ГЕСТЕР И ПЕРЛ

Роджер Чиллингуорс — кривобокий старик с лицом, надолго оставлявшим у людей жуткое воспоминание, отошел от Гестер Прин и двинулся дальше, часто нагибаясь. То тут, то там он срывал травы или выкапывал коренья и складывал их в корзинку, висевшую у него на руке. Когда он наклонялся, его седая борода почти касалась земли. Гестер еще некоторое время следила за ним, со странным любопытством ожидая, не завянет ли нежная весенняя трава под его нетвердыми шагами, не оставят ли они сухой и бурый след на ее веселой зелени. Какие травы так усердно собирает старик? — подумала она. Не породит ли земля, зараженная его злобным взглядом, ядовитые, доселе неведомые растения, поднявшиеся навстречу его протянутым пальцам? Может быть, его прикосновения достаточно, чтобы любое безвредное растение превратилось в ядовитое и пагубное? Неужели солнце, которое так ярко все освещает, бросает свои лучи и на него? Или зловещая тень сопровождает его уродливую фигуру повсюду, куда бы он ни повернул? И куда он сейчас идет? Не провалится ли он внезапно сквозь землю, оставив страшное и пустое место, где потом долгое время будут расти смертоносный паслен, курослеп, белена и прочие ядовитые растения, какие могут процветать в здешнем климате? Или он взмахнет крыльями летучей мыши и улетит, становясь тем уродливее и страшнее, чем выше он будет подниматься к небу?

— Грех это или нет, — с горечью сказала Гестер Прин, все еще глядя ему вслед, — но я ненавижу этого человека!

Она укоряла себя за это чувство, но не могла ни побороть, ни ослабить его. Пытаясь его преодолеть, она вспомнила давно минувшие дни, прожитые в далекой стране, когда он, бывало, по вечерам выходил из своего уединенного кабинета и грелся у домашнего очага и она, супруга, дарила его своей улыбкой. И он говорил, что ему необходимо отогреть в лучах этой улыбки сердце ученого, застывшее от долгих часов, проведенных среди книг. Тогда эти вечера казались ей счастьем, но теперь, когда она видела их сквозь призму своей страшной дальнейшей жизни, они стояли в одном ряду с ее самыми ужасными воспоминаниями. Она удивлялась тому, как были возможны подобные сцены! Она удивлялась, как вообще ее уговорили выйти за него замуж. Своим главным преступлением, в котором она должна была каяться больше, чем в чем-либо другом, считала она то, что когда-то терпела вялое пожатие его руки и отвечала на него, что сливала свою улыбку с его, растворяла свой взор в его взоре. Теперь ей казалось, что Роджер Чиллингуорс совершил нечто гораздо худшее, чем причиненные ему впоследствии обиды, убедив ее, чье сердце было неопытно, что она счастлива рядом с ним.

— Да, я ненавижу его! — повторила Гестер с еще большим ожесточением. — Он обманул меня! Он поступил со мной гораздо хуже, чем я с ним!

Горе мужчине, который овладевает рукой женщины, не завоевав также и весь пыл ее сердца! Ибо его ждет печальный удел Роджера Чиллингуорса, если другое, более сильное прикосновение пробудит ее чувства; его будут упрекать даже за спокойное довольство, за мраморное подобие счастья, которое он навязал ей, уверив, что оно и есть полнокровная жизнь. Однако Гестер давно следовало забыть об этой несправедливости. О чем свидетельствовали чувства этой минуты? Неужели семь лет жизни под пыткой алой буквы, заставив так страдать, не привели ее к раскаянию?

Чувства, вызванные этими несколькими минутами, пока она стояла, следя за искривленной фигурой старого Роджера Чиллингуорса, пролили тайный свет на состояние души Гестер, открыв много такого, в чем она иначе никогда не призналась бы самой себе.

Когда старик скрылся из виду, она позвала ребенка:

— Перл! Маленькая моя! Где ты?

Всегда жизнерадостная Перл во время разговора матери со старым собирателем трав находила себе множество развлечений. Сначала, как уже говорилось, она увлеклась игрой с собственным отражением в воде — манила его к себе, а когда оно отказалось выйти, попыталась найти путь в его область неосязаемой земли и недостижимого неба. Однако, убедившись, что либо она, либо отражение «не настоящие». Перл пустилась на поиски более интересного времяпрепровождения. Она делала лодочки из березовой коры, нагружала их раковинами улиток и пускала в плавание по неведомым водам большую флотилию, чем любой купец в Новой Англии, однако почти все ее суда шли ко дну у самого берега. Она поймала за хвост лангусту, взяла в плен несколько морских звезд и положила медузу под лучи теплого солнца. Потом стала хватать белую пену набегавшего прибоя и, бросив ее в воздух, стремительно неслась вслед за ветром, стараясь поймать большие снежные хлопья, прежде чем они упадут на землю. Заметив стаю прибрежных птиц, порхавших вдоль берега в поисках корма, шалунья набрала полный передник камешков. Осторожно перебираясь с камня на камень вслед за этими крошечными морскими птичками, она удивительно ловко обстреливала их. Перл была почти уверена, что один из камешков попал в белогрудую серую птичку, которая все же улетела с перебитым крылом. Маленькая озорница вздохнула и бросила свою забаву: ее опечалило, что она причинила боль маленькому существу, вольному, как морской ветер и как она сама.

Напоследок она сплела себе из разных водорослей нечто вроде шарфа, или накидки, и головного убора и стала очень похожа на маленькую наяду. Она унаследовала от матери способность придумывать украшения и наряды. Для окончательной отделки своего костюма Перл взяла немного водорослей и соорудила, как могла, на своей груди украшение, которое она постоянно видела на груди матери, — букву «А», ту самую букву «А», но светло-зеленую вместо алой! Девочка опустила голову и со странным любопытством рассматривала эту эмблему, словно единственная цель, ради которой она была послана в этот мир, заключалась в том, чтобы распознать скрытое значение этой буквы.

«Интересно, спросит ли меня мама, что это значит?» — подумала Перл.

Как раз в этот миг она услышала голос матери и, перепорхнув легко, как морская птичка, очутилась перед Гестер Прин, приплясывая, смеясь и показывая пальцем на украшение на своей груди.

— Моя маленькая Перл, — сказала Гестер после минутного молчания, — зеленая буква, да еще на твоей детской груди, не имеет никакого смысла. Но знаешь ли ты, дитя, что означает буква, которую обречена носить твоя мать?

— Да, мама, — ответила девочка. — Это заглавная буква «А». Ты показывала мне ее в букваре.

Гестер пристально всматривалась в личико дочери и хотя в ее черных глазах видела то особое выражение, которое часто замечала, она все же не была уверена, действительно ли Перл придает символу какое-то значение. Ею овладело болезненное желание выяснить этот вопрос.

— Знаешь ли ты, детка, почему твоя мать носит эту букву?

— Конечно! — ответила Перл, ясными глазами глядя в лицо матери. — По той же самой причине, почему пастор прижимает руку к сердцу!

— А что это за причина? — спросила Гестер; она сперва улыбнулась несообразности замечания ребенка, но, подумав, побледнела. — Что значит эта буква для любого сердца, кроме моего?

— Но, мама, я сказала тебе все, что знаю, — ответила Перл более серьезно, чем обычно. — Спроси того старика, с которым ты только что разговаривала. Может быть, он сумеет объяснять. А теперь, правда, мама дорогая, что означает эта алая буква?.. И почему пастор прижимает руку к сердцу?

Своими ручонками она схватила руку матери и смотрела ей в глаза с такой серьезностью, какая редко проявлялась в этой бурной, непостоянной натуре. Гестер пришло в голову, что ребенок с невинной доверчивостью, возможно, пытался понять ее и делал все что мог, чтобы встретить понимание и с ее стороны. Это казалось совсем необычным для Перл. До сих пор мать, любившая своего ребенка со всей силой единственной привязанности, приучала себя к мысли, что, видимо, ей не дождаться от Перл большего внимания, чем от капризного апрельского ветерка, который проводит все время в забавах. Ему свойственны порывы необъяснимой страсти: он может быть вспыльчив при наилучшем настроении и чаще обдаст вас холодом, чем приласкает, если вы подставите ему грудь. А чтобы вознаградить вас за такое свое поведение, он иногда, как бы невзначай, поцелует вас в щеку с какой-то сомнительной нежностью и слегка поиграет вашими волосами, а затем улетит по своим праздным делам, оставив мечтательную радость в вашем сердце. И это было еще мнение родной матери о своем ребенке. Сторонний наблюдатель, возможно, заметил бы лишь отдельные неприятные особенности, но дал бы им гораздо более мрачное истолкование. Но теперь у Гестер возникла уверенность, что Перл с ее удивительно ранним развитием и сообразительностью, вероятно, уже приблизилась к тому возрасту, когда могла бы стать другом своей матери и узнать те из ее горестей, которые девочке можно было доверить без неуважения к матери или ребенку. В полном внутренних противоречий характере Перл все же заметны были прочные корни стойкого мужества, независимой воли, упрямой гордости, которые могли вырасти в чувство собственного достоинства и высокомерного презрения к тому, что при внимательном рассмотрении оказалось бы носящим на себе налет лживости. Она была способна также к чувству привязанности, хотя до сих пор его проявления были резки и неприятны, как вкус самых лучших, но незрелых плодов.

«При таких прекрасных качествах, — подумала Гестер, — дурное начало, унаследованное ею от матери, должно быть поистине могуче, если из шаловливой девочки не вырастет благородная женщина».

Неуклонное стремление Перл понять значение алой буквы казалось врожденным ее свойством. С самой ранней поры своей сознательной жизни она приступила к этому, как к заранее предназначенной ей миссии. Гестер часто размышляла над тем, что провидение, наделив ребенка такой очевидной склонностью, должно было иметь своей целью правосудие и возмездие, но ей до сих пор не приходила в голову мысль, не было ли с этой целью связано также милосердие и прощение. И если поверить в то, что земное дитя является в то же время духовным посланцем, то не окажется ли миссия Перл в том, чтобы утишить горе, которое леденит сердце ее матери, превращая его в могилу, и помочь Гестер преодолеть страсть, когда-то столь бурную и даже теперь не умершую, не уснувшую, а только замкнутую в этом, подобном могиле, сердце?

Эти мысли возникали в уме Гестер с такой живостью и отчетливостью, будто кто-то нашептывал их ей на ухо. А маленькая Перл, все это время державшая руку матери в своих ручонках и глядевшая ей в лицо, снова и снова повторяла свои пытливые вопросы:

— Что означает эта буква, мама?.. И почему ты носишь ее?.. И почему пастор прижимает руку к сердцу?

«Что ей ответить? — раздумывала Гестер. — Нет! Если это цена привязанности ребенка, я не могу уплатить ее».

— Глупышка Перл, — сказала она вслух, — к чему эти вопросы? На свете много вещей, о которых ребенок не должен спрашивать. Откуда мне знать про сердце пастора? Алую букву я ношу ради золотой вышивки.

За семь истекших лет Гестер Прин ни разу не солгала, говоря о значении символа на своей груди. Может быть, это был талисман сурового ангела-хранителя, теперь изменивший ей; и, словно проведав об этом, в ее столь строго охраняемое сердце закралось какое-то новое зло. А может быть, там пробудилось старое, еще не окончательно изгнанное. Что же касается маленькой Перл, то серьезность вскоре исчезла с ее лица.

Но девочка не успокоилась. Несколько раз повторила она свои вопросы по пути домой, потом за ужином, потом ложась спать; и снова, когда сон уже, казалось, был крепок, она раскрыла глаза, в которых мерцал лукавый огонек.

— Мама, — сказала Перл, — что означает алая буква?

А наутро, лишь только пробудившись и подняв голову с подушки, она задала второй вопрос, который так странно сочетался с ее любопытством к алой букве.

— Мама!.. Мама!.. Почему пастор прижимает руку к сердцу?

— Замолчи, непослушная девчонка! — ответила мать так резко, как прежде никогда себе не позволяла. — Не приставай ко мне, не то запру тебя в темный чулан!

Поиск по сайту: