АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ ЛОПНУЛ

Читайте также:
  1. Ошибка – большой воздушный пузырь в верхней половине типса справа или слева.

Мы поняли, что наши беда позади, когда в приемную продефилировал высокий, загорелый джентльмен во фланелевом костюме.

Мы инстинктивно вскочили на ноги, но он не обратил на нас никакого внимания, только взглянул краем глаза и скривил свой рот в курьезном компромиссе между улыбкой и знаком вопроса.

Клерк с поклонами проводил его в кабинет. А мы все ждали и ждали. Мне было совершенно непонятно, о чем они могли там разбираться так долго.

Но вот, наконец, солдат у дверей поманил и нас. Вице‑консул сидел на софе в отдалении. Склонив голову на бок, он бросал проницательные пристальные взгляды, и настойчиво кусал ноготь большого пальца, словно находился в состоянии крайне нервозной растерянности.

На меня нахлынуло чувство полнейшего унижения. То был преходящий, лихорадочный всплеск, но после него я стал еще слабее.

Комиссар развернулся в своем кресле к нашему спасителю, и что‑то сказал, что очевидно означало: «Пожалуйте открыть огонь».

— Я — здешний вице‑консул, — начал тот. — И, как я понимаю, вы настаиваете, что вас зовут Сэр Питер и Леди Пендрагон.

— Они самые, — мой ответ был жалкой попыткой казаться небрежно‑развязным.

— Не сомневаюсь, что вы меня простите, — промолвил вице‑консул, — если я скажу, что на взгляд среднего итальянского чиновника вы не совсем подходите для этой роли. Паспорта у вас с собой?

Уже одно присутствие английского джентльмена возымело положительный эффект и помогло мне взять себя в руки.

Я сказал, с большей, чем прежде, уверенностью, что наш агент организовал нам показ в Неаполе некоторых зрелищ, о которых обычный турист ничего не знает, и в порядке избежания возможного беспокойства, он же порекомендовал нам надеть этот маскарад — и так далее, вплоть до того, чем закончилась эта история.

Вице‑консул улыбнулся — снисходительно, как мне показалось.

— Признаться, кое‑какой опыт у нас имеется, — произнес он неспешно, — когда молодые люди, наподобие вас, попадают в разного рода неприятности. Нельзя ожидать от каждого знания всех хитростей; и кроме того, если я правильно понимаю, вы совершаете свадебное путешествие.

Я подтвердил этот факт с несколько смущенной улыбкой. Мне пришло в голову, что парочки молодоженов традиционно были предметом беззлобных насмешек со стороны людей в менее блаженном положении.

— Совершенно верно, — ответил вице‑консул. — Сам я не женат, но несомненно это весьма впечатляет. Кстати, как вам понравилось в Норвегии?

— В Норвегии? — переспросил я, полностью изумленный.

— Ну да, — повторил он. — Как вам понравилось в Норвегии; климат, cеледка, тамошние люди, ее фьорды и глетчеры?

Тут должно быть закралась какая‑то большущая ошибка.

— Норвегия? — повторил я не своим голосом.

Я был на грани истерики.

— Я ни разу в жизни не бывал в этих местах. И если это что‑то вроде Неаполя, то я не желаю их видеть!

— Это гораздо более серьезное дело, чем вы думаете, — парировал консул. — Если вы не в Норвегии, то где же вы?

— Как это где, я — здесь, черт побери, — огрызнулся я с очередной слабой вспышкой гнева.

— Позвольте спросить, с каких пор? — прозвучало в ответ.

Тут он меня и поймал. Я понятия не имел, как долго я не был в Англии. Даже на пари я не смог бы ему назвать, какой сегодня день или месяц.

Меня выручила Лу.

— Завтра будет ровно три недели, как мы покинули Париж, — сказала она достаточно определенно, несмотря на слабый и утомленный тон ее голоса, в глубине которого были слышны раздражение и страдание. Я с трудом признал в нем те богатые и глубокие оттенки, которые пленили мое сердце, когда она декламировала свою превосходную «Литанию» в «Курящем Псе».

— Мы провели здесь два дня, — продолжила она, — в отеле «Музео‑Палас». После чего остановились в «Калигуле» на Капри; и наша одежда, паспорта, деньги и все остальное находится там.

Я не мог не обрадоваться той легкости, с какой она вышла из критического положения; ее практичный здравый смысл, ее память на детали, что так важно в делах, пускай мужской темперамент и рассматривает их как необходимое неудобство.

Все эти качества абсолютно необходимы в случае бюрократической неразберихи.

— Вы совсем не говорите по‑итальянски? — спросил консул.

— Всего несколько слов, — призналась Лу. — Правда, знание Сэром Питером французского и латыни помогают ему улавливать смысл того, о чем пишут в газетах.

— Хорошо, — сказал консул, томно вставая, — так получилось, что именно в этом суть дела.

— Я понимаю главные слова, — ответил я, — а вот с причастиями у меня неважно.

— Тогда, возможно, я избавлю вас от лишних трудов, если я предложу вашему вниманию вольный перевод одной заметки в этой утренней газете.

Он протянул руку, взял ее у комиссара и приступил к чтению, бегло, но ровно, выговаривая фразы.

— Англия всегда впереди, если речь идет о романтике и приключениях. Знаменитый ас, Сэр Питер Пендрагон, Кавалер Креста Виктории, Рыцарь Британской Империи, недавно взволновавший Лондон своей внезапной женитьбой на ведущей светской красавице, мисс Луиз Лейлигэм, нисколько не намерен проводить свадебное путешествие каким‑либо общепринятым путем, как и следовало ожидать от джентльмена со столь отважным и склонным к приключениям характером. Он пригласил свою невесту провести сезон занимаясь скалолазанием без проводника на Йостедаль Браэ, самом большом леднике Норвегии.

Я мог видеть, что комиссар буквально сверлит дыры в моей душе своими глазами. Что до меня, то я был совершенно сбит с толку бесцельной фальшивостью этой заметки.

— Но, Боже правый! — воскликнул я. — Ведь все это полнейший вздор.

— Извините, — произнес консул немного мрачно. — Я не дочитал до конца.

— Прошу прощения, сэр — ответил я учтиво.

— Этими фактами, а также легким внешним сходством с Сэром Питером и Леди Пендрагон, воспользовались двое хорошо известных международных мошенников. Выдавая себя за чету молодых аристократов, последние появились в Неаполе и его окрестностях, где их жертвами уже успели стать несколько торговцев.

Он бросил газету, убрал руки за спину и строго посмотрел мне в глаза.

Я был не в силах встретить его взгляд. Обвинение было таким абсурдным, уродливым, таким неожиданным! Я чувствовал, что вина читается в каждой черточке моего лица.

С запинкой я изрек какое‑то слабенькое, но бурное опровержение. У Лу слух был по‑прежнему лучше моего.

— Но, помилуйте, это нелепо, — возразила она. — Пусть пошлют за нашим агентом. Он знает Сэра Питера со школьной скамьи. Вся эта история позорна и отвратительна. Не понимаю, как только газетам дозволяют такие вещи.

Консул, кажется, сомневался, как ему поступить. Он нервно поигрывал цепочкой своих часов.

Я упал на стул, и отметил, что они не предложили нам сесть, когда мы вошли — и вдруг вся сцена перестала занимать мой мозг. Я не сознавал ничего, кроме страстной жажды наркотиков. Мне хотелось их физически, как не хотелось до сих пор ничего в жизни. Но и умственно мне их тоже хотелось. Они, и только они, прояснили бы мой разум от этого смятения, и указали бы мне выход из этой дрянной ситуации. Более всего мне хотелось их морально. У меня не доставало духа выстоять под этим внезапным шквалом ураганного огня.

Однако Лу держалась бойко. Она сохраняла мужество, хотя я и мог видеть, что она почти теряет сознание под гнетом различных обстоятельств.

— Пошлите за нашим курьером, Гектором Лярошем, — настаивала она.

Консул пожал плечами.

— Но где его взять?

— Как это где, — удивилась Лу, — да он должно быть ищет нас по всему городу. Когда он попал в «Пьяный Фавн» и обнаружил, что нас там нет, и услышал, что произошло, он наверняка очень встревожился за нас.

— В самом деле, мне непонятно, почему он сейчас не здесь, — заметил консул. — Ведь он должен был узнать, что вас арестовали.

— Быть может с ним что‑то случилось, — предположила Лу. — Правда, это было бы совсем уже странное совпадение.

— Да, такие вещи случаются, — согласился консул.

Похоже ему было несколько легче общаться с ней, чем со мной, и расположен он к ней был явно лучше. Ее магнетическая красота и очевидный аристократизм не могли не возыметь своего эффекта.

Я любовался ею со стороны безмерно, и совсем иначе, чем прежде. Я и не подозревал, что она способна выходить из положения с таким самообладанием.

— Не хотите ли вы присесть? — предложил консул. — Уверен, что вы сильно устали.

Он подал ей стул, и снова занял свое место на софе.

— Как‑то нескладно получается, — вернулся он к теме, — видите ли, я не очень‑то верю всему, что печатают газеты. И в этой ситуации есть несколько пунктов, которые и вы сами, похоже, не понимаете. И я не могу не отметить, что ваше неведение относительно их, производит весьма благоприятное впечатление.

Он помешкал, кусая губу, и вытянул шею.

— Дело очень трудное, — наконец продолжил он. — И те его факты, что на поверхности, выглядят без сомнения паршиво. Вас поймали переодетыми в одном из наихудших мест Неаполя, и вы действительно держали в руках оружие, которое strengst verboten [строго запрещено — нем.], как говорят в Германии. С другой стороны то, как вы себя ведете, выставляет вас такими, извините за прямоту выражения, дураками, что это не вызывает сомнения в вашей невиновности; ну и то, что вы британцы, — тут он дружелюбно улыбнулся, — также несомненно, и мне думается, что я обязан сделать для вас все, что смогу. Прошу извинить, но мне нужно побеседовать с моим здешним другом.

Лу обернулась ко мне с триумфальной улыбкой; одной из ее былых гордых улыбок, если только не считать того, что она была, если можно так выразиться, выжата из сердца в несказанной агонии.

А комиссар, тем временем, размахивал руками и орал на консула, который отвечал с похожей живостью языка, сохраняя однако свою непреодолимую апатичность.

Затем их разговор резко прекратился. Оба поднялись.

— Я все это уладил с моим здешним другом, ведь у него большой опыт работы с нахальными британскими туристами. Вы пройдете со мною в консульство под охраной двух его людей, — он снова улыбнулся, теперь саркастически, — из опасений, что вы снова попадете в беду. Вы можете получить назад все свои вещи, за исключением револьверов, ношение которых запрещено.

Как мало понимал он, какой всплеск радости вызвали в нас последние слова!

— Я пошлю с вами на Капри одного из моих клерков, — сказал консул. — Вы получите ваши паспорта и деньги, и все необходимое, после чего сразу же возвратитесь ко мне, чтобы привести дела в полный порядок.

Мы получили наши вещи у сержанта, и принесли извинения за минутную отлучку.

Черт возьми, как же мы этого хотели!

Пятью минутами позже мы снова почти стали самими собой. Все случившееся виделось нам грандиозной забавой, так что бодрость нашего духа передалась и сопровождающему. Он приписал ее, несомненно, перспективе избавления от неприятностей.

Лу всю дорогу тарахтела о нашей жизни в Лондоне, а я рассказал историю, убрав лишь «снежную» тему нашего романтического бегства, и консул оттаял совершенно. Наша уверенность успокоила и его.

Мы пожали друг другу руки посреди всеобщего радушного смеха, и отправились под присмотром чрезвычайно деловитого итальянца, который хорошо говорил по‑английски.

Успев на катер до Капри, имея избыток свободного времени, мы развлекали помощника нашего консула разными забавными анекдотами. Тот был очень доволен, что с ним общаются на такой дружеской ноге.

Мы поднимались на Пьяццу в фуникулере с ощущением почти что парения над землей. Нам чертовски не повезло, но через пять минут этому придет конец. И несмотря на экзальтацию, я дал зарок, что больше ни за что не совершу подобную глупость.

Конечно было ясно, что случилось с Фекклзом. Каким‑то образом он не сумел узнать о нашем аресте, и дожидается, томимый тревогой и нетерпением, нашего возвращения в отеле.

В то же время, было несколько смешно средь бела дня требовать у портье ключ в таких нарядах.

Я не совсем понял неподдельное удивление в его глазах. Дело тут было не просто в одежде — я почувствовал это задницей. Тут же явился и управляющий, он кланялся и расшаркивался, точно обезьяна. Похоже, он утратил свое самообладание. Поток приветственных слов катился по очень каменистому дну.

Я не мог толком уловить, что, собственно, он говорит. Но смысл последней фразы был понят мной без ошибок.

— Я в таком восторге, что вы переменили решение, Сэр Питер, однако я и не верил, что Капри можно покинуть так скоро! Капри, наш прекрасный Капри!

Что за вздор болтает этот малый? Изменил решение? Все, чего я хотел, это переменить одежду.

Клерк сделал несколько быстрых пояснений на итальянском, и я чуть было не упал, наблюдая за лицом управляющего, когда он поднял глаза и увидел двух типов, явно детективов, застывших в дверях.

— Я не понимаю, — сказал он с внезапной тревогой. — Я совсем ничего не понимаю, — и ринулся к своему столу.

— Где наш агент? — воскликнула Лу. — Он должен все объяснить.

Управляющий напыжился изо всех сил.

— Ваша милость несомненно правы, — вымолвил он.

Но вежливый оборот речи не мог скрыть тот факт, что управляющий напоминал человека, который неожиданно провалился через люк‑ловушку в подвал, утыканный чем‑то острым.

— Тут какая‑то ошибка, — добавил он. — Позвольте, я выясню.

Он обратился к барышне за столом по‑итальянски. Та, покопавшись в выдвижном ящике, извлекла оттуда телеграмму.

Управляющий вручил ее мне. Она была адресована Лярошу.

«Срочный дел обязн выхать Рим ночью. Плати счет весчи жду Музео‑Палас Неапль во‑врем помать дненой поезд. Пендрагон».

Большая часть слов была с ошибками; но смысл был достаточно ясен. Должно быть кто‑то решил нас разыграть. Заметка в газете, по всей вероятности, также была частью этого замысла. Поэтому я предположил, что Лярош находится в Неаполе, в отеле, недоумевая, почему мы не показываемся.

— Но где же наш багаж? — воскликнула Лу.

— Как где, — ответил управляющий. — Агент Вашей Милости оплатил счет, как положено. Лакеи помогли ему упаковать вещи, и он только‑только успел на утренний катер.

— Но в каком часу это произошло? — не отставала Лу, тщательно перечитывая телеграмму.

Она пришла через несколько минут после того, как мы покинули отель.

Барышня передала нам еще одну телеграмму, и на этот раз ее адресатом был управляющий. «Сэр Питр и Леди Пендрагом выржат сви сожаления покиду так вензапно и всегда будут имет самы теплы восоминания счасливых ременах в Калигуле и ндеются врнутся по возмости ранше. Агент дудет заботся о деталях».

Внезапно меня осенило, что во всей этой фантастической околесице имеется только один лоскуток правды. Наш агент позаботился о деталях с эффективностью, достойной лучших традиций его профессии.

Тоже самое открылось и Лу, словно человеку, занятому решением шахматной задачи. Ее лицо сделалось абсолютно белым от холодной и сосредоточенной ярости.

— Видимо он наблюдал за нами и в Париже, — тихо рассуждала она. — Видимо он узнал, что мы потратили деньги, которые должны были вложить в его аферу, и твердо решил, что лучшим для него ходом будет заполучить драгоценности и остаток наличных.

Внезапно она присела, съежилась и начала плакать. Плач перерос в бурную истерику, настолько обеспокоившую управляющего, что он счел необходимым послать за доктором.

Кучка лакеев и постояльцев собрались в вестибюле отеля. Героем момента стал наружный швейцар.

— Как же, конечно, — провозгласил он триумфально на ломаном английском. — Мистер Лярош отбыл этим утром на семичасовом катере. Я думать, что вам его никогда не поймать.

События недавних нескольких часов изнурили меня так, что исчерпалось и второе дыхание. Я повернулся к клерку консула, и заговорил. Но голос исходил не от меня, казалось это говорит засевший во мне зверь; тот изначальный Пендрагон, если вы понимаете, что я имею в виду; существо со слепыми инстинктами и автоматическим аппаратом мышления.

— Вы видите, дело плохо, — услышал я себя. — Паспортов нет, денег нет, вещей нет — ничего нет!

Я говорил о себе автоматически в третьем лице. Процесс человеческой жизни и деятельности целиком остановился, по крайней мере в этом отеле. Кучка бормочущих сплетников напоминала рой москитов.

Помощнику консула ситуация была достаточно ясна; но я заметил возросшую подозрительность со стороны детективов. У них руки чесались арестовать меня на месте.

Помощник яростно проспорил с ними немыслимое количество времени, утонув в нескончаемом потоке слов. Похоже неудобнее всех на Капри чувствовал себя управляющий. Он возносил безмолвные протесты небесам — на земле его все равно никто не слушал.

Ситуация стронулась с мертвой точки по возвращении Лу, которую вела под руку горничная в сопровождении доктора, который шел с видом человека, встретившегося с Королем Страхов и выбившего из него всю дурь.

Состояние Лу было в высшей степени неустойчиво, она поочередно то бледнела, то заливалась краской. Я ненавидел ее. Ведь это она меня ввергла в такой скандал.

— Ладно, — заявил помощник консула, — мы просто должны вернуться в консульство и объяснить, что произошло. Не убивайтесь, Леди Пендрагон, — добавил он. — Не может быть сомнений, что этого типа поймают уже через несколько часов, и вы получите назад все ваши вещи.

Конечно, я был достаточно вменяем, чтобы видеть, что он не верит ни слову из того, о чем говорит. Пословица «Пошли вора ловить вора» неприменима к Италии. Вот если бы вор был достоин кражи, это была бы совсем иная история.

В тот вечер катера в Неаполь больше не было. Нам ничего не оставалось, кроме как ждать до утра. Управляющий был настроен до крайности сочувственно. Он раздобыл для нас кое‑что из одежды, и даже если это было и не совсем то, к чему мы привыкли, то по крайней мере лучше того ужаса, что был надет на нас. Он заказал особый обед с большим количеством шампанского, и велел подать его в наилучшем номере отеля.

Инстинктивный такт итальянца подсказал ему, что не стоит помещать нас в наши прежние комнаты.

Время от времени он заглядывал и бодро справлялся, как мы себя чувствуем, заверяя нас, что по телеграфу уже разослано предписание схватить мистера Ляроша Феккльза.

По ходу вечера мы ухитрились изрядно напиться; но веселья в этом не было. Слишком сильным был шок, слишком гнусным разочарование. И, кроме того, обнаружилась полная пропажа того, что было главной движущей силой нашей жизни — нашей любви друг к другу.

Она пропала, словно была упакована в наш багаж. Единственным моментом, доказавшим родство наших страстей, стал момент, когда Лу, практичная во всем, извлекла наши до смешного маленькие запасы героина и кокаина.

— Вот и все, что у нас осталось, — прошептала она с душевной мукой, — до Бог знает каких времен.

Вдобавок нас терзал страх, что и это смогут у нас отнять. Мы были снедаемы тревогой относительно разрешения нашей тяжбы с полицией. Мы даже сомневались, не обернется ли против нас и консул, и не отметет ли наш рассказ, как очередной обман.

Утро выдалось неприятно холодным. Нас била дрожь. Было слишком холодно, и море выглядело неспокойным. Спали мы плохо и неспокойно, терзаемые отвратительными видениями.

До консульства добрались две живые развалины. Но, несмотря ни на что, там нас ожидала небольшая удачи. Наш багаж отыскался в одном из отелей Сорренто. Все, что можно было продать, включая запас наркотиков, изобретательный мистер Фекклз, разумеется, увел.

Хоть по крайней мере у нас снова были паспорта и кое‑что из одежды; да и сам факт находки багажа подтверждал наши показания.

Консул был крайне отзывчив, снова пошел вместе с нами к комиссару, который довольно великодушно отпустил нас с миром, очевидно еще более убежденный, чем прежде, что все англичане — безумцы, и если уж нам приспичит еще раз путешествовать, то делать это следует в детском манежике.

Понадобилось три дня, чтобы из Англии пришли телеграфом деньги. Бродить по Неаполю было крайне унизительно. Нам казалось, что на нас показывают пальцем, как на комический дуэт из очень низкопробного фильма.

Мы заняли довольно денег, чтобы на них можно было существовать, и уж конечно мы видели им только одно применение. Мы сидели в номере маленького отеля, где редко бывали англичане, и выползали оттуда только по ночам, пытаясь купить наркотики.

Это была мрачная и зловещая эпопея. Нас постоянно сопровождал так называемый гид нижайшего класса. Утомленные духом, мы волочились из одной грязной и сомнительной улочки в другую; вступали шепотом в долгие переговоры с наиболее отвратительными представителями человеческой расы, и через раз покупали безвредную пудру по вопиющей цене, рискуя стать жертвами шантажа, а то и чего‑нибудь похуже.

Но потребность в снадобье неумолимо тянула нас дальше. Наконец нам повстречался честный поставщик, и у него мы получили запас настоящего порошка. Но даже и тогда нам, похоже, не стало лучше. Большие дозы вернули нас к нашему нормальному, то есть пред‑наркотическому состоянию. Мы стали напоминать Европу после войны.

Лучшее и худшее, что нам удалось — полностью возненавидеть себя, друг друга, Неаполь и жизнь в целом.

Дух авантюры умер — он был мертв, как и его предшественник, дух Любви. Нам едва достало мужества, после очень хорошего ланча в «Гамбринусе», принять решение полностью сменить эту чертову атмосферу.

Мы льнули друг к другу, точно двое утопающих — вот, чем стала наша любовь. Мы пожали руки, дав обет вернуться в Англию, и сделать это как можно быстрее.

По‑моему, мне не удалось бы сделать и этого. Но снова меня выручила Лу. Мы сели в veittura [вагон — ит.] и уже там взяли билеты.

Мы возвращались в Лондон, поджав хвосты, но все‑таки мы возвращались в Лондон!

 

КНИГА ВТОРАЯ.

АД

 

 

ГЛАВА I

СТОЛ СКУДЕЕТ

17 августа.

Мы в «Савое». Петушок ушел на встречу со своим адвокатом. Бедный мальчик, он выглядит ужасно плохо. Чувствует позор от того, что его надул этот Фекклз. Но откуда ему было знать?

На самом деле это была моя ошибка. Следовало бы все это предвидеть.

Мне и самой паршиво. В Лондоне страшная жара, гораздо жарче, чем было в Италии. Я хочу уехать и жить в Барли‑Грандж. Нет, не надо; вернуться туда, где мы были, вот чего я хочу. Г. осталось пугающе немного. К. полно; только его и хочешь много.

Качество порошка вызывает у меня сомнение. Эффект уже не тот, что был раньше. Сперва все приходило так быстро. Больше не приходит.

Он делает ваш ум очень полным; обнажает подробности, но не заставляет вас думать, говорить и поступать с замечательным осознанием скорости. Я думаю, что мы переутомились, вот в чем дело.

Положим, я намекну Петушку, что нам следует дать отбой на неделю, восстановить физические силы и потом начать все заново.

С таким же успехом я могу телефонировать Гретель и разжиться большим запасом. Если мы собрались жить в Барли‑Грандж, то должны запастись кокаином основательно. Там‑то уже не будет никакой возможности его раздобыть; и, кроме того, нужно быть осмотрительными...

Август, будь он неладен! Гретель, конечно, нет в городе — она в Швейцарии, сказал дворецкий. А когда вернется, им неизвестно. Знать бы, когда собирается Парламент...

Петушок вернулся к ланчу с весьма вытянутым лицом. Мистер Вольф отчитал его как следует из‑за денег. Что же, он совершенно прав. Мы прожигали жизнь.

Петушок хотел выйти со мной и купить мне украшения, чтобы возместить украденное; но я ему не позволила, ничего, кроме часиков и обручального кольца.

Из‑за этого я испытываю жуткое ощущение. Потерять свое обручальное кольцо — дурная примета. Новое мне кажется совсем чужим.

Мы долго обсуждали отсутствие Гретель. Попробовали в одном, потом в другом месте, но там нам ничего не дали. Я пожалела, что Коки не показал им свой диплом.

Газеты отвратительны. Что за дурацкая, в самом деле, пора. В какую не загляни, везде что‑нибудь про кокаин. Этот старый дурак, Платт, вступил на тропу войны. Он хочет «возбудить в общественном мнении чувство страшной опасности, которая угрожает мужскому и женскому населению Англии».

Одна из газет полностью поместила его доклад. В нем он утверждает, что это — замысел немцев расквитаться с нами.

Разумеется, я всего лишь женщина и все такое; но даже мне это забавно слышать.

Мы ходили попить чаю с Мэйбел Блэк. Все говорили про наркотики. Кажется их всем не хватает; однако Лорд Лэндсенд только что возвратился из Германии и говорит, что там их купить совсем легко, но никто не хочет.

Значит весь немецкий народ состоит в тихом заговоре, чтобы уничтожить нас? Я никогда особо не прислушивалась ко всем историям об инфернальном коварстве Гуннов.

Мы, впрочем, слышали про подпольные поставки, и, по‑моему, их легко можно получить этим путем...

Не знаю, что с нами обоими. Повстречав старую компанию, мы почувствовали себя капельку лучше, и возомнили, что будем сейчас отмечать это событие.

Ничего не вышло.

Обед был чудесный, но затем случилась ужасная вещь — самая ужасная за всю мою жизнь. Петушок пожелал пойти в театр! Ударьте меня по голове кочергой, разрешаю. Я его больше не привлекаю, а я так сильно его люблю!

Он подошел к кассе, справиться насчет билетов и, пока его не было — что само по себе действительно ужасно — я обнаружила, что просто повторяю себе: «Я так сильно его люблю».

Любовь умерла. И все же это неправда. Ведь люблю же я его всем сердцем и душой; и все равно, почему‑то я не могу. Я хочу быть способной любить, пока не приду в себя. О, ради чего надо об этом говорить!

Я знаю, что люблю его, и все же я знаю, что я никого не могу любить.

Приняла много‑много кокаина. Он притупил мои чувства. Я смогла возомнить, что я его люблю.

Мы сходили на спектакль. Он был ужасно глупый. Я все время думала, как мне хочется любить, и как мне не хватает наркотика, и как мне хочется прекратить его принимать в таких количествах, чтобы снова от него становилось хорошо.

Я не могла чувствовать по‑настоящему. Было тупое, слепое чувство дискомфорта. Кроме того, я ужасно нервничала. Как будто я умудрилась попасть в некий капкан; как будто я вошла не в тот дом и не могу из него выбраться. Я не знала, что может оказаться за всеми его дверьми, и осталась совсем одна. Там был и Петушок; но он ничем не мог мне помочь. Я не могла его позвать. Связь между нами порвалась.

И все‑таки помимо страха за себя, был еще более глубокий страх за него. Во мне есть нечто, что будет по‑прежнему любить его, нечто более глубокое, чем жизнь, но он со мной предпочитает не разговаривать.

Я просидела весь спектакль, словно в кошмаре. Я льнула к нему в отчаянии; и он, казалось, не понимает ни меня, ни моей потребности. Мы были друг другу чужими.

Мне показалось, что он был в неплохом настроении. Он разговаривал в знакомой манере, легко и с шармом; но каждая улыбка была оскорблением, каждая ласка — ударом ножа.

В «Савой» мы возвратились крайне усталые и издерганные. Целую ночь мы принимали Г. и К.; мы не смогли заснуть и говорили о наркотиках. Наша беседа переросла в долгий спор о том, как их нужно употреблять. Мы догадывались, что делаем что‑то неправильно.

Я так гордилась его познаниями в медицине, но и они, похоже, так ничего и не прояснили.

В медицинских книгах, кажется, говорится о так называемой «наркотической девственности». Главное было вернуть ее назад; и, согласно книгам, единственный способ этого достичь — не принимать ничего, причем долгое время.

Питер утверждает, что аппетит и есть то же самое. Если вы съели плотный ланч, трудно ожидать, что вы проголодаетесь к чаю.

Но опять же, чем заниматься в промежутке?

 

18 Августа

Провалялись допоздна. Вроде бы я выспалась, но была чересчур слаба, чтобы встать с постели.

Мы подкрепили себя обычным способом и умудрились спуститься по лестнице к ланчу.

Лондон совершенно пуст и ужасающе скучен. Прогуливаясь по Бонд‑Стрит мы случайно столкнулись с Мэйбел Блэк. Она выглядит такой больной, что на нее страшно смотреть. Она слишком сильно одурманивает себя, как я посмотрю. Конечно, ее беда — отсутствие мужа. Вокруг нее столько мужчин... Она могла бы выйти замуж в любой день.

Мы немного об этом поболтали. Не хватает энергии, сказала она, и сама мысль о мужчинах ей отвратительна.

Она носит чудные ботиночки. Чуть ли не каждый день она надевает новую пару, и почти никогда не выходит в них больше двух раз. По‑моему, она немного чокнутая...

Почему‑то Лондон выглядит по‑другому. Бывало, меня занимала каждая забавная деталь. Я хочу прийти в себя. Наркотики почти помогли мне это сделать, но всегда остается маленький поворот, за который они вас никогда не...

 

19 Августа

Мы воротились с Бонд‑Стрит, отупевшие от скуки. Неожиданно для себя мы уснули; а когда проснулись, уже наступило это утро. Не могу понять, отчего такой долгий сон не освежает. Мы оба абсолютно изнурены.

Петушок сказал, что еда пойдет нам на пользу, и велел по телефону подать завтрак нам в постель. Однако, когда его принесли, никто из нас, ни он, ни я не смогли прикоснуться к еде.

Я не забыла, что говорила про духовную жизнь Аидэ. Мы были подготовлены занять место в новом порядке человеческой цивилизации. И совершенно правильно, что каждому следует подвергнуться некоторой доле неудобств. Чего вы еще ожидали? Это естественный способ...

Мы привели себя в норму пятью‑шестью приемами героина. Нет смысла принимать кокаин, если вы уже себя не чувствуете довольно хорошо...

Запас и в самом деле ужасающе невелик. Чорт бы побрал эту глупую привычку устраивать праздники. Как некрасиво со стороны Гретель бросить нас вот так.

Мы пошли в кафе «Глициния». Кто‑то представил нас кому‑то, кто‑то сказал, что мог бы достать то, чего мы хотели.

Но обнаружилась уже новое препятствие. Полиция считает, что уделять внимание волне преступности — дело хлопотное и опасное. Потом, они слишком заняты усовершенствованием правил. Англия совсем не та, что до войны. Вы все время не можете понять, где вы находитесь. Никто не интересуется политикой так, как это было раньше, и никому нет больше дела до великих идей.

Меня учили, что Хартия Вольностей и свобода личности, и вообще свобода медленно расширяются от случая к случаю, час от часу и так далее и тому подобное.

Всевозможные вмешательства в гражданские права проходили у нас под носом без нашего ведома. Откуда мне знать, возможно ли носить зеленую шляпку с розовым платьем или это уже криминал.

Что ж, пожалуй и криминал; но мне кажется, что полиции до этого не должно быть никакого дела.

Давеча я прочитала в газете, что народное собрание в Филадельфии порешило, что от юбки до земли должно быть не меньше семи с половиной дюймов — или не больше. Я не знаю сколько, и не знаю почему. Как бы то ни было, в результате цена на кокаин подскочила с одного фунта за унцию до всего, что вы пожелаете заплатить. Поэтому, разумеется, каждый его хочет, нужно ему это или нет, и любому, кроме члена парламента ясно, что если вы предлагаете человеку за вещь цену в двадцать, тридцать раз больше ее стоимости, то он пойдет на любые неприятности, чтобы всучить ее вам.

Ну так вот, наш человек оказался мошенником. Он попытался всучить нам пакетики со снежком в темноте. Он старался помешать Петушку проверить содержимое, делая вид, что опасается полиции.

Но, как обычно, Петушок оказался силен по части химии. Он был не тем человеком, который купит борный порошок по гинее за понюшку. Он заявил торговцу, что скорее примет таблетки Бичема [слабительное — прим.перев.].

За что я Петушка люблю, так это за его остроумную речь. Но по той или иной причине, эти вспышки остроумия не происходят, как бывало — не столь часто, я имею в виду. Кроме того, он, похоже, шутил с самим собой.

Большею частью, я не понимаю смысл его слов. Еще новость — он стал помногу сам с собою разговаривать. Это выглядит отталкивающе.

Я не знаю, почему это случилось. Малейшая вещь раздражает меня до абсурда. Думаю это от того, что каждый инцидент, даже приятные вещи, отвлекают меня от единственно важной мысли — как пополнить запас, уехать в Кент, немного отлежаться и развлечься уже по‑настоящему, как нам это удавалось месяц назад.

Я уверена, тогда бы к нам вернулась любовь; а она — единственная вещь, имеющая смысл в этом или следующем из миров.

Я чувствую, что до нее рукой подать; но промахиваюсь на целую милю — от этого еще хуже, когда так близко, и все же — так далеко...

Только что мне в голову пришла очень забавная вещь. В нашем сознании есть нечто, что мешает думать о том, чего тебе не хватает.

Последней глупостью было с нашей стороны рыскать по Лондону за наркотиком, и связаться с дрянными людишками, как это вышло у нас в Неаполе. До сегодняшнего вечера мы и не догадывались, что нам следует, только и всего, проведать Царя Лестригонов. Уж он‑то даст то, что нам необходимо, по сходной цене.

Странно, также, что первый об этом подумал Петушок. Мне известно, как ненавистен ему этот человек, хотя он признается в этом только когда бывает вспыльчив, что, как я знаю, абсолютно ничего не значит...

Мы приехали в студию Лама на такси. Вот не везет, он куда‑то вышел! Там была девушка, высокая, худая женщина с белым лицом, напоминавшим клин. Мы несколько раз намекнули ей, однако она не поняла и, как ни измучены мы были, мы не стали портить рыночные отношения, прямо сказав ей, что нам нужно.

«Царь должен быть завтра утром», — сообщила она.

Мы ответили, что придем в одиннадцать часов.

Вернулись к себе. Ночь прошла паршиво из‑за экономии. Мы не осмеливались признаться друг другу, чего мы на самом деле теперь опасались больше всего на свете — как бы он не отвернулся от нас...

Не могу спать. Петушок тоже лежит с раскрытыми глазами и смотрит на потолок. Он не шевельнет и мускулом. Его безразличие ко мне бесит меня. Но, в конце концов, и он мне не интересен. Я не нахожу себе места, точно Вечный Жид. В тоже самое время я ни на чем не могу сосредоточиться. Вот, царапаю все происходящее себе в дневник. Описывая мои ощущения, я, в известной степени, отделываюсь от них.

А совсем уж отвратительно то, что я вполне понимаю, чем занимаюсь. Этот путаный, брюзжащий хлам и есть заменитель, занявший место любви?!

Чем я проштрафилась перед любовью? У меня такое ощущение, будто я умерла и заброшена в некое жуткое место, где нет ничего, кроме голода и жажды. Все потеряло значение, кроме наркотиков, а они, сами по себе, не дают избавления.

 

20 Августа

До чего же я устала, устала, устала!...

Мое предостережение насчет Царя подтвердилось. Имела место весьма неприятная сцена. Мы оба были страшно изнурены, когда приехали туда (Я что‑то не могу согреть руки и ноги, и с моим почерком также творится что‑то неладное).

Питер Пен решил, что будет лучше всего напомнить в шутливой манере сделанное когда‑то Ламом замечание, что нам придется к нему обратиться, если возникнет нужда, а потом уже ознакомить его с предметом, в котором мы нуждаемся.

Но он грубо опередил нас, не успели мы и рта раскрыть.

— Ни к чему рассказывать мне, чего вам не хватает, — сказал Царь, — нужда налицо.

Он произнес эти слова уклончиво, так, чтобы нас не обидеть; но мы инстинктивно поняли, что он имеет в виду мозги.

Однако Питер, отчаянный чертенок, не уступил своих позиций. Вот за что я его люблю.

— Ах да, героин, кокаин, — вымолвил Царь. — Очень сожалеем, но на данный момент оными не располагаем.

Изверг, казалось, не сознавал наших страданий. Он разыгрывал перед нами извиняющегося приказчика.

— Но позвольте показать мне наши последние строки про морфий.

Я и Петушок обменялись тусклыми взглядами. Несомненно, морфий был бы лучше, чем ничего. И тогда (как вам это понравится?) зверюга извлекает журнал в голубой обложке из вертящегося книжного шкафа, и зачитывает вслух длинное стихотворение. Настолько драматичны были его интонации, настолько жива нарисованная им картина, что мы сидели, точно завороженные. Словно кто‑то запустил в наши внутренности длинные щипцы и выкручивает их. Закончив чтение, Царь отдал стихи мне.

— Вы должны подклеить это, — сказал он, — в ваш Магический Дневник.

Что я и сделала. Сама не знаю зачем. В самоистязании есть некое удовольствие. Не так ли?

 

Жажда!

Не та, что в глотке

Пусть свирепей и злей

Средь физических мук ‑

Только она пробила сердце

Христа

Исторгнув единственный дикий крик

«Пить!» за всю Его агонию,

Пока солдаты играли в кости и пьянствовали:

И не та мягкая жажда

Что зовет рабочего к вину;

Не телесная жажда

(Будь неладно ее неистовство)

Когда рот полон песка,

А глаза слиплись, и уши

Морочат душу, пока ей

Не послышится,

Вода, вода рядом,

Когда человек ногти вонзает

Себе в грудь, и пьет свою кровь

Которая уже сгустилась

и свернулась.

Когда солнце — живой дьявол

Изрыгающий блевотину зла,

А ночь и луна лишь потешаются

Над несчастным на голой скале,

И высоко изогнутый купол небес

Как его небо, пересох и безводен,

И пещеры его высохшего сердца

Забиты песком солончаков!

Не она! не внесенная в список

Жажда;

Плоть и дух заодно

Предатели, обернулись черной душой

Ищут место ударить

По жертве, уже настроенной

По одной безмерной тональности раны;

Каждая кость в отдельности

Холодна, воплощение стона,

Что разлит из ледяного семени

Неумолимого червя Геенны;

Каждая капля реки

Крови дрожит и пылает

Отравой тайной и горькой ‑

Подобно последнему содроганию

Во плоти щербатых кинжалов.

(С глазами, налитыми кровью и тупо‑остекленелыми

Вопящий Малаец бредет, спотыкаясь,

Через свой пораженный ужасом поселок).

Так и кровь ввинчивает свою боль

Сардонически сквозь сердце и мозг.

Каждый нерв в отдельности

Не спит, и бдит на кривой

Асимптота которой «никогда!»

В гиперболическом «навсегда!»

Истерзанный и горящий змей

Стреляет в нее отравой,

Как будто это может утолить

Боль на десятую долю минуты.

Проснись, проснись навсегда!

Проснись, как не может никто

Пока сон — возможный финал,

Очнись в пустоте, в той бездне

Жажда которой есть эхо здешней

Что жертвует, мир без конца,

(Мир без конца, Аминь!)

Человека, который

Сбивается и поддается

На пресловутое «день и час»

На приманку снежно‑звездного поля

Где цветет опиумный мак.

Всего лишь укол иглы,

Набранный из скважины чародея!

И этого довольно, чтобы переманить

Душу с небес в ад?

Или дух человека отвык, отучился

Страшиться своих богов и духов

Ради пресмыкания у пристрастия дьявольских стоп?

Неужто так ужасно неравенство сил ‑

Наследник чудесных веков,

И земного венца на час,

Господин прилива и грома

Против сока цветка?

Эх! в реве и рыке

Всех армий греха

Это единственное сражение

Которое он, как известно, никогда не выигрывал.

Раб этой жажды — не той,

О которой пишу здесь ничтожно,

Не той, что чернеет в мозгу от укусов,

А в душе еще пуще разбитой!

Не смеешь ты думать о худшем!

По ту сторону беснования и клекота

Ад физического желания

Лежит, в онемелом мозге,

На краю времени и пространства,

Бездна, неизмеренная, незапечатанная ‑

Там ее призрачный лик!

Это Она, она, что отыскала меня

В морфяной медовый месяц;

Шелком и сталью меня сковала,

Погрузив с головой в ядовитое молоко,

Ее руки даже сейчас сжимают меня,

Удушая до потери сознания

Которое все еще — но, О, как редко! ‑

Приходит при погружении иглы,

Взирает пристально и прямо,

Нет нужды ласкать и манить

Ее раба страхом поцелуя,

Ее ужас переходит в него

Зная, что чрево — гадючья матка,

В крапинках и черную полоску

По ржаво янтарным чешуям,

Там его могила ‑

Вытягивающая жилы скрипучая дыба

На которой он орет — как он орет!

Купол ее черепа сводчат,

Ее безумные монгольские глаза,

Чей взгляд искривили экстазы

От вещей неприкосновенных, вознесенных

Далеко по ту сторону звезд и небес,

Брызжет янтарем и гагатом ‑

И нос собачий чует добычу

Мясистый, тяжелый, вульгарный,

Звериный и перебитый,

А под ним — ее рот, что каплет

Кровью с губ

Скрывающих клыки змеи,

Каплет на ядовитое вымя,

На горные склоны, что тревожат

И твой дух болезненно содрогается

При намеке, что худшее еще впереди.

Оля! золотая блесна

В крючках бесконечной боли,

Роковая, фанатичная подруга

Отравленного тела и мозга!

Оля! Имя, что глядит с ухмылкой

Распутного томления и мошенничества,

Шепчет в бесноватые уши

Секретное заклинание своего рабства.

Омерзение и в самом деле сильно,

А соблазн еще сильнее,

Раскачивает на качелях тлеющей кадильницы

дым чувств одуряющего запаха!

За моей спиной, за спиной, надо мной

Стоит она — зеркало любви.

Нежны ее пальцев суставы;

Ногти полированы и заострены,

И с золотыми шпорами:

Ими она терзает мозг.

Ее похоть холодна, угрожающе;

И бледны ее Китайские щеки,

Когда она изящно поглощает, нечестивая

Устами спрута, и зубами

Черными и истертыми,

Кровь и пульпу с ногтя.

В былые дни для заклятья ее

Одного быстрого укола было довольно:

Она явилась как воплощенная любовь,

В те часы, когда я впервые пробудил ее.

Мало помалу я открыл

Правду о ней, сорвав покровы,

Горестную за пределами всех границ,

Гнусную по ту сторону отвращения.

Черная, эта чума из колодца,

Как видны ее гноящиеся прыщи,

Как кусают зловонные поцелуи

Когда ласкает ее аспид.

Дракон манящий и пугающий,

Тигр похоти и ярости,

Живой в цепях мертвецов,

Живучая слизь среди праха,

Позорно‑бесстыдная как пламя,

Оргия выделений брюхатого чрева

Вместе с ненавистью за пределами целей или имен ‑

Оргазм, смерть, диссолюция!

Знаешь теперь отчего ее глаза

Так страшно сверкают, разглядывая

Ужасы и мерзости

Раскрывающиеся, точно грязные цветы?

Смех, схоронивший покой,

Агония за решеткой печали,

Смерть, лишенная мира,

Не само безумие ли она?

Она поджидает меня, лениво поглядывая,

Пока луна убивает луну;

Луна ее триумфа близится;

Скоро она пожрет меня целиком.

И Вы, Вы — чистоплюи пуритане и прочие,

Кто не познал изнуряющей тяги к морфину,

Вопите от презрения, если я назову вас братьями,

Кривите губу, глядя на ярость маньяка,

Глупцы, семь раз обманутые,

Вам она не знакома? Ладно!

Ей и улыбнуться не надо, чтобы

Разорить вас ко всем чертям!

Морфий всего лишь искра

От того векового огня.

Она же единое солнце ‑

Прообраз всех желаний!

Все, чем бы вы были, вы есть ‑

И в этом венец страстного стремления.

Вы рабы звезды Полынь.

Разум, если осмыслить — безумие

Чувство, на поверку — боль.

Каким блаженством было бы в сем усомниться!

Жизнь — физическая мука, болезнь ума;

И смерть — из нее не выход!

 

«Оля» также напомнила мне саму себя. Меня посещает болезненное желание стать непревзойденно жестоким и распутным чудовищем.

Лам говорил мне об этом еще очень давно. Он сказал, что в этом фантазме заключено мое стремление «возвратиться к прообразу». La nostalgie de la boue. [ностальгия по мраку — франц.]

Петушок утратил все свое достоинство. Он вымаливал хотя бы понюшку. На самом деле нам не было до такой степени скверно, однако описание жажды в этой ужасной поэме обострило и нашу жажду.

— Милейший, — произнес Царь грубо, — я не торгую наркотиками. Вы пришли не в ту лавочку.

Петушок повесил свою головку, его глаза стали стеклянными. Но нужда в наркотике толкала его пробовать в отчаянии каждую уловку.

— Черт возьми, — вымолвил он, сколько хватило духа. — Вы же сами подстрекали нас, мол продолжайте.

— Определенно, — признал Царь, — и теперь я подстрекаю вас остановиться.

— Я‑то думал, что вы верите в «делай, что тебе нравится»; вы ведь это все время говорили.

— Прошу прощения, — резко парировал Царь. — Я никогда не говорил ничего подобного. Я говорил «Твори, что ты желаешь», и повторяю это еще раз. Но это лошадь несколько иной масти.

— Но нам нужен порошок, — взмолился Питер. — Нужен и все. Зачем вы втянули нас в это дело?

— Зачем, — тонко усмехнулся Царь. — Да потому что моя воля заключается в том, чтобы вы поступали сообразно своей собственной воле.

— Ясно, тогда я хочу порошок.

— Сэр Питер, вы — проницательный психолог, и все же вы не уловили мою мысль. Боюсь, что я ее скверно выразил.

У Петушка все бурлило внутри, однако, он был слаб, на грани обморока и походил на ягненка. Я бы убила Царя Лестригонов, если бы имела для этого средства. Я понимала, что он умышленно истязает нас ради собственного удовольствия.

— О, я понял, — сказал Петушок. — Ведь я забыл, кем вы были. Сколько вы хотите?

Прямое, сделанное в упор оскорбление, не вызвало у меня даже улыбки. Он обратился к высокой девице, которая сидела за столом и корректировала гранки.

— Обратите внимание на характерную реакцию, — сказал он ей, как если бы мы были парой кроликов, подвергнутых им вивисекции. — Они не понимают мою точку зрения. Они неверно цитируют и мои слова, которые слышат от меня при каждой встрече. Они не могут правильно истолковать четыре слова одной‑единственной фразы «Твори, что ты желаешь». И, наконец, осознав свою неспособность понять они тотчас же решают, что я должен быть одним из самых грязных негодяев, избежавших петли.

Он снова повернулся к Петушку, слегка кивнув в знак извинения.

— Попробуйте же понять, что я говорю, — произнес он очень серьезно.

Ненависть распирала меня, подозрение переполняло до краев, я была ошеломлена презрением. И все же он вынудил меня почувствовать свою искренность. С гневной яростью я раздавила эту догадку.

— Я поощряю вас принимать наркотики, — продолжил Царь, — в точности, как я поощряю ваши полеты. Наркотики претендуют на власть над каждым человеком.

 

Неужто так ужасно неравенство сил ‑

Наследник чудесных веков,

И земного венца на час,

Господин прилива и грома

Против сока цветка?

Эх! в реве и рыке

Всех армий греха

Это единственное сражение,

Которое он, как известно, никогда не выигрывал.

 

Дети, вы — цвет нового поколения. Вы не должны ничего бояться. Вы должны покорить себе все. Вам необходимо научиться использовать наркотики, также как ваши предки научились использовать молнию. Вы должны суметь подчинить их собственной воле и использовать их сообразно обстоятельствам.

Он смолк. Острая потребность в наркотике держала Питера настороже. Он следил за доводами Царя с напряженной живостью.

— Верно, — согласился Питер, — и как раз в данный момент звучит команда «продолжать».

Лицо Царя Лестригонов расцвело улыбкой глубокого удовлетворения; и худенькое тело девушки за столом вздрогнуло, точно его приятно пощекотали.

Чутье подсказало мне почему. Она уже слышала похожий аргумент раньше.

— Разумно излагаете, сэр Питер. Это будет хорошо смотреться в широкой рамке, незамысловатой, из красного дерева, пожалуй, над камином.

По той или иной причине этот разговор нас взбодрил. Несмотря на отказ в наркотике, мы оба почувствовали себя намного лучше. Петушок выстрелил крупным калибром.

— То есть, господин Лам, суть вашего учения в том, что каждый человек должен стать абсолютным хозяином своей судьбы.

— Верно, верно, — согласился Учитель с нарочито громким вздохом. — Я ожидал быть побитым в споре. Меня всегда бьют. Однако и я тоже хозяин своей судьбы. «Если Сила вопрошает Зачем, тогда она — Немощь», как написано в «Книге Закона»; и судьба не велит мне выдать вам в это утро какие‑то наркотики.

— Но вы сталкиваетесь с моей Волей, — возразил Петушок, почти оживившись.

— Мне долго придется объяснять, — парировал Царь, — почему я считаю ваше замечание неверным. Но процитируем «Книгу Закона» еще раз: «Довольно всяческих Потому, что будь они, сволочи, прокляты». Давайте я вам лучше расскажу вместо этого одну историю.

Мы тактично изобразили нетерпение и готовность ее послушать.

— Величайшим альпинистом своего времени был, как вы знаете, покойный Оскар Экенштайн.

Сказав это, он сделал несколько малопонятный и сложный жест; однако я смутно догадалась, что он был как‑то связан с церемониалом почитания мертвых.

— Мне крупно посчастливилось быть усыновленным этим человеком; он научил меня лазить по горам, в частности, делать глиссаду. Он заставлял меня съезжать по склону в самых сложных позициях; головой вперед и так далее; и я должен был катиться по льду, не пытаясь себя спасти до его команды, и только тогда, у самого финиша я должен был прийти в себя, и пока он считает до пяти, перейти в положение сидя или стоя, по его выбору, либо свернуть в сторону, либо остановиться. И постепенно его упражнения делались все более опасными. Все это звучит, конечно, довольно непонятно, но, между прочим, он был единственным, кто научился «глиссаде» сам и обучал делать других столь совершенно.

— Как бы то ни было, приобретенная эта способность пригодилась мне еще во многих случаях. Сберегая час времени, порою сберегаешь чью‑нибудь жизнь, и мы могли бы нырять с опаснейших склонов, где (в частности) можно напороться на осколок льда, идя на высокой скорости, если бы точно знать, что сможешь затормозить в то самое мгновение, когда заметишь угрозу. Мы могли, вероятно, опуститься на три тысячи футов там, где обычные люди без специальной тренировки спускались бы на веревке шаг за шагом, и, кто знает, рисковали в результате попасть в ураган, застигнутые темнотой.

Больше всего это мне помогло несколько лет назад, когда мне довелось командовать экспедицией в Гималаях. И вот кули побоялись пересекать заснеженный склон, кончавшийся над ужасным обрывом. Я велел им наблюдать за мной, бросился на снег головою вперед, съехал вниз как мешок овса, и вскочил на ноги на самом краю пропасти.

Когда я снова к ним подошел, людишки эти так и стояли, разинув рты от ужаса и изумления. Они последовали за мной через mauvis pas [опасное место — франц.] ни секунды не колеблясь. Видимо они решили, что все это магия или что‑то вроде этого. Неважно что. Но они, по крайней мере, были уверены, что смогут пересечь опасный участок без вреда для себя, ведомые человеком, столь очевидно пользующимся протекцией горных богов.

Петушок стал белый, как смерть. Он с абсолютной ясностью понял суть анекдота. Ему было стыдно как мужчине, что он пребывал во власти слепого черного влечения. Он не верил, что Царь, на самом деле, рассказывал правду. Он думал, что этот тип рисковал своей жизнью, чтобы только заставить этих кули перейти на другую сторону. Казалось немыслимым, чтобы человек мог обладать такой абсолютной силой и уверенностью. Иными словами, он судил о Царе Лестригонов по себе. А о себе ему было известно, что он не первоклассный летчик. Ему льстило, что он пренебрегал столькими опасностями. Поэтому презрение Царя к тому, что люди именуют героизмом, его взгляд на неоправданный риск, как на простую животную дурость, резануло его точно как удар кнутом. Быть готовым их принять — это да. «Я жизнь свою в булавку не ценю».

Лам не испытывал восторга при виде крысы, загнанной в угол. Сделать себя полноправным хозяином в любом возможном положении — таков был его идеал.

Два или три раза Петушок пытался раскрыть рот; но так и не нашел слов. Царь Лестригонов подошел и взял его за руку.

— Наркотики — это тот самый склон горы перед нами, — сказал он, — и я — хитрый старый Экенштайн, а вы, соответственно, молодой амбициозный Царь. И я командую: «Стоп!», — и когда вы покажете мне, что смогли остановиться, когда возьмете себя в руки, и встанете на скате, смеясь, вот тогда‑то я и покажу вам, куда идти дальше.

Какой‑то извилиной мозга мы понимали, что человек этот неумолим. Мы ненавидели его той ненавистью, какой слабые всегда ненавидят сильных, но мы были вынуждены его уважать, восхищаться им, и по этой причине он был нам еще более отвратителен.

 

ГЛАВА II

БАБЬЕ ЛЕТО

Мы ушли в ярости и подавленном настроении, скрипя зубами. Какое‑то время прогуливались молча. Неожиданно таксист предложил свои услуги. Мы апатично уселись в его машину, приехали назад к себе и тут же бросились каждый на свою постель. Мысль о ланче вызывала отвращение. Мы были чересчур расстроены и ослаблены, чтобы чем‑нибудь заняться. Надежды на разговор не было, мы бы непременно поругались. Я впала в состояние бессонной муки. Мне сжигали мозг воспоминания о визите в студию. Воображение рисовало, как шипит мясо моей души, заклейменное раскаленным добела железом Воли Царя Лестригонов.

Я взяла в руки этот дневник. Записав все подробности, ощутила чувство облегчения.

Меня воспламенила страстная решимость окончательно одолеть Г. и К.; но руки мои были связаны за спиной, ноги закованы в цепи с ядром. Этот зверь не заставит меня остановиться. Мы достанем все, что нам надо, в обход него. Мы не желаем, чтобы с нами обращались, как с детьми; мы достанем, сколько захотим, и будем принимать все время, пусть это нас и погубит.

Конфликт внутри меня бушевал до вечера. Петушок погрузился в сон. Он храпел и стонал. Он походил на арестанта. Вот уже два дня, как он не бреется. Да и у меня самой черные ногти. Все мне кажется липким и клейким. Я не одевалась. Набросила одежду кое‑как.

Петушок проснулся к обеду. Мы не могли спуститься вниз в таком виде. Внезапно нас ужалила догадка, что мы вызываем подозрение в этом отеле. Мы испытывали ужасный страх перед разоблачением. Ведь они могут что‑нибудь предпринять. И, что хуже всего, мы толком не знаем, чего именно ожидать. И чувствовали такую беспомощность, что едва могли пошевелить пальцем от слабости.

О, найти бы где‑нибудь немного!...

Мой Бог! Что за удача! Какая же я дура. В кармане моего дорожного платья должен быть пакетик героина. Мы подползли друг к другу и разделили его содержимое. После длительного воздержания эффект был чудесный.

Петушок взбодрился до свирепости. Отчаянная душевная мука, которую он испытывал, подтолкнула его к быстрым решительным действиям. Он послал за цирюльником и официантом. Собрать наши вещи явилась горничная. Мы заплатили по счету и оставили тяжелые сундуки в отеле, объяснив внезапный отъезд деловыми причинами. Мы поставили наши чемоданчики в такси и сказали: «Юстон, главная улица».

Петушок остановил одного типа у Кембридж‑Цирка.

— Слушай, — прошептал он с нетерпением, — мы хотим какие‑нибудь комнаты в Сохо. Во французском или итальянском заведении.

Тип с проблемой справился. Он подыскал нам темную комнатку на первом этаже на Грик‑стрит. Хозяйка оказалась вроде как южанкой, с примесью негритянской крови. Ее лицо наводило на мысль, что она именно та женщина, которую мы искали.

Расплатились с таксистом. Петушок очень беспокоился. Он хотел найти человека, чтобы как можно быстрее осуществить наши желания. От нетерпения у него чесалось все тело, но все же он боялся. И вот мы уселись на кровать и начали строить планы.

 

21 Августа

Не могу ничего припомнить. Должно быть, я незаметно уснула в одежде. Петушка в комнате нет...

Целый вечер он мотался по городу; клубы и тому подобное. Мэйбел Блэк дала ему две порции кокаина; но у нее и самой было шаром покати. С Диком Уикхэмом они наведались в Лаймхаус. Неудачно! Они чуть было не подрались с какими‑то моряками...

Мадам Беллини принесла завтрак. Жуткая, плебейская еда. Но нам надо немного поесть; я так ослабла...

Она пришла забрать посуду и прибрать в комнате. Исподволь я спровоцировала ее рассказать о своей жизни. В Англии она вот уже почти тридцать лет. Я кружила вокруг да около интересующего меня предмета. О нем ей было известно немного. Но думает, что сможет помочь. Одна из здешних женщин колется. Она поинтересовалась, сможем ли мы ей заплатить. В самом деле, это довольно забавно. Восемь тысяч годового дохода и одна из красивейших усадеб вблизи Лондона. И в какой‑то грязной дыре у нас спрашивают: «Есть ли у нас деньги?!» Спрашивает карга, которая в жизни не видела и соверена, если только не стащила его когда‑то у пьяного клиента.

Петушок, кажется, лишился здравого смысла. Он сунул ей в лицо 50 фунтов. Потому что его возмутило ее отношение. Она предпочла заткнуться. Либо думает, что мы полицейские шпики, либо задумала нас ограбить.

Вид наличных денег привел ее в замешательство! Он разрушил ее чувство меры. Мысли о честной сделке оказались выброшены из ее головы. Переменились и ее манеры. Она вышла из комнаты.

Питер велел мне самой сходить к девице‑наркоманке. Он никогда раньше так со мной не разговаривал. Всякое половое влечение меж нами давно умерло. Мы пытались развить былую страсть. Получилось фальшиво, уродливо, противно; святотатство и деградация. Почему же так получилось? Ведь снежок усиливал любовь до невозможного. И все‑таки я люблю его, как никогда. Мой мальчик. Должно быть, он заболел. Хотела бы я быть не такой усталой. Я о нем, как следует, не забочусь. И не могу думать ни о чем, кроме поисков Г. Похоже я особо и не вспоминаю о К. Мне он никогда особенно не нравился. От него у меня кружилась голова и я чувствовала себя больной.

Теперь у нас нет развлечений. Мы коротаем день в темном и отчаянно скучном сновидении. Я не могу думать ни о чем определенном. Чем больше мне хочется Г., тем меньше я способна мыслить и действовать, как следует, если хочешь получить желаемое.

Петушок вышел, хлопнув дверью. И она снова отворилась.

Я не могу пойти к той женщине вот так просто. Я пишу об этом, пытаясь удержаться от слез.

Но я уже плачу, только слезы не текут.

Я стала хныкать как одна женщина, виденная мною однажды в больнице.

У меня нет носового платка.

Не могу заставить себя умываться в такой грязной, треснувшей ванне. Мы не захватили мыла. Полотенце запачкано и разорвано. Я должна принять немного героина.

Я только что побывала у Лилли Фицрой. Как могут мужчины давать ей деньги? У нее седые, грубо окрашенные волосы. Лицо в морщинах, гнилые зубы. Конечно, она была в постели. Я грубо вытряхнула ее, пытаясь разбудить. Я утратила всякое сочувствие к ближним, люди это видят, и это вредит мне в моей игре. Я должна изображать избыток доброты и нежности, которого во мне было так много; это давало повод окружающим считать меня приятной дурочкой.

Кто‑то мне однажды сказал, что в литературе прилагательные портят существительные, так что вы с уверенностью можете вырезать «приятную» прочь.

Впрочем, она все же славная, немолодая, слабохарактерная бедняжка. Употребляет только М. и покупает его уже в виде раствора, готового к инъекции. Лилли заметила, что я пропадаю, и сделала мне укол в бедро. И хотя он не зацепил так, как Г., но остановил наихудшее в моем страдании. Она никогда не встает до чая. Я оставила ей пятерку, в обмен на обещание выяснить вечером у человека, достающего ей морфий, что он может сделать для нас.

Она сделалась весьма нежной в сентиментально‑материнском стиле, рассказывала мне историю своей жизни и прочее в том же духе, и, казалось, не могла остановиться. Разумеется, я притворялась заинтересованной, дабы ее не злить. Ведь от этого может зависеть все.

Но самое ужасное, что уходя я позволила ей меня поцеловать. Интересно, стану ли такой же, если не брошу наркотики.

Что за абсолютный вздор! Насколько я могу судить, они наоборот позволяют ей не катиться так быстро в пропасть. Жилось ей, наверное, зверски паршиво. В том, как она вцепилась в пять фунтов — ключ ко всем ее несчастьям; в этом, да еще в ее невежестве относительно всего, кроме грязнейшего разврата и подлейших преступлений.

Морфин явно крепко помог мне. Я вполне пришла в себя. Об этом можно судить по тому, как я делаю эту запись. Моя точка зрения вполне объективна. Ко мне вернулось чувство пропорций. Я могу судить о вещах последовательно, у меня прибавилось физической силы, однако мне снова хочется спать...

Радость! Только что вошел Петушок, и он полон хороших новостей. Он выглядит отлично — ровно, как и чувствует. Он принес пробу от торговца, с которым познакомился в «Глицинии». Абсолютно нормальный продукт. Он ожил за секунду. Они работают вдвоем; человек с товаром и напарник‑сторож. Деловые переговоры они проводят в уборной, и если заходит кто‑нибудь чужой, торговец исчезает. В случае реальной опасности он избавляется от образца, смывая его бесследно в унитаз. Убыток пустячный; ведь они могут покупать сырье по несколько шиллингов за унцию, и перепродавать его, уж не знаю во сколько раз больше его веса в золоте.

Уж сегодня ночью мы точно не будем грустить!

 

22 Августа

Адская ночь!

Петушок был на свидании со своим поставщиком, и закупил на 10 фунтов Г. и на 15 К. Но героин оказался совсем не Г., а К. разбавлен до такой степени, что и говорить об этом не стоит.

Какие все же грязные и подлые твари эти люди!...

Как может один человек извлекать выгоду из горестной нужды другого. Во время войны тоже самое было со спекулянтами. Собственно так было всегда.

Я пишу это в турецкой бане. Я больше не в силах выносить этот отвратительный дом. Баня мне очень помогла. Массаж успокоил мои нервы. И после довольно долгого сна одна чашка чая возвратила меня к жизни.

Пыталась читать газету, но каждая строка бередит мою рану. Они, кажется, помешались на наркотиках...

Я считаю, что это и в самом деле вполне естественно. Не забуду, как мой отец однажды пояснил мне, что неравенство благосостояния и всякие злоупотребления в коммерции происходят из‑за искусственных ограничений.

Надувательство прошлой ночи сделал возможным великий филантроп Джейбз Платт. Это именно его Дьявольский Наркозакон породил ту самую торговлю, которую он старается подавить. Ведь до сих пор ее не было нигде, кроме его прогнившего воображения.


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.126 сек.)