Глава двенадцатая

Без каких-либо документов, удостоверяющих мою личность, мне стоило некоторого времени и труда убедить восточногерманских пограничников связаться с местными советскими властями. В итоге пришлось переночевать на заставе. На следующее утро, около восьми, меня разбудил офицер, принесший поднос с кофе и бутербродами. Я еще завтракал, когда дверь комнаты неожиданно распахнулась. На пороге, глядя на меня, стояли трое мужчин. В одном я сразу же узнал Василия, молодого человека — впрочем, уже не столь молодого, — с которым у нас было немало приятных прогулок по лондонским предместьям. Увидев меня, он радостно воскликнул: «Это он! Это он!» — и бросился обнимать меня. Я очень удивился, не понимая, каким образом ему удалось добраться сюда из Москвы за то короткое время, пока я находился на заставе. В машине по дороге в Восточный Берлин он объяснил, что это чисто случайное совпадение: Василий участвовал в одном совещании и уже собирался уезжать, как вдруг среди ночи ему позвонил шеф КГБ в Берлине, знавший о нашей совместной работе в Лондоне, и сказал, что на восточногерманском контрольно-пропускном пункте рядом с берлинским автобаном объявился человек, именующий себя Джорджем Блейком. Не мог бы Василий съездить туда и провести опознание?

В Берлине со мной обращались как с героем, а немецким товарищам особенно импонировало то, что я выбрал именно их город в качестве убежища. Хотя я никогда и мысли не допускал, что меня могут выставить из Берлина или невнимательно [271] ко мне отнесутся, столь теплого приема я никак не ожидал.

Здесь я получил целый гардероб новой одежды. Каждый день один из сотрудников, в обязанности которого входило заботиться обо мне, отправлялся в Западный Берлин покупать мне что-нибудь из платья. Если одежда не подходила, он возвращался и менял ее, в зависимости от необходимости, на меньший или больший размер. Эта процедура, которую я считал излишней и слишком хлопотной, вызывала мое искреннее недоумение. Мне сказали, что через несколько дней специальным авиарейсом я буду доставлен в Москву. Так почему бы не подождать с моим гардеробом? Там я мог бы походить по магазинам, примерить и купить все необходимое самостоятельно. Сегодня, прожив в Москве более двадцати четырех лет, я уже не удивляюсь. Товарищи хотели обеспечить меня хорошей одеждой, пока это было еще возможно. В Москве, как мне вскоре предстояло узнать, хорошо одеться весьма сложно.

В Москве меня поселили в большой комфортабельной квартире, а помогала по хозяйству пожилая экономка. Через две недели ко мне присоединился Шон Бэрк. Строго придерживаясь выработанного нами плана, ему удалось благополучно добраться до Восточного Берлина.

К сожалению, история Шона имеет печальный конец. Пока мы вместе с ним жили в Москве, наши отношения расстроились. Главной причиной стало коренное расхождение во мнениях по поводу его будущего. Если бы Шон мог осесть в Советском Союзе, это было бы идеальным решением вопроса. Он ни в чем не испытывал бы недостатка, а Пэт, Майкл и Энн были бы в полной безопасности. Но, как я вскоре понял, Шон и слышать об этом не хотел. По своей природе он был слишком большим индивидуалистом, если не сказать анархистом, слишком нетерпимым к любой форме власти, чтобы жить счастливо в столь авторитарной стране, как СССР в те годы. Кроме того, здесь все для него было непонятным и чужим. Языка Шон не знал, телевидение, радио, кино, театры и газеты теряли для него всякий смысл. Близкой ему оказалась разве что почти всеобщая склонность к потреблению крепких напитков и та терпимость, с которой здесь относились к изрядно подвыпившим субъектам. В то же время, как мне кажется, ни по чему он так не тосковал, как по уюту и непринужденности английского паба, поскольку в СССР не существовало [272] ни одного заведения, хотя бы отдаленно напоминающего паб. Не исключено, что, несмотря на все затруднения, он бы остался, если бы захотел сделать над собой усилие и выучить язык, узнав таким образом русский народ и его традиции, которые во многих отношениях не так уж сильно отличались от традиций его собственного народа. Но это ему и в голову не приходило.

В отличие от меня, Шон не имел коммунистических взглядов и не желал приспосабливаться к жизни советского общества. Я знал, что мне предстоит провести в этой стране если и не всю жизнь, то большую ее часть и поэтому с самого начала старался находить во всем положительные моменты. Я ведь знал, на что шел. Неудивительно, что Шон относился к этому совершенно по-другому. Приехал он сюда крайне неохотно и теперь стремился как можно скорее покинуть страну, к которой с самого начала отнесся с предубеждением и реагировал только на негативные стороны жизни здесь, утверждаясь в своем желании уехать. За это я не мог осуждать его, да и не осуждал. Убедившись, что Шон настроился на отъезд, мои друзья из КГБ предложили ему поселиться в любой стране под чужим именем, обещая снабдить безупречными документами и суммой, позволявшей начать жизнь заново. Но он отверг и это. Шон не просто хотел написать книгу о побеге и своей выдающейся роли в нем — он вполне мог бы сделать это и здесь, а опубликовать на Западе, — ему необходимо было иметь возможность хвастаться этим перед своими друзьями и подвыпившими знакомыми в Ирландии, а если придется, то и перед товарищами по заключению в какой-нибудь английской тюрьме. Его решимость оказалась столь сильной, что однажды он отправился прямо в посольство Великобритании в Москве сдаваться, но ему указали на дверь. Пытаться вывезти его тайком из страны было бы слишком хлопотно, поэтому с этим предпочли не связываться.

Жажда саморекламы, снедавшая Шона, могла серьезно повредить нашим друзьям в Англии, которые не хотели, чтобы их участие в побеге стало известно властям со всеми вытекающими отсюда последствиями. В конце концов именно ради этого мы уговорили Шона уехать в Советский Союз. Я оказался перед мучительным выбором: мне предстояло либо поддержать Шона в достижении его личных целей, поставив таким образом под удар Пэта, Майкла и Энн, либо ради их безопасности пойти против Шона. [273]

Именно Шон организовал мой побег из Уормвуд-Скрабс. Но Пэт, Майкл и Энн нашли деньги для всей операции, прятали меня и в итоге сумели тайно вывезти из Англии. Им я обязан тем же, чем Шону, если не большим. И я выбрал их безопасность, делая все от меня зависящее, чтобы убедить Шона остаться или уехать куда-нибудь под чужим именем. Это очень обижало его, и он так и не простил мне, что я не принял его сторону.

Никто не собирался удерживать Шона против его воли, и была достигнута договоренность о его возвращении в Ирландию. Там он едва избежал опасности выдачи британским властям. Шон написал свою книгу, в которой без всякой необходимости и по совершенно непонятным причинам столь прозрачно намекнул на участие Пэта, Майкла и Энн, что в Англии не составило труда понять, о ком идет речь. Однако власти по им одним известным соображениям решили тогда не возбуждать дело.

Некоторое время Шон жил на доходы от книги и, без сомнения, наслаждался своей местной славой, которой он так жаждал. Он умер в сорок с небольшим лет от злоупотребления спиртным в нищете и одиночестве в доме-фургоне на одном из ирландских морских курортов. Печальный конец для одаренного, обаятельного, отважного, но непредсказуемого человека, которого я всегда буду вспоминать с благодарностью.

* * *

Моя склонность видеть все в СССР в розовом свете, характерная и для многих коммунистов Запада, иногда приводила к довольно поспешным и наивным выводам. В 60-е и 70-е годы купить шампанское здесь не составляло труда, и оно было очень дешево. Во многих продовольственных магазинах за специальными прилавками продавали всего за 40 копеек стакан отличного советского шампанского. Я счел это весьма впечатляющим и воспринял как верный знак того, что советское общество вот-вот войдет в эру коммунизма: ведь здесь шампанское перестало быть привилегией богатых и доступно самой широкой публике. Во время недавней антиалкогольной кампании, когда приходилось по два часа простаивать в очередях, чтобы купить хоть что-нибудь из спиртного, я рассказал об этом моим друзьям. Не было [274] конца их язвительному веселью и удивлению по поводу моей величайшей наивности.

Советское общество сильно отличалось от того, каким я его себе представлял. Когда меня «одевали» в Берлине, я был смущен как сложностью процедуры, так и обилием покупок, полагая, что мне выдадут один, два, ну три костюма и кое-что из действительно необходимых вещей. Кроме того, я воображал, что получу в Москве скромно обставленную одно — или двухкомнатную квартиру. К моему изумлению, это оказалась просторная четырехкомнатная квартира с высокими потолками, восточными коврами, массивной мебелью красного дерева и хрустальными люстрами.

Удивительно, но таксисты и официанты, не моргнув глазом, принимали чаевые и так же, как их западные коллеги, клянчили еще, если, по их мнению, они были невелики. Как-то в первые месяцы моей жизни в Москве я выполнил перевод для одного крупного издательства и отказался от гонорара, мотивировав это тем, что у меня все есть. Стен, сотрудник КГБ, на чьем попечении я находился, отчитал меня и заметил, что это социалистическое общество, где платят по труду, а не по потребностям, что я не прав и что мой поступок все равно не поймут и не оценят, привести же он может лишь ко всяким осложнениям. Например, что издательство станет делать с деньгами, от которых я отказался? Я только нарушу четкую работу административной машины.

С тем же бюрократическим подходом я столкнулся вновь примерно год спустя, когда устроился в другое издательство на свою первую постоянную работу в качестве переводчика. Недели через две мне велели получить премию. Заподозрив ошибку, я заметил, что никак не могу рассчитывать на премию, поскольку проработал всего четырнадцать дней. Мне объяснили, что как штатный сотрудник я автоматически включаюсь в положение о премировании и должен получить деньги. Всех, казалось, больше всего беспокоило то, что они не знали, куда девать деньги, если от них кто-нибудь откажется, ведь система не предусматривала подобной возможности. Проведя шесть лет в тюрьме, я прекрасно усвоил тщетность борьбы с системой и без дальнейших возражений получил премию.

Я часто думал, легче или тяжелее мне привыкать к жизни в Советском Союзе, попав сюда прямо из тюрьмы. С одной стороны, после долгого заключения всегда трудно адаптироваться [275] к свободе и нормальному существованию. Сделать же это в совершенно по-иному устроенном обществе может оказаться еще труднее. С другой стороны, если бы я приехал в Советский Союз прямо из Бейрута, как вполне могло случиться, контраст был бы еще более разительным, что создало бы для меня лишние сложности. Уормвуд-Скрабс по-своему оказалась чем-то вроде шлюза, облегчившего переход и смягчившего неожиданности. После тюрьмы было просто замечательно вставать по утрам и планировать день по своему усмотрению, идти, куда захочешь... Благодаря этому низкий уровень жизни и прочие недостатки советского общества становились не столь уж неприемлемыми.

Если говорить о неожиданностях, то среди многого другого меня удивила взаимная грубость людей в общественных местах. В социалистическом обществе, как я представлял себе раньше, должно было быть все наоборот. В длинных очередях нередки ссоры и препирательства, когда кто-нибудь, не желая ждать, идет прямо к прилавку, оттесняет остальных или позволяет себе оскорбительные комментарии. За редким исключением, продавщицы в магазинах грубы и угрюмы, поскольку измучены работой, и бесконечными потоками назойливых, толкающихся покупателей, изводящих их вопросами, а также из-за того, что в условиях дефицита и им самим, и их начальству безразлично, осчастливит ли кто-нибудь их магазин покупкой. Они в любом случае все продадут. Всеобщая грубость, мрачность, толпы усталых людей на улицах — результат трудного быта, постоянного раздражения и изнеможения от очередей и неудач, порожденных бесчисленными помехами, которые бюрократическая машина — а обойти ее невозможно — ставит на пути решения любого, даже самого элементарного вопроса.

Тяжелее всего я переживал грубость и безразличие, поскольку сам всегда придавал огромное значение вежливости и внимательности, считая их «смазкой», смягчающей отношения между людьми. Улыбка или «спасибо» ничего не стоят, а могут творить чудеса, и воистину мудро библейское выражение, гласящее: «Кроткий ответ отвращает гнев»{18}. Но вскоре я получил урок. Помню, как однажды, входя в магазин, я остановился и придержал дверь, пропуская шедшую за мной молодую женщину. Она вошла, не поблагодарив и даже не [276] взглянув на меня, и, прежде чем я сам успел переступить порог, за ней последовал целый поток покупателей, с подозрением смотрящих, как я стою и держу дверь. Я почувствовал себя полным идиотом и никогда уже больше так не поступал.

Если люди в толпе злы и угрюмы, то вне ее они добросердечны, милы, щедры и удивительно гостеприимны. Встречи с ними подобны лучу солнца в пасмурный день. У русских есть еще одно замечательное качество, выгодно отличающее их от многих других народов: они чрезвычайно любезны и предупредительны с иностранцами, те ведь гости, а значит, и обращаться с ними надо лучше. Случалось, что в магазинах мои покупки заворачивали в бумагу только потому, что мой акцент сразу выдавал во мне иностранца, тогда как всем остальным вручали без упаковки.

Мне объяснили, что это уважительное отношение проистекает отчасти из чувства жалости, которое большинство русских испытывает к иностранцам, столь одиноким, как им кажется, в чужой стране и, следовательно, нуждающимся в помощи. Это вполне может быть правдой, если учесть их собственную привязанность к родной земле и то, с каким трудом они сами привыкают к жизни в других странах. Но у столь замечательного качества есть и обратная сторона, которая мне нравится уже значительно меньше: чрезмерный восторг перед всем иностранным. Так, хотя у русских есть свой отличный национальный напиток — квас (он вкуснее и, на мой взгляд, лучше утоляет жажду), многие считают престижным ставить на стол кока-колу.

Другая черта русских, особенно меня поразившая почти сразу же, — это их отношение к закону и власти. Я был воспитан в весьма уважительном отношении к закону, столь распространенном в Англии и особенно в Голландии, и приучен сдержанно воспринимать любого представителя власти. В России все наоборот. Здесь мало обращают внимания на закон и очень уважают, а часто и просто раболепствуют перед носителями власти. Не надо даже утруждать себя тем, чтобы обойти законы, их просто не замечают. Еще в XIX веке Салтыков-Щедрин отмечал, что многочисленность и сложность законов Российской империи искупаются тем, что их нет нужды соблюдать. Боюсь, что это справедливо и сегодня. Принятые в последнее время законы тщательно проработаны, призваны поднять авторитет как законодательства, так и [277] правоохранительных органов и подчинить себе все структуры власти, как, впрочем, и должно быть. Но это высшая задача, и она потребует немало времени и сил, дабы побороть вековые привычки и образ мыслей, и она осложняется тем, что русским явно присущ анархизм. Очевидно, им нравится проявлять непослушание, нарушая правила и распоряжения властей. Это можно ежедневно видеть на улицах. Люди постоянно переходят дорогу на красный свет светофора, входят в метро через двери с надписью «выход» или выходят через «вход». Мусор, как правило, бросают именно там, где есть большие объявления, строго воспрещающие делать это. Перечисленные нарушения, конечно же, незначительны, но очень характерны. Такое поведение делает русский народ трудноуправляемым и, возможно, объясняет причину издревле существовавшей потребности в «твердой руке».

Русские ударяются в крайности и склонны видеть все в черно-белом цвете, не в силах придерживаться золотой середины. Окружая своих лидеров восхвалениями, низкопоклонством и лестью, приобретающими временами непомерный размах, после смерти или отстранения от власти их подвергает уничтожающей критике и насмешкам. Отсутствие умеренности сочетается у русских с непредсказуемостью поведения, ITO хорошо иллюстрируют слова одного британского советолога: «Европейцы всегда пишут слева направо. Арабы — справа налево. Китайцы и японцы — сверху вниз. Русские же пишут по диагонали то из левого верхнего в правый нижний угол, то наоборот. И никто, включая их самих, не может сказать заранее, как будет на этот раз».

Русские часто нетерпеливы или просто не считают нужным обращать внимание на мелочи. В этом смысле они — полная противоположность японцам. Многие жилые дома и административные здания в Москве и других городах страны окрашены в мягкие розовые, желтые и зеленые тона, что придает им светлый, радостный вид, но почти все страшно запущенны. Дело в том, что, когда красят стены домов — впрочем, так же как и внутренние помещения, — никто не дает себе труда соскоблить старую краску. Ни разу не видел, чтобы для этих целей здесь пользовались паяльной лампой, как это делают на Западе. Новая штукатурка или краска просто наносятся на грязную поверхность старой. В результате новая начинает трескаться, облупливаться, осыпаться, и нужен новый ремонт. Ради ничтожных результатов расходуется слишком [278] много краски и сил. Небрежение к «мелочам» и нетерпеливость проявляются также в отношении к станкам и инструментам, которые часто используются не по назначению и в итоге быстро выходят из строя.

Сами русские прекрасно знают о своих недостатках и умеют смеяться над ними.

Все это делает Россию страной парадоксов и противоречий. Насколько я знаю, это единственная страна в мире, где суп подают холодным, а кока-колу теплой, где приходится стоять около двух часов, чтобы попасть в кафе быстрого обслуживания, где «правое консервативное крыло» выступает за «твердую линию партии», а «левое радикальное» — за частную собственность и свободное предпринимательство. Для человека, выросшего на Западе и живущего в этой стране, трудно понять, в какой степени трудности порождены социалистическим строем, а в какой — русским характером.

Мои замечания могут произвести негативное впечатление, тем не менее я искренне восхищаюсь русскими, считаю их одаренными, изобретательными, стойкими и добросердечными людьми. В повседневной жизни с ними просто общаться, и среди них я чувствую себя дома. Без всякого преувеличения могу сказать, что 24 года, проведенные в этой стране, стали самым спокойным и счастливым периодом моей жизни.

Первые шесть месяцев моего пребывания здесь были, безусловно, самыми трудными. Почти все время мы с Шоком проводили в квартире, как и тогда, когда прятались в Хэмпстеде. У нас было вволю денег и свободного времени, о чем может лишь мечтать заключенный, но очень мало возможностей потратить их. Москва — отнюдь не всемирно известный центр развлечений, к тому же мы ее совсем не знали. А так как было нежелательно, чтобы о нашем присутствии в Москве стало известно, нам с Шоком приходилось избегать крупных гостиниц, ресторанов, театров и прочих мест развлечений, особенно в центре города, где часто бывают иностранцы. В итоге мы проводили время, гуляя по Москве, и наши прогулки длились все дольше и дольше, по мере того как мы знакомились со столицей. Я сразу полюбил старую Москву с ее причудливыми улочками, внутренними двориками и купеческими [279] домами, прекрасными дворянскими особняками, многочисленными церквами с золотыми или голубыми в звездах куполами, монастырями, похожими на крепости. Мне не понравились районы новых застроек, столь холодные, уродливые и безликие. Зато великолепно метро с его станциями-дворцами, украшенными скульптурами и настенной росписью, освещенными тяжелыми люстрами и содержащимися в идеальной чистоте. Впечатляло и обслуживание: в часы пик поезда подходили каждую минуту.

В то время меня сильно волновали отношения с женой. За полгода до моего побега, который уже планировался, придя ко мне в очередной раз, жена попросила у меня развод. Она встретила кого-то, страстно желавшего на ней жениться, и не хотела упускать возможность начать новую жизнь. Фактически она могла бы считаться вдовой с тремя детьми на руках. Хотя я и не помышлял о разводе, но в той ситуации не мог ни отказать, ни воспрепятствовать ей. Итак, я сразу согласился и, несмотря на то что ее неожиданная просьба была для меня тяжелым ударом, связался со своим солиситором, который приступил к работе. Но на подобные вещи требуется время, и слушание дела было назначено примерно через месяц после предполагаемого дня побега. Ей я, естественно, ничего об этом не сказал, поскольку втайне надеялся, что, узнав об удачном побеге, она захочет вместе с детьми присоединиться ко мне, в какой бы стране я ни нашел убежище. Скрываясь в Хэмпстеде, я узнал, что из-за моего отсутствия слушание дела откладывается, и во мне вновь шевельнулась надежда.

Спустя два месяца после моего прибытия в Москву Стен принес газетную вырезку, сообщавшую о том, что слушание состоялось без меня и просьба о расторжении брака удовлетворена. Эта новость развеяла все надежды на встречу с женой и доставила мне много горя. Позднее, когда я лучше изучил жизнь и условия в СССР, и особенно после того, как познакомился с товарищами по эмиграции Кимом Филби, Дональдом Маклейном и их семьями, я понял, что мое горе обернулось благом и что жена лишь проявила мудрость, отказавшись последовать за мной. В противном случае это превратилось бы в муку для нас обоих. Моя жена, я уверен, никогда не была [280] бы счастлива, живя здесь. Она столкнулась бы с массой трудностей и, не имея той идейной связи с советским обществом которая была у меня, не смогла бы мириться с ними. Она была слишком англичанкой и, например, всегда носила вещи только английского производства. Помню, что в Западном Берлине жена никогда не покупала для детей немецкую одежду, а дожидалась отпуска и все приобретала в Англии. В первые два года моей жизни в Москве советником британского посольства был мой друг по Центру арабских исследований, с которым мы провели последний вечер в Бейруте. Наши жены тоже были подругами, и могу себе представить, как тяжело было бы моей жене жить с ней в одном городе и не иметь возможности увидеться.

Что ж, все хорошо, что хорошо кончается, и за одно это уже можно быть благодарным судьбе. Новый брак моей бывшей жены оказался очень счастливым. У нее родился еще один сын, а ее муж сумел стать для моих детей отличным отцом. Через два года я тоже женился вновь, у меня тоже родился сын, и мой новый брак не менее счастлив.

Как только я оказался в безопасности в Москве, мне сразу же захотелось известить об этом семью, поскольку я представлял, как они беспокоятся за меня после побега. Через два месяца, в феврале, мне удалось послать матери первое письмо, где я писал, что со мной все в порядке. Его отправили из Египта, чтобы создать впечатление, будто я там. Спустя месяц я послал другое письмо, с обратным адресом в Восточной Германии, на который мать могла писать. В нем я приглашал ее приехать и побыть со мной несколько недель. Она сразу ответила, что приедет, и сообщила, когда и каким поездом. В июне того года ее поезд прибыл на Восточный вокзал в Восточном Берлине, где, как она думала, я буду ее ждать. Но вместо меня ее встретил Стен и сказал, что я в Москве, куда они на следующий день и отправились. Эта встреча после долгой разлуки, третьей в нашей жизни, была счастливой и волнующей. Мы чудесно провели время вместе. Шон к тому времени получил свою квартиру, я обходился без услуг экономки, так что моя квартира была полностью в нашем распоряжении. В компании Стена мы съездили в Карпаты и жили там в доме лесника в прекрасном заповеднике.

Матери не понравилось, что я живу в Москве совсем один, и она предложила приезжать ко мне хотя бы на несколько месяцев. Я с благодарностью принял это. Мы с матерью всегда [281] отлично ладили, у нас было много общего: одно и то же отношение к жизни, почти одинаковые вкусы. Нам обоим нравилась домашняя жизнь с ее тихими радостями, мы оба любили готовить и старались сделать жилище удобным и уютным. От нее мне достался уравновешенный характер, и мы никогда не ссорились.

Мать приехала в ноябре, на этот раз поездом, так как везла с собой много багажа. Она основательно подготовилась к русской зиме, привезя одеяла с электроподогревом, грелки, меховые тапочки и стеганые халаты. Все это оказалось ни к чему, так как в России дома хорошо отапливаются. Нет холодных коридоров или спален, и зимой спишь под тем же количеством одеял, что и летом. Как ни парадоксально это звучит, но в России я меньше страдал от холода, чем в Англии. В доме тепло, а выходя на улицу, надеваешь меховую шапку, утепленное пальто или шубу, перчатки и зимнюю обувь.

Среди ее багажа был большой чемодан со всей моей одеждой. Вскоре после того, как я попал в тюрьму, моя жена пришла к ней посоветоваться, что делать с моими вещами, раздарить или продать? Ни секунды не колеблясь, мать решила сохранить их, веря, что непременно настанет время, когда они мне вновь понадобятся. Она отдала все в чистку и, пересыпав нафталином, сложила в чемодан. Так, живя долгие годы в Москве, я мог носить свою английскую одежду, и кое-что из нее осталось до сих пор.

Еще она привезла с собой великолепный альбом картин Национальной галереи, подписанный и подаренный ей охранниками из спецподразделения, в обязанности которых входило наблюдать за ее домом после моего побега. Кроме того, они следовали за ней повсюду, куда бы она ни пошла. Такая же слежка была установлена за моей женой. Моя мать, отлично зная меня, была абсолютно уверена, что я ни в коем случае не появлюсь в ее доме, что бы ни случилось, и не обращала внимания на слежку. Однажды в конце октября, когда погода окончательно испортилась, она пожалела полицейских, вынужденных сидеть целый день в машине, пригласила их на чашку чая и предложила им дежурить в доме, где гораздо теплее и уютнее, чем на улице. Они с удовольствием согласились, и через некоторое время у них с матерью завязались дружеские отношения. А так как им все равно приходилось везде ее сопровождать, они предложили ей место в своей машине. Когда через четыре месяца стало известно, что я [282] покинул страну, слежку сняли. В знак признательности охранники подарили матери этот альбом, расписавшись в нем на память.

После своего первого приезда в Москву моя мать решила покинуть Англию и вернуться в Голландию. Она получила голландское гражданство, утраченное после брака с моим отцом. Таким образом, некоторое время у нее было два паспорта: прежний, британский, и новый, голландский. Навещая в Англии внуков, ока пользовалась голландским паспортом, опасаясь, что иначе ей не позволят вновь выехать из страны. Однажды, прибыв в Гарвич ночным пароходом, она проходила иммиграционный контроль через коридор для иностранцев. Офицер иммиграционной службы из спецподразделения охраны узнал мою мать и, взглянув на ее голландский паспорт, сказал, улыбнувшись: «Миссис Блейк, с британским паспортом вы бы прошли быстрее». Этот случай наглядно показывает отношение английских властей к моей семье, ни одному из членов которой никогда не препятствовали навещать меня в Москве. Их даже ни разу не допрашивали после возвращения.

Всю ту зиму мы прожили в Москве очень замкнуто, много времени занимаясь квартирой. В итоге она стала выглядеть более обжитой. В те дни еще можно было купить старинную, иногда даже антикварную мебель по умеренной цене, так что в итоге квартира обрела жилой вид и индивидуальность. Из-за долгих зим и почти полного отсутствия развлечений я скоро осознал, как здесь важно иметь уютный дом.

Иногда мои друзья из КГБ устраивали для нас экскурсии в старинные загородные дворцы и знаменитое своей красотой Подмосковье, но чаще мы просто подолгу и с удовольствием гуляли. Неподалеку от нас жила немолодая женщина со слабоумным сыном. Они тоже много гуляли, и мы часто встречались. Меня поражало странное сходство между нами, и я как-то сказал матери: «Посмотри, они совсем как мы».

Покупки неизбежно поглощали большую часть времени. В Москве это дело непростое, и иностранцу на первых порах бывает трудновато. Начну с того, что в магазинах всегда очереди. Если нет очередей, значит, нет и товаров. Это происходит отчасти из-за дефицита товаров широкого потребления и продуктов питания, а отчасти из-за плохой организации торговли. За прилавками не хватает продавщиц, вместо не скольких касс, как правило, работает одна. В итоге быстро [283] растущие очереди, раздражение и нервотрепка как для покупателей, так и для продавцов. Еще одна причина задержек: хотя в большинстве магазинов электронные кассы, кассиры по неясным причинам не вполне им доверяют и перепроверяют результат на счетах, то есть оплата занимает почти вдвое больше времени, чем требуется.

Иностранец в советском магазине чувствует себя совершенно потерянным в гудящей толпе покупателей у прилавков и не знает, с чего начать. Но в этом кажущемся хаосе есть своя логика, и спустя некоторое время начинаешь в нем ориентироваться. Важно знать, что магазин торгует только тем, что выставлено в этот день на витринах. Если вы не видите на них того, за чем пришли, бесполезно спрашивать продавца, — конечно, если вы рядовой покупатель, а не его знакомый. Например, если вы хотите купить сыр, вам следует выстоять очередь к соответствующему прилавку. Когда подходит ваш черед, вы говорите, сколько вам нужно (люди редко покупают меньше полукилограмма или килограмма), продавщица взвешивает сыр, заворачивает его и называет сумму оплаты. Затем вы стоите в очереди в кассу. Оплатив покупку, вы идете в начало очереди и протягиваете чек продавщице, которая, не прекращая обслуживать очередных покупателей, отдает вам ваш сверток. Если вам требуется что-то еще, продающееся за другим прилавком, то следует повторить всю процедуру.

Моя мать, не зная ни слова по-русски, очень быстро освоила эту систему и вскоре делала большинство покупок самостоятельно. С тех пор как появились специальные магазины для иностранцев, редко кто из них появляется в советских, и моя мать, выделяясь на общем фоне, стала известной всей округе. Несмотря на свойственную им грубость, продавцы были очень любезны и предупредительны с ней. Она показывала на то, что собиралась купить, и говорила, сколько взвесить (слово «kilo» по-русски звучит точно так же). Затем продавец писал на листке бумаги стоимость покупки, и мать шла в кассу. Ее уже так хорошо знали, что и спустя несколько лет после ее отъезда продавщицы из окрестных магазинов спрашивали меня, как у нее дела.

Говоря о дефиците продовольствия, я, конечно же, не имею в виду, что людям не хватает еды. Просто по сравнению с Западом здесь ограниченный выбор, и многие вещи трудно достать. Парадоксально, но, несмотря на то что в магазинах [284] пусто, праздничные столы в русских домах ломятся от угощений. Добыть их требует немалых сил и времени, ведь некоторые продукты то и дело просто исчезают из продажи. Вы не можете просто пойти и купить то, что надо. Например, вам нужен цыпленок, однако в этот день есть только говядина или свинина. Сыр, майонез, колбаса или что-то еще могут внезапно исчезнуть. Если вы не нашли их в одном магазине — будьте уверены, что в остальных вас ждет то же самое. Как-то я вышел купить несколько бутылок пахты, а вернулся с пивом: пахты не оказалось, но вдруг после долгого перерыва опять появилось пиво. Мы никогда не выходим из дома без сумки для покупок, поскольку нельзя знать заранее, что попадется по дороге. Эту сумку в России очень точно называют «авоськой». Когда вы на что-нибудь натыкаетесь, то покупаете это в количествах, значительно превосходящих ваши реальные потребности, потому что знаете: завтра это может вновь надолго исчезнуть. Подобная привычка сама по себе рождает дефицит. Если вы несете в сумке апельсины, или консервированные фрукты, или банку зеленого горошка, люди на улице подходят и спрашивают, где вы это купили. Поначалу подобные вопросы казались мне ужасно странными.

Трудности проистекают не только из неспособности существующей системы сельского хозяйства накормить досыта население, но и из неэффективности поставок и распределения продуктов. Вся беда в том, что никто реально не заинтересован в результатах своего труда, а прикрывается заявлениями, что следовал спущенным «сверху» распоряжениям.

Вы вполне можете покупать все необходимое на рынке (их в Москве несколько), но цены там в четыре-пять раз выше государственных, и далеко не каждый может себе это позволить. Жизнь осложняется еще и тем, что некоторые вещи можно приобрести только в специализированных магазинах, а их мало. Например, лишь в одном магазине в Москве продаются запчасти к автомобилям (если они вообще есть), а батарейки к электронным часам — в двух. Прачечные, химчистки, парикмахерские и ремонтные мастерские работают плохо, и результат их труда часто никуда не годится. Итак, нравится вам это или нет, но приходится становиться мастером на все руки и делать все самому. Я даже стригусь сам. В парикмахерской приходилось слишком долго ждать, к тому же у меня не так много волос. [285]

Что же касается препятствий на пути получения разрешения на что-либо от правительства или городских властей, то они просто выбивают из колеи, и нужен подлинный героизм, чтобы чего-либо добиться. В Москве, например, только одна контора занимается выдачей водительских прав, и расположена она, как нарочно, на окраине города. Решение насущных проблем отнимает столько времени и энергии, что люди часто просто не в состоянии хорошо справляться со своей работой. Вот вам и порочный круг: ежедневные трудности ведут к плохой работе, а плохая работа — к дальнейшим трудностям.

Из всего сказанного ясно, что первые несколько лет моей жизни здесь я старался приспособиться к новым условиям. Только через два года мне разрешили посетить Большой театр, половину зала которого всегда заполняют иностранцы. В театр меня провели через служебный вход, а затем по «черным» лестницам — в артистическую ложу, где, сидя в заднем ряду, я не был никому виден. В тот вечер шел балет «Жизель», произведший на меня незабываемое впечатление. С тех пор я часто бывал в Большом, и ни разу никто из иностранцев меня не узнал и даже не заговорил со мной.

Помимо оперы и балета я нередко бываю на концертах и спектаклях. Очень люблю классический русский театр, особенно спектакли по произведениям Гоголя, Островского и Салтыкова-Щедрина, современные же советские драматурги меня разочаровали. Должен признаться, что я достаточно консервативен в своих вкусах и предпочитаю, если уж действие разворачивается в светском салоне, чтобы и сцена была оформлена как светский салон, а не так, как в новых театрах, где все происходит на фоне одних и тех же абстрактных декораций.

Мы с матерью жили замкнуто до тех пор, пока в 1968 году я не встретил свою будущую жену. Ее звали Ида, мы познакомились на пароходе во время круиза по Волге. После возвращения в Москву мы продолжали встречаться и год спустя поженились. Эта встреча круто изменила мою жизнь. Моя жена — очень подвижный человек, настоящая непоседа, любит плавание, лыжи и долгие загородные прогулки. Я и сам довольно активен, хотя и не настолько, и с радостью позволял вовлекать себя во все эти «мероприятия», решив, что они помогут мне поддерживать форму. В этом смысле она очень напоминала мою первую жену, тоже не сидевшую на месте и [286] любившую кататься верхом, лыжные и пешие прогулки, а в школе даже игравшую в хоккей. Их объединяло и то, что они обе очень честны и искренни. Парадоксально, что я, не столь прямолинейный по натуре, дважды женился на женщинах такого склада.

Иду не удивила моя связь с разведкой, она заподозрила это с самого начала. Дело в том, что, явно будучи иностранцем, я жил как рядовой советский гражданин. У иностранцев свои дома и магазины, кроме того, в конце 60-х годов они не могли свободно общаться с русскими, последним же это запрещалось еще строже. Таким образом, она пришла к единственно возможному выводу, что я занимаю особое положение, а значит, как-то связан с разведкой. Впрочем, она отнеслась к этому без особого интереса, считая такую «работу» откровенно скучной, и предпочитала говорить о чем-нибудь другом, но, как гласит русская пословица, «любовь зла, полюбишь и козла», и она вышла за меня замуж. Жили мы очень счастливо. Мой сын Миша с раннего детства знает, что его отец работал на разведку. Он часто ездил с нами в другие социалистические страны и обычно присутствовал на дававшихся в мою честь завтраках, где произносились тосты во славу того, что мне удалось сделать как разведчику. Это не произвело на него никакого впечатления, — и в возрасте четырнадцати лет он твердо решил, что будет физиком, перевелся (разумеется, с нашего согласия) из французской спецшколы в физико-математическую и проявляет незаурядные способности в точных науках.

Нашему браку препятствовала моя будущая теща, вдова и приемная мать Иды, Она ничего не имела против меня лично, но ей не нравилось, что я иностранец. В ее памяти еще были живы времена сталинских репрессий, когда связь с иностранцем могла стать роковой. У нее было два сына (сводные братья моей жены), работавших инженерами на оборонных предприятиях, и она боялась, что из-за брака ее дочери с иностранцем они могут потерять работу. Когда ей объяснили, что я здесь почетный гость и персона грата в глазах КГБ, она возразила: «Да, я понимаю. Сегодня он персона грата, но кто может гарантировать, что завтра он не станет персона нон грата?» Сейчас наши отношения нормализовались, и мы время от времени навещаем ее в деревне, где она живет, но по сей день она наотрез отказывается переступить порог нашей квартиры и не разрешает этого сыновьям. [287]

Хочу рассказать о забавном недоразумении. Адреса предприятий, работающих на оборонную промышленность, держатся в тайне и заменены номерами «почтовых ящиков». Зачастую эти предприятия просто называют «почтовыми ящиками». Когда Ида сообщила мне об опасениях своей матери, она пояснила, что они возникли из-за работы ее братьев в «почтовом ящике». Все время я получал письма через свой почтовый ящик на Главпочтамте и поэтому решил, что ее братья — почтовые служащие. Это меня серьезно озадачило. Конечно, быть почтовым служащим означает выполнять ответственную работу, но неужели она до такой степени «секретна», что ей может повредить общение с иностранцем, тем более если к нему благоволит КГБ?

У Иды было много друзей, знакомых и родственников, и я быстро вошел в их круг как «свой», получил возможность самому наблюдать жизнь русских людей, деля ее с ними.

Моя мать прожила с нами всю зиму, а большую часть лета провела в Голландии. Мы жили на последнем этаже без лифта, и ей в ее возрасте было все труднее подниматься по лестнице. К счастью, в то время мы уже могли проводить летние отпуска в других социалистических странах и вместо Москвы встречались с ней каждый год то в Венгрии, то в Чехословакии, но чаще всего в ГДР. По иронии судьбы, после демократических революций в Восточной Европе эти поездки для меня закончились.

* * *

Через несколько месяцев после моего прибытия в Москву меня посетил Гордон Лонсдейл. Мы оба были очень рады встретиться вновь на свободе, и я напомнил ему его удивительное пророчество. После этого мы время от времени завтракали вместе, предаваясь воспоминаниям о жизни в Англии и днях, проведенных в Уормвуд-Скрабс. Он вернулся к своей семье и возобновил работу в КГБ, где его встретили, как героя. Тем не менее после столь долгого отсутствия ему было непросто снова привыкать к жизни в Советском Союзе. Дело в том, что Лонсдейл был не только первоклассным разведчиком, но и крайне удачливым бизнесменом. Возглавляя канадскую фирму по производству автоматических проигрывателей [288] (такова была его «крыша»), он заработал миллионы, которые, конечно же, не положил в свой карман, а полностью перевел Советскому государству. Теперь ему очень нелегко давалась полная ограничений жизнь сотрудника КГБ, некоторые же аспекты советской действительности его просто возмущали. Особенно он критиковал неэффективность и некомпетентность управления советскими промышленными предприятиями и ведения внешней торговли. Будучи человеком прямодушным и патриотом до мозга костей, Лонсдейл не скрывал своих взглядов. В то время любая критика, в чем бы она ни выражалась, отнюдь не приветствовалась, и он скоро впал в немилость. От дальнейших огорчений его избавила внезапная смерть: он умер от острого сердечного приступа, когда собирал с семьей грибы в подмосковном лесу. Я потерял друга, которым восхищался и который очень помог мне добрыми советами в мои первые годы жизни в СССР. Страна потеряла преданного слугу, который, доживи он до перестройки, мог бы принести ей неоценимую пользу.

Лонсдейл являлся так называемым «тайным резидентом». Я всегда относился с огромным уважением к этой категории разведчиков, ведь их работа требует высочайшего профессионализма. Им приходится настолько сживаться со своей «легендой», что они становились воистину другими людьми. Отказавшись от всего личного, они полностью отдаются работе, рискуя свободой, а иногда и жизнью каждый раз, когда пытаются завербовать нового агента или идут на тайные встречи. Им приходится постоянно быть настороже и жить в обстановке непроходящего напряжения. Крайне редко им удается отдохнуть, вернувшись домой к своим семьям. Иногда их сопровождают жены, но тогда и им необходимо стать другими людьми, превращаясь с этого момента из простых спутниц жизни разведчиков в их соратников, «собратьев по оружию». Лонсдейл был прекрасным образцом «тайного резидента». Лишь человек, свято верящий в идею и служащий великому делу, может согласиться на такую работу, хотя, скорее всего, здесь больше подошло бы слово «призвание»; только разведка, преследующая воистину благую цель, может требовать от своих сотрудников таких жертв. Именно поэтому, насколько мне известно, ни одна разведка мира, кроме советской, не имела в мирное время «тайных резидентов».

Весной 1970 года, вскоре после смерти Лонсдейла, я встретил Кима Филби. Хотя мы оба и работали в Главном управлении [289] на Бродвее в последний год войны и в одно и то же время находились в Бейруте, наши пути никогда не пересекались, и мы знали друг о друге только из газет. Встретились мы на завтраке, данном в нашу честь шефом советской разведки и происходившем в одной из самых роскошных квартир КГБ. С тех пор мы виделись часто. В то время Ким был одинок, и ему нравился уют нашего дома, созданный стараниями моих жены и матери, с которыми Ким был в прекрасных отношениях. Он переживал трудный период в своих отношениях с Мелиндой Маклейн. Продлившись всего два года, они оборвались, и Филби запил.

Тем летом его младший сын Томми, жокей по профессии, приехал к нему на каникулы. Это был симпатичный, общительный парень, и мы все очень его полюбили. Чтобы как-то развлечь его, мы раздобыли два билета на балет на льду и решили, что было бы неплохо подыскать ему для компании девушку. Легче сказать, чем сделать: подругам моей жены было уже за тридцать, и почти все они были замужем. А вот одна красивая женщина, Руфа, работавшая вместе с Идой, замужем не была и, как мы думали, вполне могла составить компанию молодому человеку. Она с радостью согласилась помочь и сходила с Томми на представление. Томми совершенно не знал Москвы, и Руфе пришлось проводить его домой. Так Ким Филби встретился со своей будущей женой. Ким сразу же увлекся ею. Мы с женой считали, что дружба с очаровательной женщиной скрасит его одиночество и заставит меньше пить, а значит, их дальнейшие встречи следовало поощрять.

Незадолго до этого я купил машину, «Волгу» образца 1971 года, мощную, как танк, и очень хотел ее опробовать. Мы задумали съездить в Ярославль, старинный волжский город с многочисленными церквами, монастырями и купеческими домами, и пригласили Кима с Руфой. Они согласились. Моя мать тоже поехала с нами, и мы впятером тронулись с путь, оказавшийся настоящим приключением: это был мой первый опыт вождения машины на большие расстояния по русским дорогам. Путешествие во всех отношениях оказалось удачным. Машина вела себя безупречно, Киму и Руфе было хорошо вдвоем, а в Ярославле моя жена сообщила мне радостное известие о том, что ждет ребенка.

Сразу же после возвращения в Москву Ким сделал Руфе предложение, и она, немного ошеломленная неожиданностью [290] этого шага, сначала колебалась. Но Ким был настойчив, и Руфа, поборов сомнения — а она была моложе Кима почти на двадцать лет, — согласилась. Пригрозив разрывом, она незамедлительно потребовала, чтобы он бросил пить или, по крайней мере, резко сократил дозы. Это было тяжело, но он сумел перебороть себя ради нее. Пятнадцатью годами счастливой и спокойной жизни он обязан ей. Руфа не отличалась крепким здоровьем, и они жили довольно уединенно в своей комфортабельной квартире.

Оба любили путешествовать, часто ездили в одну из соцстран. Ким нигде не работал и проводил почти все время дома в отлично подобранной библиотеке, слушал Би-би-си и разгадывал кроссворды в «Таймс». Сперва он пытался писать статьи о Среднем Востоке для советской прессы, но его взгляды на журналистику слишком уж отличались от официальных. В конце концов Ким сдался, другой работы искать не стал, не особенно старался в совершенстве освоить русский язык, и ему было явно безразлично, «впишется» ли он в советское общество. В качестве консультанта он многое сделал для КГБ, но, будучи человеком скрытным, никогда не говорил мне, что именно. В последние годы его жизни мы виделись редко. Разлад произошел из-за скандала по поводу публикации в британской прессе — без моего согласия — нескольких моих семейных фотографий, взятых одним из его сыновей во время поездки ко мне на дачу. Тем не менее я отдал ему последний долг, придя на панихиду.

Жизнь Дональда Маклейна была совершенно иной. Нас познакомила его жена Мелинда, продолжавшая иногда встречаться с Кимом, хотя и вернулась к мужу. Мы с Дональдом сразу же понравились друг другу и вскоре стали близкими друзьями. В отличие от Кима Филби и Гая Берджисса, он старался стать членом советского общества и помочь строить коммунизм. Со свойственной ему энергией он овладел русским языком и ко времени нашего знакомства писал и говорил по-русски без ошибок. Дональд вступил в КПСС и активно участвовал в работе партийной организации Института мировой экономики и международных отношений, где он работал. Он являлся ведущим экспертом по вопросам британской внешней политики и защитил докторскую диссертацию по теме «Британская внешняя политика после Суэцкого кризиса», изданную затем в Англии в виде книги. Одним из его самых серьезных достижений было то, что он сумел убедить [291] Советское правительство, крайне неохотно принявшее эту точку зрения, в необходимости считаться с Европейским сообществом как с третьей мировой силой, обладающей экономическим могуществом. Кроме того, Дональд был членом ученого совета института, присутствовал при защите диссертаций и присуждении ученых степеней.

У Дональда было много друзей и знакомых, его сотрудники уважали и любили его. В наш циничный век он привлекал людей не только несокрушимой верой в коммунизм, но и своей жизнью, строившейся в полном соответствии с его принципами. Он отказался от каких-либо привилегий, одевался и питался очень скромно. За все четырнадцать лет нашего знакомства он не выпил ни капли спиртного, хотя было время, в том числе после приезда в СССР, когда он сильно пил. «Вместо того, чтобы стать алкоголиком, — говорил он о себе, — я стал работоголиком». И правда, Дональд все время писал обзоры, отчеты, статьи и книги или участвовал в конференциях и «круглых столах». Он воспитал целое поколение специалистов в области британской внутренней и внешней политики. Мне кажется, Дональд был единственным сотрудником института, чья работа всегда делалась вовремя. В нем была сильна кальвинистская жилка, унаследованная от шотландских предков, и это как бы роднило нас.

Несмотря на внушительный вид — шесть футов и шесть дюймов роста, он обладал мягким характером, у него для собеседника всегда были наготове доброе слово или улыбка. Все знали, что он внимателен к людям, и если обращались к нему за помощью, то никогда не получали отказа. Больше всего на свете его интересовала политика, и он пристально следил за событиями в стране и в мировом коммунистическом движении в целом. То, что он видел, ему не нравилось, особенно окружение старика, правившего в те годы Союзом. Но Дональд не переставал верить в способность коммунистического движения самореформироваться и самообновляться. Он был уверен, что на смену дряхлым лидерам придет молодое поколение технократов, которое увидит настоятельную необходимость реформ. В этом смысле Дональд явился провозвестником перестройки, до которой, к несчастью, не дожил.

Вот что он написал в 1981 году и отдал мне на хранение: [292]

«Правящая элита поступает иногда столь очевидно вопреки интересам советского общества, что можно без преувеличения сказать, что социалистический строй выжил вопреки характеру и действиям руководства страны. Список вождей и их жалкие деяния наводят на мысль об упорной регрессивной тенденции подменять цель поиска путей реализации потенциала общества, которым они правят, целью сохранения своей собственной власти. Они не видят, да и не могут видеть, что этот путь не ведет к процветанию и безопасности советского общества, что их интересы и интересы страны не совпадают. Скомпрометирован не социалистический способ производства, на котором зиждется весь советский строй (и который признан верным почти во всем мире), а политическая верхушка этого строя, кучка людей, принимающих ключевые решения по управлению советским обществом. Многим стало ясно, что решение сложнейших проблем управления в СССР уже недоступно сегодняшним лидерам, требуется новое поколение руководителей.

За последние двадцать лет резко возросли, в абсолютном и относительном измерениях, материальные и прочие привилегии представителей власти и их семей, что неизбежно ведет к росту их нежелания перемен и смелых решений. Эта система привилегий, по возможности скрываемая от глаз народа, одновременно отражает и ведет к дальнейшему размыванию в среде правящего слоя моральных, этических и интеллектуальных норм, служащих краеугольным камнем взглядов классического коммунизма на человеческое общество. Несомненна связь между этой формой организованной полулегальной коррупции верхушки и ее окружения со спонтанной нелегальной коррупцией в советском обществе вообще. В то же время тридцать лет жизни и работы здесь убедили меня в том, что идея «один за всех и все за одного», этот моральный рычаг социализма, глубоко укоренилась в сознании большинства людей, владеющих той или иной властью, и, похоже, не утратила своего значения.

В Советском Союзе сама инициатива творческих преобразований будет, скорее всего, исходить от партийно-государственной иерархии, а не извне. Кажется вполне вероятным, что в ближайшие пять лет благодаря позитивным переменам «наверху» произойдет улучшение [293] политического, культурного и морального климата в стране, будет проведен целый комплекс реформ, затрагивающих все важнейшие стороны жизни в Советском Союзе».

Внешнюю политику правительства Брежнева Дональд подверг особенно уничтожающей критике. Вот что он писал:

«Мне кажется, что характерной особенностью сегодняшней внешней политики СССР, которая, вопреки попыткам и ожиданиям ее «творцов», наносит огромный вред интересам страны, является лишенное диалектики однобокое понимание роли вооруженных сил государства в мировой политике, неумение установить в этой сфере верные пропорции и приоритеты для достижения подлинной безопасности и благоденствия советского общества. За последние пять лет, когда требовалось принятие кардинальных внешнеполитических решений, взгляды военной верхушки — чей профессиональный интерес в абсолютизации вооруженной мощи страны опирался на поддержку высших эшелонов власти — превалировали над мнением тех, кто призывал обуздать милитаризм, подчиняющий себе внешнюю политику.

Советский Союз, как бы загипнотизированный количеством и разнообразием американских ядерных вооружений, непрерывно наращивает смертоносную мощь своих собственных, что не только не дает ему никаких преимуществ, но имеет самые печальные последствия.

Последним проявлением этого явилось размещение нового поколения ядерных ракет, наведенных на западноевропейские страны и их соседей. Если советское руководство и полагало, что развертывание ракет СС-20 не побудит ФРГ, Великобританию и ряд других западных стран согласиться на размещение на их территориях нового поколения американских вооружений той же мощности, то этого не произошло. Если Советский Союз не изменит свою политику, то непосредственным результатом этого станет новый скачок ядерной конфронтации в Европе, который принесет ему не ожидаемое превосходство, а нечто прямо противоположное. Таким образом, поведение советского руководства наводит на мысль о его непонимании того, какими средствами стоит добиваться [294] преимуществ, равно как и о полной неспособности правильно предвидеть реакцию западноевропейских государств».

Когда ему предложили написать статью, оправдывающую развертывание ракет СС-20, он отказался, заявив, как делал обычно в таких случаях, что «не желает участвовать в антисоветской пропаганде», поскольку считал, что размещение ракет противоречит интересам Советского Союза.

Он был солидарен с диссидентами, взывавшими к обновлению, демократии, ограничению власти партийно-бюрократического аппарата. Ради этой солидарности Дональд регулярно отдавал часть своих доходов — немалых по советским понятиям — в фонд помощи семьям диссидентов, попавших в тюрьму. Он также неоднократно писал отдельным советским руководителям, выступая в защиту диссидентов и протестуя против насильственного содержания некоторых из них в психиатрических лечебницах.

Начало и конец его жизни были отмечены жертвами. Первую жертву он принес, являясь студентом Кембриджа. Тогда он мечтал преподавать в этом университете. В 30-е годы Дональд вступил в коммунистическую партию, вскоре был завербован Коминтерном на работу в пользу СССР, но вдруг получил назначение в английский МИД. И хотя жизнь дипломата с ее неизбежным социальным окружением совершенно ему не подходила, он отбросил все личные амбиции ради служения делу, в которое верил, и стал сотрудником дипломатической службы.

По иронии судьбы он сумел реализовать свои стремления, приехав в Советский Союз и избрав новую профессию: Дональд стал ученым и добился впечатляющих успехов в своей области.

И в конце жизни ему предстояло принести большую личную жертву. Через два года после приезда в СССР к нему приехали его жена Мелинда и трое их детей. Они так и не смогли освоиться в этой стране и никогда не были здесь счастливы. Всю жизнь Дональд страдал от чувства вины за то, что вырвал жену и детей из привычной для них жизни. Когда в конце 70-х годов его сыновья с их советскими женами выразили твердое желание эмигрировать в Англию или США, он счел своим долгом сделать все возможное и помочь им. Это был брежневский период, и советские власти неохотно [295] позволяли людям выезжать из страны. Хотя у Дональда были хорошие отношения с КГБ, он понимал, что ему придется использовать все свое влияние, чтобы власти разрешили его семье вернуться на Запад. Зная, что у него рак и жить осталось недолго, он старался все устроить, пока еще был в силах. Власти могли не выпустить их из страны после его смерти, и он этого боялся. Как выяснилось, его страхи были напрасны: его семья уехала бы в любом случае, но тогда мы об этом не знали. Я говорю «мы», поскольку Дональд и я всегда советовались друг с другом по всем важным вопросам, и я тоже настоятельно рекомендовал ему использовать свое влияние, пока еще не поздно.

Один за другим они уехали. Дональд особенно скучал по своей маленькой внучке, к которой был очень привязан. Последние два года жизни он провел один, присматривала за ним преданная домработница Надежда Петровна, его окружили заботой многочисленные друзья и коллеги. Дональд переносил болезнь с огромным мужеством и неизменным присутствием духа, до последнего дня работал над коллективным трудом, который он редактировал.

В последние месяцы — он смог провести их дома — к нему в гости приехали его младший брат Алан, которого он очень любил, и старший сын Фергюс. По счастью, Дональд не очень страдал и из успокоительных средств пользовался только валерьянкой. Внезапно он почувствовал себя намного хуже, и мы отвезли его в больницу. Когда мы приехали туда, я помог ему раздеться, и его поместили в одноместную палату, которую по просьбе КГБ предоставила одна из лучших московских клиник. Затем я оставил его, пообещав прийти на следующий день. Это был последний раз, когда я видел Дональда живым. На другой день он уже скончался, и меня к нему не пустили.

В день похорон я вместе с Надеждой Петровной и несколькими друзьями явился в морг, чтобы забрать тело. Дональд выглядел намного моложе, очень спокойно и даже торжественно. Согласно его воле, я попросил, чтобы гроб закрыли перед тем, как мы покинем морг. Это противоречит русскому обычаю, согласно которому гроб остается открытым вплоть до того момента, когда его опускают в могилу.

Гражданская панихида, состоявшаяся в актовом зале института, выдающимся сотрудником которого являлся Дональд, превратилась в трогательное прощание с человеком, [296] которого очень уважали и любили все, кто знал его даже не как знаменитого разведчика, а как доброго и справедливого товарища, настоящего английского джентльмена в лучшем смысле этого слова. Выступило много людей, среди них несколько академиков, говоривших о Дональде как о замечательном ученом. В своем прощальном слове я привел библейскую притчу о сорока праведниках. Вознамерившись уничтожить этот мир за грехи человеческие, Господь пообещал отказаться от своего намерения в случае, если бы нашлось на земле сорок праведников. По моему мнению, сказал я, мы, друзья и коллеги Дональда, имели редчайшую возможность лично знать одного из тех сорока, ради которых и был сохранен наш мир.

Из-за обычной здесь неразберихи сын Дональда Фергюс приехал слишком поздно и не успел на похороны. На следующее утро мы с ним пошли в крематорий забрать прах его отца. В тот же день он увез его с собой в Англию, чтобы похоронить, согласно последней воле покойного, в семейном склепе близ деревни Пени. Обычно приходится ждать две недели, для того чтобы забрать урну с прахом, но здесь нам смог помочь КГБ.

Портрет Дональда висит в библиотеке института, продолжая ряд знаменитых советских ученых. Даже сегодня, когда я пишу это, через пять лет после его смерти, под портретом Дональда всегда стоят живые цветы, которые приносят его многочисленные друзья и поклонники. Для меня его смерть явилась огромной личной потерей: он был мне преданным другом, мудрым советчиком и интереснейшим собеседником, общение с которым всегда доставляло огромную радость.

В наших разговорах с Дональдом и Кимом мы почти не касались темы разведки, хотя иногда и вспоминали с Кимом общих знакомых по Интеллидженс сервис. Полагаю, что это было неосознанным следствием многолетней привычки не говорить о работе. Дональд, как это вообще свойственно сотрудникам дипломатической службы, относился к разведке и разведчикам немного свысока. В отличие от Кима, который, как мне кажется, связался с разведкой (помимо его верности коммунистической идее) потому, что это ему просто нравилось, Дональд согласился стать агентом исключительно из чувства долга. Подобная работа была не по нему, и он постоянно боролся с внутренней неприязнью к ней. Тем не менее я уверен, что он многое сделал. В Вашингтоне у него [297] был доступ к ядерным секретам, и то, что мы последние сорок пять лет живем в мире и собираемся жить так и дальше, я в большой мере отношу на счет деятельности так называемых «атомных агентов», к которым принадлежал и Дональд. Благодаря им Советский Союз в рекордно короткий срок сумел создать атомную бомбу и достичь ядерного паритета. Это «взаимное сдерживание», уровень которого, я надеюсь, заметно снизится по сравнению с сегодняшним, служит, по моему мнению, гарантией «мира для всех».

Насколько мне известно, Дональда и Кима объединяло только одно: они оба много курили, предпочитая крепкие сорта табака — «голуаз», если удавалось его достать, но чаще «дукат», самые дешевые из советских сигарет с особенно едким запахом.

Ни Ким, ни Дональд никогда не упоминали «пятого»: о существовании Энтони Бланта я впервые узнал из английских газет. Лишь после этого Дональд как-то произнес его имя в связи со своим и Гая Берджисса побегом (которого я никогда не встречал, так как он умер до моего приезда в Москву). Дональд часто рассказывал о Гае и об их непростых отношениях, когда они жили в одной квартире в Куйбышеве в первые годы пребывания в СССР. Более подробно я узнал о нем от Надежды Петровны, домработницы Дональда, с которой я до сих пор поддерживаю связь и которая работала у Гая до его смерти. Эти рассказы только подтвердили мое впечатление о нем. Он, очевидно, был умным, смелым и очень обаятельным человеком, но, судя по всему, обожал разыгрывать своих друзей и ради этого не гнушался даже вскрывать их письма.

Примерно через два года после приезда в Москву я устроился на свою первую работу: переводчиком на голландский язык в издательстве «Прогресс», однако это занятие не слишком меня вдохновляло. Не говоря уж о том, что тексты, которые я должен был переводить, большого интереса не представляли, эта работа лишь усугубила мою изоляцию: я работал дома, примерно раз в две недели приходя в издательство, чтобы отдать готовый материал и забрать новый. Таким образом, я не имел возможности узнать своих коллег и влиться в коллектив, что важно в любой стране, в которой вы собираетесь жить, но особенно в Советском Союзе, где общественная жизнь вне работы крайне ограничена.

Дональд сразу заметил это и еще на заре нашей дружбы предложил мне перейти к нему в институт, где царила совершенно [298] иная атмосфера. С его помощью и при содействии КГБ это удалось устроить, и работа в институте оказалась еще одним важным шагом к тому, чтобы почувствовать себя полноценным членом общества и жить нормальной жизнью.

Работа оказалась интересной, а сотрудники — доброжелательными. Каждый в моем отделе специализировался на чем-то своем в области международных отношений, и многие жили или бывали за рубежом, вследствие чего они были лучше информированы и отличались более широкими взглядами, нежели большинство их сограждан. Среди них я встретил людей, обладавших огромными знаниями, с ними было интересно беседовать, и, находясь в их компании, я получал истинное удовольствие. Сейчас я даже не могу себе представить, как сложилась бы моя жизнь, если бы мне не посчастливилось попасть в институт. Наверняка она была бы гораздо более унылой.

Я занимался изучением Ближнего Востока и имевших там место конфликтов, прежде всего арабо-израильского. Эта область не была для меня незнакомой. Время от времени я писал статьи или заметки, анализируя изменения в ходе событий. В своих работах я долгое время указывал на настоятельную необходимость восстановления дипломатических отношений с Израилем. Если уж хочешь выступать в роли примирителя, то необходимо иметь одинаково хорошие отношения с обеими сторонами. Мне казалось, что Советскому правительству было бы гораздо легче помочь в решении палестинского вопроса, говоря напрямую с израильским правительством, чем лишая себя такой возможности. Безусловная, а часто и некритичная поддержка Израиля со стороны администрации США не мешает ей сохранять хорошие отношения с подавляющим большинством арабских стран. В последние годы в результате нового политического мышления появилась надежда, что положение в области советско-израильских отношений постепенно нормализуется.

Примерно три года назад благодаря гласности наш институт начал издавать ежегодник «Разоружение и безопасность», в котором анализируется весь спектр проблем, связанных с обузданием гонки вооружений, снижением уровня военной конфронтации в различных регионах мира и уменьшением угрозы войны. Книга выходит на русском и английском языках, и меня попросили помимо прочей работы быть редактором английского издания. [299]

Поиск по сайту: