Часть II 2 страница

Ещё и ещё достопримечательности. Малое Айсберговое Озеро, где-то в Колорадо: сугробы вдоль асфальта, подушечки крохотных альпийских цветочков и снежный склон, по которому Ло, в красной кепке с козырьком, пыталась съехать и распищалась, и попала под обстрел каких-то мальчишек, запустивших в неё снежками, и отвечала той же серебряной монетой. Скелеты обгорелых осин, группы остроконечных синих соцветий. Разные аттракционы, живописные дороги в горах, сотни живописных дорог в горах, тысячи Медвежьих Затонов, Шипучих Источников, Крашеных Каньонов. Техас: засухой поражённая равнина. Зал Хрусталей в длиннейшей в мире пещере, вход для детей моложе двенадцати лет свободен (за Лолиту уже плати!). Коллекция домодельных статуэток, оставленная городу местной скульпторшей: закрыто по понедельникам ужаснейший понедельник, пыль, ветер, сушь. Парк Непорочного Зачатья, в городке на мексиканской границе, через которую я не смел переехать. Там и в других садах, множество сумеречных существ вроде сереньких колибри, пытающих как бы хоботком венчики неясных цветов. Шекспир, вымерший город в Новой Мексике, где семьдесят лет тому назад бандит «Русский Билль» был повешен со всякими красочными подробностями. Рыборазводная станция. Соты жилищ в отвесной скале. Мумия девочки (индейской современницы флорентийской Беатрисочки). Адский Каньон – двадцатый по счёту. Наше пятидесятое преддверие какого-то парадиза, по словам путеводителя, обложка которого к этому времени пропала. Сиеста под ёлками. Клещ у меня в паху. Всегда те же трое стариков, в шляпах и подтяжках, прохлаждающихся летним вечерком на скамье у городского фонтана. Туманно-голубая бездна за перилами на горном перевале и спины семьи, наслаждающейся видом (меж тем как Лолита – горячо, радостно, дико, напряжённо, с надеждой, без всякой надежды – шептала: «Смотри, это Мак-Кристал с семьёй, пожалуйста, я прошу тебя поговорим с ними – поговорим с ними», читатель! – пожалуйста, я сделаю всё, что ты хочешь, ах, пожалуйста…). Индейские ритуальные танцы, чисто коммерческого сорта. ART, не «искусство» по английски, а «Американская Рефрижераторская Транзитная» фирма. Очевидная Аризона, индейские поселения, туземные иероглифы, след динозавра в песчаном ущелье – отпечатанный там тридцать миллионов лет тому назад, когда я был ребёнком. Худощавый, сажённого роста, бледный юнец с подвижным кадыком, пожирающий глазами Лолиту и её оранжево-коричневый животик между лифчиком и трусиками (который я поцеловал пять минут спустя, мой бедный друг). Зима в пустыне, весна в предгорье, цветущий миндаль. Рино – скучнейший город в Неваде, с ночной жизнью «космополиткой и хорошо развитой» (гид). Винный завод в Калифорнии, с церковью, построенной в виде бочки. Долина Смерти. Замок Скотти. Сомнительные произведения искусства, собиравшиеся неким Роджерсом в течение многих лет. Уродливые виллы красивых киноактрис. След ноги английского писателя Р. Л. Стивенсона на потухшем вулкане. Миссия Долорес: славное заглавие для романа. Фестоны, вырезанные в песчанике океанским прибоем. Человек, бьющийся в бурном эпилептическом припадке на голой земле, в штатном парке Русской Теснины. Синее, синее Кратерное Озеро. Рыборазводная станция в штате Идаго и тамошняя каторжная тюрьма. Угрюмый Еллостон Парк и его цветные горячие источники, малютки-гейзеры, булькающие радужные грязи (символы моей страсти). Стадо антилоп в заповеднике. Наша сотая пещера – со взрослых доллар, с Лолиты полтинник. Замок, построенный французским маркизом в Северной Дакоте. Дворец Кукурузы в Южной Дакоте; и гигантские головы президентов, вырубленные в граните реющей вершины. Придорожные плакаты с рекламными стишками бритвенного крема: «Наши строки прочла бородатая Ната, и теперь она стала женою магната». Зоологический парк в Индиане с большой компанией обезьян, обитающей на бетонной реконструкции флагманской каравеллы Христофора Колумба. Миллиарды дохлых, рыбой пахнущих эфемерид на стекле каждого ресторанного окна вдоль песчаного, скучного озёрного берега. Жирные чайки на больших камнях – увиденные с парома «Сити оф Шебойган», чей бурый, мохнатый дым склонялся дугой над зелёной тенью, отбрасываемой им же на голубую поверхность озера. Вонючий мотель с нагнетательной трубой вентилятора, проходившей под городской канализацией. Дом Линкольна, в большей своей части фальсификация, с настольными книгами и мебелью соответствующего периода, набожно принимаемыми за его личное имущество рядовыми посетителями.

Между нами происходили скандалы, большие и маленькие. Самые крупные произошли в следующих местах: Ажурные Коттеджи, Виргиния; Парковый Проспект, Литль Рок, возле школы; Мильнеровский Перевал, на высоте 10 759 футов, в Колорадо; угол Седьмой Улицы и Центрального Проспекта, в городе Феникс; Третья Улица в Лос Ангелосе (из-за того, что билеты на посещение какой-то киносъёмки оказались распроданными); мотель «Тополёвая Тень», Юта, где шесть молодых деревец были ростом не выше Лолиты и где она, à propos de rien ^[74], спросила меня, сколько ещё времени я собираюсь останавливаться с нею в душных домиках, занимаясь гадостями и никогда не живя как нормальные люди. Северный Проспект в Бэрксе, Орегон, угол Западной Вашингтонской улицы, против гастрономического магазина; какой-то городишко в Солнечной Долине, Идаго, перед кирпичной гостиницей с приятно перемежающимися бледно-розовыми и румяными кирпичами и с тополем напротив, чья струистая тень играла по памятной доске местного Списка Падших. Полынная пустошь между Пайндэлем и Фарсоном. Где-то в Небраске, Главная улица (близ Первого Национального Банка, основанного в 1839 году), с каким-то железнодорожным переездом в пролёте улицы, а за ним – белыми органными трубами силоса. И Мак-Евенскы улица, угол Уитонского проспекта, в мичиганском городе, носящем его, его имя.

Нам стал знаком странный человеческий придорожник, «Гитчгайкер», Homo pollex учёных, ждущий, чтобы его подобрала попутная машина, и его многие подвиды и разновидности: скромный солдатик, одетый с иголочки, спокойно стоящий, спокойно сознающий прогонную выгоду защитного цвета формы; школьник, желающий проехать два квартала; убийца, желающий проехать две тысячи миль; таинственный, нервный, пожилой господин, с новеньким чемоданом и подстриженными усиками; тройка оптимистических мексиканцев; студент, выставляющий на показ следы каникульной чёрной работы столь же гордо, как имя знаменитого университета, вытканное спереди на его фуфайке; безнадёжная дама в непоправимо испортившемся автомобиле; бескровные, чеканно очерченные лица, глянцевитые волосы и бегающие глаза молодых негодяев в крикливых одеждах, энергично, чуть ли не приапически выставляющих напряжённый большой палец, чтобы соблазнить одинокую женщину или сумрачного коммивояжёра, страдающего прихотливым извращением.

«Ах, подберём непременно!» часто умоляла Лолита, потирая друг о дружку, ей одной свойственным движением, голые коленки, когда какой-нибудь особенно отталкивающий экземпляр Homo pollex, мужчина моих лет и столь же широкий в плечах, с face à claques ^[75] безработного актёра, шёл, оборотясь к нам и пятясь, прямо перед нашим автомобилем.

О, мне приходилось очень зорко присматривать за Лолитой, маленькой млеющей Лолитой! Благодаря, может быть, ежедневной любовной зарядке, она излучала, несмотря на очень детскую наружность, неизъяснимо-томное свечение, приводившее гаражистов, отельных рассыльных, туристов, хамов в роскошных машинах, терракоттовых идиотов у синькой крашеных бассейнов в состояние припадочной похотливости, которая бы льстила моему самолюбию, если бы не обостряла так мою ревность; ибо маленькая Лолита отдавала себе полный отчёт в этом своём жарком свечении, и я не раз ловил её, coulant un regard ^[76] по направлению того или другого любезника, какого-нибудь, например, молодого подливателя автомобильного масла, с мускулистой золотисто-коричневой обнажённой по локоть Рукой в браслетке часов, и не успевал я отойти (чтобы купить этой же Лолите сладкую сосульку), как уже она и красавец механик самозабвенно обменивались прибаутками, словно пели любовный дуэт.

Когда, во время наших более длительных привалов, я оставался, бывало, в постели, отдыхая после особенно пламенной утренней деятельности, и по доброте душевной (насытившийся, снисходительный Гум!) разрешал ей выйти в сад полюбоваться на розы или даже перейти через улицу и посетить детскую библиотеку в обществе мотельной соседки, некрасивой маленькой Мэри, и восьмилетнего её братишки, Лолита возвращалась с часовым опозданием: босоногая Мэри плелась далеко позади, а вместо братишки было двое верзил-старшеклассников, золотоволосых гнусов, состоявших из мускулов и гонореи. Читатель может легко представить себе, что я отвечал баловнице, когда она – довольно неуверенно, надобно признать – спрашивала меня, может ли она пойти с представленными мне Карлом и Фредом на роликовый каток.

Помню, как в другом месте, в первый раз, в пыльный, ветряный день, я действительно позволил ей покататься на роликах. Она имела жестокость заметить мне, что ей не будет никакого удовольствия, если я тоже пойду, так как в выбранный ею час ринг специально предназначается для молодёжи. После долгого спора мы выработали компромисс: я остался сидеть в автомобиле, остановившись среди других (пустых) машин, поставленных носом к роликовому катку на вольном воздухе; я мог видеть, как под его парусиновым шатром около пятидесяти подростков, многие парами, бесконечно катились по кругу под автоматическую музыку, и ветер серебрил деревья. Моя Долли была в синих ковбойских штанах и белых сапожках, как большинство девочек на катке. Я считал обороты ровно гремящей толпы – и вдруг хватился её. Когда она опять проехала, то была в сопровождении трёх фертов, разговор которых я подслушал несколько минут тому назад: стоя вне ринга, они обсуждали катавшихся девочек – и измывались над прелестной, долголягой красоточкой, явившейся в красных трусиках вместо длинных штанов.

Автомобилиста при въезде в Аризону и Калифорнию спрашивают, не ввозит ли он фруктов или растительных продуктов, и на этих пунктах, бывало, инспектор так пристально всматривался в нас, что бедное моё сердце давало перебой. «А мёду не везёте?» интересовался он, и моя медовая дурочка покатывалась со смеху. До сих пор вибрирует у меня вдоль оптического нерва образ Лолиты, едущей верхом, – звено в цепи платного тура по вьючным тропам: она тряслась шагом, за дряхлой наездницей и перед красношеим хлыщем-ранчором, а позади него ехал я и глядел на его жирный торс в цветистой рубашке ещё более злобно, чем глядит автомобилист на медленный грузовик, поднимающийся перед ним по горной дороге. А не то, в лыжном курорте, я видел её, уплывавшую от меня, небесную, отрешённую, на эфирном подъёмном стуле, всё выше и выше, по направлению к сверкающей вершине, где дожидались её смеющиеся, голые по пояс атлеты.

В каком бы городе мы ни останавливались, я первым делом осведомлялся, с присущей европейцу учтивостью, о местонахождении публичных бассейнов для плавания, музеев, местных школ, о числе детей в ближайшей школе и так далее; и в час отбытия школьного автобуса, улыбаясь и слегка подёргиваясь (я обнаружил этот нервный свой тик оттого, что жестокая Лолита первая передразнила его), я останавливался в стратегическом пункте, с моей беглой гимназисткой, сидевшей рядом со мной в машине, и наблюдал за тем, как девочки выходят из школы – картина всегда прелестная. Эти остановки стали вскоре надоедать моей нетерпеливой Лолите, и лишённая, как это случается с детьми, всякого сочувствия к маленьким чужим прихотям, она грубой бранью осыпала меня за требование, чтобы она меня ласкала, пока синеглазые брюнеточки в синих трусиках, рыженькие в зелёных курточках без рукавов, и мальчишеского вида дымчатые блондиночки в полинявших бумажных штанах проходили мимо в сиянии солнца.

Делая некоторую уступку и её капризам, я широко поддерживал всюду и всегда совместное её купание с другими девочками. Она обожала сверкающие бассейны и была очень ловкой ныряльшицей. Я же, в комфортабельном халате, садился в пёструю четырёхчасовую тень после собственного скромного погружения в воду, и вот блаженствовал, с фиктивной книгой, или мешочком конфет, или с тем и с другим, или ни с чем, кроме тайно горящих желез, глядя, как она резвится, в резиновом чепчике, вся бисерная от влаги, ровно загорелая, радостная, как на каникульной рекламе, в своих тесных атласных плавках и сборчатом лифчике. Двенадцатилетняя зазноба! Как самодовольно дивился я тому, что она – моя, моя, моя, как нежно я пересматривал наш недавний полдневный сеанс под стоны диких голубей и планировал следующий, предвечерний, и я щурился в стрельчатых лучах и сравнивал мою Лолиту с другими нимфетками, которых скуповатый случай собирал вокруг неё для моего антологического услаждения и разбора; и нынче, положа руку этого зыбкого тела в этом девственном ситцевом платьице возбудил во мне более острое влечение, чем она, или если и возбудил, так только в двух-трёх исключительных случаях, при особом свете, при особой смеси ароматов в воздухе – однажды (случай безнадёжный) бледная испанская девочка, дочка аристократа с тяжёлой челюстью, а другой раз – mais je divague ^[77].

Разумеется, мне приходилось быть всегда начеку, ибо я, проницательный ревнивец, отчётливо понимал ВСЮ опасность этих ослепительных игр. Стоило мне отвернуться – отойти, например, несколько шагов, чтобы посмотреть, кончили ли убирать кашу хижину – как уже, по возвращении, я заставал внезапную перемену. Лолиточка, les yeux perdus ^[78], окуная и полоща длиннопалые ножки в воде, сидела развалясь на каменном краю бассейна, меж тем как с каждой стороны от неё полулежал un brun adolescent ^[79], которого русая её красота и ртуть в младенческих складочках живота несомненно – думал я, о Бодлер! – заставят se tordre ^[80] в повторных снах в течение многих ночей…

Я попробовал научить её играть в теннис, дабы иметь с нею больше общих забав; но хотя я в своё время отлично играл, учителем я оказался прескверным; поэтому, в Калифорнии, я настоял, чтобы она взяла некоторое число дорогих уроков у знаменитого бывшего чемпиона, долговязого, морщинистого старика с целым гаремом мячиковых мальчиков. Вне площадки он казался ужасной развалиной, но иногда во время урока, когда для продления обмена, он позволял себе удар, чистый, как кактусовый цветок, и со струнным звоном возвращал мяч ученице, эта божественная смесь нежной точности и державной мощи напоминала мне, что тридцать лет тому назад, в Канн, я видел, как именно он в пух разбил великого Гобера! До того, как она стала заниматься с ним, я думал, что она никогда не научится играть. На какой-нибудь отельной площадке я, бывало, тренировал мою бездарную девочку, – и передо мной возникали те далёкие дни, когда при сильном горячем ветре, в вихре пыли, в тумане странной усталости, я давал мяч за мячом весёлой, невинной, изящной Аннабелле (блеск браслетки, плисированная юбочка, чёрная бархатка вокруг лба). Каждое моё слово, каждый настойчивый совет только усугубляли угрюмую злобу Лолиты. Странно сказать, нашим упражнениям она предпочитала – по крайней мере, до приезда в Калифорнию – бесформенный перешлёп (и бесконечные поиски мячей) с тоненькой, слабенькой, но удивительно хорошенькой – в стиле ange gauche ^[81] – сверстницей. В качестве зрителя, всегда готового оказать помощь, я подходил к этой чужой девочке и вдыхал её лёгкий мускусный запах, пока трогал её голую руку и держал её за кисть с выдающейся косточкой или перемещал туда-сюда напором ладони её прохладную ногу, чтобы добиться лучшей постановки для удара слева. Тем временем Ло, нагнувшись вперёд, с солнечно-русыми волосами, падающими через лицо, вбивала ракету, как трость калеки, в землю и испускала страшный крик отвращения, вызванного моим вмешательством. Я оставлял их в покое и, сидя в стороне, с шёлковым шарфом вокруг шеи, продолжал на них смотреть и сравнивать их телодвижения. Было это в южной Аризоне, кажется, где зимние дни с ленцой, с тёплым исподом. Неуклюжая Лолиточка промахивалась и ругалась или попадала примитивной подачей в сетку и в отчаянии поднимала к небу ракету, показывая влажный, блестящий молодой пух под мышкой, между тем как её ещё более нелепая и не менее прелестная партнёрша прилежно кидалась на каждый мяч и всё всегда мазала; но обе они развлекались необычайно и ясными, звенящими голосами, не переставая, вели точный счёт в этой своей бессмысленной игре.

Помню, я как-то предложил достать им холодных напитков: поднялся по гравием посыпанной тропинке и вернулся, неся два высоких стакана ананасного сока, с газированной водой и янтарным льдом. Вдруг я почувствовал пустоту в груди и остановился: девочек не было на площадке. Я наклонился, чтобы поставить стаканы на скамью – и почему-то с какой-то ледяной ясностью увидел лицо только что убитой Шарлотты. Я огляделся, и мне показалось, что мелькнула фигура Лолиты в белых трусиках, удалявшаяся сквозь пятнистую тень по садовой дорожке в сопровождении высокого мужчины, который нёс две ракеты. Я ринулся за ними, но когда я стал пробиваться с треском через кустарник, то увидел, в вариантном поле зрения (как если бы линия жизни то и дело раздваивалась), мою Лолиту в длинных штанах и её подругу в трусиках, шагающих взад и вперёд по плевелистой полянке и хлещущих ракетами по кустам в беспорядочных поисках последнего потерянного мяча.

Перебирать эти светлые мелочи побуждает меня главным образом желание доказать моим судьям, что я прямо из сил выбивался, чтобы доставить моей Лолите всевозможные удовольствия. Как восхитительно было видеть её, ребёнка, показывающей другому ребёнку одно из немногих своих достижений, например, особый способ прыгать со скакалкой! Меньшая нимфетка, прозрачно-бледная красотка с незагорелыми лопатками, держа правой рукой кисть левой за спиной, смотрела во все глаза – как смотрело и павлиное солнце, лежавшее на гравии под цветущими деревьями, посреди моего многоочитого рая – смотрела, как моя веснущатая и вульгарная егоза подпрыгивала, повторяя движения стольких других играющих девочек, видом которых я так упивался на испещрённых солнцем, обильно политых, свеже пахнувших тротуарах и парапетах древней Европы. Немного погодя, она возвращала скакалку своей маленькой испанской подруге и в свою очередь смотрела, наблюдая за повторением урока, иногда отводя волосы со лба, или складывая на груди руки и наступая носком судной ноги на подъём другой, или легко опустив руки на свои ещё мальчишеские бёдра, и я шёл проверить, кончили ли наконец проклятые мотельные горничные убирать наш коттедж; убедившись в этом, я на прощание ласково кивал застенчивой, черноволосой девочке – пажу моей принцессы – и, отеческим жестом глубоко запустив пальцы под кудри Лолиточки, а затем нежно, но крепко обхватив её за шею, вёл мою артачившуюся детку в наш укромный домик для быстрого сопряжения перед обедом.

«Чья это кошка так расцарапала вас, бедного?» восклицала спелая, мясистая, красивая женщина – отталкивающего для меня типа, из тех, которым я всегда особенно нравился, – обращаясь ко мне за табль-д'отом в «большом доме» во время обеда, после которого должны были начаться обещанные Лолите танцы. Вот почему я старался держаться подальше от людей, между тем как Лолита, напротив, делала всё возможное, чтобы вовлечь в свою орбиту наибольшее число потенциальных свидетелей.

Она, образно говоря, виляла хвостиком – и даже всем своим маленьким задом, как это делают сучки – когда, бывало, к нам подсыпался осклабившийся незнакомец и заводил бодрый разговор, исходя из сравнения географических данных на номерных знаках наших машин: «Далеко же вы заехали!» Любознательные родители, желая выключать из Лолиты что-нибудь обо мне, предлагали ей пойти с их детьми в кино, но я всегда за неё отказывался. Мы с ней несколько раз едва не попались. Каскады клозетов преследовали меня, конечно, во всех наших караван-сараях; но я никогда не представлял себе, до чего тонки эти вафельные перегородки в мотелях «соединённого» типа, покуда, как-то вечером, после слишком громких с моей стороны стонов наслаждения, мужское покашливание за стеной заполнило паузу столь же отчётливо, как если бы я сам прочистил горло; а на другое утро, пока я пил утреннее кофе в молочном баре (Лолита всегда спала поздно и любила, чтобы я ей приносил кувшинчик горячего кофе в постель), мой давешний сосед, пожилой дурак в безрамных очках на длинном добродетельном носу и с профессионально-союзным значком в петлице, изловчился преспокойно втянуть меня в беседу, в течение которой поинтересовался, не встаёт ли моя «супружница» столь же неохотно, как и его, когда не находится дома на ферме; и если бы не душило меня сознание чудовищной опасности, я бы извлёк много удовольствия из странного, удивлённого выражения, появившегося на его тонкогубом обветренном лице, когда я лаконично ответил, сползая с высокого табурета, что «я, слава Богу, вдов».

Как сладостно было приносить ей это кофе – и не давать его ей, покуда она не исполнит своей утренней обязанности! Каким я был вдумчивым другом, каким страстным отцом, каким внимательным педиатром, обслуживавшим все телесные нужды моей полубрюнеточки! Упрекаю природу только в одном – в том, что я не мог, как хотелось бы, вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени, морскому винограду лёгких, чете миловидных почек! В особенно тропические дни, в липкой духоте коттеджа, мне нравилось прохладное ощущение кожаного сиденья кресла под моей массивной наготой. Я держал её у себя на коленях. Она сидела, как обыкновеннейший ребёнок, ковыряя в носу, вся поглощённая лёгким чтением в приложении к газете, столь же равнодушная к проявлению моего блаженства, как если бы это был случайный предмет, на который она села – башмак, например, или кукла, или рукоятка ракеты – и который она не вынимала из-под себя просто по лени. Глазами она прослеживала приключения своих любимых персонажей на страничке юмора (среди них была хорошо нарисованная неряха-девчонка в белых носочках, скуластенькая и угловатая, которой я сам не прочь был бы насладиться). Любила изучать подробности на Фотографиях фатальных автомобильных столкновений. Никогда не сомневалась в реальности места, времени и обстоятельств, будто бы относившихся к рекламным снимкам голоногих красавиц. И до странности увлекалась портретами провинциальных невест, некоторые из которых были в полном венчальном облачении, с букетами в руках и очками на носу.

На неё садилась муха и прогуливалась в окрестностях её пупочка или принималась исследовать нежные, бледные венчики сосцов. Она пыталась поймать её в кулак (Шарлоттин способ) и затем обращалась к отделу «Посмотрим, насколько вы сообразительны».

«Посмотрим, насколько вы сообразительны. Думаете ли вы, что было бы меньше преступлений против нравственности, если бы девочки придерживались некоторых правил. Не играли бы поблизости общественных уборных. Не принимали бы ни сластей от чужих, ни предложения „прокатиться“. Записывали бы номер автомобиля, подобравшего их…»

«…и фабричную марку сластей», подсказал я.

Она продолжала, отодвигая щёку от моей наступавшей щеки (и это был, заметь, ещё лёгкий день, о мой читатель!)…

«Если нет у тебя карандаша, но ты уже умеешь читать…»

«Мы», вставил я шутливо, «средневековые мореходы, положили в эту бутылку…»

«Если», повторила она, «у тебя нет карандаша, но если ты уже умеешь читать и писать – вот что он хочет сказать, понимаешь теперь, балда? – то попробуй нацарапать номер на земле при дороге…»

«…своими коготками, Лолита».

Она вошла в мою страну, в лиловую и чёрную Гумбрию, с неосторожным любопытством; она оглядела её с пренебрежительно-неприязненной усмешкой; и теперь мне казалось, что она была готова отвергнуть её с самым обыкновенным отвращением. Никогда не вибрировала она под моими перстами, и визгливый окрик («что ты, собственно говоря, делаешь?») был мне единственной наградой за все старания её растормошить. Чудесному миру, предлагаемому ей, моя дурочка предпочитала пошлейший фильм, приторнейший сироп. Подумать только, что выбирая между сосиской и Гумбертом – она неизменно и беспощадно брала в рот первое. Не помню, упомянул ли я название бара, где я завтракал, в предыдущей главке? Он назывался так: «Ледяная Королева». Улыбаясь не без грусти, я сказал Лолите: «А ты – моя ледяная принцесса». Она не поняла этой жалкой шуточки.

О, не хмурься, читатель! Я вовсе не стремлюсь создать впечатление, что мне не давалось счастье. Милый читатель должен понять, что странник, обладающий нимфеткой, очарованный и порабощённый ею, находится как бы за пределом счастья! Ибо нет на земле второго такого блаженства, как блаженство нежить нимфетку. Оно «вне конкурса», это блаженство, оно принадлежит к другому классу, к другому порядку чувств. Да, мы ссорились, да, она бывала прегадкой, да, она чинила мне всякие препятствия, но невзирая на её гримасы, невзирая на грубость жизни, опасность, ужасную безнадёжность, я всё-таки жил на самой глубине избранного мной рая – рая, небеса которого рдели как адское пламя, – но всё-таки, рая.

Иной опытный психиатр, который сейчас изучает мой труд – и которого д-р Гумберт успел погрузить, надеюсь, в состояние кроличьего гипноза – несомненно очень хотел бы, чтобы рассказчик повёз свою Лолиту на берег моря и там бы нашёл по крайней мере «гратификацию» давнего позыва, а именно избавление от «подсознательного» наваждения незавершённого детского романа с изначальной маленькой мисс Ли.

Что ж, товарищ доктор, позвольте вам сказать, что я действительно искал пляжа, хотя должен вдобавок признаться, что к тому времени, как мы добрались до этого миража серой воды, моя спутница уже подарила мне столько услад, что мечта о «Приморском Королевстве», о «Сублимированной Ривьере» и тому подобном давно перестала быть глубинным порывом и свелась к рассудочной погоне за чисто теоретическим переживанием. Эдгаровы ангелы это знали – и устроили дело соответствующим образом. Посещение вполне убедительного лукоморья на Атлантической стороне оказалось вконец испорченным скверной погодой: тяжёлое, промозглое небо, илистые волны, присутствие необъятного, хоть и вполне заурядного тумана – что могло дальше отстоять от чётких чар, от лазоревой обстановки и ручных обстоятельств моего средиземноморского приключения? Два-три полутропических пляжа на Мексиканском Заливе были достаточно солнечны, но усыпаны ядовитыми, звездистыми или студенистыми тварями, и обдуваемы ураганным ветром. Наконец, на калифорнийском побережьи, против призрака Тихого Океана, я нашёл особый род уединения в пещере, до которой доносились, с отрезка пляжа за гнилыми деревьями, вопли нескольких девочек-скаутов, купавшихся впервые при сильном прибое; но туман нависал как мокрое одеяло, песок был неприятно зернистый и клейкий, и Лолита вся покрылась гусиной кожей и зёрнами песка, и (единственный раз в жизни!) я имел к ней не больше влечения, чем к ламантину. Однако мои учёные читатели, может быть, воспрянут духом, когда я объясню им, что, даже ежели бы мы набрели где-нибудь на отзывчивый к нам морской бережок, было бы поздно, ибо моё настоящее «освобождение» пришло гораздо раньше: в тот миг, именно, когда Аннабелла Гейз, она же Долорес Ли, она же Лолита, явилась мне, смугло-золотая, на коленях, со взглядом, направленным вверх, на той убогой веранде, в фиктивной, нечестной, но отменно удачной приморской комбинации (хотя ничего не было по соседству, кроме второсортного озера).

На этом закончу перечень особых ощущений, зависевших, если не происходивших, от постулатов современной психиатрии. Посему я отказался и заставил Лолиту отказаться от пляжей, которые только наводили уныние, если были пустынны, или слишком были населены, если их обливало солнце. С другой же стороны, меня ещё преследовали воспоминания о моих безнадёжных скитаниях в городских парках Европы, а потому я не переставал интересоваться возможностью любовных игр под открытым небом и искать подходящих мест на том «лоне природы», где я некогда претерпел столько постыдных лишений. Судьба и тут мне перечила. Разочарования, которые я теперь хочу зарегистрировать (тихонько отклоняя мою повесть в сторону тех беспрестанных рисков и страхов, которые сопровождали моё счастье), никак не должны бросать тень на американскую глушь – лирическую, эпическую, трагическую, но никогда не похожую на Аркадию. Она прекрасна, душераздирающе прекрасна, эта глушь, и ей свойственна какая-то большеглазая, никем не воспетая, невинная покорность, которой уже нет у лаковых, крашеных, игрушечных швейцарских деревень и вдоволь прославленных Альп. Бесчисленные любовники лежали в обнимку, целуясь, на ровном газоне горных склонов Старого Света, на пружинистом, как дорогой матрац, мху, около удобного для пользования, гигиенического ручейка, на грубых скамьях под украшенными вензелями дубами и в столь многих Лачугах под сенью столь многих буковых лесов. Но в американской глуши любитель вольного воздуха не найдёт таких удобных возможностей предаться самому древнему из преступлений и забав. Ядовитые растения ожгут ягодицы его возлюбленной, безымённые насекомые в зад ужалят его; острые частицы лесного ковра уколют его в коленища, насекомые ужалят её в коленки; и всюду кругом будет стоять непрерывный шорох потенциальных змей – что говорю, полувымерших драконов! – между тем как похожие на крохотных крабов семена хищных цветов прилепляются, в виде мерзкой изумрудной корки, равно и к чёрному носку на подвязке, и к белому неподтянутому носочку.

Немножко преувеличиваю. Как-то в летний полдень, чуть ниже границы распространения леса, где небесного оттенка соцветия (я бы их назвал шпорником) толпились вдоль журчащего горного потока, мы наконец нашли, Лолита и я, уединённое романтическое место, приблизительно в ста футах над перевалом, где мы оставили автомобиль. Склон казался неисхоженным. Последняя запыхавшаяся сосна остановилась для заслуженной передышки на скале, до которой долезла. Сурок свистнул, увидя нас, и исчез. Я разложил плед для Лолиты. Под ним тихо потрескивала травяная сушь. Киприда пришла и ушла. Зазубренная скала, венчавшая верхний скат, и заросль кустарника ниже нашего ложа как будто должны были нас защитить и от солнца и от человека. Увы, я не учёл присутствия слабо отмеченной боковой тропинки, подловато вилявшей между кустами и камнями неподалёку от нас. Вот тогда-то мы едва не попались; немудрёно, что этот случай навсегда излечил меня от тоски по буколике.

Поиск по сайту: