Философия каждой эпохи есть мерило той ценности, которую эта эпоха приписывает науке

Названия имеют свою судьбу, но редкое из них имело судьбу столь странную, как слово «философия». Если мы обратимся к истории с вопросом, что собственно есть. философия, и справимся у людей, которых называли философами, об их воззрениях на предмет их занятий, то мы получим самые разнообразные и бесконечно далеко отстоящие друг от друга ответы, так что попытка подвести всю эту неопределенную массу явлений под единое понятие было бы делом совершенно безнадежным

Правда, эта попытка предпринималась не раз, в частности историками философии. Они старались при этом отвлечься от тех различных определении содержания философии, в которых отражается обычное стремление каждого философа вложить в саму постановку своей задачи квинтэссенцию добытых им мнений и точек зрения. Таким путем они рассчитывали достигнуть чисто формального определения, которое не находилось бы в зависимости ни от изменчивых воззрений данной эпохи и национальности, ни от односторонних личных убеждений. Но будет ли при этом философия названа жизненной мудростью, наукой о первоначалах, учением об абсолюте, самопознанием человеческого духа или еще как-нибудь, определение всегда окажется либо слишком широким, либо стишком узким. В истории всегда найдутся учения, которые называются философией и тем не менее не подходят под тот или иной из установленных формальных признаков этого понятия.

Мы не будем приводить доводы против всех подобных попыток - их легко почерпнуть из истории философии. Гораздо плодотворнее заняться исследованием причин этого явления Как известно, логика требует для правильной дефиниции указания ближайшего более высокого родового понятия и видового признака, но в данном случае оба эти требования, по-видимому, невыполнимы.

Прежде всего, нам придется посчитаться с утверждением, что высшим понятием по отношению к философии служит понятие науки... Философия, несмотря на несовершенства ее, заслуживала бы наименования науки, если бы можно было установить, что все, именуемое философией, стремиться быть наукой и при правильном разрешении своей задачи может ей стать. Но дело обстоит иначе …

Как самим словом философия, так и его первым значением мы обязаны грекам. Став, по видимому, во времена Платона специальным термином, это слово означало именно то, что мы теперь обозначаем словом «наука». Это - имя, которое получило только что родившееся дитя. Мудрость, переходящая в форме древних мифических сказания от поколения. к поколению, нравственные учения, образующие отвлеченное выражение народной души, житейское благоразумие, практические знания, добытые в борьбе за существование при разрешении отдельных задам, с течением времени превратившиеся в солид­ный запас знания и умения, - все это с незапамятных времен существовало у всякого народа и во всякую эпоху. Но «любознательность» освобожденного от жизненной нужды культурного духа, который в благородном покое начинаем исследовать„ чтобы приобретать знание ради знания без всякой практиче­ской цели, - эту чистую жажду знания первые обнаружила греки, и тем са­мым они стали творцами науки. В фантастической расплывчатости восточно­го быта зачатки художественных и научных стремлений вплетались в общую ткань недифференцированной жизни - греки как носители западного начала начинают разделять неразделенное, дифференцировать неразвитые зародыши и устанавливать разделение труда в высших областях деятельности культур­ного человечества. Таким образом, история греческой философии есть исто­рия зарождения науки; в этом ее глубочайший смысл и ее непреходящее значение.

Эта наука направлена на все, что вообще способно или кажется способ­ным стать объектом познания: она обнимает всю Вселенную, весь представ­ляемый мир. Материал, которым оперирует ставшее самостоятельным стремление к познанию, еще так невелик, что легко укладывается в уме и поддастся обработке посредством немногих основных понятий. Таким обра­зом, философия Греции есть единая нераздельная наука

Но начавшийся процесс днфференциации ие может на этом остановиться. Материал растет и расчленяется в познающем и систематизирующем духе на различные группы предметов, которые требуют различных методов изуче­ния Начинается деление философии, из нее выходят отдельные «философии», каждая из которых уже требует работы исследователя на протяжении всей его жизни. Греческий дух вступил в эпоху специальных наук. Но если каждая из них получает название по своему предмету, то как же дело обстоит с названи­ем философии?

Оно сохраняется сначала за более общим познанием. Могучий систематизирующий дух Аристотеля, в котором совершился этот процесс дифферен­циации, создал, наряду с другими науками, также и «первую философию», т.е. науку о началах, впоследствии названную метафизикой и изучавшую высшую и последнюю связь всего познаваемого…

Тип новой тенденции мы видим в учении стоицизма. Подчинение знания жизни - характерная черта того времени, и для него поэтому философия стала означать руководство к жизни и упражнение в добродетели. Наука не есть более самоцель, она - благороднейшее средство, ведущее к счастью. Новый орган человеческого духа, развитый греками, вступает в продолжительный период служения.

С веками он меняет своего господина. Земной мир со всем его блеском и радостями блекнет, а идеал все более переносится из сферы земного в иную, более высокую и более чистую область. Этическая мысль превращается в религиозную, и «философия» отныне означает Богопознание. Весь аппарат греческой науки, ее логическая схема, ее система метафизических понятий кажутся предназначенными лишь для того, чтобы выразить в познавательной форме религиозное стремление и убеждения веры Философия теперь попытка научного развития и обоснования религиозных убеждений.

В освобождении от этого абсолютного господства религиозного сознания содержатся корни современной мысли, уходящие далеко вглубь так называемых средних веков. Стремление к знанию становится снова свободным, оно познает и утверждает свою самостоятельную ценность. В то время как специ­альные науки идут своим собственным путем, отчасти совершенно новыми задачами и приемами, философия вновь находит в идеалах Греции чистое знание ради него самого. Она отказывается от своего этического и религиоз­ного назначения и снова становится общей наукой о мире, познание которо­го она хочет добыть, не опираясь ни на что постороннее, из себя самой и для себя самой. «Философия» становится метафизикой в собственном смысле слова, онахочет, независимо от разногласия религиозных мнений, дать само­стоятельное, основанное на «естественном» разуме познание мира и, таким образом, противопоставляет себя вере как "светское знание".

Однако наряду с этим метафизическим интересом с самого же начала выступает другой интерес, который постепенно приобретает перевес над пер­вым. Зародившись в оппозиции к опекаемой церковью науке, эта новая фило­софия должна прежде всего показать, как она хочет создать свое новое зна­ние. Она исходит из исследований о сущности науки, о процессе познания, о приспособлении мышления к его предмету. Если эта тенденция носит вначале методологический характер, то постепенно она все более превращается в теорию познания. Она ставит вопрос уже не только о путях, но и о границах познания. Противоречие между метафизическими системами, учащающееся и обостряющееся как раз в это время, приводит к вопросу о том, возможна ли вообще метафизика, т.е. имеет ли философия, наряду со специальными науками, свой собственный объект, свое право на существование.

И на этот вопрос дается отрицательный ответ. Тот самый век, который в гордом упоении знанием мечтал построить историю человечества, опираясь на свою философию, - восемнадцатый век - узнает и признает, что сила человеческого знания недостаточна для того, чтобы охватить Вселенную и проникнуть в последние основы вещей. Нет больше метафизики - философия сама разрушила себя. К чему ее пустое имя? Все отдельные предметы розда­ны особым наукам - философия подобна поэту, который опоздал к дележке мира[5]. Ибо соединять в одно целое последние выводы специальных наук - не значит еще познавать Вселенную - это трудолюбивое накопление знаний или художественное их комбинирование, но не наука. Философия подобна королю Лиру, который роздал своим детям все свое имущество и затем должен был примириться с тем, что его, как нищего, выбросили на улицу.

Однако где нужда сильнее всего, там, ближе всего и помощь. Пусть все остальные предметы без остатка разделены между специальными науками, пусть окончательно погибла надежда на миропознание, но сами эти науки, суть факт и, быть может, один из важнейших фактов жизни, и они хотят в свою очередь стать объектом особой науки. Наряду с другими науками тео­рия науки выступает в качестве особой, строго определенной дисциплины. Если она и не миропознание, объемлющее все остальные знания, то она - самопознание науки, центральная дисциплина, в которой все остальные науки находят свое обоснование. На это "наукоученне" переносится название фило­софии, потерявшей свой предмет. Философия - более не учение о Вселенной или о человеческой жизни, она - учение о знании, она не "метафизика вещей", а "метафизика знания".

Если пристальнее присмотреться к судьбе, которую претерпело значение этого названия в течении двух тысячелетий, то окажется, что, хотя философия далеко не всегда была наукой, и даже тогда, когда хотела быть наукой, далеко не всегда была направлена на один и тот же объект, она вместе с тем всегда находилась в определенном отношении к научному познанию, и, что важнее всего, изменение этого отношения всегда было основано на той оценке, кото­рая в развитии европейской культуры выпадала на долю научного познания. История названия "философия" есть история изменения культурного зна­чения науки. Как только научная мысль утверждает себя в качестве самостоя­тельного стремления к познанию ради самого знания, она получает название философии, и как только затем единая наука разделяется на свой ветви, фило­софия становится обобщающим познанием мира. Когда же научная мысль низводится на степень этического воспитания или религиозного созерцания, философия превращается в науку о жизни или в формулировку религиозных убеждений. Но как только научная жизнь снова освобождается, философия также приобретает вновь характер самостоятельного познания мира, а начи­ная отказываться от решения этой задачи, она преобразует самое себя в теорию науки

Итак, будучи сначала вообще единой неделимой наукой, философия при дифференцированном состоянии отдельных наук становится отчасти органом, соединяющим результаты деятельности всех остальных наук в одно общее познание, отчасти проводником нравственной или религиозной жизни, отчас­ти, наконец, той центральной нервной системой, в которой должен доходить до сознания жизненный процесс всех других органов. Понимание того, что называют философией, всегда характерно для положения, которое занимает научное познание в ряду культурных благ, ценимых данной эпохой. Считают ли познание абсолютным благом или только средством к высшим целям, доверяют ли ему изыскание последних жизненных основ вещей или же нет, - все это выражается в том смысле, который соединяется со словом "филосо­фия". Философия каждой эпохи есть мерило той ценности, которую данная эпоха приписывает науке, - именно потому философия является то самой наукой, то чем-то, выходящим за пределы науки, а когда она считается наукой, она то охватывает весь мир, то становится исследованием сущности са­мого научного познания. Поэтому, сколь разнообразно положение, занимае­мое наукой в общей связи культурной жизни, столь же много форм и значе­ний имеет и философия. Отсюда понятно, почему из истории нельзя было вывести какого-либо единого понятия философии.

В.Виндельбанд. Что такое философия?

Фридрих Ницше

Подлинные философы - повелители и законодатели, они гово­рят: "так должно быть!».

Я настаиваю на том, чтобы, наконец, перестали смешивать философских работников (и вообще людей науки) с философами. Для воспитания истинно­го философа, быть может, необходимо, чтобы и сам он стоял некогда на всех тех ступенях, на которых остаются и должны оставаться его слуги, научные работники философии. Быть может, он и сам должен быть критиком и скептиком, и догматиком, и историком и, сверх того, поэтом и путешественником, и моралистом, и прорицателем, и «свободомыслящим». Быть почти всем, чтобы пройти весь круг человеческих ценностей и разного рода чувств ценности, чтобы иметь возможность смотреть разными глазами и с разной совестью с высоты во всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла во всякий простор. Но все это только предусловия его задачи. Сама же задача требует кое-чего другого - она требует, чтобы он создавал ценности. Упомянутым философским работникам следует, по почину Канта и Гегеля, прочно устано­вить и втиснуть в сухие формулы огромный наличный состав оценок, т е. былого установления ценностей, оценок, господствующих нынче и с некото­рого времени называемых "истинами", - все равно, будет ли это в области логической, или политической (моральной), или художественной. Этим ис­следователям надлежит сделать ясным, доступным обсуждению, удобопонятным, сподручным все, уже случившееся и оцененное. Им надлежит сократить все длинное, даже само "время", и одолеть все прошедшее. Это колоссальная и в высшей степени удивительная задача, служение которой может удовле­творить всякую утонченную гордость, всякую упорную волю Подлинные же философы суть повелители и законодатели; они говорят: "так должно быть!". Они-то и определяют "куда?" и "зачем?" человека и при этом распо­ряжаются подготовительной работой всех философских работников, всех победителей прошлого. Они простирают творческую руку в будущее, и все, что есть и было, становится для них при этом средством, орудием, молотом. Их "познавание" есть созидание, их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти. Есть ли нынче такие философы?..

Мне все более и более кажется, что философ, как необходимый человек завтрашнего и послезавтрашнего дня, во все времена находился и должен был находиться в разладе со своим "сегодня". Его врагом был всегда сего­дняшний идеал. До сих пор все эти выдающиеся споспешествователи челове­чества, которых называют философами, находили свою задачу, свою суровую задачу, а в конце концов и величие ее в том, чтобы быть беспощадной сове­стью своего времени. Приставляя, подобно вивисекторам, нож к груди совре­менных им добродетелей, они выдавали то, что было их собственной тайной; - свое желание узнать новое величие человека, новый, еще неизведанный путь к его возвеличению. И каждый раз они открывали, сколько лицемерия, лени, несдержанности и распущенности, сколько лжи скрывается под самым уважаемым типом современной нравственности, сколько добродетелей отжило свой век. Каждый раз они говорили: "мы должны идти туда, где вы нынче меньше всего можете чувствовать себя дома". Принимая во внимание мир "современных идей", могущих загнать каждого в какой-нибудь угол, в какую-нибудь "специальность", философ (если бы теперь могли быть филосо­фы), был бы вынужден отнести понятие "величия", величие человека именно к его широте и разносторонности, к его цельности в многообразии. Он даже определил бы ценности и ранг человека сообразно, тому, как велико количест­во и разнообразие того, что он может нести и взять на себя, - как далеко мо­жет простираться его ответственность. Современный вкус и добродетель ос­лабляют и разжижают волю; ничто не является до такой степени сообразным времени, как слабость воли. Стало быть, в идеал философа, в состав понятия "величия" должна входить именно сила воли, суровость и способность к по­стоянной решимости - на том же основании, как обратное учение и идеал робкой, самоотверженной, кроткой, бескорыстной человечности подходили к противоположному по характеру веку, к такому, который, подобно шестна­дцатому столетию, страдал от запруженной энергия воли, от свирепого потока и бурных волн эгоизма. Во времена Сократа среди людей, поголовно зара­женных усталостью инстинкта, среди консервативных старых афинян, кото­рые давали волю своим чувствам - "к счастью", по их словам, на деле же к удовольствиям - тогда для величия души, быть может, нужна была ирония, та сократическая злобная уверенность старого врача и плебея, который беспо­щадно вонзался в собственное тело так же, как в тело и сердце "знатных". Вонзался взором, довольно ясно говорившим: "не притворяйтесь предо мной! здесь - мы равны!". Напротив, нынче, когда вЕвропе одно лишь стадное жи­вотное достигаетпочета и раздает почести, когда "равенство прав" легко мо­жет обернуться равенством в бесправии, т.е. всеобщим враждебным отноше­нием ко всему редкому, властному, привилегированному, - к высшему чело­веку, к высшей душе, к высшей обязанности, к высшей ответственности, к творческому избытку мощи и властности, - нынче в состав понятия "величия" входят знатность, желание жить для себя, способность быть отличным от прочих, самостоятельность, необходимость жить на свой страх и риск. И фи­лософвыдаст кое-что из собственного идеала, если выставит правило: «самый великий тот, кто может быть самым одиноким, самым скрытным, самым непохожим на всех, - человек, стоящий по ту сторону добра и зла, господин своихдобродетелей, обладатель огромного запаса воли. Вот что должно на­зываться теперь величием, способность отличаться такой же разносторонно­стью, как и цельностью, такойже широтой, как и полнотой». Но спрошу еще раз: возможно ли нынче - величие?

Научиться понимать, что такое философ, тру дно оттого, что этому нельзя выучить. Это нужно "знать» из опыта - или нужно иметь гордость не знать этого. Однако в наши дни все говорят о вещах, относительно которых не мо­гут иметь никакого, опыта, а это главным образом и хуже всего отзывается на философах, и состояниях философии. Очень немногие знают их, имеют право их знать. Все же популярные мнения о них ложны... Для всякого высшего света нужно быть рожденным, говоря яснее, нужно быть зачатым для него. Право на философию - если брать это слово в широком смысле - можно иметь только благодаря своему происхождению. Многие поколения должны предварительно работать для возникновения философа, каждая из его добродетелей должна приобретаться, культивироваться, переходить из рода в род и воплощаться в нем порознь. Сюда относится не только смелое, легкое и плавное течение его мыслей, но прежде всего готовность к огромной ответственности, величие царственного взгляда, чувство своей оторванности от толпы, ее обязанностей и добродетелей, благосклонное охранение и зашита того, чего не принимают и на что клевещут - будь это Бог, будь это дьявол, - склонность и привычка к великой справедливости, искусство повелевать, широта воли, спокойное око, которое редко удивляется, редко устремляет свой взор к небу, редко любит...

Фр. Ницше. По ту сторону добра и зла

Владимир СОЛОВЬЕВ:

Поиск по сайту: