ЯРОСТЬ МАЛЬКОЛЬМА

Солнечный свет упал мне на лицо, и я проснулся. Одевшись, я ощутил себя много моложе Малькольма, чему был, надо признаться, рад. С другой стороны, мне стало грустно, потому что Малькольм был столь беззащитен…

Отчего я не дружил с мальчиками своего возраста? Почему я был не такой, как все? Почему ко мне привязывались старики? Теперь, когда я знал, что Эппла украла моя бабушка, все ее слова о любви ко мне не имели никакого значения. Нужно было признаться себе, что у меня оставался отныне один друг — Джон Эмос.

Я вышел и слонялся до завтрака по окрестностям: вдыхал все запахи земли, рассматривал все сущее, что боялось меня теперь при свете дня, бросалось от меня наутек. Откуда-то выскочил кролик и побежал прочь, как сумасшедший, хотя, видит Бог, я не причинил бы ему никакого зла, никакого…

За завтраком все глядели на меня так, будто ждали от меня какой-то чудовищной выходки. Папа даже не спросил у Джори, как он сегодня себя чувствует, сразу обратился ко мне. Проклятый изюм! Я мрачно смотрел на свою остывшую запеканку. Ненавижу изюм!

— Барт, я задал тебе вопрос. И так знаю.

— Я в порядке, — не глядя на папу, ответил я.

Отец всегда просыпается в прекрасном настроении и никогда не бывает хмур по утрам, как я или как мама.

— Мне бы только хотелось, чтобы мы наняли хорошую кухарку. Или пусть лучше мама готовит сама для нас, как другие мамы. Потому что то, что готовит Эмма, невозможно есть ни человеку, ни животному.

Джори пристально посмотрел мне в глаза и поддел меня под столом ногой, намекая, чтобы я держал язык за зубами.

— Эмма не готовила эту запеканку, Барт, — ответил отец. — Это готовая пища из упаковки. И, помнится, до этого утра ты всегда любил, когда много изюма. Ты даже выпрашивал его у Джори. Но если этим утром изюм так тебя раздражает, не ешь его. А почему у тебя нижняя губа кровоточит?

Черт, правда что ли, или ему кажется? Врачам всегда везде мерещится кровь, потому что они режут людей.

Джори взялся ответить за меня.

— Он изображал волка этим утром до завтрака. Догадываюсь, что он погнался за кроликом, чтобы откусить ему голову, и укусил сам себя. — Джори ухмыльнулся, явно довольный моим глупым видом.

Но что-то здесь было не так, потому что никто даже не спросил, почему это я изображал волка. Они все глядели на меня так, будто знали, что я способен на любую глупость.

Я слышал, как мама с папой шептались обо мне. Слышал, как доктора говорили вполголоса что-то насчет новой головы.

Я не позволю им! Они не посмеют!

Мама вышла в кухню поболтать с Джори, пока папа заводил в гараже машину.

— Мама, мы и вправду поедем на спектакль? Она взглянула на меня обеспокоенно, затем выдавила из себя улыбку и произнесла:

— Конечно. Я не могу разочаровать студентов, их родителей и всех других людей, ведь они уже купили билеты. Дураки всегда в разлуке с деньгами. Джори сказал:

— Думаю, надо позвонить Мелоди. Вчера я сказал ей, что шоу может не состояться.

— Джори, почему ты это сделал?

Он глядел на меня так, будто это я был во всем виноват: даже в том, что шоу все-таки состоится. Нет, я не поеду! Даже если они вспомнят обо мне и будут упрашивать. Я не желаю смотреть этот глупый балет, где все только танцуют и не говорят ни слова. Это будет даже не Лебединое озеро, а какая-то глупейшая, тупейшая Коппелия.

Папа зашел в дом, потому что, как всегда, что-то позабыл.

Услышав разговор, он заметил мимоходом:

— Наверное, ты там будешь исполнять принца?

— Ты, папа, разве не знаешь, что в Коппелии нет роли принца? — рассмеялся Джори. — Я там почти все время в кордебалете, но вот мама будет потрясающа! Она сама сделала хореографию своей партии.

— Что? — взревел папа, оборачиваясь к матери. — Кэти, ты же знаешь, что недопустимо танцевать с таким коленом! Ты мне пообещала, что не будешь больше выступать на сцене! В любой момент колено может подвести тебя, и ты рухнешь прямо на сцене. А еще одно падение может для тебя означать конец всей жизни: станешь парализованной.

— Ну, пожалуйста, еще один раз, — умоляюще попросила мать, как будто вся ее жизнь от этого зависела. — Я буду играть просто механическую куклу, сидящую в кресле; не надо раздувать историю из ничего!

— Нет! — опять взревел отец. — Если в этот раз тебя не подведет твое колено, ты будешь думать, что у тебя все в порядке и тебе все можно. Тебе захочется еще раз повторить свой успех, и ты опять будешь подвергать себя опасности. Еще одно падение, и ты сломаешь ногу, таз, спину… все это уже было, ты же знаешь!

— Назови еще все подряд кости в моем теле! — закричала она на отца, а я в тот момент отчаянно думал об одном: если она сломает себе что-нибудь и не сможет больше танцевать, она будет все время оставаться дома со мной.

— Честное слово, Крис, иногда мне кажется, что я — твоя рабыня, так ты ведешь себя со мной! Погляди на меня. Мне тридцать семь, и очень скоро я буду стара, чтобы танцевать. Дай мне почувствовать себя полезной, как ты сам себя любишь ощущать. Я должна там танцевать — хотя бы еще один раз.

— Нет, — еще раз сказал он, хотя уже и не так твердо. — Если я сейчас сдамся, это никогда не кончится. Ты будешь и дальше настаивать…

— Крис, я не намерена умолять тебя… Я не студентка, доказывающая, что может сыграть роль, и я еду, хочешь ты этого или нет! — Она бросила на меня такой взгляд, что мне показалось, будто ее больше волнует, что я думаю по этому поводу, чем что думает по этому поводу отец.

А я был счастлив, очень счастлив… потому что она должна упасть! Глубоко внутри я был уверен, что одного моего желания будет достаточно, чтобы она упала. Я буду сидеть в публике и не буду отрывать от нее властного взгляда — она подчинится мне. Я буду играть с ней: я научу ее ползать и обнюхивать землю, как индеец или как собака, а она будет удивлена тем, как много можно узнать по запахам.

— Я говорю не о каком-то пустяковом растяжении, Кэтрин, — продолжал гневный муж. — Всю свою жизнь ты жила своей профессией и не придавала значения боли, получая слишком много стресса от успехов. Но настает время, когда пора подумать о том, что благосостояние всей семьи зависит от твоего здоровья.

Я досадовал на отца, что он из-за своей вечной забывчивости вошел и услышал слишком много. Мать даже не удивилась, что он снова забыл свой бумажник, хотя, как врач, должен был бы иметь хорошую память. Она отдала бумажник, который остался лежать возле тарелки, язвительно улыбнулась и сказала.

— И это повторяется каждый день. Ты идешь в гараж, включаешь мотор и только тут вспоминаешь, что забыл бумажник.

Он ответил с той же язвительностью:

— Я делаю это специально, чтобы иметь возможность вернуться и дослушать все то, что ты мне не сказал а еще. Он положил бумажник в боковой карман.

— Крис, я вовсе не хочу идти против твоей воли, но я не могу себе позволить, чтобы все прошло, как второсортный спектакль. Кроме того, это большой шанс для Джори — его первое соло…

— Хотя бы раз в жизни, Кэтрин, послушай меня… Рентген показал, что хрящ сломан, и ты сама жалуешься на хронические боли. Ты не танцевала на сцене уже много лет. Хроническая боль — это одно дело, острая боль — другое. Ты хочешь ее заработать?

— О, эти медики! — вздохнула она. — Как вы все время помните о бренности и хрупкости человеческого тела. Да, у меня повреждено колено, и что из этого? Все мои ученики постоянно жалуются на боли там и сям. Когда я преподавала в Южной Каролине — так было, и когда в Нью-Йорке — так было, и в Лондоне… но что для танцора — боль? Нечто столь незначительное, что и мысли не возникает, чтобы с этим считаться…

— Кэти!

— Колено не болит уже полных два года, даже более. Разве я жаловалась на боль или спазмы? Признайся, что нет!

Папа молча вышел из кухни и пошел снова в гараж.

В порыве она бросилась за ним следом, а я следом за ней, желая услышать конец этого спора, надеясь, что она настоит на своем. И тогда — тогда она будет моя.

— Крис, — закричала она, раскрывая дверцу радом с водителем и бросаясь Крису на шею. — Не уезжай таким рассерженным. Я люблю тебя, уважаю и клянусь тебе, что это будет мое самое последнее представление. Клянусь, что я никогда, никогда больше не выйду на сцену. Я… я знаю, почему мне необходимо оставаться дома… я знаю.

Они поцеловались. Я никогда не видел еще взрослых, которые так любили бы целоваться, как они. Она выходила из машины, все еще гладя его по щеке, нежно глядя ему в глаза. Напоследок она еле слышно проговорила:

— Это мой единственный шанс профессионально станцевать с сыном Джулиана, дорогой. Взгляни на Джори, и ты увидишь, как он похож на Джулиана. Я сама сделала хореографию па-де-де, в котором я танцую механическую куклу, а он — механического солдатика. Это лучшее мое творение. Я хочу, чтобы ты был там, чтобы ты гордился своей женой и сыном. Я не желаю, чтобы ты оставался дома, досадуя и думая о моем колене. Честное слово, я вполне окрепла и не чувствую никакой боли!

Она гладила его, целовала, и я понял, я увидел, что он любит ее больше всего на свете, больше, чем нас, даже больше, чем себя самого. Дурак! Последний идиот, кто любит так женщину!

— Ну хорошо, — сказал он. — Только это действительно в последний раз. У тебя не было практики много лет, а это опасно. Ты даже на тренировках слишком нагружаешь это колено, так сильно, что другие сочленения могут также пострадать.

Я наблюдал, как она вышла из машины, повернулась к нему спиной, все еще отчего-то медля, и произнесла грустно-грустно:

— Когда-то мадам Мариша сказала мне, что для меня вне балета жизни нет, и я тогда отказалась в это поверить. Теперь, похоже, настает время, когда я смогу в этом убедиться.

Прекрасно!

Ее последние слова возродили в нем новую идею. Облокотясь на дверцу машины, он спросил:

— Кэти, а как насчет книги, которую ты собиралась писать? Как раз время начать…

Тут он заметил меня и пристально поглядел на меня:

— Барт, помни, что тебя здесь все любят, тебе не о чем беспокоиться. Если ты чувствуешь неприязнь к кому-нибудь, ты должен просто сказать об этом мне или матери. Мы тебя всегда выслушаем и сделаем все, чтобы ты был счастлив.

Счастлив? Я буду счастлив только тогда, когда он исчезнет из ее жизни навсегда. Я буду счастлив только вдвоем с мамой, когда она будет моя — только моя. И вдруг… я вспомнил того старика… двух стариков. Ни один из них не желал, чтобы она оставалась в живых… ни один. Я бы хотел быть как они, особенно таким, как Малькольм. Я бы предпочел, чтобы Он был в гараже, поджидая, когда уедет отец, а я бы остался один. Он любил, когда я бывал один, когда я был одинок, унижен, печален, сердит… сейчас бы, наверное, Он улыбался.

Не успели уехать мама с Джори, за ними папа, как Эмма снова начала злить и поучать меня.

— Барт, стер бы ты эту кровь с губы. Так и будешь кусать сам себя? Порядочные люди берегутся случайных увечий и ран.

Что она знает обо мне? Что она понимает? Я не чувствую боли и поэтому кусаю губы. Мне нравится вкус крови.

— Я скажу тебе одно, Бартоломью Скотт Уинслоу Шеффилд; если бы ты был моим сыном, ты бы давно отведал, какая тяжелая у меня рука. Я знаю, что тебе нравится мучить людей и делать любые гадости, только бы обратить на себя внимание. Не надо никаких психиатров с их дипломами, чтобы понять это!

— Заткнись! — заорал я.

— Не смей орать на меня и говорить со мной в таком тоне! Я поставлю тебя на место. Это ты виноват во всех ужасных событиях в этом доме. Это ты разбил ту дорогую статуэтку, приз твоей матери. Я нашла ее в мусоропроводе, завернутую в газету. Можешь высверлить на мне дыру, если хочешь, своим взглядом, я не боюсь тебя. Это ты удавил проводом Кловера, ты убил любимца своего брата. Позор! Ты подлый, злобный мальчишка, Барт Шеффилд, и неудивительно, что у тебя нет друзей — никто не желает дружить с тобой! Я сэкономлю твоим родителям тысячи долларов, если выдеру тебя так, чтобы ты две недели сидеть не сможешь!

Она нависла надо мной, а я почувствовал себя маленьким и беззащитным. Я страстно желал быть не собой, а кем-то сильным.

— Попробуй только прикоснуться ко мне — я убью тебя! — холодным голосом сказал я.

Я встал, расставив ноги, и уперся руками для устойчивости в стол. Внутри я весь кипел от злости. Теперь я знал, как превращаться в Малькольма, как быть беспощадным, когда мне это понадобится. Глянь-ка, испугалась. Теперь ее глаза большие и испуганные. Я оскалился и показал ей зубы, а затем растянул губы в издевательской усмешке:

— Женщина, убирайся с глаз моих, пока я не вышел из себя!

Эмма в страхе отступила, а потом выбежала из дверей и побежала в холл, чтобы успеть защитить от меня Синди.

Весь день я выжидал. Эмма подумала, что я прячусь, как всегда, в своей норе, поэтому она оставила Синди в песочнице под старым дубом. Синди была в прелестном канопэ. Все лучшее в доме — для Синди, а ведь она всего-навсего приемыш.

Она захихикала, когда я подошел к ней, хромая; ей стало весело и показалось, что я прикидываюсь для того, чтобы развеселить ее. Взгляните-ка на ее ужимки. Она явно старается понравиться. Сидит тут почти нагишом, в одних коротеньких бело-зеленых шортах. Вырастет, как и все женщины, станет хорошеть и начнет вызывать в мужчинах против их воли самые темные побуждения. Грех… кругом грех. С легкостью, как и все они, предаст любящего ее человека, предаст и своих детей… Но… но если она не начнет хорошеть?.. Если она будет безобразной — тогда кого она сможет соблазнить? Тогда она просто ничего этого не сможет. Она никого не очарует и не соблазнит. Я спасу… я спасу всех ее возможных детей от того, что она может совершить в будущем. Это самое главное — спасти детей.

— Ба-а-ти… — проговорила она, улыбаясь, сидя и скрестив ножки, так что были видны ее шелковые трусики под шортами. — Ба-а-ти, поиглай? …Поиглай с Синди?

Пухлые ручки протянулись к моей шее. Бог мой, она пытается «соблазнить» меня! Всего двух лет от роду, и уже знакома со всеми порочными ухищрениями женщин!

— Синди! — позвала из кухни Эмма, но меня увидеть она бы не смогла, потому что я низко пригнулся и был загорожен кустами. — Синди, ты там в порядке?

— Синди строит песчаный замок! — неожиданно для меня самого ответил будто бы и не я, а кто-то маленький, подавая голос в мою защиту.

Синди протянула мне свое любимое песочное ведерочко и желто-красную лопатку для песка.

Я сжал в кармане рукоять своего ножа.

— Крошка Синди, — начал я, как можно ласковее, подползая к ней, — крошка Синди хочет поиграть в салон красоты, ведь правда, Синди?

— Ах, — захлопала в ладоши Синди, — ах, да.

Ее светлые волосы были чистые, шелковистые на ощупь. Я провел рукой по ее волосам и снял бант с ее «хвостика». Синди засмеялась.

— Я не сделаю тебе больно, — сказал я, показывая ей красивую, инкрустированную перламутром рукоятку ножика. — Сиди, будто ты в салоне красоты… сиди и не шевелись, пока я тебе не скажу.

В комнате у меня был список новых слов, которые я должен был произносить по нескольку раз в день, тренироваться в написании и стараться использовать их по меньшей мере пять раз в день. Такое задание я дал сам себе, чтобы выглядеть, как взрослый, чтобы казаться им таинственнее.

Непреклонный. Это означало, что все меня боятся, а я всем отказываю.

Неизбежно. Означало, что рано или поздно придет и мое время.

Чувственный. Плохое слово. Оно означало ту дрожь, которую я чувствовал, когда случайно касался девочек. Надо покончить с этой чувственностью.

Я вскоре устал от этих взрослых слов, которые я долбил для того, чтобы добиться уважения взрослых. Устал от подражания Малькольму. Но самое страшное было то, что я начал терять себя — такого, каким я был раньше. Теперь я был вроде бы и не Барт. Но зато теперь, когда настоящий Барт уже почти ускользал, он не казался мне таким глупым и жалостливым, как раньше.

Я специально перечитал в дневнике Малькольма те страницы, где он был такого же возраста, как и я теперь. Да, он тоже ненавидел прекрасные светлые волосы своей матери, а потом и дочери, но тогда он еще не знал о своей «Коррин». Он писал:

"Ее звали Вайолет Блю, и ее волосы напомнили мне волосы матери. Я возненавидел их. Мы ходили в один и тот же класс воскресной школы, и я обычно сидел позади нее и глядел на ее волосы, представляя себе, как когда-нибудь они прельстят мужчину, и он пожелает ее, как мою мать желал ее любовник.

Однажды она одернулась и улыбнулась мне, ожидая комплимента, но я посмеялся над ней. Я сказал ей, что ее волосы безобразны. К моему изумлению, она засмеялась и сказала:

— Но ведь они одного цвета с твоими волосами.

В тот же день я обрился наголо, а на следующий день я подстерег Вайолет Блю и — она пошла домой, рыдая, такая же лысая, как и я".

Прекрасные шелковистые волосики, которые раньше принадлежали Синди, развевались по ветру. Она рыдала в кухне. Нет, не потому что я напугал или сделал ей больно. Этот крик Эммы сказал ей, что я сделал что-то дурное. Теперь Синди выглядела совсем, как я. Лохматая. Ершистая. И безобразная.

Поиск по сайту: