Часть II 7 страница

Впервые, кажется, она так непосредственно припоминала своё догумбертское детство; возможно, что сцена научила её таким репликам. В полном молчании мы продолжали катиться. Погоня исчезла.

Но уже на другой день, как боль рокового недуга, которая возвращается по мере того, как слабеют и морфий и надежда, он опять появился за нами, этот гладкий красный зверь. Проезжих на шоссе было в тот день мало; никто никого не обгонял; и никто не пытался втиснуться между нашей скромной синенькой машиной и её властительной красной тенью: весельчак чародей, точно заворожил интервал, установив зону, самая точность и устойчивость которой таили в себе нечто хрустальное и почти художественное. Наш преследователь, с этими набитыми ватой плечами и дядюшкиными усиками, напоминал манекен в витрине, его автомобиль двигался, казалось, только потому, что невидимый и неслышный шелковистый канат соединяет его с нашим убогим седанчиком. Мы были во много раз слабее его роскошно-лакированного Яка, так что даже и не старались ускользнуть от него. Е lente currite, noctis equi! О тихо бегите, ночные драконы! Мы брали длительно-крутой подъём и катились опять под гору. Мы слушались указаний дозволенной скорости. Мы давали возможность перейти – в следующий класс – детям. Мы плавными мановениями руля воспроизводили чёрные загогулины на жёлтых щитах, предупреждающие о повороте; и где бы мы ни проезжали, зачарованный интервал продолжал, не меняясь, скользить за нами математическим миражем, шоссейным дубликатом волшебного ковра. И всё время я чувствовал некий маленький индивидуальный пожар справа от меня: её ликующий глаз, её пылающую щеку.

Руководивший движением полицейский, в аду так и сяк скрещивающихся улиц, в четыре тридцать дня, у въезда в фабричный город, оказался той дланью судьбы, которая рассеяла наваждение. Он поманил меня, приказывая двинуться, и затем той же рукой отрезал путь моей тени. Длинная череда автомобилей тронулась и поехала по поперечной улице, между Яком и мной. Я далёко вынесся – и затем ловко свернул в боковой переулок. Воробей снизился с большущей крошкой хлеба, был атакован другим и потерял крошку.

Когда после нескольких мрачных остановок и умышленных петель я вернулся на шоссе, моей тени нигде не было видно.

Лолита презрительно фыркнула и сказала: «Если он – сыщик, как было глупо улизнуть от него».

«Мне теперь положение представляется в другом свете», ответил я.

«Ты проверил бы своё… светопредставление… если бы остался в контакте с ним, мой драгоценный папаша», проговорила Лолита, извиваясь в кольцах собственного сарказма. «Какой ты всё-таки подлый», добавила она обыкновенным голосом.

Мы провели угрюмую ночь в прегадком мотеле под широкошумным дождём и при прямо-таки допотопных раскатах грома, беспрестанно грохотавшего над нами.

«Я не дама и не люблю молнии», странно выразилась Лолита, прильнувшая ко мне, увы, только потому, что болезненно боялась гроз.

Утренний завтрак мы ели в городе Ана, нас. 1001 чел.

«Судя по единице», заметил я, «наш толстомордик уже тут как тут».

«Твой юмор», сказала Лолита, «положительно уморителен, драгоценный папаша».

К этому времени мы уже доехали до полынной степи, и я был награждён деньком-другим прекрасного умиротворения (дурак, говорил я себе, ведь всё хорошо, эта тяжесть зависела просто от застрявших газов); и вскоре прямоугольные возвышенности уступили место настоящим горам, и в должный срок мы въехали в городок Уэйс.

Вот так беда! Какая-то произошла путаница, она в своё время плохо прочла дату в путеводителе, и Пляски в Волшебной Пещере давно кончились! Она, впрочем, приняла это стойко, – и когда оказалось, что в курортноватом Уэйсе имеется летний театр и что гастрольный сезон в разгаре, нас естественно понесло туда – в один прекрасный вечер в середине июня.

Право, не могу рассказать вам сюжет пьесы, которой нас угостили. Что-то весьма пустяковое, с претенциозными световыми эффектами, изображавшими молнию, и посредственной актрисой в главной роли. Единственной понравившейся мне деталью была гирлянда из семи маленьких граций, более или менее застывших на сцене – семь одурманенных, прелестно подкрашенных, голоруких, голоногих девочек школьного возраста, в цветной кисее, которых завербовали на месте (судя по вспышкам пристрастного волнения там и сям в зале): им полагалось изображать живую радугу, которая стояла на протяжении всего последнего действия и, довольно дразнящим образом, понемногу таяла за множеством последовательных вуалей. Я подумал, помню, что эту идею «радуги из детей» Клэр Куильти и Вивиан Дамор-Блок стащили у Джойса, – а также помню, что два цвета этой радуги были представлены мучительно-обаятельными существами: оранжевое не переставая ёрзало на озарённой сцене, а изумрудное, через минуту приглядевшись к чёрной тьме зрительного зала, где мы, косные, сидели, вдруг улыбнулось матери или покровителю.

Как только кончилось, и кругом грянули рукоплескания (звук, невыносимо действующий на мои нервы), я принялся тянуть и толкать Лолиту к выходу, ибо мне не терпелось поскорее разрешить моё вполне понятное любовное возбуждение в надёжной тишине нашего неоново-голубого коттеджа под звёздами изумлённой ночи: я всегда утверждаю, что природу изумляет то, что ей приходится подглядеть в окно. Лолита, однако, замешкалась, в розовом оцепенении сузив довольные глаза; зрение настолько поглотило в ней все другие чувства, что её безвольные руки едва сходились ладонями, хотя она машинально продолжала аплодировать. Мне и раньше случалось наблюдать у детей экстаз такого рода, но этот был, чёрт возьми, совсем особенный ребёнок, близоруко направивший сияющий взор на далёкую рампу – у которой я мельком заметил обоих авторов пьесы, или вернее только их общие очертания: мужчину в смокинге и необыкновенно высокую брюнетку с обнажёнными плечами и ястребиным профилем.

«Ты опять, грубый скот, повредил мне кисть», проговорила тоненьким голосом Лолита, садясь в автомобиль рядом со мной.

«Ах, прости меня, моя душка – моя ультрафиолетовая душка», сказал я, тщетно пытаясь схватить её за локоть: и я добавил, желая переменить разговор – переменить прицел судьбы, Боже мой, Боже мой: «Вивиан – очень интересная дама. Я почти уверен, что мы её видели вчера, когда обедали в Ананасе».

«Иногда, ты просто отвратительно туп», сказала Лолита. «Во-первых, Вивиан – автор; авторша – это Клэр; во-вторых, ей сорок лет, она замужем, и у неё негритянская кровь».

«А я-то думал» продолжал я, нежно подшучивая над ней, «я-то думал, что Куильти твоя бывшая пассия – помнишь, о нём говорилось в милом Рамздэле, в те дни, когда ты любила меня?»

«Что?», возразила Лолита, напряжённо гримасничая. «Рамздэльский старый дантист? Ты меня, верно, путаешь с какой-нибудь другой лёгкой на передок штучкой».

И я подумал про себя, как эти штучки всё, всё забывают, меж тем как мы, старые поклонники их, трясёмся над каждым заветным вершком их нимфетства…

С Лолитиного ведома и одобрения я перед отьездом велел бердслейскому почтмейстеру посылать наши письма до востребования сначала в Уэйс, а после пятнадцатого июня в Эльфинстон. На другое утро мы посетили Уэйский почтамт, где нам пришлось ждать в коротком, но медленном хвосте. Безмятежная Лолита стала изучать фотографии мошенников, выставленные в простенке. Красавец Анатолий Брянский, он же Антони Бриан, он же Тони Браун, глаза – карие, цвет лица – бледный, разыскивался полицией по обвинению в похищении дитяти. Faux pas ^[105] пожилого господина с грустными глазами состояло в том, что он обжулил почтовое ведомство, а кроме того – точно этого не было достаточно, – он страдал неизлечимой деформацией ступнёй. Насупленный Сулливан подавался с предупреждением: вероятно, вооружён и должен считаться чрезвычайно опасным. Если вы хотите сделать из моей книги фильм, предлагаю такой трюк: пока я рассматриваю эти физиономии, одна из них тихонько превращается в моё лицо. А ещё был залапанный снимок Пропавшей Девочки: четырнадцать лет, юбка в клетку и, в рифму, берет, обращаться к шерифу Фишеру, Фишерифу, Фишерифму.

Не помню писем, адресованных ко мне; что же касается Долли, пришёл её школьный отзыв, а кроме того – ей было письмо в очень необычном, очень длинном конверте. Я это письмо без колебаний вскрыл и с ним ознакомился. Заметив, однако, с каким равнодушием девочка отвернулась и двинулась к газетному киоску у выхода, я заключил, что мои действия хорошо ею предусмотрены.

«Долли-Ло! Ну вот – пьеса прошла с огромным успехом. Все три пса лежали спокойно – им, по-видимому, впрыснула кое-чего наша милая докторша. Линда, заменившая тебя, знала роль назубок, играла прекрасно, совмещая живость с выдержкой, но напрасно мы в ней искали бы твою отзывчивость, твоё непринуждённое воодушевление, прелесть моей – и авторской – Дианы; впрочем, автор на этот раз не пришёл аплодировать нам, а невероятная гроза на дворе несколько заглушила наш скромный „гром за сценой“. Ах, Боже мой, как летит жизнь. Теперь, когда всё кончилось – школа, спектакль, моя история с Роем, беременность мамы (увы, ребёночек долго не прожил), – всё это кажется таким давнишним, хотя на самом деле я ещё чувствую щекотку грима на лице.

После завтрака меня увозят в Нью-Йорк, и вряд ли мне удастся так устроиться, чтобы не ехать с родителями в Европу. У меня есть ещё худшая новость для тебя, Долли-Ло! Не знаю, вернёшься ли ты в Бердслей, но если вернёшься, меня, может быть, там не будет. Об одном моём романе ты знаешь, о другом ты только думаешь, что знаешь, – но как бы то ни было, мой отец вмешался и хочет, чтобы я поехала учиться в Париж на один год, пока он сам будет там, благо я удостоилась фульбрайтовской стипендии.

Как и ожидалось, бедный ПОЭТ сбился в третьей сцене, в том месте где я всегда спотыкалась – на этих глупых стихах. Помнишь?

Пусть скажет озеро любовнику Химены,

Что предпочесть: тоску иль тишь и гладь измены.

Я тут подчеркнула спотычки. Завидная тишь!

Ну, веди себя хорошо, девчоночка! Твой поэт шлёт сердечнейший привет тебе и почтительный привет твоему батюшке.

Твоя Мона.

P. S. Из-за тех дел, которые я наделала и в которые мой отец вмешался, так получилось, что моя корреспонденция строго контролируется. Поэтому подожди с ответом, пока я не напишу тебе из Европы».

Этого она, по-видимому, никогда не сделала. Тем лучше. Её письмо заключало в себе какие-то мерзкие намёки, в которых теперь мне слишком тягостно разбираться. Я его нашёл спустя много времени между страницами одного из наших путеводителей и цитирую его здесь просто в качестве документации. Я его прочитал дважды.

Подняв голову, я намеревался – Вот тебе на – нет Дианы! Пока я пребывал под чарами Моны, Лолита пожала плечами и пропала. «Вы случайно не заметили…» обратился я к горбуну, который подметал пол у выхода. Конечно, заметил. Старый блудник. По его догадке, она кого-то увидела снаружи и выскочила. Я выскочил тоже. Остановился на панели, но её там не оказалось. Побежал дальше. Опять стал. Итак – стряслось. Исчезла навеки.

В последующие годы я часто спрашивал себя, почему она действительно не исчезла навеки в этот день. Послужил ли удерживающей силой её новый летний гардероб, находившийся у меня в запертом автомобиле? Или, может быть, не дозрела какая-либо частица общего плана? Или ещё проще: как-никак я мог ещё пригодиться для доставки в Эльфинстон (он-то и был тайным конечным пунктом). В ту минуту, однако, я, помнится, не сомневался в том, что она покинула меня навсегда. Уклоняющиеся от ответа лиловатые горы, полукругом охватывающие город, как будто кишели часто дышащими, карабкающимися, спотыкающимися, смеющимися, всё чаше дышащими Лолитами, которые растворялись в лёгком тумане. Громадная начальная буква города, составленная из белых камней на крутом скате, казалась инициалом моего ужаса.

Новое, прекрасное здание почтамта, из которого я только что выбежал, стояло между ещё не проснувшимся кинематографом и заговорщицкой группой тополей. Было девять часов утра – по времени горной зоны. Улица называлась Главной. Я шагал по синей её стороне, вглядываясь в противоположную: её уже околдовало и украшало одно из тех хрупких утр в начале лета, в которых есть и вспышки стекла там и сям и что-то вроде общего колебания и почти обморочного изнеможения перед перспективой невыносимо знойного полдня. Перейдя улицу, я стал бродить и как бы перелистывать вывески длинного ряда домов: Аптека, Недвижимое Имущество, Моды, Автомобильные части, Кафэ, Спортивные Товары, Недвижимое Имущество, Мебель, Электроприборы, Телеграф, Красильня, Бакалейная. Ах, патрульщик, патрульщик, моя дочка сбежала… Сговорившись с сыщиком! Влюбившись в шантажиста! Воспользовавшись моей полной беспомощностью! Я обсуждал про себя вопрос, не заговорить ли с одним из немногих пешеходов. Отказался от этой мысли. Посидел в запаркованном автомобиле. Пошёл осматривать городской сад на теневой стороне. Вернулся к Модам и Автомобильным Частям. Сказал себе, с яростным взрывом сарказма – un ricanement ^[106] – что надо быть сумасшедшим, чтобы её в чём-либо подозревать, что она вот-вот появится…

Появилась.

Я круто повернулся и стряхнул с обшлага руку, которую она на него положила с робкой и глупой улыбкой.

«Садись в машину», сказал я.

Послушалась; я же продолжал ходить взад и вперёд по тротуару, борясь с невыразимыми мыслями и пытаясь найти какой-нибудь способ подступиться к изменнице.

Немного погодя, она вышла из автомобиля и присоединилась ко мне. Прислушиваясь, сквозь муть, я постепенно настроил приёмник Эл-О. По-видимому, она объясняла мне, что повстречала знакомую девочку.

«В самом деле? Кого же именно?»

«Девочку из Бердслея».

«Отлично. Я знаю имена всех твоих одноклассниц. Начнём сначала: Алиса Адамс?»

«Нет – не из моего класса».

«Отлично. У меня есть с собой полный список учениц твоей школы. Имя, пожалуйста».

«Она не училась у нас. Просто жила в городе».

«Отлично. Я захватил и бердслейскую адресную книгу. Мы в ней найдём всех Браунов и Смитов».

«Я знаю только её первое имя».

«Мари или Дженни?»

«Нет – Долли, как я».

«Значит, тупик (зеркало, о которое разбиваешь нос). Отлично. Попробуем теперь иначе. Ты отсутствовала двадцать восемь минут. Что делали обе Долли?»

«Мы зашли в молочный бар».

«И вы заказали там?..»

«Ах, просто по кока-коле».

«Смотри, Долли! Мы, знаешь, можем это проверить».

«Во всяком случае, она выпила кока-колы, а я – стакан воды!»

«Отлично. Это вон там, что ли?»

«Ну, да».

«Отлично. Пойдём. Мы допросим сифонщика».

«Погоди секундочку. Я не уверена, это, может быть, было чуточку дальше – как раз за углом».

«Всё равно, зайдём покамест сюда. Входи, пожалуйста. Теперь посмотрим (я раскрыл телефонную книгу, прикреплённую цепью к пюпитру). Хорошо-с. Благородное похоронное бюро. Нет, рано. Ах, вот: Аптеки и молочные бары: один в Горном Переулке, а другой – вот этот, аптечный магазин Ларкина, и ещё два. И это всё, что Уэйс, или по крайней мере его торговый квартал, может нам предложить в смысле газированных вод и мороженого. Что же, нам придётся посетить их все».

«Пойди к чорту!», сказала она.

«Грубость, цыпка, тебе не поможет».

«Ладно», сказала она. «Но ты не смеешь меня загонять в ловушку. Ладно – пускай будет по-твоему, мы никуда не заходили. Мы просто беседовали и смотрели на платья в витринах».

«В каких витринах? Вот в этой?»

«Да, хотя бы в этой».

«Ах, Лолита! Взгляни-ка поближе». Зрелище было действительно мало привлекательное. Щеголеватый молодой прикащик чистил пылесосом что-то вроде ковра, на котором стояли две фигуры, имевшие такой вид, будто они только что пострадали от взрыва. Одна из них была совершенно нагая, без парика и без рук. Судя по её сравнительно небольшой величине и манерно-игривой позе, можно было предположить, что в одетом виде она изображала, и ещё будет изображать, девочку Лолитиного роста. В теперешнем виде, однако, она не имела определённого пола. Рядом с нею стояла более высокая фигура – невеста в фате, совершенно законченная и, как говорится, целая, если не считать отсутствия одной руки. На полу, у ног девицы, там, где старательно ползал приказчик со своим инструментом, лежали три тонких голых руки и белокурый парик. Две из этих рук случайно соединились в изогнутом положении, напоминавшем ужасный жест отчаяния и мольбы.

«Гляди, Лолита», сказал я спокойно. «Гляди хорошенько. Разве это не превосходный символ какой-то невероятной беды? Впрочем (продолжал я, садясь в автомобиль), я принял кое-какие меры предосторожности. Вот здесь у меня (я открыл отделеньице для перчаток), на этом маленьком блокноте, записан автомобильный номер нашего милого дружка».

Я по глупости не потрудился запечатлеть номер в памяти. Помнил только начальную литеру и конечное число, словно весь ряд недостающих цифр ушёл от меня полукругом, оставаясь обращённым вогнутостью ко мне за цветным стеклом, недостаточно прозрачным, чтобы можно было разобрать что-либо из серии, кроме её крайних знаков, латинского Р и шестёрки. Мне приходится вдаваться в эти детали (которые сами по себе могут заинтересовать только профессионала-психолога), ибо иначе мой читатель (ах, если бы я мог вообразить его в виде светлобородого эрудита, посасывающего розовыми губами la pomme de sa canne ^[107] и упивающегося моим манускриптом!) мог бы не оценить полностью всю силу потрясения, которое я испытал, заметив что буква Р, словно надев турнюр, превратилась в В, а шестёрка оказалась совершенно стёртой. Центральная же часть, которую я всё равно не помнил, носила следы торопливо прошедшейся карандашной резинки: цифры были замазаны, другие заново написаны детской рукой, так что весь ряд представлял собой какую-то спутанную колючую проволоку, не поддававшуюся логическому толкованию. Единственное, что я знал, было то, что мне говорила запомнившаяся литера: мой враг был из штата, смежного с тем, где находился Бердслей.

Я ничего не сказал. Я сунул блокнот обратно в отделение, захлопнул крышку, и мы выехали из Уэйса. Лолита, меж тем, схватила с заднего сиденья новые комиксы и в белой своей блузке, зыблемой ветром, выставив за окно правый коричневый локоть, углубилась в приключения очередного болвана. Отъехав мили на четыре от Узйса, я свернул в пёструю тень площадки для пикников, где утро свалило свой солнечный сор на пустой стол; Лолита, оторвав взгляд от журнальчика, посмотрела на меня с полуулыбкой удивления, и ни слова не говоря, я наотмашь дал ей здоровенную плюху, смачно пришедшуюся на её тёплую твёрдую маленькую скулу.

А затем – раскаяние, пронзительная услада искупительных рыданий, пресмыкание любви, безнадёжность чувственного примирения… В бархатной темноте ночи, в мотеле «Мирана» (Мирана!), я целовал желтоватые подошвы её длиннопалых ножек, – я дошёл до последних унижений и жертв… Но это всё было ни к чему. Мы оба были обречены. И вскоре мне пришлось перейти в новый круг адских пыток.

Когда мы покидали Уэйс, на одной из крайних улиц… Ах, я могу поклясться, что это не было бредом. На этой крайней улице я – мельком увидел знакомый вишнёвый Як с откидным верхом или же его тождественный двойник. Вместо Траппа там сидело четверо или пятеро громких, актёрского типа, представителей нескольких полов – ко я ничего не сказал. После же выезда из Уэйса наметилось нечто совершенно другое. Сначала, в течение одного-двух дней, я наслаждался той внутренней уверенностью, с которой я сам себе говорил, что ни теперь, ни прежде никто за нами не следовал; а затем мне стало отвратительно ясно, что Трапп переменил тактику и продолжает ехать за нами, но уже в других, наёмных машинах.

Сущий Протей большой дороги, он с ошеломляющей лёгкостью перескакивал из одного типа автомобиля в другой. Такой способ передвижения предполагает существование гаражных пунктов, специализирующихся на поставке «перекладных автомобилей», но я никогда не мог точно определить местонахождение этих станций. Сперва он как будто оказывал предпочтение шевролетовой породе – начал с открытой машины цвета «Колледж Крэм», перешёл на маленький седан («Голубой Горизонт»), а потом долинял до таких оттенков, как «Седой Прибой» и «Сплавной Сухостой». Затем он обратился к другим маркам и опять прошёл через тусклую радугу коммерческих красок, заставляя меня разбираться, например, в тонком различии между моим «грезовосиним» Икаром и его «горно-синим» Ольдсмобилем. Серый тон, впрочем, остался его любимым защитным цветом, и в мучительных кошмарах я тщетно, бывало, старался правильно рассортировать такие призрачные оттенки, как «Серый Волк» Крайслера, «Серый Шёлк» Шевролета, «Серый Париж» Доджа…

Необходимость постоянно высматривать его усики и, открытый ворот – или его плешь и широкие плечи – заставила меня досконально изучить все автомобили, попадавшиеся на дорогах – сзади, спереди, сбоку, встречные, обгонные, – словом, все машины под играющим солнцем: автомобиль степенного отпускника с картонной коробочкой бумажных салфеток «Недотрога» в заднем окне; безрассудно несущийся ветхий Форд бедняка, набитый бледными детьми, с головой лохматой собаки, торчащей в окне, и согнутым в результате столкновения крылом; седанчик холостяка, весь заполненный внутри костюмами на вешалках; огромный, толстый прицеп – целый передвижной дом, невозмутимо равнодушный к веренице разъярённых автомобилей, ползущих за ним; спортивная машина с девкой, любезно расположившейся посредине переднего сиденья, чтобы быть как можно ближе к молодцу за рулём; автомобиль с опрокинутой на крыше лодкой… Серая машина, тормозящая перед нами, серая машина, догоняющая нас.

Однажды, в районе Скалистых Гор, где-то между Сноу и Чампион, мы катились едва заметно под уклон, и тогдато мне удалось вторично ясно разглядеть Влюблённого Сыщика. Серый призрак за нами потемнел, стал гуще, превратился в компактную Доминионную Синь… Вдруг мой автомобиль, словно отозвавшись на муки моего бедного сердца, начал как-то скатываться и скользить из стороны в сторону, причём из-под него доносилось беспомощное «хляп-хляп-хляп».

«Шина капут, мистер», весело сказала моя добрая девочка.

Я остановился – на краю горной пропасти. Лолита сложила на груди руки и опёрлась вытянутой ногой в приборную доску. Я вылез, осмотрел правое заднее колесо. Нижняя половина несчастной шины приняла отвратительно прямоугольную форму. Трапп остановился в пятидесяти ярдах позади нас. На этом расстоянии лицо его было лишь сальным пятном, но пятно смеялось. Я решил воспользоваться случаем и направился к нему – с блестящей идеей занять у него рычаг, хотя у меня был свой. Он немного попятился. Я больно споткнулся об камень – и создалась атмосфера повального веселья. Тут колоссальный грузовик вырос за машиной Траппа и с громом проехал мимо меня, после чего я услышал, как он судорожно гукнул. Я невольно обернулся – и увидел, что мой автомобиль медленно уползает. Издали я различил головку Лолиты, нелепо сидевшей за рулём, причём мотор работал, хотя я помнил, что выключил его.

За короткий, полный трепета промежуток времени, потребовавшегося мне, чтобы добежать до хлюпающей и наконец остановившейся машины, я успел подумать, что в течение двух лет моя малютка вполне имела возможность набраться элементарных знаний в области управления автомобилем. Яростным рывком я открыл дверцу. Мне было чертовски ясно, что она пустила мотор, чтобы отвлечь меня от господина Траппа. Впрочем, этот фортель оказался ненужным, ибо, пока я догонял её, Трапп круто повернул посредине дороги и укатил. Я посидел, перевёл дух. Лолита спросила, не скажу ли я спасибо ей за то, что она так ловко затормозила, когда автомобиль вдруг поехал под гору. Не получив ответа, она погрузилась в изучение дорожной карты. Я вышел из автомобиля и начал «колесование», как называла эту операцию покойная Шарлотта. Мне казалось, что я теряю рассудок.

Переменив колесо, мы продолжали наше фарсовое путешествие. После унылого и совершенно лишнего спуска дорога стала подниматься петлями всё выше и выше. В особенно крутом месте нам пришлось плестись за громадным грузовиком, давеча обогнавшим нас. Он теперь с ужасными стонами полз вверх по извивам дороги, и его невозможно было объехать. Из его кабинки выпорхнул кусочек гладкого серебра – внутренняя обёртка жевательной резинки – и, полетев назад, прилип на миг к нашему переднему стеклу. Мне пришло в голову, что, ежели я действительно схожу с ума, может кончиться тем, что я убью кого-нибудь. На всякий случай (сказал тот Гумберт, который сидел на суше, тому Гумберту, который барахтался Бог знает где) хорошо бы кое-что подготовить – например, перевести пистолет из коробки в карман, – дабы быть готовым воспользоваться свободой безумия, когда оно найдёт.

Тем, что я разрешил Лолите заниматься театральной игрой, я допустил (влюблённый простак!), чтобы она научилась всем изощрениям обмана. Как теперь выяснялось, дело не ограничивалось готовыми ответами на такие вопросы, как: что представляет собой основной конфликт в «Гедде Габлер»; или: в каких сценах «Любви под Ильмами» предельно нарастает действие; или: в чём состоит преобладающее настроение «Вишнёвого Сада»; на самом деле ей преподавались разные способы изменять мне. О, с каким негодованием я теперь вспоминал ту задаваемую ей «симуляцию пяти чувств», в которой она так часто упражнялась в нашей бердслейской гостиной! Я устраивался так, чтобы незаметно наблюдать за ней, когда она, двигаясь как субъект под гипнозом или участник мистического ритуала, и как бы давая утончённую версию детской игры, в которой девочки воображают себя дивами, изображала мимикой, что бы она сделала, услыхав стон в темноте, увидав впервые совсем новенькую молодую мачеху, проглотив что-нибудь невкусное, вроде желтоватого желе, понюхав раздавленный сочный пучок травы в плодовом саду или дотронувшись до того или другого несуществующего предмета хитрыми, тонкими пальцами нимфетки. Среди моих бумаг до сих пор сохранился мимеографический список следующих заданий.

«Осязательная тренировка. Представь себе, что берёшь и держишь пинг-понговый мячик, яблоко, липкий финик, новый пушисто-фланелевый теннисный мяч, горячую картофелину, ледяной кубик, котёнка, подкову, карманный фонарь цилиндрической формы.

Перебирай концами пальцев следующие воображаемые вещи: хлебный мякиш, резинку, ноющий висок близкого человека, образец бархата, розовый лепесток.

Ты – слепая девочка. Ощупай, начиная с лица, следуищих людей: Греческого юношу; Сирано-де-Бержерака; Деда-Мороза; младенца; хохочущего от щекотки фавна; спящего незнакомца; собственного отца».

Но до чего прелестна бывала она, и при навевании этих нежных чар, и при мечтательном исполнении других волшебных обязанностей! Кроме того, иногда, в особенно предприимчивые бердслейские ночи, я обещал ей какоенибудь удовольствие или подарок, если она потанцует для меня, и, хотя её рутинные скачки с раскинутыми ногами не столько напоминали томные и вместе с тем угловатые движения парижских petits rats ^[108], сколько прыжки тех голоногих дивчин в коротеньких юбках и толстых свитерах, которые организованными воплями и гимнастическим беснованием поощряют студентов, играющих в американское регби, всё же ритмика её не совсем ещё развившихся членов очень нравилась мне. Но всё это было ничто, по сравнению с неописуемым зудом наслаждения, который я испытывал от её теннисной игры: могу только сказать, что это было дразнящее, бредовое ощущение какого-то повисания на самом краю – нет, не бездны, а неземной гармонии, неземной лучезарности.

Несмотря на преклонный возраст, она более чем когда-либо была нимфеткой в своей белой теннисной одежде, с абрикосовым загаром на руках и ногах. Крылатые заседатели! Никакой загробной жизни не принимаю, если в ней не объявится Лолита в таком виде, в каком она была тогда, на колорадском курорте между Сноу и Эльфинстоном – и, пожалуйста, чтобы всё было так же правильно, как тогда: широкие, белые мальчишеские трусики, узенькая талия, абрикосовая голая поясница, белый грудной платок, ленты которого идут наверх, кругом шеи, кончаясь сзади висячим узлом и оставляя неприкрытой её до безумия молоденькие и обаятельные лопатки с этим абрикосовым пушком на них, и прелестные нежные косточки и гладкую, книзу суживающуюся спину! Её кепка была с белым козырьком. Её ракета обошлась мне в небольшое состояние. Дубина, стоеросовая дубина! Ведь я мог бы заснять её на киноплёнке! Она бы тогда осталась и посейчас со мной, перед моими глазами, в проекционной камере моего отчаяния!

Перед сервисом, до того как приступить к действию, Лолита как бы делала передышку, выстаивая два-три такта за меловой чертой, и при этом, бывало, разок-другой бросит мяч об землю или носком белой туфельки поскребёт по грунту, всегда свободно держась, всегда оставаясь спокойно-весёлой – она, которая так редко бывала весёлой в её сумрачной домашней обстановке! По-моему, её теннисная игра представляла собой высшую точку, до которой молодое существо может довести сценическое искусство, хотя для неё, вероятно, это составляло всего лишь геометрическую сущность основной действительности жизни.

Изящная ясность всех её движений находила своё слуховое дополнение в чистом, тугом звоне каждого её удара. Войдя в ауру её власти, мяч делался белее, его упругость становилась качественно драгоценнее. Прецизионный инструмент, который она употребляла по отношению к нему, казался в миг льнущего соприкосновения необычайно цепким и неторопливым. Скажу больше: её стиль был совершенно точной имитацией самого что ни на есть первоклассного тенниса, лишённой, однако, в её руках какихлибо практических результатов. Как мне сказала Электра Гольд, сестра Эдузы, изумительная молодая тренировщица, когда однажды я сидел на твёрдой скамейке, начинавшей пульсировать подо мной, и смотрел, как Долорес Гейз, как бы шутя, гоняла по всему корту хорошенькую Линду Голль (которая, впрочем, побила её): «У вашей Долли вделан магнит для мяча в самую серёдку ракетных жил, но, ей-Богу, зачем быть такой вежливенькой?» Ах, Электра, не всё ли равно – при такой грации! Помнится, присутствуя при первой же их игре, я почувствовал, как усвоение этой красоты меня буквально облило едва выносимым содроганием. У моей Лолиты была чудная манера чуть приподымать полусогнутую в колене левую ногу при раскидистом и пружинистом начале сервисного цикла, когда развивалась и на мгновение натягивалась в лучах солнца живая сеть равновесия между четырьмя точками – пуантой этой ноги, едва опушённой подмышкой, загорелой рукой и далеко закинутым назад овалом ракеты, меж тем как она обращала блестящий оскал улыбающегося рта вверх к маленькой планете, повисшей так высоко в зените сильного и стройного космоса, который она сотворила с определённой целью – напасть на него звучным хлёстком своего золотого кнута. Её подача отличалась прямотой, красотой, молодостью, классической чистотой траектории, но, невзирая на беговой её темп, её было нетрудно вернуть, ибо никакой закорючинки или изюминки не было у длинного, элегантного подскока её мяча.

Поиск по сайту: