Пересказ

Marie-Henri Beyle (Stendhal) (1783 – 1842)

«Le Rouge et le Noir» (1830)

Пересказ

Господин де Реналь, мэр французского городка Верьер в округе Франш-Конте, человек самодовольный и тщеславный, сообщает жене о решении взять в дом гувернера. Особой необходимости в гувернере нет, просто местный богач г-н Вально, этот вульгарный крикун, вечно соперничающий с мэром, слишком гордится новой парой нормандских лошадей. Ну что ж, лошадки у г-на Вально теперь есть, зато гувернера нет. Г-н де Реналь уже договорился с папашей Сорелем, что у него будет служить его младший сын. Старый кюре г-н Шелан рекомендовал ему сына плотника как молодого человека редких способностей, который уже три года изучает богословие и блестяще знает латынь. Его зовут Жюльен Сорель, ему восемнадцать лет; это невысокий, хрупкий на вид юноша, лицо которого несет печать поразительного своеобразия. У него неправильные, но тонкие черты лица, большие черные глаза, сверкающие огнем и мыслью, и темно-каштановая шевелюра. Юные девицы поглядывают на него с интересом. Жюльен никогда не ходил в школу. Латыни и истории его обучил полковой лекарь, участник наполеоновских походов. Умирая, он завещал ему свою любовь к Наполеону, крест Почетного легиона да несколько десятков книг. С детства Жюльен мечтает стать военным. Во времена Наполеона для простолюдина это был самый верный способ сделать карьеру и выйти в люди. Но времена изменились. Жюльен понимает, что единственный путь, который перед ним открыт, — стать священником. Он честолюбив и горд, но готов вытерпеть всё, чтобы пробить себе дорогу.

Госпоже де Реналь не нравится затея мужа. Она обожает своих трех мальчиков, и мысль о том, что между ней и детьми будет стоять кто-то посторонний, приводит её в отчаяние. Она уже рисует в своем воображении отвратительного, грубого, взлохмаченного парня, которому позволено кричать на её детей и даже пороть их.

Каково же её удивление, когда она видит перед собой бледного, испуганного мальчика, который кажется ей необыкновенно красивым и очень несчастным. Однако не проходит и месяца, как все в доме, даже г-н де Реналь, начинают относиться к нему с уважением. Жюльен держится с большим достоинством, а его знание латыни вызывает восхищение — он может прочесть наизусть любую страницу Нового завета.

Горничная г-жи де Реналь Элиза влюбляется в юного гувернера. На исповеди она рассказывает аббату Шелану, что получила наследство и теперь хочет выйти замуж за Жюльена. Кюре искренне рад за своего любимца, но Жюльен решительно отказывается от завидного предложения. Он честолюбив и мечтает о славе, он хочет покорить Париж. Впрочем, он это умело скрывает.

Летом семья переезжает в Вержи — деревню, где находится имение и замок де Реналей. Здесь г-жа де Реналь целые дни проводит с детьми и гувернером. Жюльен кажется ей умнее, добрее, благороднее всех окружающих её мужчин. Она начинает понимать, что любит Жюльена. Но любит ли он её? Ведь она старше его на целых десять лет! Жюльену нравится г-жа де Реналь. Он находит её очаровательной, ему никогда не приходилось видеть таких женщин. Но Жюльен вовсе не влюблен. Он хочет завоевать г-жу де Реналь, чтобы самоутвердиться и чтобы отомстить этому самодовольному г-ну де Реналю, позволяющему себе разговаривать с ним снисходительно и даже грубо.

Когда Жюльен предупреждает г-жу де Реналь, что ночью придет к ней в спальню, она отвечает ему самым искренним негодованием. Ночью, выходя из своей комнаты, он умирает от страха, у него подкашиваются колени, но когда он видит г-жу де Реналь, она кажется ему такой прекрасной, что все тщеславные бредни вылетают у него из головы. Слезы Жюльена, его отчаяние покоряют г-жу де Реналь. Проходит несколько дней, и Жюльен со всем пылом юности влюбляется в нее без памяти. Любовники счастливы, но неожиданно тяжело заболевает младший сын г-жи де Реналь. И несчастной женщине кажется, что своей любовью к Жюльену она убивает сына. Она сознает, какой грех перед Богом совершает, её мучают угрызения совести. Она отталкивает от себя Жюльена, который потрясён глубиной её горя и отчаяния. К счастью, ребенок выздоравливает.

Г-н де Реналь ничего не подозревает, но слуги знают многое. Горничная Элиза, встретив на улице г-на Вально, рассказывает ему, что у её госпожи роман с молодым гувернером. В тот же вечер г-н де Реналь получает анонимное письмо, из которого узнает, что происходит в его доме. Г-же де Реналь удается убедить мужа в своей невиновности, но весь город только и занимается историей её любовных похождений.

Наставник Жюльена аббат Шелан считает, что он должен хотя бы на год уехать из города — к своему другу лесоторговцу Фуке или в семинарию в Безансон. Жюльен уезжает из Верьера, но через три дня возвращается, чтобы проститься с г-жой де Реналь. Он пробирается в её комнату, но их свидание омрачено — им кажется, что они расстаются навеки.

Жюльен приезжает в Безансон и является к ректору семинарии аббату Пирару. Он очень взволнован, к тому же лицо Пирара столь уродливо, что вызывает в нем ужас. Три часа ректор экзаменует Жюльена и настолько поражен его познаниями в латыни и богословии, что принимает его в семинарию на малую стипендию и даже отводит ему отдельную келью. Это великая милость. Но семинаристы дружно ненавидят Жюльена: он слишком талантлив и производит впечатление мыслящего человека — здесь этого не прощают. Жюльен должен выбрать себе духовника, и он выбирает аббата Пирара, даже не подозревая, что этот поступок окажется для него решающим. Аббат искренне привязан к своему ученику, но положение самого Пирара в семинарии очень непрочно. Его враги иезуиты делают все, чтобы заставить его подать в отставку. К счастью, у него есть друг и покровитель при дворе — аристократ из Франш-Конте маркиз де Ла-Моль, поручения которого аббат исправно выполняет. Узнав о гонениях, которым подвергается Пирар, маркиз де Ла-Моль предлагает ему переехать в столицу и обещает один из лучших приходов в окрестностях Парижа. Прощаясь с Жюльеном, аббат предвидит, что того ждут трудные времена. Но Жюльен не в силах думать о себе. Зная, что Пирар нуждается в деньгах, он предлагает ему все свои сбережения. Пирар этого не забудет.

Маркиз де Ла-Моль, политик и вельможа, пользуется большим влиянием при дворе, он принимает аббата Пирара в своем парижском особняке. В разговоре он упоминает, что уже несколько лет ищет толкового человека, который мог бы заняться его перепиской. Аббат предлагает на это место своего ученика — человека весьма низкого происхождения, но энергичного, умного, с высокой душой. Так перед Жюльеном Сорелем открывается неожиданная перспектива — он может попасть в Париж!

Получив приглашение маркиза, Жюльен сначала едет в Верьер, надеясь повидаться с г-жой де Реналь. Он слышал, что в последнее время она впала в самое исступленное благочестие. Несмотря на множество препятствий, ему удается проникнуть в комнату своей возлюбленной. Никогда ещё она не казалась ему такой прекрасной. Однако муж что-то подозревает, и Жюльен вынужден спасаться бегством.

Приехав в Париж, он прежде всего осматривает места, связанные с именем Наполеона, и лишь потом отправляется к аббату Пирару. Аббат представляет Жюльена маркизу, а вечером он уже сидит за общим столом. Напротив него садится светлая блондинка, необыкновенно стройная, с очень красивыми, но холодными глазами. Мадемуазель Матильда де Ла-Моль явно не нравится Жюльену.

Новый секретарь осваивается быстро: через три месяца маркиз считает Жюльена вполне подходящим для себя человеком. Он работает упорно, молчалив, понятлив и постепенно начинает вести все самые сложные дела. Он становится настоящим денди и вполне овладевает искусством жить в Париже. Маркиз де Ла-Моль вручает Жюльену орден. Это успокаивает гордость Жюльена, теперь он держится более раскованно и не так часто чувствует себя оскорбленным. Но с мадемуазель де Ла-Моль он подчеркнуто холоден. Эта девятнадцатилетняя девушка очень умна, ей скучно в обществе её аристократических приятелей — графа Келюса, виконта де Люза и претендующего на её руку маркиза де Круазенуа. Раз в год Матильда носит траур. Жюльену рассказывают, что она делает это в честь предка семьи Бонифаса де Ла-Моль, возлюбленного королевы Маргариты Наваррской, который был обезглавлен 30 апреля 1574 г. на Гревской площади в Париже. Легенда гласит, что королева потребовала у палача голову своего любовника и собственноручно похоронила её в часовне.

Жюльен видит, что Матильду искренне волнует эта романтическая история. Постепенно он перестает уклоняться от разговоров с мадемуазель де Ла-Моль. Беседы с ней настолько интересны, что он даже забывает свою роль возмутившегося плебея. «Вот было бы забавно, — думает он, — если бы она влюбилась в меня».

Матильда уже давно поняла, что любит Жюльена. Эта любовь представляется ей весьма героической — девушка её положения любит сына плотника! С той минуты, как она понимает, что любит Жюльена, она перестает скучать.

Сам Жюльен скорее возбуждает свое воображение, чем увлечен любовью. Но получив от Матильды письмо с объяснением в любви, он не может скрыть своего торжества: его, бедного крестьянина, любит знатная дама, она предпочла его аристократу, маркизу де Круазенуа! Матильда ждет его у себя в час ночи. Жюльену кажется, что это ловушка, что приятели Матильды хотят убить его или выставить на посмешище. Вооружившись пистолетами и кинжалом, он проникает в комнату мадемуазель де Ла-Моль. Матильда покорна и нежна, но на следующий день она приходит в ужас при мысли, что стала любовницей Жюльена. Разговаривая с ним, она едва сдерживает гнев и раздражение. Самолюбие Жюльена оскорблено, и оба они решают, что между ними все кончено. Но Жюльен чувствует, что безумно влюбился в эту своенравную девушку, что он не может жить без нее. Матильда непрестанно занимает его душу и воображение.

Знакомый Жюльена, русский князь Коразов, советует ему вызвать ревность своей возлюбленной и начать ухаживать за какой-нибудь светской красавицей. «Русский план», к удивлению Жюльена, действует безотказно, Матильда ревнует, она вновь влюблена, и только чудовищная гордость мешает ей сделать шаг навстречу. Однажды Жюльен, не думая об опасности, приставляет лестницу к окну Матильды. Увидев его, она падает к нему в объятия.

Вскоре мадемуазель де Ла-Моль сообщает Жюльену, что беременна и хочет выйти за него замуж. Узнав обо всем, маркиз приходит в бешенство. Но Матильда настаивает, и отец, наконец, сдается. Чтобы избежать позора, маркиз решает создать Жюльену блестящее положение в обществе. Он добивается для него патента гусарского поручика на имя Жюльена Сореля де Ла-Верне. Жюльен отправляется в свой полк. Радость его безгранична — он мечтает о военной карьере и своем будущем сыне.

Неожиданно он получает известие из Парижа: Матильда просит его немедленно вернуться. Когда они встречаются, она протягивает ему конверт с письмом госпожи де Реналь. Оказывается, её отец обратился к ней с просьбой сообщить какие-нибудь сведения о бывшем гувернере. Письмо госпожи де Реналь чудовищно. Она пишет о Жюльене как о лицемере и карьеристе, способном на любую подлость, лишь бы выбиться в люди. Ясно, что господин де Ла-Моль никогда не согласится на его брак с Матильдой.

Ни слова ни говоря, Жюльен покидает Матильду, садится в почтовую карету и мчится в Верьер. Там в оружейной лавке он покупает пистолет, входит в Верьерскую церковь, где идет воскресное богослужение, и дважды стреляет в госпожу де Реналь.

Уже в тюрьме он узнает, что госпожа де Реналь не убита, а только ранена. Он счастлив и чувствует, что теперь сможет умереть спокойно. Вслед за Жюльеном в Верьер приезжает Матильда. Она использует все свои связи, раздает деньги и обещания в надежде смягчить приговор.

В день суда вся провинция стекается в Безансон. Жюльен с удивлением обнаруживает, что внушает всем этим людям искреннюю жалость. Он хочет отказаться от последнего слова, но что-то заставляет его подняться. Жюльен не просит у суда никакой милости, потому что понимает, что главное его преступление состоит в том, что он, простолюдин, возмутился против своего жалкого жребия.

Его участь решена — суд выносит Жюльену смертный приговор. В тюрьму к Жюльену приходит госпожа де Реналь. Она рассказывает, что злосчастное письмо сочинил её духовник. Никогда ещё Жюльен не был так счастлив. Он понимает, что госпожа де Реналь — единственная женщина, которую он способен любить.

В день казни он чувствует себя бодрым и мужественным. Матильда де Ла-Моль собственными руками хоронит голову своего возлюбленного. А через три дня после смерти Жюльена умирает госпожа де Реналь.

Анализ

ПОЧЕМУ СТЕНДАЛЬ НАЗВАЛ СВОЙ РОМАН «КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ»?

Этот вопрос задавал себе едва ли не каждый читатель этого романа, а с 1830 г. и по настоящее время «Красное и черное» прочли многие миллионы людей. Критики до сих пор теряются в догадках, иногда отваживаясь на малоубедительные гипотезы.

Это началось давно. Ромен Коломб, душеприказчик и первый биограф Стендаля, в биографической заметке о своем покойном друге писал: «Уже больше года я видел на письменном столе Бейля рукопись, на обложке которой крупными буквами стояло: „Жюльен”; мы никогда об этом не разговаривали. Как-то утром, в мае 1830 года, он вдруг прервал беседу, которую мы вели, и сказал мне: „А что если мы назовем его „Красное и черное”. Не понимая, что он имеет в виду этой фразой, не имеющей никакого отношения к предмету нашей беседы, я спросил его, что это значит. Но он, продолжая свою мысль, ответил: „Да, его нужно назвать „Красное и черное”. И, взяв рукопись, он заменил этими словами название „Жюльен”».

Ромен Коломб так и не понял смысла этой замены и воздержался от каких-либо предположений: «Что значит это название? Каждый пытался найти его смысл, но дальше предположений дело не пошло. Я склонен думать, что странное наименование было просто уступкой тогдашней моде и придумано, чтобы обеспечить роману успех».

Странные названия действительно были в моде между 1825 и 1835 годами. Некоторые утверждали, что эта традиция («привычка или мания») идет от Вальтера Скотта, «дававшего каждой главе странное название, чтобы возбудить любопытство».¹ Читателей должны были поразить такие, например, названия, как «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829) Жюля Жанена, «Примадонна и подручный мясника» (1831) Бюра де Гюржи, «Коричневые рассказы опрокинутой головы» (1832), сборник, в котором принял участие Бальзак, «Плик и Плок» и «Кукарача» Эжена Сю. «„Кукарача“— название, придуманное для успеха книги», ² — писал современный критик. Стендаль также высказывал мысль, впрочем довольно банальную, что одним из условий коммерческого успеха книги является «привлекательное название». ³

Но так или иначе все эти названия были мотивированы и объяснены либо в тексте, либо на обложке и не заключали в себе ничего загадочного. Едва ли название, лишенное смысла, могло бы содействовать успеху книги. Каковы же причины, заставившие Стендаля избрать именно это «цветовое название» и именно эти цвета?

Современники Стендаля, так же как и его ближайшие друзья отказывались от объяснений. «В названии этой книги заключен порок или, если угодно, своеобразное достоинство: оно оставляет читателя в полном неведении относительно того, что его ожидает», — писал критик в «Revue de Paris» и признавался в том, что и сам он его не понимает. ⁴

«Многие романисты уже почувствовали, — замечал Эмиль Дешан (Е. Deschamps), — что название, имей оно хоть три или четыре части, не могло определить произведение и то, что было в нем самым главным; поэтому, принужденные следовать обычаю, они брали любое, случайно попавшееся под руку: „Красное и черное“, „Плик и Плок“ и т. д. ⁵». «Revue des Deux Mondes» говорил о «прелестном романе г-на де Стендаля», который он, «неизвестно почему, назвал „Красным и черным“». ⁶ Роман с тем же успехом можно было бы назвать «Зеленое и желтое» или «Белое и синее», писал Эсеб Жиро (Е. Giraud) в «Revue des Romans», не вкладывая в эти цвета никакого смысла: «Друг читатель, ты слишком любопытен». ⁷ Сент-Бёв в 1854 г. отказывался объяснить это непостижимое название и видел в нем «эмблему, которую нужно разгадать». ⁸

Знаменитый «Универсальный словарь» Ларусса объясняет название свойственным Стендалю оригинальничанием: «Мы были бы весьма затруднены, и сам автор, конечно, так же как мы, если бы нужно было объяснить, почему он называется „Красное и черное“. Ничто не оправдывает это название, кроме только мании оригинальности, которой Бейль отдавал дань по всякому поводу». ⁹

Жюль Жанен, один из первых рецензентов романа, все же сделал попытку объяснить: автор «берет восемь-десять персонажей, марает их красным и черным. Читатель — если найдется читатель — говорит: вот свирепый человек, а его сосед — лицемер. Читатель ошибается». Но тут же Жанен предлагает другое объяснение, столь же проблематическое: описывая общество Реставрации, но не желая определять социальное содержание романа в названии («Иезуит и буржуа», или «Либералы и конгрегация»), Стендаль обозначил борющиеся партии цветами эмблем; какая из партий красная, а какая черная — этого Жанен сказать не может. ¹⁰

Арсен Уссе увидел в названии намек на красное и черное поля «рулетки»: роман, следовательно, говорит об игре случая, о «человеческой судьбе, брошенной на зеленое поле любви». Жюль Марсан усомнился в том, чтобы «красное» и «черное» поле рулетки могло по-французски употребляться в мужском роде. ¹¹ Пьер Мартино доказал, что около 1830 года этот термин рулетки мог употребляться и в женском роде. ¹² А. Караччо, вернувшись к этому вопросу, подтвердил, что в рулетке «красное» и «черное» чаще называются в женском роде. ¹³ Однако в романе нет никаких намеков на азартную игру. Ни на какое зеленое сукно Жюльен своей судьбы не бросает, а любовь в его жизни играет совсем другую роль. Жюльен Сорель — отнюдь не игрок; это волевой человек, сознательно идущий к намеченной цели. Он не хочет довериться случаю или «вдохновению минуты», а потому составляет в письменном виде планы своего поведения. ¹⁴ В этом отношении он не похож на Матильду де Ла-Моль, которую прельщает стихия случайного. ¹⁵ Общественный смысл романа — в детерминированности этой судьбы и в сознательном, определенном волей и талантом движении Жюльена от нижней ступеньки социальной лестницы к высшей. Теорию азартной игры в настоящее время можно считать почти оставленной.

После смерти Стендаля его друг, французский критик Эмиль Д. Форг (Old Nick), сообщил, будто бы сам Стендаль так объяснял название: «„Красное” означает, что если бы Жюльен родился раньше, он был бы солдатом, но в его время он должен был надеть на себя сутану, отсюда „черное”». ¹⁶ Однако сам Форг не счел это объяснение сколько-нибудь вероятным.

То, что Эмиль Форг изложил как непроверенное предположение, многие биографы Стендаля приняли без всяких колебаний. Прежде всего эту теорию принял Артюр Шюке, замечательный знаток военной истории и автор известной биографии Стендаля, ¹⁷ затем Адольф Поп, автор многих работ о Стендале, ¹⁸ потом Жюль Марсан, опубликовавший критическое издание романа, ¹⁹ Поль Бурже в своем этюде о Стендале, Луиджи Фосколо Бенедетто ²⁰ и многие другие. Астье противопоставляет черному цвету Конгрегации красный цвет мантии судей, приговоривших Жюльена к смерти. К тому же мнению, не без некоторых колебаний, приходит и Пьер-Жорж Кастекс. ²¹

Однако при ближайшем рассмотрении это толкование вызывает недоумение. Почему наполеоновская армия должна быть представлена красным цветом? Очевидно, по цвету военного мундира, о котором мог бы мечтать Жюльен? Именно это и утверждает большинство тех, кто придерживается такого объяснения, но для него нет никаких реальных оснований.

21 февраля 1793 г. Национальный конвент издал декрет о слиянии линейных полков с батальонами волонтеров. Декрет устанавливал единое жалованье и общую форму. До того линейные полки, или полки королевские, носили белый мундир, цвета бурбонских лилий, а волонтеры — синий. ²² Революционная французская армия заимствовала цвет своего мундира у волонтеров, и французские военные, солдаты и офицеры, стали в просторечии называться «синими». Это название вошло в обиход. В романе Бальзака «Шуаны» (1829), как и в других произведениях эпохи, революционные войска всегда называются «синими». Мундиры другого цвета, особенно красного, встречались чрезвычайно редко, в исключительных случаях, хотя мундиры некоторых частей украшали красные и кармазиновые выпушки. В 1807 г. несколько гусарских полков имели красные доломаны, и только мундир императорской гвардии был целиком красный. Огюстен Петье, друг Стендаля по итальянской армии 1800 г., в 1813 г. был командиром эскадрона «красных улан». ²³ Но это чрезвычайно редкие «красные» исключения из общего «синего» правила.

Стендаль долго служил в императорской армии. Но ни об одном красном мундире не сказано ни в его воспоминаниях, ни в дневниках. Только Пьер Дарю, покровитель Стендаля, и брат Пьера Марсиаль Дарю в 1800 г. носили красные мундиры, но это был мундир интендантов, а не военный в прямом смысле слова: настоящие военные были раздражены тем, что эти «штафирки» носят такой роскошный мундир. Официальная форма военных комиссаров, которая навсегда сохранилась в памяти Стендаля и так ему нравилась, была синего цвета, так же как мундир капитана кавалерии Бюрельвилье, сопровождавшего его на пути в Милан весной 1800 г. В синем мундире были и Мармон, которого он видел при переходе через Альпы, и кавалеристы, о которых он говорит в дневнике 1803 года. ²⁴

Драгуны 6-го полка, в котором Стендаль в 1801—1802 годах был сублейтенантом (корнетом), носили белый плащ и каску с черным султаном. Эти самые драгуны с их плащами и султанами восхитили в детстве Жюльена Сореля (ч. 1, гл. 5). Сам Стендаль за весь период своей военной и интендантской службы в армии никогда не носил красного мундира.

Синий костюм, — но не военный мундир, а фрак—как известно, ввел в моду Робеспьер, и этот фрак, который носил также Вертер, герой Гёте, сохранялся в памяти еще в 1820-е годы. В «Жизни Россини» Стендаль рассказал анекдот, который в 1824 г. был понятен всем читателям без комментариев. «В 1795 г., — пишет Стендаль, — один очень умный и тогда еще совсем молодой человек, г-н Тони, который впоследствии сделался знаменитым издателем, служил чиновником венецианского правительства в Вероне... Неожиданно он был смещен, и ему грозила тюрьма. Он поспешил в Венецию; после трех месяцев, проведенных в различных хлопотах, ему удалось увидеться наедине с одним из членов Совета десяти, который сказал ему: „Какого дьявола вы заказали себе синий фрак? Мы приняли вас за якобинца”».

Если французские солдаты были «синие», то «красными» были англичане. В «Пармском монастыре» на поле Ватерлоо солдаты эскорта, увидев неприятельские трупы, радостно кричали: «Красные мундиры! Красные мундиры!» Это были трупы англичан.

После возвращения Бурбонов в Париж в 1814 г. были восстановлены четыре роты личной охраны короля, одетые в красные мундиры («compagnies rouges»). Как известно, в одной из этих четырех «красных рот» служил молодой Альфред де Виньи, Эти роты возбуждали зависть и ненависть линейных войск и были расформированы вскоре после второй Реставрации.

Но, может быть, красный цвет обозначал не мундир, а эмблему династии? Да, это был цвет испанских Бурбонов. Их сторонники, так же как и испанские партизаны, сражавшиеся с французскими войсками, носили красные кокарды. Красные (т. е. испанские) кокарды носили также восставшие негры Сан-Доминго, и Гюго отметил это, так же как и красный флаг, в романе «Бюг-Жаргаль» (в обоих редакциях: 1819 и 1826 гг.),

Вальтер Скотт, посетивший Францию вскоре после второй Реставрации, в 1815 г., сообщил слова какого-то роялиста, утверждавшего, что на стороне Бонапарта были все «красные мужчины» и «красные женщины», однако он имел в виду проституток Пале-Рояля и соответствующих им мужчин. Это свидетельствует о том, что красный цвет в сознании французов во время Реставрации не являлся политической эмблемой. ²⁶

Цвет Наполеона был не красный, а зеленый, и его приверженцы в Испании ездили в зеленых каретах, выражая этим свои верноподданнические чувства. ²⁷ После Реставрации вошли в моду зеленые туфли, и их носили для того, чтобы попирать ногами цвет Империи. Мать Виктора Гюго в это время носила только зеленые туфли. ²⁸ В 1814—1818 гг. в Дофине существовала «Партия зеленых», о которой Стендаль должен был знать, так как сам происходил из этой провинции ²⁹. Это была партия бонапартистов. «Знаете ли вы об успехах зеленого цвета в Cularo?» — спрашивал Стендаль своего друга Мареста 21 марта 1818 г. (Cularo — древнее название Гренобля). ³⁰ В том же году, говоря о борьбе в Милане романтиков и классиков, Стендаль замечал: «Это зеленые и синие». ³¹ Еще в 30-е годы зеленый цвет всегда означал цвет Наполеона, и граф Монкорне, наполеоновский генерал в романе Бальзака «Крестьяне», одевал сторожей своих поместий в зеленые костюмы.

Кокарды эти сохранились в памяти и в 30-е годы. В романе Мишеля Масона и Огюста Люше говорится о собрании, происходившем в 1815 г.: в замке «теснилась пестрая толпа мундиров, больше белых, красных и зеленых, чем синих» ³². Никакой другой символики в 1830 г. нельзя было себе представить.

Еще один «красный» миф, возникший не раньше середины 30-х годов. Известно, что Теофиль Готье присутствовал на премьере «Эрнани» 25 февраля 1830 г. в красном жилете. Цвет этого жилета, кстати, был не красный, а розовый, как определил его Готье в известном стихотворении, и не имел никакого политического значения, и сам Готье утверждал это, позабыв, впрочем, что в то время никому и в голову не пришло бы видеть в этом жилете революционную демонстрацию ³³. Такой смысл красные жилеты получили гораздо позже, особенно во время Февральской революции 1848 г., и потому возбуждали ненависть буржуазии ³⁴.

В романе Стендаля нет ни одного красного мундира. Мадам де Реналь хотела, чтобы Жюльен Сорель «хотя бы на один день сбросил с себя свое печальное черное одеяние». Если бы Стендаль думал противопоставить черную одежду красному мундиру, то он сделал бы это именно здесь, однако мундир почетной гвардии, который с таким восторгом надевает Жюльен в день приезда короля в Верьер, — бледно-голубой. Драгуны 6-го полка, которые вызвали у Жюльена страстное влечение к военной карьере, носили длинные белые плащи и каски с черным султаном. Стендаль ничего не говорит о цвете мундира, который надел Жюльен, оказавшись по протекции маркиза де Ла-Моля лейтенантом 15-го гусарского полка. Но, может быть, мундир этого полка был действительно красным, и Стендаль только забыл об этом сообщить? Этого не могло произойти по той причине, что такого полка никогда не существовало: Стендаль назвал этот воображаемый полк пятнадцатым, так как знал, что гусарских полков во французской армии было значительно меньше. Тут-то и мог бы он упомянуть о красном мундире, если бы цвет мундира имел для него какое-нибудь значение. Но он этого не сделал.

Черный костюм, который постоянно носит Жюльен, — одежда чиновника. Конечно, одно время Жюльен надеялся сделать карьеру, облачившись в сутану, но цель его стремлений выше: если бы ему пришлось выбирать, он выбрал бы лиловую рясу епископа Агдского, а потому лиловый цвет мог бы фигурировать и в названии романа.

К тому же Жюльен не всегда носит черный костюм. Когда жена и дочь маркиза де Ла-Моля гостили в Иере, а маркиз страдал подагрой и скучал в своем кабинете, он предложил Жюльену иногда приходить к нему в синем костюме, что позволило бы им разговаривать на более равных началах: «Вы будете в моих глазах старшим братом графа де Шона, т. е. сыном моего друга старого герцога». В результате этих бесед с человеком, одетым в синий костюм, маркиз полюбил своего секретаря и решил дать ему дворянское звание. Если бы Стендаль назвал роман по цвету костюма своего героя, то синий костюм вполне мог бы соперничать с черным: ведь синий означал колоссальное продвижение по общественной лестнице — то, о чем мечтал Жюльен.

Еще раз Жюльен появляется перед нами в синем платье, когда он осматривает верхом на коне окрестности Страсбурга и Кельскую крепость: «В синем сюртуке, с орденом на груди, он имел вид молодого военного, очень занятого собственной особой» (гл. «Духовенство, леса, свобода»).

Говоря о фильме «Красное и черное», Жорж Садуль утверждает, что «в Жюльене Сореле борются... черные сутаны приверженцев Карла X и красные знамена 1793 года». ³⁵ Можно было бы подумать, что все приверженцы Карла X носили черные сутаны, что это была особая форма одежды реакционной политической партии! При Реставрации партия ультрароялистов никогда не обозначалась при помощи черного цвета. С 1661 г. цветом королевского знамени был белый. Отсюда белые кокарды, сыгравшие такую роль во всех монархических движениях и восстаниях конца XVIII — начала XIX века. Вот почему и Стендаль в «красочном» названии своего «Люсьена Левена» («Красное и белое») обозначил легитимистов белым цветом. Другие ассоциации были более далеки и случайны. Как мог бы Стендаль сделать черный цвет цветом Реставрации? По той же причине эта мысль не приходила в голову ни его современникам, ни первым критикам.

Мы уже говорили о том, что республиканцы не носили красных кокард. Что касается «красных знамен 1793 года», то это тоже недоразумение. Тут приходится повторять всем известные факты.

До революции государственным или королевским флагом был белый. В самом начале революции к белому цвету королевских лилий были присоединены красный и синий — цвета коммуны города Парижа. Трехцветное знамя стало знаменем революции. 17 июля 1789 г., т. е. через три дня после взятия Бастилии, королю была преподнесена трехцветная кокарда. Учредительное собрание, Законодательное собрание и Национальный конвент приняли эти три цвета как эмблему революционной Франции. В 1792 г. были сожжены все другие полковые знамена. Под трехцветными знаменами французские армии защищали революцию и прошли по всей Европе. Трехцветный флаг был заменен белым после Реставрации и восстановлен как государственный во время Июльской революции 1830 года. 29 июня Стендаль с восторгом увидел на улицах Парижа трехцветное знамя, под которым в молодости объездил Европу. В это время его роман уже получил свое окончательное название.

В 1820-е годы трехцветное знамя вызывало у ультрароялистов ярость. В 1815 г. де Бройль требовал смертной казни всем тем, кто выставляет это знамя, которое он так ненавидел, что не хотел даже назвать его в Палате депутатов. 7 февраля 1821 г. в Палате депутатов Бенжамен Констан произнес свою знаменитую речь «О трехцветной кокарде». ³⁶

Впрочем, красное знамя сыграло свою роль в истории Французской революции, но тогда эта роль была никак не революционной. По декрету Учредительного собрания красное знамя должно было оповещать народ о том, что всякое скопление людей на улицах города запрещается и будет разогнано военной силой. 17 июля 1791 г., после того как по приказу мэра Парижа Бальи в окне ратуши было выставлено красное знамя, Лафайет, командовавший Парижской национальной гвардией, несколькими залпами разогнал республиканскую демонстрацию на Марсовом поле. Республиканцы требовали от Учредительного собрания низложения короля, пытавшегося бежать за границу. Они потерпели поражение, а конституционная монархия одержала победу под красным знаменем. Когда Бальи 12 ноября 1793 г. везли на казнь, за тележкой в грязи волокли красное знамя как символ его предательства делу революции. Историю республиканского восстания и красного знамени Стендаль мог прочесть в книгах Минье и Тьера о Французской революции, с авторами которых он был лично знаком.

Но в 1794 г. красное знамя на краткое мгновение получило другой смысл. После термидорианского переворота якобинцы под красным флагом подняли восстание. Оно было подавлено, красное знамя не приобрело смысла революционного знамени, и этот факт был крепко забыт. В том же, 1794 г. по приказанию Фукье-Тенвиля в красные рубашки были одеты 52 заговорщика перед отправлением их на эшафот; в этом эпизоде красный цвет не имел революционного смысла. Он приобрел его только после того, как трехцветное знамя оказалось знаменем реакции, т. е. вскоре после Июльской революции.

Красное знамя появилось на улицах Парижа 5 июня 1832 г. В этот день на похоронах Ламарка, наполеоновского генерала, члена Палаты депутатов и представителя левой оппозиции, республиканцы подняли восстание против июльского правительства, и среди восставших в руках неизвестного всадника мелькнуло красное знамя, ставшее отныне символом революции ³⁷. Когда 25 февраля 1848 г. из ненависти к трехцветному знамени, опозоренному июльским режимом, предложили сделать национальным красное знамя, Ламартин испугался: в своей знаменитой речи он отверг это предложение, вспомнив события 1791 и 1793 гг.: красное знамя прошло только по Марсову полю, между тем как трехцветное прошло по всему миру «вместе с именем, славой и свободой родины».

В большом исследовании Эмбера о политических взглядах Стендаля во время Реставрации целая глава посвящена «темам красного и черного» в его романе. Противопоставление этих двух цветов понимается как противопоставление «армии» и «алтаря», «признанное и утвержденное большинством критиков Стендаля» ³⁸.

В начале революции «черными» называли членов реакционной партии, занимавшей места с правой стороны Учредительного собрания, когда оно заседало в здании Манежа. Марат в одной из статей «Друга народа» с обычной для него энергией говорил о заговорах «черных» ³⁹. Но это было давно. Термин этот не удержался, статьи Марата были забыты, и Стендаль нигде о них не упоминал. Во всяком случае сутаны не играли здесь никакой роли.

Если бы Стендаль хотел противопоставить в своем романе военный мундир сутане, он назвал бы его «Синее и черное», или «Синее и лиловое» (по цвету одежды епископа Агдского), или «Синее и красное» (по цвету кардинальской одежды); если бы он имел в виду Наполеона и Бурбонов, он назвал бы его «Зеленое и белое»; если бы он думал о знаменах революции и империи, с одной стороны, и Реставрации — с другой, он назвал бы его «Трехцветное и белое». Но во всех случаях форма мужского рода, в таком употреблении совершенно необычная, осталась бы необъясненной.

Существует еще одно толкование, не связанное ни с мундиром, ни с политическими партиями. В статье, специально посвященной названию этого романа, Анри Жакубе рассматривает оба эти цвета как характеристику двух возможных жизненных путей, открывающихся перед Жюльеном. Жить для него — значит посреди опасностей и катастроф, в борьбе неожиданных и противоречивых чувств искать счастье, которое может придать жизни ценность и смысл. Черное — цвет отталкивающий и зловещий, все то, что может ввергнуть человека в обыденность, в пошлое раболепие и мелкое тщеславие. Красное — это пламя страстей, ярость действия, пролитая кровь, своя и чужая, и т. д. Это также пурпур славы, брызги крови на эшафоте ⁴⁰. А. Жакубе приводит как пример «красного» сцену в церкви Верьера; кровавую рану, изображенную на статуе святого Климента; красную ленточку, которую король позволяет носить верьерским девицам в память о его приезде; ревнивые размышления г-на де Реналя, тоже будто бы имеющие красный цвет. «Красным» кажется Жакубе и черный траур Матильды, отмечающий «кровавую» дату смерти Бонифаса де Ла-Моля. С другой стороны, черное — все банальное и обыденное: честолюбие, семинария и т. д.

Такое толкование сочетает вещи несовместимые: красные ленточки и убийство, нелепо раскрашенную статую святого и похороны Жюльена, супружеские измены мадам де Реналь и подрясники семинаристов. Ничего обоснованного, научно аргументированного в этом толковании нет.

Арман Караччо, следуя указаниям Э.-Д. Форга, утверждает, что красное «выражает эпоху революции и империи и все то, что значат эти слова для юного честолюбия, уверенного в своей доблести и отваге, не боящегося ударов и смерти...» Честолюбие, бывшее «черным» в толковании Жакубе, оказывается здесь «красным». «Черное — это церковная карьера, которая одна только открыта для вожделений» А. Караччо несколько изменил обычные толкования, опирающиеся на знамена, мундиры и кокарды, и расширил значение цветов. Они у него стали «психологическими», так же, впрочем, как у Жакубе, и столь же произвольными, лишенными какой-либо исторической и объективно значимой аргументации: пользуясь таким методом, можно обозначить красным все, что придет в голову, — от ленточек до мыслей и от карьеры до ревности. «Язык цветов» был Стендалю чужд.

Но у А. Караччо, как и у некоторых других критиков, есть намек на то, что цвета названия означают цвет времени. Это отражено в названии романа А. Виноградова «Три цвета времени», вдохновленного, очевидно, заглавием романа Стендаля. Любому историку та или иная эпоха может показаться «красной» или «черной» в зависимости от того, какие элементы эпохи он предпочитает заметить и счесть основными.

В этом отношении особый интерес представляют несколько строк из первой, вводной главы «Уэверли» Вальтера Скотта: «Я... сосредоточивал интерес на характере и страстях действующих лиц — тех страстях, которые свойственны людям на всех ступенях общества и одинаково волнуют человеческое сердце, бьется ли оно под стальными латами пятнадцатого века, под парчевым камзолом восемнадцатого или под голубым фраком и белым канифасовым жилетом наших дней. Конечно, нравы и законы придают ту или иную окраску этим страстям, но гербовые знаки, употребляя язык геральдики, остаются одними и теми же, хотя окраска может не только измениться, но и стать прямо противоположной. Гнев наших предков, например, был червленым (gule), он проявлялся в открытом кровавом насилии над предметом своей ярости. Наши злобные чувства, ищущие своего удовлетворения более окольными путями и подводящие подкопы под препятствия, которых они не могут открыто опрокинуть, окрашены в черный цвет (sable). Однако скрытая в глубине пружина остается неизменной как в том, так и в другом случае, и гордый пэр, имеющий возможность погубить своего соседа, не нарушая законности, лишь путем долгих тяжб, — прямой потомок барона, который сначала поджигал замок своего соперника, а затем оглушал его ударом по голове в тот момент, когда несчастный пытался выскочить из огня» ⁴².

Может быть, Стендаль вспомнил это рассуждение Вальтера Скотта и перенес геральдические цвета в название своего романа? Может быть, время Наполеона, время непрекращающихся походов и военных подвигов, представлялось ему в «красном» цвете, а время Реставрации, когда приходилось действовать при помощи лицемерия, — в «черном»? Но в романе нет никаких указаний ни на какие-либо цвета, ни на геральдику, ни на «Уэверли», а воспоминания из Вальтера Скотта в 1830. г. едва ли могли для Стендаля играть какую-нибудь роль. Вот почему и это предположение не является сколько-нибудь убедительным.

Но, может быть, некоторый ответ на интересующую нас проблему прольет название романа, последовавшего за «Красным и черным», — «Красное и белое»?

Стендаль «примерял» к этому роману, известному у нас под названием «Люсьен Левен», по меньшей мере семь названий, руководствуясь при этом различными соображениями. Он назвал его «Мальтийский апельсин», это название привлекло его своей музыкальностью, а также отдаленным сходством одной ситуации его с утраченной комедией Фабра д’Эглантина того же названия. Затем он хотел назвать его «Телеграф», потому что отец Люсьена пользуется правительственными телеграммами для своих биржевых спекуляций. Затем идут «Премолвские леса», потом «Зеленый охотник» (или «Зеленый егерь»), «Амарантовое и черное», — очевидно, по выпушкам военного мундира Люсьена Левена (в романе мундир зеленого цвета, а выпушки амарантового), далее — «Синее и белое», часто встречающееся в рукописях, и «Красное и белое». Хроматизмом названия Стендаль хочет напомнить о своем предыдущем романе, не имевшем никакого успеха, и вместе с тем подготовить успех новому. Кроме того, он хочет дать повод журналистам угадывать смысл этого нового, столь же непонятного названия. Оно допускает политическую интерпретацию: «Красное — республиканец Люсьен, Белое — молодая роялистка де Шастеле». Цитируя эти слова, Анри Дебре, издатель романа, делает вывод: «Таким образом, мы находим бесспорный ключ к названию „Красного и черного”» ⁴³.

Однако совершенно очевидно, что «красное» здесь не может иметь того смысла, какое оно имело в названии «Красного и черного»: красный цвет как эмблема республики стал возможен лишь после Июльской революции; напомним, что Люсьен Левен был уволен из Политехнической школы после демонстрации на похоронах Ламарка, когда впервые на улицах Парижа появилось красное знамя. К тому же «белым» здесь обозначена партия легитимистов, и, следовательно, понимать «черное» как партию легитимистов нет никаких оснований.

Да и нет надобности придумывать ничем не подтвержденные объяснения, когда в самом романе раскрывается смысл этого цветового названия. Чтобы убедиться в этом, нужно только прочесть его заново, отвлекаясь от непроверенных и недоказуемых толкований, мешающих непосредственному восприятию текста. Мы обнаружим в романе, не блистающем колоритом, две красочные сцены, которые можно было бы назвать «пророческими».

Пророческие сцены такого рода во французской и в других: европейских литературах встречаются довольно часто. То, что должно случиться с героем, предсказывается уже в самом начале романа или драмы: это либо предчувствие, либо предзнаменование, либо предсказание в прямом смысле слова. Предсказания можно найти, например, в «Легенде о Монтрозе» Вальтера Скотта, в «Сен-Маре» Альфреда де Виньи, в «Шуанах» Бальзака, в «Повести о двух городах» Диккенса, в «Восстании в Севеннах» Людвига Тика и в других романах эпохи. Таких пророчеств было особенно много в классических поэмах, шедших по следам античных, и юный Стендаль хотел включить пророчество в задуманную им, но не написанную поэму «Фарсалия» ⁴⁴. Пророчества играют большую роль и в его романах. В «Пармском монастыре» предсказание аббата Бланеса полно загадок, но тем не менее оно сыграло свою роль в судьбе Фабрицио дель Донго ⁴⁵.

Жюльен отправляется в дом Реналей, где должна решиться его судьба. «Лицемерия ради» он по пути заходит в церковь. По случаю какого-то праздника переплеты окон были затянуты темно-красной материей, и солнечные лучи, падая во мглу церкви, создавали световой эффект, внушавший благоговейный ужас. Жюльена охватил трепет. Он сел на скамью, которая показалась ему самой красивой: на ней был герб г-на де Реналя. На скамеечке для коленопреклонения лежал клочок печатной бумаги, который был как будто нарочно положен так, чтобы его прочли. Жюльен прочел: «Подробности казни и последних минут Луи Жанреля, казненного в Безансоне в...» На обороте стояло: «Первый шаг». Жюльен обратил внимание на то, что фамилия казненного кончается так же, как «Сорель» ⁴⁶. У выхода под кропильницей ему померещилась кровь. Это была пролитая святая вода; отсвет красных полотнищ, закрывавших окна, придавал ей вид крови. В полном соответствии с литературной традицией, героя охватывает «тайный ужас». Да, это он делает свой «первый шаг». Затем последует убийство, и так же будет лужа крови посреди храма и уже не Жанрель, а Сорель будет осужден безансонским судом гильотинирован. Но, несмотря на это «предупреждение», Жюльен вскричал: «К оружию!» — и быстрым шагом пошел к дому де Реналя, навстречу своей судьбе.

Стендаль счел нужным напомнить читателю эту сцену и ее смысл, назвав главу, повествующую о первом разговоре Жюльена с Матильдой де Ла-Моль, «Первые шаги».

Эта первая «пророческая» сцена вся озарена красным светом, который имеет здесь явно символический смысл.

Вторая пророческая сцена окрашена в черный цвет. Жюльен приезжает в Париж. Матильда де Ла-Моль является к столу в глубоком трауре, который тем более поразил Жюльена, что только она одна была в черном платье. Этот траур, шокирующий ее родителей, Матильда надевает по Бонифасу де Ла-Молю, которому 30 апреля 1574 г. отрубили голову на Гревской площади. Услужливый академик сообщает Жюльену, что Маргарита Наваррская, возлюбленная Бонифаса, выкупила его голову у палача и в полночь похоронила ее собственноручно у подножия Монмартского холма. Эта глава так и называется: «Королева Маргарита». Поведение Маргариты Наваррской восхищает Матильду: «Его любили так, как, должно быть, приятно быть любимым. Найдется ли сейчас на свете женщина, которая прикоснулась бы без содрогания к отрубленной голове своего любовника?» Она видит в Жюльене героическую натуру Возрождения, а в своей любви к нему — силу страсти, к какой была способна женщина времен Лиги.

Ей уготована та же участь: она также «без содрогания» прикоснется к выкупленной у палача голове своего возлюбленного и ночью, при свечах, в глубоком трауре похоронит ее. Она. получит то, о чем мечтала: испытает и совершит необычайное. Черный цвет траура Матильды также имеет здесь символический смысл.

О событии 1574 г. упоминается в романе еще до того, как Жюльен вошел в особняк де Ла-Моля: аббат Пирар осведомляет его о казни Бонифаса де Ла-Моля, прославившего этой смертью свое потомство.

«Пророчество» исполняется. Первая сцена предсказывает преступление, убийство, вторая — наказание, смерть. Они связаны между собой прочной причинной связью.

В первом двухтомном издании романа замечательный рисовальщик того времени Анри Монье изобразил именно эти две сцены: на обложке первого тома Жюльен стреляет в мадам де Реналь, на обложке второго — Матильда при свечах в глубоком трауре целует отрубленную голову Жюльена. Это единственные иллюстрации издания. Выбор их был сделан, конечно, по указанию Стендаля.

Любопытно отметить, что в первом томе нет речи об убийстве, об этом говорится во втором томе. Если бы обложка была цветная, то, очевидно, сцена убийства была бы непременно красной, сцена похорон — непременно черной, так как в тексте и тот и другой цвета в соответствующих сценах намеренно подчеркнуты.

Очевидно, Стендаль придавал этим сценам большое значение. Он изображал судьбу честолюбца из низших слоев общества, энергичного и одаренного юноши, перед которым закрыты все двери. Этот честолюбец не находит прямого выхода своим талантам и вынужден идти в обход. Он должен лицемерить и лгать. Вместо того, чтобы принести пользу обществу и тем прославиться, как это случилось бы в другую, более демократическую эпоху, он становится преступником. Виновны в этом современное ему общество, политическая реакция, противоречащая демократическим тенденциям века, вся эта ложь и все то чудовищное и ненужное, что так мастерски изображено в романе.

Таков был замысел Стендаля. Он хотел выдвинуть эту мысль на первый план, чтобы она не потонула в деталях социологического анализа и тонких описаниях нравов, ведущих, впрочем, к той же цели. Вот почему в самом начале романа он показал пророческую сцену в верьерской церкви в тот момент, когда Жюльен делает свой «первый шаг» на гибельном пути честолюбия и лицемерия. Вторая пророческая сцена должна была придать большую отчетливость образу Матильды и всем тем общественным проблемам, которые с нею связаны, и вновь прочеркнуть основную линию романа. Так роман приобретал композиционную четкость и единство, которое могло распасться при том методе последовательного, «хроникального» анализа, который характерен для его крупных романов. За такую рыхлую композицию упрекал его Бальзак, рецензируя «Пармский монастырь».

Колорит пророческих сцен оказался, несомненно, явлением вторичным. Написав почти целиком весь роман, Стендаль вдруг обратил внимание на то, что обе пророческие сцены обладали ярко выраженными колоритными свойствами. Чтобы подчеркнуть идейную и сюжетную структуру романа, он решил дать ему это «цветовое» название. Оно увлекло воображение критиков. Начались догадки о мундирах и сутанах, о знаменах, о статуях с зияющими ранами, ленточках и т. п., не имеющие под собой исторических оснований и обедняющие нравственный и общественный смысл романа.

Режиссер французского цветного фильма Клод Отан-Лара тоже стал жертвой теории мундира и сутаны и «раскрасил» роман совсем не так, как это, было у Стендаля. Он уничтожил «красную» сцену в церкви и заменил ее тоже «пророческой», но в цветовом отношении безразличной сценой со свечами, которые гасит аббат Пирар (такой сцены в романе нет). Затем он изменил цвет мундира, в который облачается Жюльен Сорель в день приезда в Верьер короля, — снял с него бледно-голубой мундир и надел красный. Неверное понимание названия привело и к искажению смысла романа.

Однако уже то обстоятельство, что название вызвало столько различных толкований, далеких от замысла автора, говорит о суггестивности названия. Оно вызывает ассоциации различного свойства, связанные с эмоциональными тонами и идейной основой романа. В «красное» и «черное» можно вкладывать любой смысл: «красное» можно понимать как ярость, убийство, бунт, особое состояние духа, и почти так же можно понимать «черное» — стоит лишь заглянуть в словарь, чтобы обнаружить неограниченные возможности, которые язык предлагает читателю на выбор. Давая такое название своему произведению, Стендаль хотел, очевидно, предоставить свободу своему читателю, направив его воображение на пути, близкие его собственному пониманию жизни, эпохи и происходящих в ней процессов.

Какой же смысл для самого Стендаля имели эти цвета, каждый в отдельности или оба вместе, когда он, вспомнив о двух пророческих сценах, дал роману такое название? Тут мы вступаем в область неопределенных гипотез, «продолжая» мысль Стендаля и опираясь на наше понимание его творчества и мироотношения.

Жизнь Жюльена Сореля не похожа на тусклое существование окружающих его людей, окрашенное в «серый цвет, характерный для существования мокриц», как сказал бы Флобер. Жюльен в этом смысле — исключение, и потому он привлекает внимание мадемуазель де Ла-Моль, которая ищет необычайного и яркого. Жизнь Жюльена вырвана из колеи обыденного, она окрашена в тона крови и смерти. Это сочетание жизненных противоречий, страсти и отчаяния, любви и убийства, «величия» и «падения». Между этими тонами заключена вся гамма переживаний, на которые способна глубокая, революционная в своей сущности, рациональная и вместе с тем неистовая натура. С красным и черным цветом можно ассоциировать убийство, пароксизм страсти, преодолевшей контроль разума и внушенной низкими, господствующими в данном обществе представлениями, высший трагизм безнадежной любви, смерть, карающую за нелепое преступление, и, с другой стороны, отказ от жизни, не стоящей того, чтобы жить.

В зависимости от восприятия и интересов читателя возможны и другие ассоциации — частные противопоставления, которые могут варьироваться от главы к главе, от страницы к странице: войны и мира, Наполеона и Бурбонов, революции и Реставрации, выигрыша и проигрыша в рулетке жизни... Символическая неопределенность названия обусловила его емкость, благодаря которой оно может вместить все богатство заключенных в романе противоречий.

Поиск по сайту: