ГНЕВ ПРАВЕДНЫХ

Капли дождя ударили внезапно, как пули, пущенные Божьей рукой. Я стоял у окна, выходящего в сад, и глядел на дождь, секущий лица мраморных статуй. Бог наказал статуи за то, что они обнажены и греховны. Я ждал, когда придет Джори.

Грех. Мы оба согрешили уже тем, что живем с родителями, которые родителями быть не могут. Я не обернулся, когда пришла мама, но краем глаза увидел, что она оживленная, розовощекая с дождя и смеется, приветствуя Эмму. Она приехала из магазина и ведет себя так, будто ничего не случилось. Она сложила покупки в кресло, сбросила пальто и смеясь, стряхивала капли дождя с волос.

— Не люблю дождь, Эмма. Привет, Барт! Я не видела тебя до сих пор. Как дела? Соскучился по мне?

Не стану отвечать. Вообще не буду с ней разговаривать. Не хочу быть вежливым, хорошим мальчиком; не стану даже мыться. Буду делать что хочу. Они же сами делают, что хотят. Божьи слова для них — ничто. Значит, и мне можно.

— Барт, этим Рождеством будет так весело! — сказала мама, глядя не на меня, а на Синди. Думает опять о том, что бы купить Синди из одежды. — Это будет наше первое Рождество вместе с Синди. В лучших семьях всегда стремятся иметь детей обоих полов: так дети лучше узнают друг о друге, мальчики о девочках, а девочки — о мальчиках. Она обняла Синди:

— Синди, ты даже не знаешь еще, как ты должна быть счастлива, что у тебя двое таких замечательных братьев. Они будут обожать тебя, когда ты вырастешь и станешь настоящей красавицей… если они и сейчас тебя не обожают.

Бог мой! Если бы только она знала! Но Малькольм сказал, что красивые женщины глупы. Я посмотрел на Эмму, которая красивой не была и быть не могла. А она — умнее?

Эмма подняла глаза и встретилась со мной взглядом. Я поежился. Да, некрасивые женщины умнее. Они-то знают, что мир не станет прекраснее только от того, что они красивы.

— Барт, ты мне так и не сказал, что бы ты хотел попросить у Санта-Клауса.

Я пристально поглядел на маму. Она прекрасно знает, что бы я хотел.

— Пони! — ответил я.

Я вытащил из кармана перочинный лож, который мне дал Джори, и стал ковырять ногти. Мама поглядела на мой нож, а потом на коротенькие волосы Синди, которые только-только начали отрастать.

— Барт, убери этот нож. Он меня нервирует. Ты можешь случайно порезаться.

Она чихнула, а потом еще два раза. И так всегда по три раза. Вытащила из сумки платок, высморкалась. Заражает воздух, которым я дышу, своими микробами.

Джори до темноты так и не пришел. Когда он, наконец, вошел и сразу закрыл за собой дверь своей комнаты, он был весь вымокший и несчастный. Мама нахмурилась, а я злорадно усмехнулся. Вот ты и поплатилась: твой дорогой, самый любимый сыночек больше тебя не любит. Вот что такое наказание за грех.

Дождь все лил. Мама смотрела на меня большими глазами, лицо ее было бледно. Волосы пушистой волной обрамляли лицо. Многие мужчины нашли бы ее прекрасной. Я выдернул волосок и, зажав кончик зубами, разрубил его ножом надвое.

— Хороший нож, — сказал я. — Острый, как лезвие бритвы. Хорошо им резать волосы, ноги, руки…

Я усмехнулся: мне понравилось, что она испугалась. Я ощутил власть. Джон Эмос прав: женщина — это жалкое, робкое подобие мужчины.

Дождь усилился. Ветер завывал и хлестал в окна; было темно, холодно. Темно и холодно. Эмма уехала. Был четверг, и она не могла даже в такую погоду не навестить подругу.

— Не принимайте близко к сердцу, мэм, — сказала она маме в гараже. — А то вы стали плохо выглядеть. То, что у вас нет температуры, не означает, что вы не можете заболеть. Барт, веди себя хорошо и не причиняй маме беспокойства.

Я пошел на кухню, по дороге представляя себе, что моя рука — это крыло самолета. Поэтому я смахнул несколько тарелок на пол, и по полу растеклась кремовая лужа, а на ней рассыпались ягоды винограда, моя порция запеканки…

— Барт, ты специально сделал это!

— Да, мама, ты всегда говоришь, что я делаю все это с тайной целью. Мне приятно, что ты еще раз убедилась в своей правоте.

И я тут же подхватил свой стакан молока и выплеснул ей в лицо. У нее была быстрая реакция, только поэтому она убереглась.

— Как ты смеешь, Барт! Когда придет твой отец, я ему расскажу о твоем поступке, и уж он тебя накажет.

Да, я уже знать как он поступит. Возьмет меня за шиворот, начнет читать лекцию о послушании родителям и уважении к матери. Наказание не больное, а лекцию я слушать не стану. Я буду слушаться только Малькольма.

— Что ж ты не отлупишь меня, мама? Давай… Посмотрим, что ты можешь сделать, чтобы унизить меня. — Тут я вынул нож и направил его на нее, готовый дать отпор.

Казалось, она сейчас упадет в обморок.

— Барт, как ты можешь так себя вести, если ты знаешь, что я сегодня нездорова? Ты же обещал отцу… Что я сделала, что ты так не любишь меня?

Я злобно усмехнулся.

— Где ты взял этот нож? Это не тот, который тебе дал Джори.

— Старая леди по соседству дала мне его. Она даст мне все, что я попрошу. Если я скажу, что хочу ружье, она даст мне, если кинжал — она тоже купит. Потому что она такая же, как ты — слабая, готова сделать все, чтобы я любил ее, хотя на всем свете нет женщины, чтобы я полюбил ее.

В маминых глазах был настоящий страх. Она подвинулась поближе к Синди, которая в это время сидела, не обращая на нас внимания, на своем высоком стуле и замешивала руками печенье в молоко. Потом она заталкивала это все руками в рот, пока вся не перемазалась и не вымазала стол. И ее за это не наказывали.

— Барт, иди сейчас же в свою комнату. Закрой дверь изнутри, а я запру тебя снаружи. Я не желаю тебя видеть, пока не приедет отец. А так как ты не желаешь завтракать, я думаю, ты обойдешься и без ленча.

— Не смей приказывать мне. Если ты будешь упорствовать, я расскажу всему миру, что вы с так называемым «мужем» делаете. Брат и сестра живут друг с другом. Живут в грехе. Блуд! (Это слово я взял у Малькольма).

Пошатнувшись, она подняла руки к лицу; высморкалась, положила платок в карман брюк и подняла на руки Синди.

— Что ты собираешься сделать, сука? Использовать Синди, как щит? Не пройдет… я достану вас обеих… И полиция меня не тронет. Потому что мне только десять лет, только десять, только десять… — продолжал повторять я, как пластинка, которую заело.

В ушах у меня стояли наставления Джона Эмоса. Я говорил, как во сне:

— Однажды в Лондоне жил человек по кличке Джэк Потрошитель, он убивал проституток. Я тоже убиваю развратных женщин, а еще — плохих сестер, которые неспособны отличить доброту от порока. Мама, я покажу тебе, что Бог хочет наказать тебя за инцест.

Дрожащая и слабая, как белый кролик, недвижная от страха, она стояла с Синди на руках и ждала… а я приближался к ней, размахивая ножом… ближе, ближе…

— Барт, — проговорила она, собравшись с силами, — Я не знаю, кто рассказывает тебе эти истории, но если ты ударишь меня или Синди, Бог накажет тебя, даже если полиция не заберет тебя и тебе не присудят электрический стул.

Запугивает. Пустые угрозы. Джон Эмос сказал мне точно: мальчик моего возраста может совершить все, что ему заблагорассудится, и полиция не имеет права ничего с ним сделать.

— Этот человек, за которым ты замужем, твой брат? Да? — закричал я. — Попробуй только солги, и вы оба умрете.

— Барт, успокойся. Разве ты не помнишь: скоро Рождество. Ты же не захочешь, чтобы тебя увезли, тогда ты не встретишь с нами Рождество, пропустишь все подарки, которые Санта-Клаус положит тебе под елку.

— Никакого Санта-Клауса нет! — заорал я еще отчаяннее: неужели она думает, что я верю в эту чушь?

— Ты раньше любил меня. Ты стеснялся говорить мне это на словах, но я видела любовь в твоих глазах. Барт, что изменилось сейчас? Что такого я сделала, что ты возненавидел меня? Скажи мне, и я изменюсь, я стану лучше.

Посмотрите на нее… выгадывает последние секунды перед смертью и искуплением. Бог пожалеет ее, когда ее будут оплевывать и унижать.

Я сузил безжалостно глаза и занес руку с ножом, который на самом деле мне дала не бабушка, мне его дал Джон Эмос, как раз перед приездом старой ведьмы Мариши.

— Я — черный ангел возмездия, — сказал я дрожащим голосом, — я пришел во имя справедливости, потому что под ангельским ликом ты прячешь свои грехи.

Она повернула Синди так, чтобы загородить ее собой. И, пока я глядел, что это она там делает, выбила у меня нож правой ногой. Я побежал за ним, но она быстро задвинула нож ногой под буфет. Я бросился на пол, чтобы достать нож, но в этот момент она поставила Синди на пол и оседлала меня. Схватив одной рукой меня за волосы, а другой вывернув мне руку, она заставила меня встать на ноги.

— А теперь мы посмотрим, кто здесь главный, а кто будет строго наказан.

Она била и таскала меня за волосы, потом протащила до дверей моей комнаты и бросила там на пол. Быстрее чем я смог подняться на ноги, она закрыла дверь и повернула снаружи в замке ключ.

— Шлюха, выпусти меня сейчас же. Или ты выпустишь меня, или я подожгу здесь все. И мы все, сгорим, сгорим, сгорим.

Я слышал, как тяжело она дышала, облокотясь на дверь снаружи. Я попытался найти запас спичек и свечей, которые я всегда держал в комнате. Но все украли. Все: спички, свечи, даже зажигалку, которую я украл у Джона Эмоса.

— Ворюга! — заорал я. — Все в этом доме воры, обманщики, шлюхи и лжецы! И все вы охотитесь за моими деньгами! Ты надеешься, что я умру сегодня, завтра, на следующей неделе или на следующий месяц, но я не умру, только чтобы увидеть тебя в гробу! Да, мама! Я буду жить, пока не умрет последняя из вас, чердачных крыс!

Она быстро пошла в холл. Теперь я испугался. Я был заперт. Я не знал, что делать. Говорил же мне Джон Эмос: подожди до ночи Рождества, чтобы все совпало в точности с той ночью, когда случился пожар в Фок-сворт Холле. Сделай свое дело так же, но по-своему, говорил он.

— Мама, — прошептал я, стоя на коленях и плача, — я не хотел ничего этого. Мама, пожалуйста, не уходи, не оставляй меня одного. Я не хочу быть один. Я не хочу быть таким. Почему ты должна жить со своим братом? Почему ты мне лгала? Отчего бы вам просто не жить рядом, и мы были бы вместе, а ты вела бы достойную жизнь?

Я всхлипывал. Мне было страшно представить теперь, что случилось полчаса назад.

Зачем она закрыла дверь, когда Синди с нею и в безопасности? Она никогда не доверяла мне. Может быть, она не доверяет и себе, не только мне? Она была рождена красивой, порочной, и искупить свой грех она может только кровью. Я вздохнул и встал, чтобы исполнить свой долг: избавить ее от бездны порока, в которую она превратила свою жизнь и нашу тоже.

— Мама! — с новой силой закричал я. — Открой немедленно! Если ты не откроешь, я убью себя! Я теперь все про вас с братом знаю, мне рассказали про ваше детство те люди по соседству. А в твоей книге я прочитал остальное. Открой дверь, если не хочешь прийти и найти меня мертвым.

Она подошла к двери и открыла ее.

— Что ты имел в виду, говоря про наше детство и людей по соседству? Кто эти люди, живущие по соседству?

— Ты все поймешь, когда увидишь ее, — сказал я загадочно, вновь исполненный злобы к ней.

Будь проклята эта Синди, в которую она так вцепилась! Это меня она родила, это я — ее дитя, а не Синди.

— Там живет еще и старик, он все знает про тебя и про вашу жизнь на чердаке. Пойдем, ты поговоришь с ними, и ты уже не будешь так счастлива со своей дочкой, мама.

Она так и осталась стоять с открытым от изумления ртом. А в голубых глазах появился дикий страх, и они стали темными-темными.

— Барт, перестань придумывать.

— Я-то никогда не придумываю, не то, что ты, — сказал я, и она начала дрожать так сильно, что чуть не выронила Синди.

Жаль, что не выронила. Правда, с Синди ничего бы не случилось: на полу толстый ковер.

— Оставайся здесь и жди меня, — сказала она, надевая пальто. — Прошу тебя, хоть однажды послушайся меня. Сиди дома и смотри телевизор. Съешь хоть все конфеты, если хочешь, но оставайся дома и никуда не выходи.

Она шла туда, к бабушке. Внутри меня внезапно возник страх, что она не вернется. Я испугался за нее.

А вдруг это вовсе не игра — то, что задумал Джон Эмос, вовсе не игра? Но я не мог ничего сказать ей. Потому что, как бы там ни было, Бог должен быть на стороне Джона Эмоса, ведь он единственный без греха.

Одевшись в самое теплое свое белое пальто и белые сапоги, мама подхватила Синди, тоже тепло одетую.

— Будь хорошим мальчиком, Барт, и помни: я люблю тебя. Я вернусь через десять минут, хотя один Бог знает, что ждет там меня, и что та женщина про меня знает.

Мне стало стыдно за то, что я наделал. Я мельком взглянул в бледное мамино лицо. Для нее будет тяжелый удар встретить там свою мать. Она умрет, и я никогда ее не увижу. Ее покарает Бог.

Отчего я не радовался, что Бог уже начал свою кару? Голова моя вновь заболела. Меня затошнило. Ноги стали ватными.

Дверь за мамой захлопнулась.

Мама, не уходи, не оставляй меня! — кричала моя душа. — Я не хочу быть один. Никто не будет любить меня кроме тебя, мама, никто. Не ходи туда, не ходи, не встречайся с Джоном Эмосом.

Я не должен был ничего говорить. Могла бы догадаться, что я здесь без нее не останусь. Я натянул пальто и побежал к окну взглянуть, как она несет Синди по дождю и ветру. Неужели она сможет взглянуть в лицо ангелу мести, она, простая женщина?

Когда она скрылась из виду, я выскользнул из дома и последовал за ней. Значит ли все это, что она любит меня? Нет, не верь, шептал кто-то старый и мудрый в моем мозгу. Подарки, игрушки, игры и новая одежда — все эти вещи родители обычно дают детям даже тогда, когда на следующий день положат им мышьяк в сладости. Самое главное — чувство безопасности и надежности — она мне не дала.

Я устало вздохнул, надеясь в глубине души, что когда-нибудь, где-нибудь, я найду мать, в которой я так нуждался, мать, которая всегда будет со мной, которая поймет меня.

Дождь хлестал меня по лицу, рвал одежду ветер. Впереди я видел, как мама удерживает Синди, которая вырывалась и кричала: «Не люблю дождь! Хочу домой! Не хочу идти!».

Спустив с рук Синди и в то же время пытаясь тянуть ее за собой, мама пыталась укрыться от дождя, но в конце концов оставила эти попытки, чтобы укрыть хотя бы Синди.

Капюшон упал с маминой головы, но она его уже не поправляла, и намокшие волосы прилипли к ее голове, так же, как и мои, потому что я никогда, никогда в жизни не надену на голову капюшон — я испугаюсь своего отражения в зеркале.

Мама поскользнулась на жидкой грязи, намытой дождем с горы, и почти упала, но выправилась и пошла дальше. Синди в это время била ее и кричала: «Домой! Я хочу домой!».

Она шла быстро, не оглядывалась, полностью сконцентрировавшись на дороге. «Перестань лупить меня, Синди!»

Высокие стены. Стальные столбы. Крепкие ворота. Какой-то таинственный ящик для переговоров. Тонкий голос — и ответ унес ветер. Частная жизнь ничего не значит для ветра — и для Бога, ровным счетом ничего.

Я услышал, как она закричала, стараясь перебить вой ветра и шум дождя:

— Эта Кэтрин Шеффилд. Я ваша соседка. Барт — мой сын. Я хочу поговорить с хозяйкой. Тишина, только вой ветра. И вновь мама закричала:

— Мне необходимо поговорить с ней, а если вы не примете меня, я перелезу через забор. Я войду тем или иным путем, так что откройте мне и избавьте себя и меня от неприятностей.

Я стоял поодаль и хватал ртом воздух, будто у меня и впрямь было плохо с сердцем. Медленно-медленно черные ворота начали открываться.

Мне хотелось закричать: нет! Не ходи, там ловушка, мама! Но я не знал в действительности, есть ли ловушка для нее. Я сам был в ловушке — между Джоном Эмосом и Малькольмом, что сидел внутри меня. Ничего хорошего мамино вторжение не обещает, это я знал.

Я быстро проскользнул между створками ворот, прежде чем они успели захлопнуться. Звук их клацанья был такой же, как должен быть у дверей тюремной камеры.

Мама пошла к дому с Синди, вырывающейся из ее рук. К тому времени, как я думал, они должны были промокнуть до нитки. Я, по крайней мере, промок.

Мама поднялась по ступеням, прижимая к себе сопротивляющуюся Синди. Она подняла челюсть медной львиной головы, заменяющей звонок, и громко позвонила.

Джон Эмос, видно, уже ждал ее, потому что он немедленно открыл дверь и низко, как королеве, поклонился. Я поспешил в боковую дверь, чтобы не пропустить ни слова. Я побежал к стойке бара, чтобы спрятаться за нею, потому что прятаться за пальмами больше было нельзя — Джори однажды обнаружил меня там.

Я сбросил пальто на пол и быстро прополз вниз стойки, открыв дверь в гостиную, чтобы все видеть. Мама, очевидно, еще была в фойе, снимала свое мокрое пальто и грязные белые сапоги. Вскоре она появилась. У меня не было даже времени посмотреть, сидит ли бабушка в своем кресле.

При появлении мамы бабушка встала, пряча за спиной свои трясущиеся руки. Вуаль скрывала ее волосы и большую часть лица.

Внутри меня какой-то слабенький, маленький голос закричал маме «не надо», когда она переступила порог этой комнаты, все еще держа на руках Синди. Верхнюю одежду с Синди тоже сняли, и она была совершенно сухой, в то время как слипшиеся, мокрые пряди маминых волос болтались, как веревки. Ее глаза, лицо были явно нездоровы, и мне опять захотелось плакать от жалости. А что, если Бог прямо сейчас и поразит ее? Что, если Он повелит маме гореть в вечном огне?

— Я приношу вам извинения за то, что врываюсь подобным образом, — сказала мама, но таким голосом, что я испугался, будто она прямо сейчас вцепится в бабушку. — Но я хочу получить от вас ответы на некоторые вопросы. Кто вы? Что вы рассказываете моему сыну? Он говорит мне страшные вещи и ссылается при этом на вас Я и вы не знаем друг друга, поэтому что можете вы ему рассказать про меня, кроме лжи?

Бабушка не ответила ни слова. Она только глядела на маму и на Синди.

Она показала маме на стул и наклонила голову, как бы показывая, что приносит извинения.

— Какая красивая у вас комната, — заметила мама, взглянув вокруг.

По мере того, как она оглядывалась, в ее глазах возникало замешательство. Она спустила Синди на пол и пыталась удержать ее за руку, но Синди уже была полна любопытства и желания все потрогать.

— Я не задержусь у вас надолго, — проговорила мама, следя за Синди. — Я простужена, и мне необходимо быть дома. Мне всего лишь необходимо выяснить, что именно вы наговариваете сыну, после чего он дома неуправляем. Он проявляет неуважение ко мне, своей матери. Как только вы сможете мне объяснить что-нибудь, я встану и уйду вместе с Синди.

Бабушка, опустив глаза, кивнула. Она и вправду выглядела, как какая-нибудь арабская женщина. По тому взгляду, которым ее рассматривала мама, я догадался, что мама думает, что та не понимает по-английски.

Мама уселась на стул поближе к камину.

— Здесь маленький городок, так что, когда сын приходит ко мне и утверждает, что леди, живущая по соседству, рассказала ему то-то и то-то, я так понимаю, что эта леди и есть вы. Кто вы? Отчего вы все время настраиваете моего сына против меня? Что я вам сделала?

Леди в черном не отвечала. Мама наклонилась, чтобы рассмотреть ее попристальнее. Может, она уже догадалась? Может, она такая умная, что под черной вуалью и длинной бесформенной одеждой угадала мать?

— Послушайте, я же сказала вам свое имя. Будьте любезны, скажите же и мне, как вас называть. Бабушка застенчиво кивнула.

— О, я понимаю. Вы, наверное, не говорите по-английски?

Бабушка снова покачала головой. У мамы на лбу показалась морщинка:

— Но вы, кажется, поняли, что я говорю? Почему же тогда не отвечаете мне? А если вы немая, как вы говорили с моим сыном?

Часы громко отсчитывали секунды. Казалось, они никогда еще так громко не шли. Бабушка покачивалась в кресле.

Мама нервничала. Внезапно Синди, узрев фарфоровую кошечку, побежала схватить ее.

— Синди, положи сейчас же на место.

Неохотно подчинившись, Синди аккуратно поставила кошечку на мраморный столик. Но в тот же момент стала оглядываться в поисках другой игрушки. Тут она увидела, что арка ведет из этой комнаты в другую, и побежала туда. У Синди было стремление непрерывно все исследовать, как и у меня, только она не роняла так часто предметы. Мама вскочила и побежала за ней, чтобы удержать.

— Не ходи туда! — закричала бабушка, вставая.

Как завороженная, позабыв о Синди, мама медленно повернулась на голос. От лица ее отлила кровь, глаза широко раскрылись, и она в изумлении уставилась на бабушку. А та нервно подняла свои трепещущие руки к вырезу платья и подхватила нитку жемчуга, перебирая жемчужины пальцами.

— Я уже где-то слышала ваш голос. Бабушка не отвечала.

— И эти перстни на ваших пальцах — они мне тоже знакомы… Где вы купили эти перстни?

— В магазине скупки, — ответила отрывисто, странным голосом бабушка.

Мамины глаза сузились: она поняла, что эта женщина — не иностранка. Я сидел не дыша. Что-то случится теперь? Мама скоро догадается. Ее нелегко провести.

Мама медленно, будто на подогнувшихся ногах, опустилась в ближайшее кресло. Она забыла уже о Синди, хозяйничающей в соседней комнате.

— Теперь я вижу, что вы слегка понимаете по-английски, — медленно, спокойно сказала мама. — Как только я вошла в эту комнату, будто время для меня повернулось вспять. Будто я вновь стала ребенком. У моей матери был такой же вкус: такая же мебель, такие же обои, все, вплоть до каминных часов похоже на обстановку у моей матери. И даже эти же самые перстни на руках. Вы купили их в скупке?

— У многих женщин одинаковый вкус… и драгоценности, — ответила бабушка.

— Какой у вас странный голос… миссис?..

Бабушка пожала плечами.

Мама поднялась и пошла в другую комнату взять оттуда Синди. У меня упало сердце. Там висел портрет. Она увидит его.

Но, должно быть, она не огляделась вокруг, потому что в следующую минуту она была снова здесь, крепко держа за руку Синди.

— Какой странный дом у вас. Я закрываю глаза и вижу вновь перед собой Фоксворт Холл. Глаза бабушки были темными-темными.

— Вы носите жемчуг? Мне показалось, я видела нитку жемчуга у вас на шее. Почему вы его не показываете?

И снова бабушка, о которой я больше не желал думать как о бабушке, пожала плечами.

С Синди в руке мама ближе подошла к бабушке.

— Чем больше я здесь нахожусь, тем больше меня охватывают воспоминания, — продолжала мама. — Я вспоминаю ту рождественскую ночь, когда Фоксворт Холл сгорел дотла. Ночь была холодной и снежной, но свет был в округе, как от фейерверка. Я сняла с себя все кольца и швырнула все эти бриллианты и изумруды в глубокий снег. Я тогда думала, что никто на свете их никогда не найдет, но вы, Мадам, носите то самое кольцо с изумрудом, которое я швырнула в снег! Оказалось, Крис тогда подобрал все эти драгоценности, потому что они принадлежат его матери! Его драгоценной матери!

— Я устала. Уходите, — прошептала сгорбленная фигура в черном, стоя посередине комнаты. Но ловушка уже захлопнулась.

— Ты! — закричала мама. — Надо было мне раньше догадаться! Ни у кого больше нет такой нитки жемчуга с застежкой в виде бриллиантовой бабочки! Конечно, ты устала! Ты больна! Ты не можешь быть не больна! Я теперь все понимаю. Как ты осмелилась снова войти в мою жизнь! После всего, что ты сделала, ты еще приходишь, чтобы нанести больший вред! Ненавижу тебя. Ненавижу за все, что ты сделала, но я никогда не думала, что у меня будет шанс отплатить тебе тем же. То, что я отобрала у тебя Барта — это была не месть. Теперь у меня есть шанс действительно отомстить.

Освободившись от Синди, она рванулась вперед и вцепилась в бабушку. Та пыталась отбиваться, но мама была сильнее. Затаив дыхание, я с интересом следил за поединком.

Бабушка, очевидно, была растеряна и не знала, что делать. Но тут вмешалась Синди: она испустила вопль страха и расплакалась.

— Мама, пойдем домой, — уговаривала она сквозь плач.

Открылась дверь, и в комнату, шаркая, вошел Джон Эмос, И, пока мама изготовилась к новой атаке, Джон Эмос положил свою костлявую руку на плечо бабушки. Никогда раньше я не видел, чтобы он прикасался к ней.

— Миссис Шеффилд, — обратился он к маме, — вас милостиво приняли в этом доме, а теперь вы ведете себя непорядочно по отношению к моей жене, которая плохо себя чувствует вот уже несколько лет. Я — Джон Эмос Джексон, а это моя жена, миссис Джексон.

Потрясенная, мама уставилась на него.

— Джон Эмос Джексон, — повторила она медленно, осмысливая это имя. — Я раньше это где-то слышала. Ну, правильно, только вчера я перечитывала свою рукопись и думала, как бы изменить это имя. Вы и есть тот Джон Эмос Джексон, который был дворецким в Фок-сворт Холле! Я помню вашу лысину, и как она сияла под канделябрами. — Она быстро обернулась: я было думал, чтобы взять Синди за руку, но она быстро сдернула вуаль с лица бабушки.

— Мама! Я должна была догадаться, что ты будешь преследовать меня. С момента, как я переступила порог этого дома, я предчувствовала твое присутствие, чувствовала запах твоих духов, твою обстановку. Тебе хватило ума накинуть черное на лицо и тело, и не хватило ума снять свои перстни. Тупица, ты всегда была такая тупица! Или это невменяемость, или твое слабоумие? Неужели я смогу забыть твои духи, твои перстни?

И она засмеялась, дико и истерически, как-то поворачиваясь вокруг Джона Эмоса, который старался поймать ее, чтобы предупредить новое нападение, но он был неуклюж и неудачлив.

Взгляните только на нее — она танцует! Она кружилась вокруг бабушки, временами выбрасывая руку, чтобы шлепнуть бабушку, а временами выбрасывая в стороны ноги, выкрикивая:

— Мне следовало бы знать, что это ты. С тех самых пор, как ты переехала сюда, Барт сошел с ума. Почему ты не можешь оставить нас в покое? Ты специально приехала сюда, чтобы разрушить то счастье, которое мы с таким трудом построили с Крисом для себя. Впервые за много лет мы были счастливы. Но ты приехала и разрушила наше счастье. Ты разрушила еще и психику Барта, и настолько, что теперь придется поместить его в лечебное учреждение, как тебя когда-то. Как я тебя ненавижу! Как я ненавижу тебя за все это: Кори, Кэрри, а теперь Барт — будет ли конец счету твоих жертв?

Ловко выбросив вперед ногу, она подбила бабушку под колени — та упала на пол, как груда черного тряпья, и мама в момент была на ней. Она прижала ее к полу и сорвала с шеи жемчужные бусы с застежкой из бриллианта. Со страшной силой мама рванула уже похищенные у бабушки бусы, а жемчужины неслышно рассыпались по восточному ковру.

Джон Эмос грубо схватил маму и поднял ее на ноги. Он держал ее и тряс:

— Сейчас же соберите жемчуг, миссис Шеффилд, — злобным, сильным голосом приказал он, и я удивился, откуда при его дряхлости у него такой голос.

Он поразил меня жестокостью, которая была в его лице, когда он держал маму. Джори бы бросился на него и защитил маму. Но я — я не знал, что делать. Ведь Бог должен покарать маму за грехи, а если я стану ее спасать, что тогда Бог сделает со мной? К тому же Джори больше меня. Папа часто говорил, что все, что ни делается — все к лучшему; так что так и должно было случиться. Но все же я чувствовал себя глубоко несчастным.

Мама, похоже, не нуждалась в моей помощи. Она резко двинула головой, и искусственная челюсть Джона хряснула. Я ясно слышал этот звук. А мама уже была вне досягаемости. Джон с яростью бросился на нее. Он готов был убить ее, он сам стал ангелом мести!

Мама коленом резко ударила ему в живот. Джон вскрикнул и согнулся пополам, а потом рухнул на пол и катался по полу с проклятиями:

— Будь ты проклята!

— Будь ты проклят, Джон Эмос Джексон! — закричала ему мама. — Если ты только прикоснешься ко мне еще, я выцарапаю твои глаза! Тем временем бабушка поднялась на ноги и стояла, шатаясь, посередине комнаты, пытаясь надеть порванную вуаль. В этот момент мама залепила ей пощечину, так что бабушка упала в кресло.

— Будь же и ты проклята, Коррин Фоксворт! Я надеялась, что никогда больше тебя не увижу. Я надеялась, что ты умрешь в этом «скорбном доме», избавишь меня и себя от агонии последнего свидания, от звука твоего голоса, который я когда-то любила. Но мне не везет. Мне бы стоило знать, что ты чересчур сосредоточена на своих черных помыслах, чтобы оставить нас с Крисом. Ты, как и твой отец, изо всех сил цепляешься за жизнь, которую и жизнью-то нельзя назвать.

Я никогда не подозревал, что у моей матери такой дикий темперамент.

Ее характер, оказывается, совершенно как мой. Я был шокирован и испуган. Я не дыша смотрел, как мама возила старую бабушку по креслу, а потом они обе покатились на пол, не замечая все еще стонавшего Джона Эмоса, который, казалось, уже не встанет. Мама снова придавила своим телом бабушку, снимая с ее пальцев все ее дорогие украшения. Бабушка слабо старалась защитить свои сокровища.

— Прошу тебя, Кэтрин, не делай этого, — умоляла она.

— Ты! — рычала мама. — Как я желала видеть тебя поверженной, умоляющей. Тогда к своему несчастью я тебя пожалела, но теперь мой день отмщения! Смотри, что я сделаю с твоими побрякушками! — Она собрала все кольца в кулак и швырнула в пылающий огонь камина. — Вот, гляди! Кончено! Это нужно было сделать в ту ночь, когда умер Барт.

С торжествующим видом она побежала, чтобы подхватить Синди, затем в фойе одеть ее. Она схватила свое пальто… А Джон Эмос, наконец, поднялся, бормоча что-то о дьявольском отродье, которое надо уничтожить.

— Чертова шлюха, надо ее прикончить, пока она не наплодит еще этого дьявольского отродья!

Я явственно слышал это. Может быть, мама не слышала?

Я выбрался из своего убежища, так и незамеченный бабушкой, которая сидела на полу и плакала.

Мама уже была одета и обута, но подошла к двери, чтобы взглянуть на бабушку.

— Что ты сказал, Джон Эмос? Я слышала, ты назвал меня чертовой шлюхой и дьявольским отродьем? Скажи это мне в лицо! Не осмелишься! Ну, что же ты? Теперь я больше не та испуганная девочка! Теперь мои ноги и руки сильны, а твои — немощны. Ты теперь так просто со мною не справишься.

Он направился в ее сторону, держа в руке кочергу, которую он, должно быть, взял из камина. Она расхохоталась: он показался ей несерьезным противником. Она стремительно пригнулась и вновь ударила его сзади здоровой ногой с такой силой, что он рухнул ничком, выкрикнув в отчаянии ругательство.

Я тоже вскрикнул. Все шло совсем не так, как планировал Бог устами Джона Эмоса и я. Я не ожидал, что сам Джон поднимет на маму руку.

Тут мама увидела меня, и ее глаза испуганно расширились, а лицо побледнело. Она прошептала:

— Барт.

— — Джон Эмос сказал мне, что я должен делать, — прошептал я.

Услышав это, она резко обернулась к бабушке:

— Полюбуйся, что ты наделала. Ты настроила моего собственного ребенка против меня. Ты способна даже на убийство. Ты отравила Кори, ты отравила существование Кэрри настолько, что она наложила на себя руки, ты убила Барта Уинслоу, когда послала его в огонь спасти старуху, которую не стоило и оставлять в живых; а теперь ты отравляешь сознание моего сына. Ты избежала правосудия, инсценировав сумасшествие. Но ты не была невменяема, когда подожгла Фоксворт Холл. Это был, наверное, твой единственный в жизни умный шаг. Но теперь пришел мой черед. — И с этими словами она подбежала к камину, схватила совок для золы, отбросила в сторону экран и начала выбрасывать горячие красные угли на красивый восточный ковер.

Как только ковер задымился, мама закричала мне:

— Барт, надевай пальто, мы уходим! Мы уедем так далеко, что она никогда не сможет найти нас, никогда!

Я закричал от страха, закричала и бабушка. Мама была столь сосредоточена на том, чтобы застегнуть Синди, что не заметила, как поднявшийся на ноги Джон Эмос снова взял в руки кочергу. Я хотел предупредить маму, но крик замер у меня на губах, язык будто примерз, а кочерга уже опустилась на ее голову. Мама упала на ковер, как тряпичная кукла.

— Дурак! — закричала бабушка. — Ты, наверное, убил ее!

Все происходило слишком быстро для меня. И происходило что-то дурное, несправедливое. Этот человек не смел убивать маму. Я хотел сказать ему это, но испугался, увидев, как он с искаженным лицом, рыча, подбирается к бабушке.

— Кэти, Кэти… — бормотала она, держа в руках голову дочери, — не умирай. Я люблю тебя. Я всегда любила… Никогда не хотела смерти никого из вас… Я ни…

Тяжелый удар поверг ее прямо на мамино неподвижное тело.

Меня обуял гнев. Синди страшно закричала.

— Джон Эмос! — заорал я. — Это не Божий суд! Он повернулся ко мне, довольно улыбаясь:

— Это Божий суд, Барт. Прошлой ночью Бог говорил со мной и сказал мне, что делать. Разве ты не слышал, что твоя мать обещала уехать далеко-далеко? Она ведь не собиралась брать непослушного мальчишку вроде тебя с собой, правда? Разве ты не понял? Она же сама сказала, что нужно поместить тебя в клинику. Она бы уехала, и ты никогда больше ее не увидел. Тебя бы оставили навсегда, как и твоего великого прадеда. Тебя бы заперли в сумасшедшем доме, как твою бабушку. Так обычно расправляются с теми, кто желает справедливости. И только я, один лишь я забочусь о тебе, хочу помочь тебе избежать заключения худшего, чем в тюрьме.

Тюрьма, отравление, яд…

— Барт, ты слышишь? Ты понял, что я сказал? Ты понимаешь, что я спасу их обеих — для тебя?

Я уставился на него: я уже ничего не понимал. Я не знал, чему и кому верить. Я глядел на тела двух женщин на полу. Бабушка упала крест-накрест на мамино худенькое тело… И вдруг меня как осенило: я люблю их обеих! Я люблю их больше, чем когда-нибудь думал. Я не хочу оставаться в живых, если я потеряю одну, тем более, обеих. Неужели они такие дьявольские создания, как говорит о них Джон Эмос? Неужели Бог наказал бы меня, если бы я спас их от кары его?

И вот передо мной Джон Эмос, тот самый единственный честный человек, который рассказал мне, кто был мой настоящий отец, кто моя бабушка, кто мне мудрейший и хитрейший Малькольм!

Я поглядел в его маленькие узкие глаза: я ждал указаний. Я верил, что им движет Божий промысел, иначе для чего бы он так долго жил на свете?

Он улыбнулся и потрепал меня по подбородку. Я вздрогнул: мне не нравилось, когда ко мне прикасались.

— Теперь слушай меня внимательно, Барт. Теперь надо отнести Синди домой. И заставь ее молчать. Пообещай, что отрежешь ее маленький розовый язычок, если она проболтается о том, что видела здесь. Сделаешь это?

Я молча кивнул. Значит, так надо.

— Ты не хотел убить маму и бабушку?

— Конечно, нет, Барт. С ними будет все в порядке. Я просто запру их в надежном месте. Ты сможешь видеться с ними. Но ни слова человеку, который называет себя твоим отцом. Ни слова. Вспомни: он тоже хочет упрятать тебя в клинику. Он думает, что ты сумасшедший. Разве не для этого тебя возят на процедуры?

Я сглотнул от волнения; я не знал, что делать.

— А теперь иди, заставь Синди молчать, запрись в своей комнате и никому ничего не говори… сделай вид, что ты тупой, ничего не понимаешь… И помни: сестренку надо так запугать, чтобы она и не пискнула…

— Она не сестренка мне, — прошептал я.

— Какая разница? — раздраженно прорычал он. — Делай, как я сказал. Следуй Божьей воле: Бог не хочет, чтобы в нем сомневались. Надо, чтобы твой брат и отец ничего не знали о том, куда исчезла мама. Притворись, что ничего не понимаешь. Тебе удастся.

Что он имел в виду: удастся? Насмехается он надо мной, что ли?

Я сдвинул брови и, как мог, напустил на себя строгость, подражая Малькольму:

— Послушай, Джон Эмос. День, когда тебе удастся выкинуть со мною шутку — будет, когда рак на горе свистнет. Не думай, что я и вправду тупой. Я отыграюсь… я всегда побеждаю, мертвый или живой.

На самом деле я был в полной растерянности. Никогда еще при своих мозгах я так не ощущал полное отсутствие мыслей. Я все украдкой глядел на двух женщин, простертых на полу. Я любил их. Значит, Бог так решил. Он дает мне двух матерей, которые навсегда будут только моими… и я не буду больше одинок.

— Держи свой рот на замке, не говори папе и Джори ни слова о том, куда мы ходили и что видели, или я отрежу твой язычок, — сказал я Синди, когда мы были дома. — Хочешь, чтобы я отрезал тебе язык?

Ее личико было грязно от дождя и размазанных слез. Она прерывисто всхлипывала и терла опухшие глаза, а потом, ноя, как младенец, позволила мне уложить себя в постель. Переодевая ее в пижаму, я нарочно закрыл глаза, чтобы ее девчоночье тело не вызвало во мне стыд и ненависть.

Поиск по сайту: