РЕБЕНОК У РУЧЬЯ

— Ты горячо полюбишь ее, — повторяла Гестер Прин, следившая издали вместе со священником за маленькой Перл. — Правда, она красивая? А посмотри, с каким вкусом и как умело она украсила себя этими простыми цветами! Собери она в лесу жемчуг, алмазы и рубины, они ничего не прибавили бы к ней! Это чудесный ребенок! Но, знаешь, у нее твой лоб!

— Известно ли тебе, Гестер, — с беспокойной улыбкой сказал Артур Димсдейл, — что эта милая крошка, всегда семенящая рядом с тобой, доставила мне немало тревоги? Я боялся… О Гестер, как ужасно — бояться такой мысли!.. Я боялся, что весь мир узнает мои черты, отчасти запечатленные на ее лице! Но она больше похожа на тебя!

— Нет, нет! Не больше, — ответила мать с ложной улыбкой. — Пройдет немного времени, и ты не будешь бояться, узнавая в ней свое дитя. Но взгляни, как она необычна и хороша с лесными цветами в волосах! Словно одна из тех фей, которых мы оставили в нашей доброй старой Англии, нарядила ее для встречи с нами.

С чувством, никогда еще ими не испытанным, сидели они, следя за медленным приближением Перл. Она воплощала в себе соединявшие их узы и была подарена миру семь лет назад как живой иероглиф, раскрывавший ту тайну, которую они так старались скрыть. Если бы существовал прорицатель или волшебник, способный прочитать этот пламенный характер, он узнал бы все! Перл воплощала единство их бытия. Какова бы ни была их прежняя вина, могли ли они, глядя на существо, олицетворяющее их духовный и материальный союз, сомневаться в том, что земное их существование и дальнейшая судьба были соединены и что они будут пребывать вместе в вечности? Эти мысли и другие, подобные им, в которых они, быть может, не признавались себе или не отдавали ясного отчета, внушали им благоговейное волнение перед приближавшимся ребенком.

— Когда ты заговоришь с ней, — шепнула Гестер, — не дай ей заметить ничего особенного — ни чрезмерной любви, ни радости. Наша Перл бывает очень порывиста и чудит, как маленький эльф. Она не терпит проявления чувств, если не знает всех «отчего» и «почему». Но она очень привязчива! Она любит меня и полюбит тебя!

— Ты не можешь представить себе, — сказал священник, искоса глядя на Гестер Прин, — как мое сердце страшится разговора с ней и как оно, вместе с тем, стремится к нему! Я уже сказал тебе, что дети неохотно дружат со мной. Они не взбираются ко мне на колени, не лепечут мне на ухо, не отвечают на мою улыбку, а стоят в сторонке и недоверчиво рассматривают меня. Даже совсем маленькие, когда я беру их на руки, начинают горько плакать. Однако Перл за свою короткую жизнь дважды была добра ко мне! Первый раз — ты знаешь, когда! А второй раз — когда ты привела ее в дом сурового старого губернатора.

— Где ты так смело выступил в нашу защиту! — ответила мать. — Я помню это, и маленькая Перл тоже, наверно, помнит. Не бойся ничего! Возможно, сначала она будет дичиться и стесняться, но потом полюбит тебя!

К этому времени Перл дошла до ручья и остановилась на берегу, молча разглядывая Гестер и священника, все еще сидевших, в ожидании ее, на обросшем мхом стволе дерева. Как раз в том месте, где она стояла, ручей разлился лужицей, такой зеркально-гладкой, что в ней четко отражалась маленькая фигурка во всем блеске своей живописной красоты, в уборе из цветов и сухой листвы; однако отражение казалось еще более тонким и одухотворенным, чем действительный образ. И в свою очередь повторяя живую Перл, оно придавало какую-то призрачность и неосязаемость самому ребенку. Было что-то необычное в том, что Перл смотрит на них сквозь густой сумрак леса, сама же озарена лучами солнечного света, словно привлеченными к ней какой-то симпатией. А в глубине ручья стояла другая девочка — другая и одновременно та же, — озаренная такими же золотыми лучами. У Гестер возникло неясное и мучительное ощущение, будто Перл сделалась для нее чужой, будто дитя во время своего одинокого блуждания по лесу вышло из той среды, в которой пребывало вместе с матерью, и теперь тщетно искало пути обратно.

Это ощущение было и верным и в то же время ошибочным; мать и дочь действительно взаимно отдалились, но по вине Гестер, а не Перл. С тех пор как девочка рассталась с матерью, другой человек был допущен в круг чувств Гестер, и это настолько изменило отношения между всеми тремя, что Перл, возвратившись, не нашла своего привычного места и совсем не знала, как ей быть.

— Мне чудится, — заметил чуткий священник, — будто этот ручей — граница между двумя мирами и ты никогда не сможешь снова встретиться с твоей Перл. А может быть, она — маленький эльф, которому, как нам рассказывали в детстве, запрещено переступать текущие воды? Пожалуйста, поторопи ее, потому что это ожидание уже наполнило меня трепетом.

— Иди скорей, дитя мое! — ласково сказала Гестер и протянула к ней руки. — Что ты медлишь? Раньше ты никогда так не мешкала! Вот мой друг, он должен стать и твоим другом. Раньше тебя любила только твоя мама, а теперь тебя будет любить еще один человек! Прыгай через ручеек и иди к нам. Ведь ты умеешь прыгать, как козочка!

Перл, не обращая никакого внимания на эти медовые речи, по-прежнему стояла на противоположном берегу ручья. Она устремляла свои блестящие, загадочные глаза то на мать, то на священника, то на обоих вместе, словно силясь уловить и уяснить себе их отношения. По какой-то необъяснимой причине в тот миг, когда Артур Димсдейл почувствовал на себе взгляд ребенка, его рука невольным жестом, уже вошедшим у него в привычку, легла на сердце. Наконец Перл властно протянула вперед руку и пальчиком указала на грудь матеря. А внизу, в зеркале ручья, увитое цветами и освещенное солнцем отражение маленькой Перл тоже указывало пальчиком на Гестер.

— Ах ты, странное дитя, почему ты не подходишь ко мне? — воскликнула Гестер.

Но Перл, продолжая указывать пальцем на грудь матери, нахмурила лоб. При ее детских, почти младенческих чертах это производило особенно сильное впечатление. И так как мать продолжала манить ее и наряжать свое лицо в непривычную праздничную улыбку, девочка досадливо и высокомерно топнула ножкой. А в ручье сказочно красивая девочка тоже нахмурилась и, вытянув пальчик, повторила этот высокомерный жест, еще усилив выразительность образа живой Перл.

— Иди сюда скорей, Перл, не то я рассержусь! — закричала Гестер, которой, хотя она и привыкла к подобным капризам своей дочки-шалуньи, сейчас, конечно, хотелось, чтобы та вела себя лучше. — Прыгай через ручей, непослушная девочка, и беги сюда! Иначе я сама пойду за тобой!

Но Перл, нисколько не испугавшись материнских угроз и не смягчившись от ее просьб, внезапно разразилась припадком гнева; она неистово размахивала руками и самым причудливым образом изгибала свою маленькую фигурку. Эти дикие движения сопровождались пронзительными криками, которым со всех сторон вторило эхо, так что казалось, будто она не одинока в своем детском неразумном гневе и множество невидимых существ сочувствуют ей и поощряют ее. А в воде гневалось отражение Перл, увенчанной и опоясанной цветами; девочка в ручье также топала ножками, возбужденно размахивала руками и продолжала указывать пальчиком на грудь матери.

— Я знаю, что ее так взволновало, — шепнула священнику Гестер, невольно побледнев, несмотря на все свои усилия скрыть волнение и досаду. — Дети не терпят никаких перемен во внешнем виде тех, к кому они привыкли и кого ежедневно видят. У Перл перед глазами нет того, что она привыкла видеть на мне!

— Умоляю тебя, — отозвался священник, — если ты способна ее успокоить, сделай это немедленно! На свете нет ничего более гнетущего, чем ярость ребенка, разве что мерзкая злоба старой ведьмы, вроде миссис Хиббинс, — добавил он, пытаясь улыбнуться. — Как на прелестном детском личике, так и на покрытой морщинами физиономии старухи это одинаково чудовищно. Молю тебя, во имя любви ко мне, успокой ее!

Бросив выразительный взгляд на священника и тяжело вздохнув, Гестер с пылающим лицом снова повернулась к Перл, но прежде чем она произнесла первое слово, краска на ее щеках сменилась смертельной бледностью.

— Перл, — печально сказала она, — посмотри себе под ноги! Вон туда! Перед собой! На этот берег ручья!

Девочка посмотрела туда, куда указывала мать: там, так близко к воде, что в ней отражалась золотая вышивка, лежала алая буква.

— Принеси ее сюда! — сказала Гестер.

— Подойди сама и возьми! — ответила Перл.

— Что за ребенок! — прошептала Гестер, обращаясь к священнику. — О, мне еще многое придется рассказать тебе о ней! Но, по правде говоря, она права насчет этого ужасного знака. Я должна терпеть эту пытку еще несколько дней, покуда мы не покинем этих мест и не станем вспоминать о них лишь как о дурном сне. Лес не может спрятать алую букву! Океан примет ее из моих рук и поглотит навсегда!

С этими словами она подошла к ручью, подняла алую букву и снова прикрепила ее к себе на грудь. Минуту назад, говоря о том, что утопит мрачную эмблему в пучине морской, Гестер была полна надежд, а теперь, принимая ее обратно из рук судьбы, она поддалась чувству обреченности. Сняв букву, казалось бы навсегда, она всего лишь час дышала свободно, и вот снова алый символ страдания заблистал на прежнем месте! По-видимому, раз содеянное зло всегда так или иначе становится нашим роком. Гестер подобрала густые пряди своих волос и спрятала их под чепец. И сразу, словно эта печальная буква таила в себе иссушающие чары, красота, молодость, женственность исчезли, как угасает солнечный свет; казалось, серая тень снова нависла над Гестер.

Когда это мрачное превращение свершилось, она протянула руку к Перл.

— Теперь ты узнаешь свою маму, детка? — мягко, но с оттенком упрека спросила она. — Теперь, когда твоя мама снова печальна и знак позора на ее груди, ты перейдешь через ручей и признаешь ее?

— Теперь да! — ответила девочка, перепрыгивая через ручей и обвивая ручками Гестер. — Теперь ты вправду моя мама, а я твоя маленькая Перл!

В порыве нежности, мало обычном для нее, она обхватила голову матери и поцеловала ее в лоб и щеки. А затем, словно повинуясь какой-то неизбежности, всегда побуждавшей этого ребенка примешивать мучительную боль к утешению, которое она могла подарить, Перл вытянула губки и поцеловала алую букву!

— Нехорошо, Перл! — сказала Гестер. — Только что ты как будто показала, что немного любишь меня, и тут же начала смеяться надо мной!

— А зачем здесь сидит священник? — спросила Перл.

— Он хочет поздороваться с тобой, — ответила мать. — Подойди и попроси у него благословения! Он любит тебя, моя маленькая Перл, и любит твою маму. Полюби и ты его. Подойди к нему! Он хочет поговорить с тобой!

— Он любит нас? — спросила Перл, подняв на мать проницательный взор. — Значит, он пойдет в город рука об руку с нами? Мы пойдем все вместе?

— Не теперь, дитя мое, — ответила Гестер. — Но через несколько дней он пойдет вместе с нами. У нас будет свой дом и свой очаг, и ты будешь сидеть у мистера Димсдейла на коленях; он научит тебя многим интересным вещам и будет горячо тебя любить. И ты полюбишь его, не так ли?

— А он всегда будет прижимать руку к сердцу? — спросила Перл.

— Глупышка, что за вопрос! — воскликнула мать. — Подойди и попроси у него благословения!

Но то ли под влиянием ревности, которую испытывает каждый избалованный ребенок к опасному сопернику, то ли под влиянием очередного каприза. Перл не хотела проявить никакой благосклонности к священнику. И только силой мать подвела ее к нему. Перл упиралась и выражала свое нежелание странными гримасами. Их у нее с младенческих лет было в запасе великое множество, и она умела придавать своей подвижной мордочке всевозможные злые и неприятные выражения. В мучительном смущении священник все же надеялся, что поцелуй послужит залогом его добрых отношений с ребенком. Он наклонился и поцеловал девочку в лоб. Тогда Перл вырвалась из рук матери и подбежала к ручью. Нагнувшись, она окунула в него лоб и ждала, пока скользящая вода не унесла вдаль нежеланный поцелуй. Затем она издали стала молча следить за матерью и священником, которые, продолжая свою беседу, уславливались о том, что нужно сделать прежде всего, чтобы можно было начать новую жизнь.

И вот это знаменательное свидание пришло к концу. Пора было предоставить одиночеству лесную ложбинку под старыми, темными деревьями, которые долго еще будут шелестеть своими многочисленными языками, рассказывая о том, что там произошло, но ни один смертный не поймет их слов. И меланхоличный ручей прибавит эту новую историю к тем тайнам, которые уже и так переполняют его маленькое сердце; он будет продолжать своя невнятный лепет, и голос его останется таким же печальным, как и много столетий назад.

Поиск по сайту: