ГЕСТЕР И ВРАЧ

Гестер велела Перл спуститься к берегу и поиграть там ракушками и морскими водорослями, пока она не поговорит с человеком, собирающим травы. Девочка улетела, как птичка, и, разув белые ножки, зашлепала по влажному прибрежному песку. Временами она останавливалась и с любопытством вглядывалась в лужицы, оставленные отступившим прибоем для того, чтобы в них, как в зеркало, могла смотреться Перл. Из воды на нее глядела девочка с блестящими черными кудрями вокруг головки и шаловливой улыбкой в глазах. Перл, у которой не было подруг, звала ее взяться за руки и побегать. Девочка тоже манила к себе, как бы говоря: «Здесь лучше! Иди ко мне!» Но Перл, ступив по колено в воду, видела в глубине лишь свои ножки, в то время как на еще большей глубине во взбаламученной воде то тут, то там снова мелькали как бы обрывки чьей-то улыбки.

Между тем ее мать окликнула врача.

— Я хотела бы договорить с тобой, — оказала она, — поговорить о деле, которое касается нас обоих.

— Ага! Никак миссис Гестер соизволила заговорить со старым Роджером Чиллингуорсом? — ответил он, выпрямляясь. — Очень рад! Ну, миссис, я со всех сторон слышу добрые вести о вас! Не далее как вчера вечером судья, умный я благочестивый человек, говорил о ваших делах, миссис Гестер, и намекал, что в совете стоял вопрос о вас. Там обсуждали, можно ли без ущерба для общего блага снять алую букву с вашей груди. И, честное слово, Гестер, я попросил почтенного судью, чтобы это было сделано немедленно!

— Не от милости судьи зависит снять этот знак, — спокойно возразила Гестер. — Будь я достойна освободиться от него, он отпал бы сам или обрел совсем иной смысл.

— Ну что ж, носи его, если он тебе так нравится! — ответил врач. — Женщина всегда должна выбирать для себя украшения, следуя собственной фантазии. Буква очень красиво вышита и весело блестит на твоей груди!

Все это время Гестер, не отрываясь, смотрела на старика: она была изумлена и потрясена при виде перемены, происшедшей в нем за эти семь лет. Нельзя сказать, чтобы он очень постарел, ибо, хотя годы и оставили свой след, он еще хорошо выглядел для своего возраста и, казалось, сохранял неукротимую энергию и живость. Но прежнее выражение лица, лица мыслителя и ученого, спокойного и тихого человека, каким она хорошо помнила его, совершенно исчезло, уступив место настороженному, хищному, жестокому, хотя и тщательно запрятываемому взгляду. По-видимому, Роджер Чиллингуорс пытался смягчить это выражение улыбкой, но она выдавала его, судорожно искажая лицо глумливой гримасой, и тем еще больше обнажала всю черноту его души. Время от времени в его глазах сверкал красный огонек, будто душа старика, раскаленная, тлела в его груди, пока случайная вспышка страсти не раздувала огонь в жаркое пламя. Однако он старался тотчас же затушить его и делать вид, словно ничего не произошло.

Словом, старый Роджер Чиллингуорс был ярким свидетельством того, что человек может превратиться в дьявола, если достаточно долго будет заниматься дьявольскими делами. Несчастный старик подвергся подобному превращению из-за того, что в течение семи лет непрестанно обнажал душу, полную мук, и наслаждался, усиливая эти жестокие муки, которые он с восторгом исследовал и наблюдал.

Алая буква жгла грудь Гестер. Перед ней стоял еще один погибший, и ответственность за его падение тоже лежала частично на ней.

— Что в моем лице заставляет тебя так сурово смотреть на меня? — опросил врач.

— То, что заставило бы меня плакать, если бы существовали слезы, достаточно горькие, — ответила она. — Но не будем говорить об этом! Я хочу поговорить с тобой об известном тебе несчастном человеке.

— О нем? — с жадностью воскликнул Роджер Чиллингуорс, как будто эта тема нравилась ему и он был рад возможности поделиться своими мыслями с единственным человеком, которому мог довериться. — Сказать по правде, миссис Гестер, как раз сейчас мои мысли были заняты этим джентльменом. Итак, говори открыто, я отвечу тебе.

— Когда мы в последний раз разговаривали с тобой, — сказала Гестер, — семь лет назад, ты взял с меня слово сохранить в тайне наши прежние отношения. Поскольку жизнь и честь этого человека находились в твоих руках, мне не оставалось иного выбора, как согласиться на твои условия и хранить молчание. Не без тяжких предчувствий связала я себя этим обещанием. Отказавшись от обязанностей перед всеми другими людьми, я все же не могла отказаться от долга перед ним, и что-то говорило мне, что этим сговором с тобой я отступала от своего долга. С того дня ты стал для него самым близким человеком. Ты следуешь за каждым его шагом. Ты всегда рядом с ним — во сне и наяву. Ты проникаешь в его мысли. Ты копаешься в его душе и терзаешь ее! Ты сжал в своей руке его жизнь и ежедневно заставляешь его умирать страшной смертью, а он все еще не знает, кто ты! Допустив это, я, конечно, поступила низко с единственным человеком, которому мне еще дано было сохранить верность.

— А что тебе оставалось делать? — опросил Роджер Чяллингуорс. — Стоило мне указать на этого человека, и он был бы сброшен с церковной кафедры и отправлен в темницу, а оттуда, быть может, на виселицу!

— Так было бы лучше! — сказала Гестер Прин.

— Какое зло причинил я этому человеку? — снова опросил Роджер Чиллингуорс. — Говорю тебе, Гестер Прин, я окружал этого жалкого священника такой заботой, что ее не окупило бы самое щедрое вознаграждение, какое врач когда-либо получал от монарха! Не будь моей помощи, он сгорел бы в муках за первые два года после вашего совместного преступления. Ибо его воля, Гестар, утратила силу, и он не мог бы вынести тяжесть, подобную этой алой букве, которую вынесла ты. О, я мог бы открыть недурную тайну! Но хватит! Я исчерпал на него все мое искусство. Тем, что он сейчас дышит и ползает по земле, он обязан только мне!

— Лучше бы он умер сразу! — сказала Гестер Прин.

— Да, женщина, ты говоришь правду! — воскликнул старый Роджер Чиллингуорс, и ей на миг стал виден зловещий огонь в его сердце. — Лучше бы он умер сразу! Никогда еще смертный не страдал так, как страдает он. И все, все это на глазах самого жестокого врага! Он знает обо мне. Он чувствует влияние, тяготеющее над ним, как проклятье. Он знает — каким-то особым чутьем, Ибо творец никогда еще не создавал существа более чуткого, — он знает, что рука врага перебирает струны его сердца и что в него с любопытством всматривался взор, искавший только дурное и его нашедший. Но он не знает, что это моя рука и мой взор! С суеверием, свойственным этой братии, он воображает, что предал себя дьяволу, терзающему его страшными сновидениями и безотрадными мыслями, угрызениями совести и отсутствием надежд на прощение, причем считает все это лишь предвкушением того, что ожидает его за гробом. Однако это лишь тень, отбрасываемая мною, постоянная и тесная близость человека, которого он подлейшим образом оскорбил и который живет только этим медленным ядом жестокой мести. Да, конечно! Он не ошибся! У его локтя стоит дьявол! Простой смертный, у которого когда-то было человеческое сердце, стал дьяволом, не перестающим мучить его!

Произнося эти слова, несчастный старый врач простер ругай с выражением ужаса, на лице, как будто, заглянув в зеркало, он вместо собственного изображения увидел какой-то страшный незнакомый образ. Это было одно из тех редких мгновений, когда нравственный облик человека внезапно открывается его умственному взору. Возможно, что раньше он никогда не видел себя таким, как в эту минуту.

— Разве ты еще мало мучил его? — спросила Гестер, заметив этот взгляд старика. — Разве он не заплатил тебе сполна?

— Нет! Нет! Он только увеличил свой долг! — ответил врач; и по мере того как он говорил, злоба его сменялась угрюмой тоской. — Ты помнишь, Гестер, каким я был девять лет назад? Уже тогда я переживал осень моих дней, и не раннюю осень. Но вся моя жизнь состояла из серьезных, посвященных науке, полных размышлений, спокойных лет, честно отданных расширению моих знаний и благу других людей, хотя последнее только вытекало из первого. Ничья жизнь не была столь безмятежна и невинна, как моя, и редко чья — так обильна добрыми делами. Помнишь ли ты об этом? Может быть, ты и считала меня равнодушным, но разве я не заботился о других, требуя для себя лишь малого, разве я не был человеком добрым, честным, справедливым, способным если не на теплые, то на постоянные привязанности? Разве я не был таким?

— Таким и даже лучше, — оказала Гестер.

— А кто я сейчас? — опросил он, глядя ей прямо в глаза, и вся злоба, которая кипела в его душе, отразилась в его чертах. — Я уже сказал тебе, кто я: дьявол! А кто сделал меня таким?

— Я! — содрогаясь, воскликнула Гестер. — Я виновна не меньше, чем он. Почему же ты не мстишь мне?

— Я предоставил тебя алой букве, — ответил Роджер Чиллингуорс. — Если она не отомстила за меня, я не могу сделать большего.

Улыбаясь, он коснулся буквы.

— Она отомстила за тебя! — подтвердила Гестер Прин.

— Я так и думал, — оказал врач. — А теперь, почему ты хочешь говорить со мной об этом человеке?

— Я должна открыть ему тайну, — твердо ответила Гестер. — Он должен узнать, кто ты такой. Что из этого выйдет, я не знаю. Но это старый долг доверия, мой долг человеку, несчастьем и гибелью которого я оказалась, будет, наконец, выплачен! Что же касается опорочения или сохранения его доброго имени и земной славы, а может быть, даже его жизни, он — в твоих руках. Алая буква приучила меня почитать истину, хотя эта истина иногда подобна раскаленному железу, орошающему живую душу. Я не считаю, что ему стоит длить свою жизнь среди этой ужасной пустоты, и не стану молить тебя о пощаде. Поступи с ним как хочешь. Ему нет счастья в этом мире, как нет счастья мне, нет счастья тебе и нет счастья маленькой Перл! Нет пути, который вывел бы нас из этого страшного лабиринта.

— Женщина, мне жаль тебя! — сказал Роджер Чиллингуорс, не будучи в состоянии сдержать порыв восхищения, ибо в отчаянии Гестер было нечто величественное. — Ты наделена высокими качествами. Возможно, это зло не свершилось бы, если бы ты раньше встретила лучшую любовь, чем моя. Мне жаль тебя, жаль того хорошего, что не могло расцвести в твоей натуре!

— А мне жаль тебя, — ответила Гестер Прин, — ибо ненависть превратила мудрого и справедливого человека в дьявола! Но, может быть, ты сумеешь выбросить эту мерзость из души своей и снова стать человеком? Если не ради священника, то хотя бы ради самого себя! Прости его и предоставь дальнейшую кару высшим силам. Я только что сказала, что не будет блага в этом мире ни ему, ни тебе, ни мне, блуждающим в мрачном лабиринте зла и на каждом шагу, куда бы мы ни направились, натыкающимся на наш грех. Но это не верно! Еще возможно благо для тебя, для тебя одного, ибо ты был глубоко обижен и в твоей воле простить. Неужели ты откажешься от этого единственного преимущества? Неужели отвергнешь эту бесценную милость?

— Замолчи, Гестер, замолчи! — с мрачной суровостью проговорил старик. — Мне не дано прощать. У меня нет той воли, о которой ты говоришь. Моя прежняя вера, давно забытая, пробуждается вновь и объясняет все, что мы делаем, и все, за что страдаем. При первом своем ложном шаге ты посеяла это зерно зла, а все остальное с тех пор было грозной неизбежностью. Вы, оскорбившие меня, грешны только потому, что поддались какому-то обману чувств; а я похож на дьявола только потому, что взялся сам исполнить его дело. Такова наша судьба. Пусть цветет, как ему положено, черный цветок зла! А теперь иди своей дорогой и поступай с тем человеком как хочешь.

Он махнул рукой и опять занялся собиранием трав.

Поиск по сайту: