Четыре столпа

Учение Экзюпери берет свое начало и образует основу из отношения к четырем взаимосвязанным вопросам, результаты разбирательства с которыми всецело определяют содержание всего последующего: бытие Бога и смысл жизни, критерий ценности и сущность истины.

1. К первому из них мы вынуждены приступить с особой решительностью: философия Экзюпери атеистична. Сам Экзюпери, правда, не говорит об этом однозначно, однако отрицание и преодоление богословской метафизики является необходимым условием и основанием для всего, что у него есть однозначного. Рискуя показаться на первых порах голословными, мы рассчитываем, что по мере того, как мысль оденется плотью и контуры ее прояснятся, читатель сможет оценить правомерность сказанного. Во всяком случае, если мы и допустим существование у Экзюпери религиозных убеждений, то они лежат далеко за пределами расхожих представлений. В сколь глубоком и непримиримом противоречии находится его мировоззрение с догматами всех известных нам религий, в первую очередь христианства, еще предстоит показать.

Не должен смущать и тот факт, что Бог многажды упоминается на страницах «Цитадели» в контекстах, казалось бы, прямо свидетельствующих об обратном заявляемому здесь. В языке Экзюпери его образ играет символическую роль и служит аллегорией смыслообразующей идеи, направляющей человеческую жизнь, идеалом высшей осмысленности бытия, Бог есть «смысл твоих слов», – пишет он [«Цитадель», с. 613].

2. Это замечание подводит нас к решению второго вопроса, вопроса о смысле жизни, на который Экзюпери отвечает уже недвусмысленно: «Нет у мира разгадки, потому что нет в мире смысла» [«Цитадель», с. 618]. Отрицание божественного промысла и богоизбранности человеческого рода, уход из-под опеки высших сил лишает оснований верить в исключительность его роли в мировом процессе. Смысл оказывается не заданной сущностью человека, устанавливающей его связь с бесконечным и обеспечивающей вневременную значимость жизненных результатов, но продуктом разума, продуктом, который не способен дать заманчивых обещаний и гарантировать онтологических привилегий. Связь с вечным и неразрушимым, которая придавала существованию устойчивость и вдыхала надежду, утрачивается. Утрата обнажает подлинное положение человека перед лицом смертности, конечности и временности. Мир постоянных метаморфоз, мир становления и неумолимость хода времени, в конечном счете разрушающего все, к чему оно прикасается, обесценивают всякое начинание и приравнивают онтологический статус человека к статусу любого живого существа или неживого предмета.

Столкновение с этой суровой истиной не ставит философскую мысль в тупик, но, напротив, толкает к убеждению, что человек, разделяющий судьбу со всем существующим, должен мужественно принять свою бренность и мимолетность и сделать из них верные выводы. Прежде всего, требуется признать: «вне пути и восхождения ничего не существует» [«Цитадель», с. 534]. Отказ от внешнего, метафизического смысла существования обращает все силы внимания и надежды на смысл внутренний, на реализацию изначальных, заложенных природой потенций. Центр ценностного притяжения переносится из вымышленного мира бытия в реальный мир становления, из целеориентированной деятельности на само движение и двигающегося, с результатов жизни (которые, в сущности, всегда иллюзорны, ибо обречены) на ее процесс. Последствия, которыми чревата эта позиция, еще предстоит рассмотреть, а сейчас она переносит нас в область третьего вопроса.

3. В рамках и под давлением богословской метафизики, господствовавшей над цивилизацией почти всю ее историю, критерий ценности покоится на принципах божественного мироустройства и установленных свыше законах. Оценочное суждение явно или завуалировано выносится в зависимости от соответствия или несоответствия религиозным догматам, которые решительно проводят грань между ценным и ничего не стоящим, добром и злом, добродетелью и грехом. Ориентация осуществляется на трансцендентное, вневременный источник, а критерий ценности является содержательным, поскольку оценка производится в виде расчета соответствия неизменному и надежному содержанию. Неколебимый авторитет этого источника приравнивает всех людей перед его заветами и не допускает множественности позиций ценности.

Отрицание существования такого источника вызывает необходимость поставить критерий оценки на новое основание, которое уже не может находиться в привилегированной области действительного, в истинном, божественном мире и иметь вид расчета соответствия ниспосланным заповедям. Коль скоро у всего существующего в его отношении ко временности и конечности признается равный онтологический статус, критерий ценности должен опираться не на высшее сущее, как это было раньше, а лишь на наиболее нас интересующее, то, ради которого и производится оценка, – на человека. Не находя основания для создания критерия ценности вне человека, мы неизбежно должны размышлять ввиду его внутренней природы. Критерием тогда непременно становится споспешествование самоосуществлению личности (и общества?), раскрытию ее высочайших возможностей.

Утверждение такого критерия связано со взглядом Экзюпери на сущность жизни и основопринцип ее проекта, который он усматривает в самовозвышении, самопреодолении, экспансии, ницшевской воле к власти. Подобно тому как «каждое дерево стремится стать как можно выше», как «кедр растит себя каждую секунду», здоровая жизнь стремительно движется по извечному вектору аутопоэзиса, самосозидания, правда, порой принимая тупиковые, обреченные и болезненные формы [«Цитадель», с. 529, 469].

4. Классическая трактовка истины как соответствия знания предмету признается Экзюпери иллюзией, невозможность которой вытекает из условий существования. «Нет в жизни правоты, нет неправоты, – пишет он, ­– каждый, кто живёт жизнь, её не знает, ибо нет языка, который бы её вместил» [«Цитадель», с. 755]. Данный фрагмент и ряд аналогичных ему, принимаемая в расчет неразрывная связь с мыслью Ницше дают нам право сделать следующее предположение об обосновании Экзюпери своей позиции.

Истина рассматривается как результат познания, шире – восприятия. Действительность не монолитна, не едина и предстает как множественная, следовательно, восприятие всегда исходит из ограниченной части сущего. Будучи таковым, оно испытывает влияние своей ограниченности, и потому восприятие из одной точки всегда отлично от восприятия из другой. Сущее – перспективно: результаты познавательной деятельности зависят от сложившихся в результате развития аппарата восприятия и мышления, а также от всех индивидуальных и социальных особенностей познающего, неповторимости его положения внутри действительности.

Индивидуация, множественность исключают истину как соответствие, исключают совершенно объективное знание. Правда, знание интерсубъективное, поиском которого и занимаются наука с философией, тем не исключается. Его возможность зиждется на общности базовых механизмов восприятия и мышления людей. Такое знание, коль скоро оно получено добросовестно, отражает определенную биологическую перспективу, на которую, далее, наложены социальные и личные интерпретации, но не истину вещей самих по себе. Разрыв с претензией на объективность имеет еще и то следствие, что познающий никогда не может быть вполне уверен в корректности своих выводов. Знание, что в науке, что в философии, приобретает фундаментально гипотетический характер, поскольку достоверно лишь пока подтверждается практикой, ходом вещей, от нас не зависящим, и может быть им в любой момент опрокинуто.

В свете этих мыслей и под давлением нового критерия ценности, содержание истины переосмысляется. Новый принцип звучит: «не существует в мире большей или меньшей подлинности. Существует большая или меньшая действенность» [«Цитадель», с. 485]. Соглашаясь, что ценность есть ценность для жизни, вопрос об истинности знания (если мы на секунду признаем возможность такового в традиционной трактовке) уходит на второй план в сравнении с тем, какое воздействие оно производит. Истина и ложь не просто переосмысляются, но релятивизируются и угадываются по порождаемому результату: «если на этой почве, а не на какой‑либо другой апельсиновые деревья пускают крепкие корни и приносят щедрые плоды, значит, для апельсиновых деревьев эта почва и есть истина. Если именно эта религия, эта культура, эта мера вещей, эта форма деятельности, а не какая‑либо иная дают человеку ощущение душевной полноты, могущество, которого он в себе и не подозревал, значит, именно эта мера вещей, эта культура, эта форма деятельности и есть истина человека» [«Планета людей», с. 247].

Раз “истин” много, Экзюпери предостерегает: «не считайте заблуждением ценности, отличные от ваших. Не считайте истиной то, что, по вашему мнению, безошибочно. Мы во власти очевидности, и тебе, например, очевидна необходимость подниматься вот на эту гору, но помни: твой сосед тоже во власти очевидности, когда старательно карабкается на свою» [«Цитадель», с. 550]. И все же, несмотря на все различия в точках зрения, путях и средствах, то, что объединяет людей исходнее и значительнее: «Каждый страстно ищет веры, которая сулила бы ему полноту души. Мы яростно спорим, слова у нас разные, но за ними – те же порывы и стремления. Нас разделяют методы – плод рассуждений, но цели у нас одни» [«Планета людей», с. 254].

Поиск по сайту: