ДВЕ СТОРОНЫ ДИЛЕММЫ

Никогда Барта было не найти там, где он должен быть. Я взобрался на дерево там, где он обычно перелезал, и сидел на стене. Тут я увидел, как Барт ползает на коленях в саду у той леди в черном. Нюхает землю, как собака.

— Барт! — прокричал я. — Кловера нет, а ты не займешь его место!

Я знал его привычку: зарыть кость и обнюхивать, пока не найдет ее. Он взглянул наверх, не понимая, откуда я кричу, а потом начал лаять. Затем снова поиски кости, игра в щенка, а потом вдруг Барт превратился в хромающего дряхлого старика. Если уж у него болело колено, то с чего ему приволакивать ногу? Вот идиот!

— Барт! Выпрямись сейчас же! Тебе десять лет, а не сто! Если будешь ходить скрюченным, то таким и вырастешь!

— Жил на свете человек — скрюченные ножки…

— Все дурачишься…

— Господь сказал: поступай с другими так, как они поступают с тобой…

— Неправильно. Правильная цитата такая: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними».

Я протянул ему руку, чтобы помочь. Барт скривился, ахнул, схватился за сердце, закричал что-то о своем больном сердце и о том, что оно не выдержит, если он будет лазить по деревьям.

— Барт, мне надоело твое кривлянье. Все, что ты делаешь, это вызывает новые и новые неприятности. Поимей сочувствие к маме с папой и ко мне. Когда мы снова пойдем в школу, у тебя будет много неприятностей. А мне будет за тебя неудобно.

Барт хромал позади меня, бормоча под нос себе что-то о том, как он будет богат и мудр. Бормотанье сопровождалось стонами и вздохами.

— Не родился еще человек умнее и хитрее меня, — твердил Барт.

Сбрендил, совсем сбрендил, подумал я, слушая это. Но когда я увидел, как он скребет свои грязные руки щеткой с таким усердием, будто и в самом деле хочет отмыть их, я изумился. Барт стал непохож на Барта. Он снова играет какую-то роль. Ко всему прочему он почистил зубы и улегся в постель. Я побежал сообщить родителям, которых нашел в гостиной. Они танцевали под медленную музыку.

Как и всегда, когда я их видел вместе, на меня находило какое-то мягкое романтическое колдовство. Она так нежно смотрела на него; он так трепетно касался ее. Я подал звук, чтобы они не совершили чего-нибудь для посторонних глаз лишнего. Не отнимая друг от друга рук, они вопросительно посмотрели на меня.

— Да, Джори, — проговорила мама, но ее голубые глаза еще были подернуты любовной дремой.

— Я хотел рассказать вам о Барте, — сказал я. — Я думаю, вам это будет интересно.

Папа оживился. Мама еще была где-то далеко-далеко. Она уселась на софу рядом с папой.

— Мы долго ждали, что ты раскроешь секрет Барта. Но начать рассказывать мне оказалось нелегко.

— Видите ли, — начал я, — у Барта бывают сновидения, кошмары, тогда он кричит… но это вы знаете. Он вечно кого-то представляет… и это нормально для мальчишки: например, игра в охоту или что там еще, но иногда я вижу, что он обнюхивает землю, как собака, или откапывает отвратительную грязную кость и потом носит ее в зубах — вот это уж слишком.

Я сделал паузу, ожидая их реакции. Мама повернула голову и к чему-то прислушивалась, будто к шелесту ветра. Папа подался вперед и заинтересованно слушал.

— Говори, говори, Джори, — ободрил меня папа. — Мы тоже не слепые. Мы видим, как Барт изменился. Страшась продолжать, я понизил голос:

— Я несколько раз собирался рассказать вам это, но боялся, что вас это встревожит.

— Пожалуйста, не утаивай ничего, — попросил папа. Я посмотрел папе в глаза, но побоялся взглянуть на маму, зная, что она напугана.

— Леди, живущая в соседнем доме, дарит Барту дорогие подарки. Это она подарила ему щенка сенбернара по имени Эппл, а также железную дорогу с двумя миниатюрными поездами. А самую большую комнату в доме она превратила в игровую — специально для Барта. Она бы и меня задарила подарками, но Барт не позволяет ей.

Они в немом изумлении посмотрели друг на друга. Потом папа сказал:

— Что еще?

Я сглотнул слюну и услышал свой незнакомый, осипший голос. Я перешел к самой мучительной части своего рассказа:

— Вчера я оказался возле стены… там, где дерево с дуплом, вы знаете… Я подстригал кусты, как ты показал мне, папа… вдруг почуял какой-то отвратительный запах… мне показалось, он идет из дупла. Я проверил, что там… я нашел… нашел… — Мне понадобилось глотнуть воздуху, прежде чем я смог выговорить. — Я нашел Кловера. Он был мертв и разложился. Я вырыл для него могилу. — Я поспешно отвернулся, чтобы вытереть слезы, и договорил остальное. — Я увидел, что его шея обмотана проводом. Кто-то специально убил его!

Они сидели молча, оба напуганные и шокированные. Мама смахнула слезы: она тоже любила Кловера. Руки ее дрожали. Ни она, ни папа не спросили: кто же убил Кловера? Из этого я сделал вывод, что они думали так же, как и я.

Перед сном папа пришел в мою комнату и около часа расспрашивал меня: что обычно делает Барт? Куда он ходит? Кто такая эта женщина по соседству? Кто ее дворецкий? У меня чуть отлегло от сердца. Теперь они начнут думать, что предпринять. А я в эту ночь последний раз оплакивал Кловера. Ведь мне скоро пятнадцать, я уже почти мужчина, а слезы не для мужчин. По крайней мере, не для «мальчиков» под метр восемьдесят.

— Оставь меня в покое! — взвился Барт, когда я попросил его не ходить больше в соседний дом. — И не рассказывай больше про меня, а то смотри, пожалеешь.

Каждый день приближал нас к сентябрю и к школе. Я наблюдал, как Барт становится все более озлобленным. Родители наши, по моему мнению, слишком мягки к нему.

— Послушай меня, Барт, перестань представляться стариком по имени Малькольм Нил Фоксворт, кем бы он там ни был! — Но Барт уже не мог остановиться: все так же хромал, все так же хватался за «больное» сердце.

— Никто не жаждет твоего богатства, никто не ждет, что ты умрешь, чтобы его унаследовать. Бедный безумный братец, нет у тебя никакого наследства!

— У меня двадцать миллиардов десять миллионов пятьдесят пять тысяч шестьсот долларов и сорок два цента! — Он загибал пальцы. — И еще я не помню, сколько у меня запрятано в сундуках, так что я могу утроить эту цифру! Если человек может сразу вспомнить, сколько у него денег, то он еще не богат. — Я даже не подозревал, что он в силах назвать такую цифру.

Когда я произносил что-нибудь саркастическое, Барт сгибался пополам, как он боли, и валился на пол. Он хватал ртом воздух:

— Быстрее!.. Пошлите за врачом… Принесите мои таблетки… Я умираю… Моя левая рука…

Однажды я не выдержал и вышел на улицу. Я сел на скамью и достал книгу, чтобы почитать и успокоиться. Барт достал меня. Если ему так необходимо актерствовать, то почему он выбрал именно эту роль — хромого старого придурка с больным сердцем?

— Джори, тебе все равно, если я умру? — Барт вышел за мной.

— Абсолютно.

— Ты никогда не любил меня!

— Ты мне нравился больше, когда разговаривал, как мальчишка своего возраста.

— А ты поверишь, если я тебе скажу, что Малькольм Нил Фоксворт — это отец той старой леди по соседству, и она моя бабушка, моя родная бабушка?

— Это она тебе сказала?

— Нет. Это мне сказал Джон Эмос. И еще он мне рассказал кое-что. Джон Эмос много мне рассказывает. Он рассказал мне, что папа и дядя Пол — вовсе не родные братья, это мама все выдумала, чтобы скрыть свой грех. Он говорит, что мой настоящий отец — Бартоломью Уинслоу, и он сгорел в огне. Наша мама соблазнила его.

Соблазнила? Я внимательно посмотрел на него.

— А ты знаешь, что значит это слово?

— Не-а. Но это плохо, по-настоящему плохо!

— Ты любишь нашу маму?

Он забеспокоился. Глаза его еще больше потемнели. Сел на землю. Не знает, что ответить. По-моему, на этот вопрос, если любишь, надо отвечать не задумываясь.

— Барт, сделай одолжение мне и облегчи жизнь себе. Пойди прямо сейчас и расскажи маме с папой все, что тебя беспокоит. Они все поймут. Я знаю, ты думаешь, что мама любит меня больше, чем тебя, но это не так. У нее в сердце хватит места для десяти своих детей.

— Десяти?! — вдруг закричал он. — Ты намекаешь, что мама возьмет еще детей?

Он вскочил и побежал неловко, подпрыгивая, как старый хромой человек; будто взятая на себя роль и в самом деле лишила его всей природной ловкости.

Слишком долгое пребывание в госпитале пошло ему явно не на пользу.

Может быть, и нехорошо подслушивать, но я услышал, что говорил Барт маме, когда они остались одни. Она сидела на задней веранде. Синди дремала у мамы на коленях, пока та читала книгу. Когда Барт подбежал, она быстро отложила книгу и пересадила Синди в другое кресло. Она смотрела на него, я бы сказал, умоляюще.

А Барт выпалил:

— Как твое имя?

— Ты же знаешь.

— Оно начинается с "К"?

— Да, конечно. — Она была неприятно изумлена.

— А я… я знаю, что когда ты уходишь, кто-то маленький плачет и кричит от страха. Кто-то такой же маленький, как я… его закрывает в шкафу злой отец, который его ненавидит. Однажды даже папа закрыл его в наказание на чердаке. На большом, темном, страшном чердаке, где всюду мыши, страшные тени и пауки.

Она застыла от страха.

— Кто тебе все это сказал?

— У его мачехи темно-рыжие волосы… но потом он узнал, что никакая она не мачеха, а просто любовница.

Даже со своего отдаленного места я слышал, как участилось мамино дыхание. Она взяла Барта на колени, но видно было, что она боится его.

— Милый, кто тебе сказал это слово? Ты ведь не знаешь, что значит «любовница»?

Барт неподвижно смотрел в пространство, будто видел там кого-то.

— Однажды жила прекрасная и стройная леди с темно-рыжими волосами… Она жила с отцом мальчика, но не была за ним замужем… А отец даже не интересовался, жив ли мальчик или уже нет…

Мама выдавила из себя улыбку:

— Барт, я вижу, что ты настоящий поэт. Я вижу стройность в твоих фантазиях, а со временем появятся и рифмы…

Барт скривился, метнув на нее свой темный взгляд:

— Презираю поэтов, музыкантов, артистов, танцоров! Она поежилась. Я тоже.

— Барт, мне надо тебя спросить, и ответь мне искренне. Что бы ты не ответил, тебя не станут наказывать. Ты сделал что-нибудь с Клевером?

— Кловер ушел. И не станет жить в моем новом собачьем домике.

Она сбросила Барта с колен и стремительно ушла. Потом вспомнила о Синди и побежала забрать ее. Я подумал, что она все сделала неправильно — и к этой мысли меня привели глаза Барта.

Как с ним случалось всегда, так и на этот раз: после своей злобной «атаки» Барт устал, захотел спать и улегся без обеда. Мама как ни в чем не бывало улыбалась, смеялась и наряжалась, чтобы поехать на торжественный обед в честь назначения папы главным врачом госпиталя.

Я провожал их, стоя у окна, и видел, как папа торжественно повел маму к машине. Когда они приехали домой, было что-то после двух ночи. Я как раз только заснул, но услышал их разговор в гостиной.

— Крис, я совсем не понимаю Барта, как он живет, почему он так разговаривает, почему так смотрит на меня… я боюсь собственного сына, и меня это огорчает.

— Успокойся, родная, — обнял ее папа, — я думаю, что ты преувеличиваешь. Если эти задатки разовьются в Барте, то он вырастет великим актером.

— Крис, я слышала, что последствием перенесенного тяжелого заболевания с температурой бывает повреждение умственной деятельности. Может так быть, что после этой истории у него что-то сдвинулось в мозгу?

— Кэтрин, ты же знаешь, что Барт прошел тест успешно. И не думай, что мы дали ему этот тест оттого, что у нас появились подозрения. Все пациенты, у которых была высокая температура в течение длительного срока, должны пройти через него.

— Но ты не находишь ничего необычного?

— Нет, — с уверенностью ответил папа, — он просто маленький мальчик с огромным количеством эмоциональных проблем, и мы, взрослые люди, должны помочь и понять его.

Что он имеет в виду?

— Но у Барта все есть! Он совсем не в тех условиях, в которых росли мы! Разве мы не делаем, что можем для его счастья?

Видно было, что мама не удовлетворена его готовыми ответами. Я ждал продолжения разговора. Но мама сидела молча. Папа хотел, чтобы она пошла спать — так я расценил его поцелуи ей. Но она сидела неподвижно, погруженная в свои мысли. Глядя куда-то на свои босоножки, она заговорила о Кловере:

— Я уверена, что это не Барт сделал. — По-моему, она больше пыталась убедить сама себя своими словами. — Так мог поступить только садист. Помнишь, была статья о событиях в зоопарке? Кто-то из этих людей увидел случайно Кловера… — Она замолчала: и ей, и мне было известно, что на нашей дороге крайне редко встречаются незнакомцы.

— Крис, — с выражением страха в лице продолжала она, — сегодня Барт рассказал мне что-то дикое. О каком-то маленьком мальчике, которого запирали в шкафах и на чердаке. Потом уже он поведал мне, что имя этого мальчика — Малькольм. Откуда он может знать о нем? Кто мог назвать ему это имя? Крис, не думаешь ли ты, что Барт близок к разгадке нашей тайны?

Я вздрогнул. Значит, есть что-то, чего я о них еще не знаю?

Значит, и в самом деле существует какая-то ужасная тайна.

Я чувствовал ее приближение: видимо, Барт чувствовал тоже.

ЗМЕЯ

Солнце играло в прятки с туманом. Я сидел в саду один. И смотрел на глубокие рубцы на своем колене. Папа предупреждал, чтобы я не соскребал коросты — иначе рубцы останутся навсегда; но какое мне дело: навсегда — не навсегда? Я начал осторожно приподнимать кончики корост. Мне было интересно, что под ними? Не увидел ничего, кроме розового мяса, которое снова готово было кровоточить.

Солнце, наконец, победило и полилось горячими лучами мне на голову. Поджаривает мозги. Не хочу, чтобы мои мозги поджарились. Я отодвинулся в тень.

Голова начала болеть так, будто вот-вот расколется. Я закусил нижнюю губу, чтобы выдавить кровь. Мне не очень больно, но днем она распухнет так, что мама забеспокоится. А это хорошо. Наконец-то, забеспокоится обо мне.

До того, как проклятая Синди появилась у нас, я был маминым любимчиком: только на меня она целый день и обращала внимание. Скоро мама с Джори вернутся из балетной школы. Теперь они оба только и думают, что о балете и о Синди. А я уже знаю, что самая важная вещь в жизни — это деньги. Если будешь иметь много денег, никогда не придется думать о том, где их взять. Этому меня научили Джон Эмос и дневник Малькольма.

— Барт, — послышался голос Эммы, которая тихо пробралась ко мне. — Мне так жаль, что отменили обещанное тебе путешествие в Диснейленд. Чтобы тебе было повеселее, я приготовила тебе праздничный пирог. Только для тебя одного.

Она держала в руках совсем маленький пирог с одной свечой в центре шоколадной глазури. Будто мне исполнился только один год! Я ударил по пирогу, и он упал на землю. Она закричала и отпрянула. Мне показалось, что она сейчас заплачет.

— Не очень-то красиво и неблагодарно, — проговорила она. — Барт, почему ты так отвратительно ведешь себя? Мы все стараемся сделать для тебя что-то приятное.

Я высунул в ответ язык. Она вздохнула и ушла.

Потом вышла снова с противной Синди на руках. Никакая мне она не сестра. И не хотел я сестру. Я спрятался за дерево и стал оглядываться. Эмма посадила Синди в надувной бассейн. Та начала разбрызгивать воду. Какая тупая, глупая, противная… Даже не умеет плавать. А Эмма смеется над всеми ее штучками и радуется, как последняя дура. Вот если я сяду в этот бассейн и забрызгаю ее с головы до ног, она уже не будет рада.

Я ждал, что Эмма уйдет, но она и не думала. Она пододвинула стул, села рядом и принялась шелушить горох. Плюх, плюх, сыпались горошины в голубую миску.

— Купайся, купайся, золотко мое, — ободрила Эмма Синди. — Давай бей своими ножками, ручками, чтобы они стали сильными, и тогда научишься плавать.

Я терпеливо ждал: каждая упавшая в миску горошина приближала меня к тому моменту, когда Эмма поднимется и пойдет в кухню. Тогда Синди останется одна. А плавать она не умеет. Я выгнул спину, как кот, готовый к прыжку. Мне не хватало только хвоста, чтобы подергивать им.

Вот и последняя горошина. Эмма встала. Я напрягся. И тотчас подъехала ярко-красная мамина машина и остановилась возле гаража. Эмма задержалась, чтобы поздороваться с мамой. Первым выбежал Джори, радостно подпрыгивая:

— Привет, Эмма! Что у нас на обед?

— Что бы там ни было, тебе понравится, — вся расплывшись в улыбке своему дорогому красавчику, ответила Эмма. Никогда она так не улыбается мне — противная! — Что касается Барта, я знаю, что он терпеть не может все это: горох, бараньи ножки с овощной запеканкой и десерт. Господи, как Же трудно угодить твоему братцу.

Мама поболтала с Эммой, а они всегда болтают, будто Эмма и не служанка вовсе, и побежала поиграть с Синди, целуя и обнимая ее, будто не видела десять лет.

— Мам, — сказал Джори, — почему бы и нам не одеть купальные костюмы и не присоединиться к Синди?

— Побежали наперегонки к дому, Джори, а затем купаться! — закричала ему мама, и они вдвоем побежали, как дети.

— Будь хорошей девочкой, поиграй здесь со своей уточкой и лодкой, — сказала Эмма Синди. — Эмма скоро вернется.

Я кинул взгляд на Синди и обомлел: проклятая девчонка встала в бассейне и снимала свой купальник. Она увидела меня, бросила прямо мне в лицо мокрую тряпку и засмеялась, высунув язык. Она дразнила меня своим голым телом! Она заманивала меня! Потом села обратно в бассейн и начала осматривать себя с довольной улыбкой. Порочная, бесстыдная тварь! Представил ее повзрослевшую, как она заманивает, показывая свои самые интимные места…

Да, матери обязаны учить своих дочерей вести себя достойно, скромно. А моя мать была совсем, как Кор-рин, которая была слабой и никогда не наказывала своих детей. Это сказал мне Джон Эмос.

— Твоя бабушка, Барт, погубила своих детей безнаказанностью, и теперь они живут в грехе и попирают правила, установленные Богом!

Значит, я обязан научить Синди, как вести себя достойно. Знать стыд, быть скромной. Я пополз к ней на животе. Теперь все ее внимание было приковано ко мне. Голубые глаза ее широко раскрылись. Пухлые розовые губки отделились одна от другой. Сначала она подумала, что я собираюсь играть с ней. Потом ее умишко что-то подсказал ей. Она с испугом приподнялась и напомнила мне застывшего от страха испуганного кролика. Кролика, смотрящего на змею. Лучше буду змеей, чем котом. Змей в Эдемском саду, который поступил с Евой так, как и надо было.

— Иди, — сказал Бог Еве, увидев ее обнаженной, — изгоняешься ты из Рая, и пусть мир бросает в тебя камни.

Показывая ей язык, как змея, я приблизился вплотную. Это Бог руководил мной. Мать, которая не учила и не наказывала своих детей, сделала меня таким — змеей, которая исполняет волю Божью.

Силой воли я пытался сделать свою голову плоской, маленькой и похожей на змеиную. В огромных испуганных глазах Синди показались слезы; она пыталась перебраться через скользкий край бассейна и не могла. Но воды там было не столько, чтобы Синди могла утонуть, иначе бы Эмма не оставила ее.

Но… если боа-констриктор, бразильский удав, выпущен на свободу — что против него может сделать двухлетний ребенок?

Я перегнулся через край и плюхнулся в воду.

— Ба-а-ти! — отчаянно закричала Синди. — Уходи, Ба-а-ти!

— Шш-ш-ш, — шипел я.

Я обкрутился вокруг ее обнаженного тельца и обхватил ногами ее шейку, пытаясь стащить ее целиком в воду. Ведь я не мог на самом деле утопить ее. Но грешники должны быть наказаны. Такова воля Божья. Я видел, как удав в телевизоре заглатывает свою жертву. Я попытался сделать так же с Синди.

Тут какая-то другая змея обхватила меня самого! Я отпустил Синди, чтобы не утонуть — или не быть проглоченным заживо! Господи, отчего ты не спасешь меня?

— Какого черта ты делаешь это? — заорал Джори, весь красный от злости. Он так тряс меня, что я перестал понимать, где я. — Я следил за тобой! Я видел, как ты полз, и думал: что у тебя на уме? Ты что, хотел утопить Синди?

— Нет! — Я хватал ртом воздух.Просто хотел проучить ее!

— Ну да, — усмехнулся он. — Как ты проучил уже Кловера.

— Ничего я не делал с Кловером! Я заботился об Эппле, любил его. Я не жестокий… нет, нет, нет!

— Отчего же ты так кричишь, если это не ты? Невиновный не станет оправдываться! Это ты убил его! Я вижу по твоим глазам!

На меня накатила ярость.

— Ты ненавидишь меня! Я знаю!

Я бросился на него и пытался ударить, но не смог. Я отступил, пригнул голову и побежал на него, целясь ему прямо в живот. Он не успел разгадать маневр и упал, скрючившись и вскрикнув от боли. Я думал, он убьет меня, и поэтому ударил еще раз. Но я промахнулся. Я никогда не бываю метким. Сила удара оказалась больше, чем я думал.

— Это нечестно — бить ниже пояса, — простонал он, такой бледный, что я испугался. — Это грязная игра, Барт.

Тем временем Синди вылезла-таки из бассейна и побежала голая в дом, визжа на пределе возможного.

— Проклятая порочная девчонка! — закричал я вслед. — Это все из-за нее! Это она виновата!

Из боковой двери выбежала в развевающемся переднике, с вымазанными в муке руками Эмма, а за ней — мама в голубом бикини.

— Барт, что ты натворил? — закричала мама. Она подхватила Синди, потом полотенце, которое уронила Эмма.

— Мама… — всхлипывала Синди. — Там была большая змея… змея!

Представьте себе. Она сразу поняла, что я изображал. Не такая уж тупая, оказывается.

Мама завернула Синди в полотенце и спустила с рук. В то время я как раз приготовился еще раз ударить Джори, но мама увидела.

— Барт! Если ты ударишь Джори, ты пожалеешь об этом!

Эмма смотрела на меня с ненавистью. Я глядел то на одного, то на другую. Все, все ненавидят меня, все желают моей смерти.

Морщась от боли, Джори пытался подняться. Теперь он выглядел вовсе не красиво и не изящно. Такой же неуклюжий, как я. Он закричал:

— Ты дурак, Барт! Полный идиот!

Я схватил камень, лежавший у меня под ногами.

— Барт! Не смей! — закричала мама.

— Скверный мальчишка! Только попробуй брось! — взвизгнула Эмма.

Я взвился и бросился на Эмму с кулаками:

— Прекрати называть меня скверным! — орал я. — Я не скверный! Я хороший, хороший!

Мама, подбежав, схватила меня в охапку и повалила.

— Никогда не смей бросаться камнями или бить женщину, слышишь! — кричала она, прижимая меня к земле.

В мозгу у меня стояла красная злоба: мама сейчас была для меня олицетворением всех женщин, заманивающих, соблазняющих, обольщающих. Особенно ее полуобнаженное тело со всеми его изгибами вызывало во мне ярость. Малькольм хорошо знал эту ярость, он писал о том, как бы он хотел сделать женские груди плоскими, смять их. Я вообразил себя Малькольмом, и глаза мои стали такими, что мама задрожала.

— Барт, что с тобой такое? Ты не соображаешь, что делаешь, что говоришь. Ты стал непохож на себя.

Я обнажил зубы, будто пытаясь укусить ее — и в самом деле попробовал укусить. Она несколько раз ударила меня по лицу, пока я не начал плакать.

— Ступай на чердак и оставайся там, Барт Шеффилд, пока я не решу, как с тобой поступить!

Я боялся чердака. Усевшись там на одну из маленьких кроватей, я стал ждать ее. Никогда еще она не била меня. До этих пощечин она всего несколько раз шлепала меня — и это за всю жизнь. А теперь она поступает так, как поступали с маленьким Малькольмом. Теперь я был на самом деле, как Малькольм.

Дверь скрипнула, и я услышал, как она взбирается по узким шатким ступеням. Рот ее был сжат в угрюмую складку, и она будто заставляла себя глядеть мне в глаза. Никогда не думал, что она бывает такой злой.

— Снимай штаны, Барт.

— Нет!

— Делай, как я говорю, или твое наказание будет много хуже!

— Нет. Ты не смеешь бить меня! Попробуй только тронь, и я дождусь, когда ты будешь в балетной школе, вот тогда посмотришь, что я сделаю с Синди! Эмма не сможет мне помешать. Я убегу, пока она будет соображать, что делать. А полиция не заберет меня, потому что я несовершеннолетний!

— Ну, Барт, это уж слишком.

— Но это еще не все, что я сделаю, если ты Тронешь меня!

Она растерялась. Не смеет прикоснуться ко мне. Подняла тонкие бледные руки к горлу и прошептала:

— О, Боже… Надо было мне знать, что ребенок, зачатый таким образом, обернется против меня… Барт, мне так жаль, что твой сын такой монстр…

Монстр? Это я — монстр?

Нет — это она монстр! Она делала со мной то же самое, что мать Малькольма сделала с ним. Запереть на чердаке… Я ненавидел ее теперь так же сильно, как раньше — любил.

Я закричал:

— Ненавижу тебя, мама! Хочу, чтобы ты умерла!

Тогда она отвернулась со слезами на глазах и убежала.

Но обернулась все-таки, чтобы запереть меня в этом темном, затхлом месте, которое я ненавидел и боялся. Ну что ж, стану сильным, как Малькольм, и таким же безжалостным. Она за это заплатит. Я заставлю ее заплатить. Я ведь просто хотел, чтобы она снова была хорошей, и чтобы любила меня чуть больше, чем Синди и Джори. Я заплакал. Но все еще будет по-моему.

Придя домой, папа узнал о происшедшем и отлупил меня ремнем. Мне понравилось, что он не обращал внимания на мои просьбы и извинения.

— Ну что, больно? — спросил он, когда я натянул штаны.

— Не-а, — я улыбнулся. — Чтобы сделать мне больно, надо повредить мне кости, но тогда полиция бросит тебя в тюрьму за истязание ребенка.

Папа поглядел мне в глаза холодно и жестко.

— Ты думаешь, что мы мягкие, добрые родители, и чувствуешь себя безнаказанным? — говорил он всегда спокойно. — Ты думаешь, что пока ты несовершеннолетний, на тебя нет управы, но ты ошибаешься, Барт. Мы все живем в цивилизованной стране, где люди должны подчиняться законам. Никто не смеет преступить закон безнаказанно, даже Президент. А самое тяжелое наказание для непослушных детей — запереть их, чтобы они не могли свободно гулять и играть.

Я молчал. Папа продолжил:

— Мы с мамой решили, что терпеть больше твое поведение нельзя. Поэтому, как только я договорюсь, ты поедешь на прием к психиатру. Если ты и тогда будешь упорствовать, мы оставим тебя на попечении врачей, которые найдут способ заставить тебя вести себя, как нормальный человек.

— Вы не можете! — закричал я, напуганный тем, что меня запрут в сумасшедшем доме навеки. — Я убью самого себя!

Папа строго посмотрел на меня:

— Не убьешь. И не думай, что ты умнее нас с мамой. Мы с твоей мамой противостояли и не таким, как ты — десятилетний дерзкий ребенок. Помни это.

А вечером, когда я лежал в постели, я услышал, как мама с папой кричат друг на друга. Кричат так, как я еще ни разу в жизни не слышал.

— Как тебе пришла в голову мысль послать Барта на чердак, Кэтрин?! Неужели ты не понимаешь? Неужели нельзя было приказать ему оставаться до моего прихода в своей комнате?

— Нет! Это не наказание. Он любит свою комнату. У него в комнате есть все, что нужно для удовольствия. А вот чердак — это не удовольствие. Я сделала то, что была обязана.

— Обязана сделать? Кэти, или ты не понимаешь, чьими словами ты сейчас говоришь?

— Ну что ж, — ледяным голосом проговорила мама, — разве я не предупреждала тебя: я — сука, которая всегда заботится только о себе.

Они повезли меня к врачу на следующий же день. Посадили там в кресло и приказали ждать. Нас позвали. Мама с папой вошли со мной. За столом сидела женщина. Выбрали бы, по крайней мере, мужчину. Я сразу возненавидел ее за то, что ее волосы были такие же черные и блестящие, как у мадам Мариши на старой фотографии. Ее белая блузка вздымалась на груди так сильно, что я отвернулся, чтобы не видеть.

— Доктор Шеффилд, вы с женой можете подождать за дверями, мы с вами поговорим позже.

Я с тоской глядел вслед уходящим родителям. Никогда еще я не чувствовал себя так неуютно, как тогда, когда мы остались с ней наедине, и она посмотрела мне в глаза своими добрыми глазами, скрывающими темные мысли.

— Тебе бы не хотелось быть здесь, правда? — спросила она.

Я ничего не ответил.

— Мое имя — доктор Мэри Оберман. Ну и что?

— Посмотри, здесь на столе есть игрушки… может быть, ты что-то выберешь?

Игрушки… я же не младенец.

Я метнул на нее взгляд. Она отвернулась, и я понял, что она почувствовала неловкость.

— Твои родители говорят, что ты любишь играть роль другого человека. Наверное, у тебя нет товарищей по играм?

Конечно, нет. Но это не ее дело. Идиотка, я был бы последний простак, если бы рассказал ей о Джоне Эмосе, и что он мой лучший друг. Когда-то моим другом была бабушка, но она предала меня.

— Барт, конечно, ты можешь продолжать молчать, но этим ты только принесешь еще большую боль тем, кто тебя любит. Но ведь и тебе сделали больно, тебе больнее всех. Твои родители хотят помочь тебе. Поэтому они привели тебя сюда. Ты должен сам себе помочь. Расскажи, что тебе приносит радость и счастье. Расскажи, что тебя тревожит, расстраивает. И нравится ли тебе твоя жизнь.

Я не скажу ей ни нет, ни да. Ничего не стану говорить. Она начала объяснять, что люди замкнутые, которые ни с кем не делятся своими проблемами, могут себя разрушить эмоционально.

— Ты ненавидишь своих родителей? Не стану отвечать.

— А своего брата Джори ты любишь?

Да, с Джори все в порядке у меня. Просто было бы лучше, если бы он не был таким уж ловким и красивым. Был бы, как я.

— А что ты думаешь о своей приемной сестре Синди? Может быть, мой взгляд ей все рассказал, поэтому она что-то записала в тетради.

— Барт, — начала она снова, отложив ручку. Глаза ее глядели по-матерински добро. — Если ты отказываешься отвечать, то у нас не остается иного выбора, как положить тебя в госпиталь, где много врачей, а не один, будут пытаться восстановить твое психическое здоровье. Никто там плохо с тобой обращаться не будет, но это совсем не так приятно, как быть дома. Там у тебя не будет своей комнаты, своих вещей; своих родителей ты будешь видеть раз в неделю, да и то на час. Не думаешь ли ты, что гораздо лучше будет нам договориться и соединить наши усилия? Что случилось с тобой этим летом, почему ты так изменился? Вспомни.

Нет, не хочу, чтобы меня запирали в сумасшедшем доме с кучей придурков, которые больше и наверняка злее, чем я, … и к тому же, я не смогу тогда навещать Джона Эмоса и Эппла…

Что мне делать? Я вспомнил строчки из дневника Малькольма, и как он умел только делать вид, что поддается на уговоры, но сам всегда делал только то, что хотел.

Я начал плакать, сказал, что обо всем сожалею, и делал это так искренне, что даже сам поверил. Я сказал:

— Это все из-за мамы… Она любит Джори больше, чем меня. Она все время возится с Синди. У меня никого нет. Мне одиноко и плохо.

Она все приняла за чистую монету и после разговора со мной сказала родителям, что нам надо с ней продолжать видеться в течение года.

— Он очень застенчивый мальчик, — она улыбнулась и тронула маму за плечо. — Но не обвиняйте ни в чем себя. Барт запрограммирован на самонеудовлетворенность, и даже если вам кажется, что он ненавидит вас, это означает, что он недоволен собой. Поэтому ему кажется, что все, кто любит его — глупцы. Это болезнь. Такая же, как физическая болезнь, и даже хуже. Он пока не может найти себя.

Я прятался и подслушивал, и был страшно удивлен ее словами.

— Он любит вас, миссис Шеффилд, почти религиозной любовью. Боготворит. Поэтому он ожидает, что вы во всем будете совершенны, в то же время зная, что он недостоин вашей любви. И, как это ни парадоксально, он как раз страстно желает, чтобы все ваше внимание и вся ваша любовь были направлены только на него.

— Но я все же не понимаю, — проговорила мама, облокачиваясь на папино плечо, — как он может одновременно любить меня и желать сделать мне больно?

— Человеческая натура очень сложна. Особенно сложен ваш сын. В нем постоянно борются два начала: доброе и злое. Он, может и бессознательно, знает об этой борьбе — и нашел любопытное решение. Он индифицирует свое темное, злое начало со стариком, которого называет Малькольм.

Оба — папа и мама — застыли в ужасе с раскрытыми ртами.

Перед тем, как прочесть вечернюю молитву и лечь спать, я пробрался в мое заветное место в холле, откуда было слышно все, о чем говорят родители в спальне.

— Мне сегодня показалось, что мы все еще на чердаке и никогда, никогда оттуда не выберемся… — говорила печально мама.

Какую связь имел чердак со мной и с Малькольмом?

Только ту, что и его, и меня наказали, заперев на чердаке?

Я тихо пробрался обратно в мою комнату и лег, напуганный разговором о моем «бессознательном» и страшась самого себя.

Под подушкой у меня всегда теперь лежал дневник Малькольма. Я впитывал в себя его страницы день и ночь. И становился все сильнее, все мудрее.

Поиск по сайту: