, способностей и склонностей, изъянов и совершенств, с которыми мы рождены. В его оценке ему свойствен некоторый биологический детерминизм: «Мы пренебрегали Сущностью, – пишет Экзюпери, критикуя представление о независимости человека от внутренней определенности. – Зерно кедра так или иначе превратится в кедр. Зерно терновника превратится в терновник [«Цитадель», с. 671]. В предельной форме его мысль звучит: «Добродетельной, как дурнушкой, нужно родиться», – впрочем, есть основания полагать, что столь крайних взглядов на этот вопрос Экзюпери все же не имел [«Цитадель», с. 542].

Если разлад с природой вообще чреват бедой и неполноценностью, то и неповиновение своему призванию, пренебрежение им, как правило, оборачиваются против бунтовщика. С другой стороны, будучи опознанным и взлелеянным, призвание укажет на наиболее продуктивные жизненные направления, способствуя становлению свободной и развитой личности. Стремящимся к этой цели Экзюпери дает следующее напутствие: «Ты угадаешь своё призвание по той неотвязности, с какой оно тебе сопутствует. Предать его – значит покалечить себя, но знай: твоя правда будет обозначаться очень медленно, её не сведёшь к внезапно найденной формуле, она будет вырастать, как дерево, и работать на неё будет только время. А ты? Тебе надо сбыться, подняться вверх по крутому склону. Рождённая дробным миром целостность, которую ты обретёшь, будет не разгадкой ребуса, а преодолением противоречий и исцелением кровоточащих ран. Обретая эту целостность, ты ощутишь и её могущество [«Цитадель», с. 569].

Как мы увидели, на первый план у Экзюпери выходит вопрос о «Кто?» экзистенции, о «Кто?» жизни, вытесняя интерес к устройству мироздания. «Чем нужно быть? Вот основной вопрос…» [«Военный летчик», с. 359]. Исследуя условия и предпосылки высшего бытия, он выделяет ряд предметов, отношение к которым необходимо переменить, повинуясь велению разума и целям существования.

Отправной точкой для первого из них служит признание того положения, что экзистенция в условиях становления, конечности и временности есть непрекращающееся движение, саморасширение, и всегда находясь впереди себя, она есть неугасаемое влечение к самой себе. Жизнь, следовательно, есть путь и восхождение, вне которого ничего не существует, путь в никуда, ведь время все разрушает и опрокидывает. Былая целеориентированная установка этим обесценивается. Теперь, если Сизиф желает наделить свою жизнь смыслом и найти в ней удовлетворение, вталкиваемый им на гору камень, который неизбежно скатится к ее подножью, должен рассматриваться как повод к движению, а не его оправдание. Так звучит философия Сизифа: «Главное – идти. Дорога не кончается, а цель – всегда обман зрения: странник поднялся на вершину, и ему уже видится другая цель. А достигнутая перестала ощущаться целью. <…> Путь для того, чтобы вечно уходить от существующего. Я не верю в отдых» [«Цитадель», с. 555]. Хотя «сама по себе цель, возможно, ничего не оправдывает… действие избавляет нас от смерти» и дает насладиться терпкой сладостью земного существования [«Ночной полет», с. 142]. Целеполагание в нем лишь произвольно созидает форму и направление высвобождения энергии.

Такая точка зрения, следует признать, не самое надежное основание для расхожего идеала счастья. Экзюпери, однако, предлагает жизненный идеал более возвышенный, чем сытое и пресное довольство, трусоватый прикаминный английский комфорт, достигаемый отказом от усилия, подавлением сильных экспансивных и созидательных инстинктов. Ему очевидна хрупкость такового, ему известно, что в самой основе самодовольства обыденности нередко кроется периодически вырывающееся наружу глухое отчаяние. «Меня не заботит, насколько будет доволен человек. Меня заботит, сколько будет в нём человеческого», – пишет он [«Цитадель», с. 514-515]. Защищаемая Экзюпери высшая героическая форма счастья диалектически вбирает в себя боль и напряжение и превосходит усыплённое и бедное красками довольство не только благородством, но и накалом. Она обретается в беспрестанном, свободно принятом труде, в борьбе, а не в достижении некоего набора целей, плодами коего можно затем праздно наслаждаться. Иначе взглянувший на свое существование, Сизиф отныне катит свой камень не на вершину, грезя об избавлении от гонящего его вперед проклятья, но перед собой, для него «каждый миг… есть начало» [«Цитадель», с. 852]. Он принял свою судьбу и, не упуская мысленным взором вершины, все еще находит ее желанной, но лишь как ориентир – один из тысяч и в известном смысле случайный. Он не отказывается от целеполагания, но не относится к нему с той торжественной серьезностью, что испокон века подрезала крылья жизни, зашоривала ее взгляд, лишала легкости и свободы движения.

Экзюпери всецело принимает жизнь, построенную на таких трагических основаниях, и его торжествующее и всеобъемлющее “Да” есть принцип, однажды уже названный Ницше amor fati (лат.: любовь к судьбе). Он значит, что «всё, что есть, сущностно», что «главное – не отвернуться ни от одного из биений жизни» [«Цитадель», с. 852, 638]. Принятие разумной жизнью самой себя, того неизбежного, что было, есть и будет есть первейшее условие ее здорового развития. «Ни о чём не стоит жалеть и ни от чего не нужно отказываться. <…> Прими этот день, он дан тебе, чтобы ты не боролся с непоправимым. Непоправимое не имеет никакого значения…» [«Цитадель», с. 555, 566].

Перемены в целевых установках и мировоззренческих предпосылках дополняются Экзюпери разбираемыми ниже четырьмя условиями, которые, в сочетании с названными установками, составляют базу этического кодекса его учения.

«Я принимаю несовершенство человека, – пишет он, – но к человеку я требователен» [«Цитадель», с. 602]. Первым требованием он выдвигает извечный призыв мыслящих людей к свободе, к собственной самости, которое по смыслу в основном аналогично тому, что мы уже изложили. Свою позитивную трактовку – свобода-для – он противопоставляет расхожему ее пониманию в негативном ключе как состояния отсутствия зависимостей, т.е. как свободу-от. Любое сущее всегда опутано нерушимой сетью зависимостей и принуждений, поэтому негативная свобода условна и иллюзорна. Освобождение от чего-либо может быть путем к позитивной свободе, но само еще ей не является. Подлинная свобода достигается в процессе смены одних зависимостей на другие, а именно на те, что содействуют раскрытию высших возможностей жизни. Она есть существование в условиях естественных зависимостей, будь то власть внутреннего нравственного закона или благого внешнего уклада, которые упорядочивают бытие в соответствии с условиями здоровой, сильной, плодотворной жизни. Это свобода «дерева расти в силовом поле своего зерна. Она – совокупность условий восхождения Человека. Она подобна попутному ветру» [«Военный летчик», с. 369-370].

Жизнь в социуме постоянно держит человека перед вопросом, сбудется ли он, перед вопросом, кому и чему он служит. Давление обстоятельств и личная инертность уводят личность прочь от самой себя, создавая дисгармонию с экспансивным порывом жизни, с призванием и вообще всем лучшим в ней. Такое существование, если обратиться к мысли Хайдеггера, проходит под модусом неподлинности, несвободы, поскольку «Кто?» экзистенции есть не сам человек, он не принадлежит себе, он не субъект “своих” поступков. «Если он слился с толпой, послушен ей, живёт по её законам», то он никогда не сбудется, потому что его суть нет и никогда не было [«Цитадель», с. 524]. Только последовательная замена внешней детерминации приоритетом внутреннего закона делает “Я” возможным.

Второе условие, на которое указывает Экзюпери, представляет собой существование в атмосфере высокого напряжения, в пламени борьбы и противостояния. Признавая, что «нет взлета без преодоления сил тяготения», он приходит к выводу, что «наше спасение в необходимости», что лишь давление, будь оно извне или изнутри, вынуждает быть сильным и заставляет жизнь показать свои высшие возможности [«Цитадель», с. 516, 803]. «…На пользу каждому всё, что сопротивляется и противится», но стоит ослабнуть напряжению, «стоит исчезнуть силовому полю, что напрягает тебя, и вот ты уже подобен мертвецу», жизнь приходит к застою и упадку [«Цитадель», с. 516, 730]. В этих размышлениях берет начало его суровый идеал, наиболее радикальное описание которого звучит: «Я люблю то, что умеет противостоять. <…> Я люблю выявляющих себя в противостоянии, люблю замкнутых и молчаливых, укрепляющих свою твёрдость, тех, кто сжимает зубы под пыткой, кто выдерживает пытку любви. Тех, кто несправедливо предпочитает вообще не любить. Вас, уподобляющих себя грозным башням, которые невозможно взять приступом... Ненавижу податливость. Нет человека, если он не противостоит» [«Цитадель», с. 523].

В жизни, продолжает он, невозможно «отделить то, что уничтожает тебя, от того, что тебя созидает» [«Цитадель», с. 648]. Страдание лежит в ее основе, сопровождая исходные устремления и свершения, борьбу и всякую перемену, и оно должно быть признано в своей положительной, созидательной роли. «Благословенны муки, рождающие тебя», – провозглашает Экзюпери [«Цитадель», с. 817]. Как бы от имени самой жизни, устами своего героя он примиряет противоречия: «Так веду я своих воинов ужасами войны к победе, ночным мраком к свету, тяжестью камней к храму, пустыней грамматики к певучему стиху, отвесными склонами и пропастями к пейзажу, открывшемуся с вершины горы. Мы в пути, и мне нет дела до твоего отчаяния и тревог… <…> Нужно, чтобы ты пересёк свою пустыню» [«Цитадель», с. 819]. В этом пассаже приоткрывает себя еще один важный постулат философии Экзюпери: диалектическое снятие оппозиции не только между страданием и счастьем, но и между обыденным и исключительным. Первое суть путь ко второму, и как «прекрасная песня рождается из множества неудачных», так посредственное, рутинное носит в себе семена великого, которые однажды могут взойти [«Цитадель», с. 689].

Необходимость внешнего давления, преодоление которого делает сильным и ваяет форму, имеет парный феномен, получивший в «Цитадели» множество имен, среди которых можно встреть усердие, рвение, жажду, устремленность и ряд других. Природа усердия – воспользуемся первым вариантом – есть добровольная и нескончаемая саморастрата активного аутопоэзиса. Экзюпери подчеркивает его сугубо конструктивный смысл: «отдавая, получаешь больше, чем отдал», «отдавая, не истощаешь, а расширяешь возможность отдавать» [«Цитадель», с. 681, 560]. Тем самым еще одна пара оппозиций сливается воедино: накопление возможно лишь через растрату. Правда, не всякая трата равно продуктивна, и под усердием Экзюпери подразумевает в первую очередь устремление к целям высшим, великим, связывающим человека с неким целым и потому далеко отстоящим от настоящего момента, играя скорее роль линии горизонта. От самозабвенного служения множеству наполняющих мгновение мелких нужд он, напротив, предостерегает: «нужно неусыпно следить, чтобы в человеке бодрствовало великое, нужно его понуждать служить только значимому в себе» [«Цитадель», с. 484].

Наконец, четвертая предпосылка восхождения человека – это смысл (не тот, исходный, а смысл индивидуальной жизни), сложная мировоззренческая структура, которая делит свою функцию упорядочивания и разметки существования с внутренней формой и призванием. Действие смысла состоит во введении в средоточие мировоззрения руководящей идеи, которая своей властью устанавливает новые связи между вещами. Происходит их переоценка: теперь «каждое биение твоего сердца, страдание, желание, вечерняя печаль, еда и работа, улыбка и усталость в череде дней, пробуждение и сладкое погружение в сон» преображаются «благодаря божеству, что мерцает тебе за ними» [«Цитадель», с. 798]. Смысл предстает человеку истиной, указующей путь и преображающей действительность, подобно тому, как ребенок преображает свои три камешка, отведя каждому роль в игре и тем самым на время придав своему существованию творческую форму и определенность. «Не камешки, не правила игры значимы для ребёнка – они всего лишь удобная ловушка, значима увлечённость игрой, своим желанием играть он преображает камни» [«Цитадель», с. 691]. Так и конкретное, предметное содержание смысла третьестепенно, если он выполняет свое предназначение. Через истину, к которой человек причастен и на которую он тратит свою жизнь, раскрывается его сущность – вот что главное. Он сливается с ней и вкладывает себя в ее форму, а его естественным отношением становится служение и жертвенность, которые не отнимают свободы и не вынуждают поступаться ценным, но впервые делают возможным их обретение, поскольку служение целому есть окольный путь служения себе.

Без подчинения человека смыслу, “божеству”, его силы рассеиваются на тысячи незначительных целей. Разумной жизни требуется формирующий и скрепляющий ее закон, логос, который задаст направление движения. Логос необходим, потому что «нет ничего, что обладало бы ценностью само по себе», и лишь нити, протянутые от руководящей идеи, «связующие дробность в единое целое, придают отдельной вещи и цену, и смысл» [«Цитадель», с. 576].

Для общества смысл также является исходной предпосылкой, мотивирующей причиной, могущей сплачивать людей и гармонизировать отдельные воли. Объединяющая сила идеи органично консолидирует частные усилия для реализации коллективных надличностых целей, выходящих за пределы индивидуальной жизни и личного интереса, и дает такой деятельности оправдание. По мере того как люди приносят руководящей идее все новые жертвы, они расширяют и углубляют свою связь с ней и ее влияние на свою жизнь. С другой стороны, качественно новые отношения устанавливаются и между ними: объединенные общей целью люди становятся товарищами, которые «единой связкой, как альпинисты, совершают восхождение на одну и ту же вершину, – так они и обретают друг друга» [«Планета людей», с. 254]. Общий дар «чему-то более великому, чем мы сами», жертвы, приносимые одному божеству, иными словами – общий смысл, является условием подлинного сродства [«Военный летчик», с. 373].

Выводя жизнь за тесные рамки мелкого эгоизма и удовлетворения сиюминутных желаний, смысл впервые дает деятельности конструктивную форму и открытое пространство. Человек выходит за свои пределы, чтобы получить ту единственную возможность сбыться, он созидает себя через созидание того, что величественнее и долговечнее его. Его труд, таким образом, является и способом личной самореализации, и накапливает социальный опыт, преемственность которого создает условия для самореализации других, и противостоит всеразрушающей энтропии времени. Индивидуальная смертность до некоторой степени преодолевается в общественном развитии, и оба организма – индивидуальный и социальный – находят в смысле питательную среду.

Естественно, что утрата этой путеводной звезды, блеклость ее света влекут за собой эрозию творческой мотивации и лишают надличностную деятельность оправдания. «…Нам невыносимо видеть, как поступки и вещи внезапно теряют свой смысл. Тогда обнаруживается окружающая нас пустота…», и жизнь застывает в нигилистическом ступоре [«Ночной полет», с. 141]. В такие периоды ценностного распада общество переживает острый кризис, в нем стремительно развиваются центробежные тенденции и отдельные части выходят из повиновения. Необходимо следить за содержанием в теле социума этой драгоценной субстанции смысла, целостной культурной основы и противостоять ее разжижению. Какова бы ни была идея, на чей алтарь приносятся жертвы, сам алтарь необходим. Жизнью должно руководить «что-то прочное, устойчивое», и «пусть даже оно нелепо и несправедливо – зато образует цельный язык» [«Южный почтовый», с. 48]. Наличие уклада «важнее справедливости, потому что именно он создаёт человека, которого будет опекать справедливость. Если я уничтожу уклад во имя справедливости, я уничтожу человека и моя справедливость лишится подопечного» [«Цитадель», с. 833].

Оттого Экзюпери тяготеет к приоритету общего над частным, целостности над дробностью, считая такое отношение между ними наиболее плодотворным: «Я знаю только права храма, который придаёт смысл существованию камней, права царства, которое наполняет смыслом человеческую жизнь, права стихотворения, которое обогащает смыслом слова» [«Цитадель», с. 620]. Это ставит его на несколько консервативные позиции и примиряет со смыслообразующими религиозными и философскими учениями, которые способны дать человеку вектор движения. Экзюпери насторожено относится ко всем разрушителям и ниспровергателям ценностей. Опасение постоянно проскальзывает в его размышлениях: быть может, сила, пожирающая предрассудки и разбивающая оковы, уничтожит и саму возможность найти удовлетворительную замену былым смыслам? И не есть ли человек зверь, которого нужно держать в цепях? На последний вопрос Экзюпери решительно дает утвердительный ответ, поскольку именно цепи делают зверя человеком, именно в принуждении, ограничении, оформлении совершается выбор как акт свободы.

Принуждение приводит человека и его жизнь в соответствие со смыслом, постепенно превращая последний из отвлеченной духовной конструкции в способ бытия. Силами дисциплины то, что было сначала разовым действием, затем действием повторяющимся, далее – привычкой, наконец, входит в плоть и кровь. Принуждение, которое может выступать и как внешнее давление, и как внутреннее, есть катализатор аутопоэзиса, условие стремительного восхождения жизни, и, следовательно, только оно «способно созидать то, что достойно свободы» [«Цитадель», с. 640].

Из этого следует, что первейшей задачей общества является создание условий для произрастания человека, таких ограничений, которые бы вели к наиболее полной реализации его высших возможностей. Его представление о хорошем общественном устройстве довольно смутно, но во всяком случае оно далеко от распространенных идеалов справедливости и демократии. Современные формы последней он критикует за уравнительность, стандартизацию и пренебрежение высшими целями: воспитанием свободных и развитых личностей, и созиданием высшей культуры. Пренебрегая этим во имя эгалитарной справедливости, праздности, комфорта, наживы, политической и экономической возни, они не соответствуют условиям развития жизни.

Угадываемые по его произведениям политические взгляды можно попробовать охарактеризовать как аристократический авторитаризм с демократическими элементами. По мысли Экзюпери, люди обыкновенно не способны достойно распорядиться большим объемом свободы. Общество, предоставляющее индивида самому себе, снимающее узду контролируемой и целенаправленной социализации, устремляется к деградации. Справедливость не состоит не в равенстве, понятая так, она – «химера и чревата несправедливостью», а в социальном и ином устройстве, соответствующем исходным законам развития личности [«Цитадель», с. 537].

Из этих рассуждений естественно вытекает холистская, правая политическая позиция, ставящая интересы целого выше частных и легитимизирующая известную долю насилия. Экзюпери убежден, что индивид скорее взрастит добродетель под формующим давлением извне, от которого затем наиболее развитые все равно освободятся, нежели в условиях плюралистического хаоса и ценностно-нормативного вакуума. Насильственный характер насаждения высших, плодотворнейших форм уклада и мировоззрения неизбежен, но должен оставаться в разумных и гуманных пределах: «Многих возмутят и твои принуждения. Не обращай внимания. Крикуны были бы правы, если бы ты насиловал главное в них и лишал их возможности расти. Чтить в человеке можно только благородство. Но они видят справедливость в том, чтобы жить без изменений, пусть даже в гниющих язвах, потому что с ними они появились на свет. Если ты вылечишь их, ты не оскорбишь Господа» [«Цитадель», с. 602]. Экзюпери свойствен в некотором роде спинозовский подход, где частное зло искупается общим благом, страдание служит высоте и величию личности и социума, а горькие средства оправдываются возвышенными целями. Сама реальность в представлении Экзюпери следует – и должна следовать – крайней правой “политике” и ее суровому обращению: «Я – жизнь, я упорядочиваю. Я творю ледники вопреки интересам луж» [«Цитадель», с. 457].

Нельзя не заметить, что эта риторика на верхнем уровне схожа с невротическими идеологиями советского красного террора, фашизма, нацизма, японского милитаризма и пр., однако лишним будет специально указывать на фундаментальные различия в предполагаемых целях и методах.

Философия Экзюпери представляет собой ответ на великий вопрос, поставленный исторической ситуацией нигилизма. Бог умер, и его смерть лишила человека и общество почвы, на которой они держались. Покоящиеся ранее в вечной трансцендентной реальности основания для предпочтения бытия небытию, повод для действия и усилия, стимул для жертвы утрачены вместе с верой в таковую реальность. Очевидная несправедливость земного мира не компенсируется более праведностью загробного суда, добро и зло произвольны и лишены высшего покровительства, личность, как и все ей произведенное, подлежит уничтожению временем, стремление, достижение, перенесение боли и испытаний, целеполагание вообще обессмыслены, ибо ведут в никуда. Пугающим, грозным вопросительным знаком нависает безответный вопрос «Зачем?», ощущение тщетности остужает любой порыв.

Едва ли хоть один крупный мыслитель с конца XIX века оказался в состоянии обойти проблему нигилизма, сдавливающую всякую мысль, однажды разглядевшую ее. Многие сделали сражение с ним фокусом своего творчества: Достоевский и Толстой, Ницше и Хайдеггер, Гессе, Камю и Сартр – лишь краткий список тех, кто принадлежит к их числу. Принадлежит к ним и Экзюпери, писавший своей кровью и вынесший свою философию из опыта жизни.

Его ответ, который мы попробовали изложить в этой работе, не содержит в себе последнего слова и не является вполне удовлетворительным, поскольку оставляет мир и человеческую жизнь в традиционном понимании бессмысленными, каковыми оставляет их и философия Ницше, и экзистенциалистская, и всякая неидеалистическая. Путем перенесения критерия ценности внутрь индивида, провозглашения на этой основе существования как порыва к высшим возможностям жизни достигается единственный смысл, возможный для человека и прямо следующий из его природы. Неумолимая сила в конечном счете стащит к подножью и самого Сизифа, бездыханного, и развеет в пыль любой камень, за который бы он ни взялся, однако пока он и другие живы, силами их трудов, опережающих разрушительную мощь случая и времени, возможно утверждение прекрасного, гордого и полного сил существования. К нему нужно лишь пробудиться, освободить, вслед за призывом Экзюпери, Человека в человеке.

Эхо, порожденное личностью Экзюпери, многократно отразившись от бесчисленных стен исторического лабиринта, все еще громко звучит сегодня. И настоящее время чувствительно к его голосу, поскольку, когда осознанно, а когда бессознательно, тяготится тем же вопросом, который занимал и его: как и ради чего жить в ускользающем из рук и все более дробящемся мире.

[1] Здесь и далее цит. по: Сент-Экзюпери А. де: собр. соч. в 1 т. М., 2007.

Поиск по сайту: