ОТ ГРЕХА ПОДАЛЬШЕ

Машина Царя стояла у дверей. Мейзи уселась за руль и тронулась с места, не говоря ни слова. Я сидел, дрожа, сбоку от нее, и меня переполняли необъяснимые угрызения совести. От кокаиновых восторгов не осталось и следа. Кокаин как будто усугублял мою нервозность, но, тем не менее, я неоднократно прибегал к наркотику за время недолгой поездки.

Когда мы добрались до студии, там сидела на своем обычном месте, за столом, Лала, а Царь расхаживал по комнате из угла в угол, положив руки за спину и склонив голову, с таким глубокомысленным видом, что, казалось, и не заметил, как мы прибыли. Лу так и не сняла свои меха. Она стояла точно статуя, посреди комнаты. Она то заливалась краской, то бледнела, и это было единственным признаком того, что она еще жива. Глаза ее были закрыты. По какой‑то причине она напомнила мне подсудимого, ожидающего приговора.

Царь резко остановился, и мы обменялись рукопожатиями.

— Снимайте шляпу и пальто, и присаживайтесь, сэр Питер, — сказал он резко.

Его обращение было совсем непохоже на прежнее. Он уселся в кресло, отыскал в кармане старую черную трубку и закурил ее, предварительно набив черным табаком. Казалось, что он чрезвычайно возбужден, что опять же было совершенно ему не свойственно. Затем он прокашлялся и поднялся, и поведение его полностью переменилось. Мне он предложил одну из своих миллионерских сигар, и жестом велел Лале подать мне выпить.

— Это новейшая мода у нас в студии, — сообщила Лала веселым тоном. Она явно старалась ослабить напряжение. — Бэзил изобрел этот коктейль прошлым вечером. Мы называем его Кубла Хан номер два. Как вы видите — это наполовину джин, наполовину кальвадос, чайная ложка мятного ликера и около двадцати капель лауданума. Пропускаете через колотый лед, и вот вам самая освежающая штука из всех, мне известных.

Я машинально принял эту шикарную смесь, с трудом сдерживая свое нетерпение. Мне хотелось сразу перейти к делу. Я ощущал близость чего‑то не терпящего отлагательств. И еще мне не нравилось, как ведет себя Лу. Она оставалась абсолютно неподвижной и безмолвной; это навевало таинственную жуть.

Царю понадобилось три спички, чтобы раскурить свою трубку, и она продолжала гаснуть чуть ли не перед каждой затяжкой. Вскоре он со злостью швырнул ее на ковер и закурил сигару. Камин был огражден решеткой, на ее перекладине сидела Мейзи, в нетерпении болтая ножками. Создавалось впечатление, что мы ожидаем чего‑то, и никто не знает, с чего начать.

— Расскажите ему, Лу, — внезапно скомандовал Царь.

Она встрепенулась, будто от удара. Затем повернулась ко мне лицом к лицу. Первый раз в жизни я обратил внимание, какого она высокого роста.

— Петушок, — вымолвила Лу. — Я стою на распутье.

Она сглотнула, попыталась продолжить речь и не смогла.

Царь сел в свое кресло. Он целиком пришел в себя и наблюдал эту сцену с объективным любопытством профессионала. Лала перегнулась через спинку кресла и что‑то долго и серьезно шептала ему на ухо. Он кивнул.

Лам еще раз прокашлялся, и только тогда заговорил напряженным голосом.

— Я думаю, что всего проще будет, если леди Пендрагон расскажет сэру Питеру, как она уже рассказала нам, в точности все, что произошло, как если бы она свидетелем в суде.

Лу беспокойно повела плечами.

— Я сыта по горло, — наконец выпалила она.

— Свидетель, будьте любезны контролировать себя, — сделал замечание голосом судьи Царь Лестригонов.

Суровость его тона не просто привела Лу в чувство; возможно, она стала на миг такой, какой была еще до нашего с ней знакомства.

— Когда эти люди явились сегодня днем, — начала она вполне спокойно, — я сразу же поняла, что они затевают какую‑то игру. Я знала, зачем Гретель нужно удалить меня из комнаты, и я напрямую ей в этом препятствовала. Она, полагаю, была правдивой настолько, насколько может быть такая женщина. Что‑то относительно покупки акций химического завода?

— Да, именно, — сказал я в ответ, и ощутил, как в моем голосе прозвучала враждебность. — А почему бы и нет? Раз в жизни подворачивается возможность сделать такое удачное вложение, и я не понимаю, почему женщины должны совать свой нос в мужские дела, которые они не понимают и никогда не поймут. Между прочим, я, наверное, уже упустил свой шанс. И все из‑за тебя! Если бы я знал, где искать Платта, я бы пошел туда и подписал контракт сию минуту. А пока что я могу пойти в банк и заняться получением денег.

Я вытащил часы.

— Я даже и пообедать уже не успею, — продолжал я, умышленно доводя себя до бешенства.

Лу отступила на несколько шагов, затем вернулась назад и посмотрела мне в лицо.

— Примите мои извинения, Сэр Питер, — произнесла она ледяным, нарочитым тоном. — Я не имею никакого права вмешиваться в ваши планы. В конце концов, они меня более не касаются.

Я вскочил на ноги и отбросил наполовину выкуренную сигару в камин.

— На что ты намекаешь? — спросил я с чувством.

Кажется, я собирался сказать ей что‑то еще, но неожиданно во мне что‑то будто сломалось. Ощутив слабость, я, задыхаясь, опустился в кресло. Полузакрытыми глазами я смог увидеть, как импульсивно было метнулась ко мне Лу; но затем, овладев собой, отшатнулась, точно человек, обнаруживший, что красиво изогнутая ветка на земле на самом деле оказалась гремучей змеей.

Мой мозг пульсировал вяло и медленно, но она продолжала говорить с безжалостной страстью. Я был сметен бурным порывом ее презрения.

— Я извинилась и зашла посмотреть, что же у вас все‑таки происходит. Как оказалось, вы были весьма далеки от действительности. Вы нюхали кокаин, но не в виде эксперимента, и не потому, что это вам было физически нужно, а просто так, из порочности. Вы уже приняли его столько, что были невменяемы. Это я бы еще могла снести, потому что любила вас. Но то, что вы планировали стать партнером этого злодея‑убийцы, этого набожного ханжи, это уже совсем другое дело. Это дело чести. Не знаю, как долго простояла я там. Я прожила целую жизнь за секунду, и приняла решение порвать раз и навсегда с этой грязью. Я улизнула и примчалась сюда. Я и сама сейчас полубезумна от жажды Г.; но я не хочу принимать его, пока не будет покончено со всем этим. Боль моего тела помогает мне стойко переносить смертельную муку моей души. О, я знаю разницу между геройством и истерией — можешь называть меня, как тебе нравится, все, что ты скажешь, больше не играет роли. Я не хочу умирать, и поэтому я попросила Бэзиля забрать меня, как он обещал однажды, задолго до нашей с тобой встречи. Он пообещал вылечить меня, и я ловлю его на слове. Он обещал меня забрать, и я напоминаю ему об этом. А ты можешь получить развод. Тебе же лучше. Потому что я не желаю снова видеть твое лицо. Никогда.

Все остальные в этой комнате не существовали для меня. Мне нужно было собраться с силами, чтобы отразить атаку Лу. Стояла абсолютная тишина, нарушаемая только моим сопением. Я снова овладел собой, и разразился оглушительным хохотом.

— Так вот в чем суть фокуса, да? — сумел я, наконец, ответить. — Ты продаешь меня, чтобы купить третью долю у этого хама!

Я запнулся, стараясь придумать какие‑нибудь гнусные оскорбления; но мой мозг отказывался работать. Он подсовывал мне какую‑то несносную ругань, которая обыкновенно ассоциируется с уличными хамами. Я изрыгнул целый фонтан грязной брани; но даже в тот момент я понимал, что это не делает мне чести. Мои замечания были восприняты с полным безразличием. Даже Лу едва пожала плечами и посмотрела на Царя Лестригонов, точно говоря: «Вы же видите, я была права».

Царь медленно покачал головой. Я, на самом деле, видел очень плохо. Мое зрение оказалось каким‑то особым образом нарушено, а сердце переполняло негодование. Я еще раз угостился кокаином. К моему удивлению, Царь проворно встал с кресла и выхватил бутылочку у меня из рук. Я хотел подняться и прикончить его, но на меня нашла предсмертная обморочность. Комната поплыла. Царь вернулся в кресло, и студию опять окутало безмолвие.

По‑моему, я ненадолго потерял сознание; ибо не помню, кто обернул мою голову ледяным полотенцем, или как так получилось, что у меня по позвоночнику струилась морозная испарина.

Я пришел в сознание, испустив тяжелый вздох. Все были в прежних позах, за исключением Лу, которая сняла свои меха и вернулась в кресло.

— Если вы чувствуете себя достаточно хорошо, — сказал Царь, — вы могли бы выслушать также и конец этой истории.

Внезапно Лу начали душить рыдания, и она зарылась головой в подушки. Царь подал знак, явно понятый Лалой. Она шагнула вперед, и встала передо мной, убрав руки за спину, как ребенок, повторяющий урок.

— Сэр Питер, — начала она нежным голосом, — Бэзил объяснил леди Пендрагон, что она следует неверному взгляду на данный вопрос. Он рассказал ей, что когда люди борются с наркотической зависимостью, им свойственно говорить и делать вещи, полностью чуждые их характеру. Всем нам известно, что вы с избытком продемонстрировали нам вашу храбрость и чувство чести. Нам известен ваш род, и нам известны ваши подвиги. Беседа с мистером Платтом не считается. Вы были больны. Этим все сказано. Мейзи вызвалась съездить и забрать вас; и, слава богу, она сделала это вовремя!

Лу резко развернулась и обрушилась на Царя Лестригонов.

— Помните, что вы обещали, — буйно кричала она. — Я поймала вас на слове.

— И это тоже, — спокойно ответил он, — происходит потому, что вы больны, равно как и он — болен.

— Значит это порядочно, нарушать слово, данное больной женщине? — она снова рванулась вперед, точно тигрица.

Странная улыбка изогнула губы Царя.

— Ну, а что скажет сэр Питер? — спросил он с некоторой ленивой игривостью.

Я внезапно остро представил себе, как я смехотворно выгляжу, точно больная обезьяна с полотенцем на голове. Я сорвал его и швырнул на пол.

Лала тотчас же его подняла. Я воспринял этот жест, как оскорбление. Со мной обращались, как с человеком, который вечно досаждает, создавая беспорядок в чужой студии. Это усугубило мою угрюмость.

— Неважно, что я скажу, — сердито ответил я. — Но поскольку вы спрашиваете, я скажу так: возьмите ее, держите ее и чтобы больше я о ней не слышал. И на том вам спасибо.

Звук моего голоса заставил меня скривиться. Неужели я настолько увлекся, что позволил себе говорить так вульгарно? Необычным образом все, что происходило, делало мою позицию все менее и менее достойной.

Тут вмешалась Лу. Весьма насмешливым тоном она изрекла:

— Ага, Бэзил, он отпускает меня. Я перехожу к вам незапятнанной. Вы можете быть верны своему обещанию, не нарушая вашей веры.

Она поднялась с диванчика и приблизилась к его креслу. Она бросилась к его ногам и уткнулась лицом ему в колени; протянув к нему руки, она пыталась погладить его лицо.

— Да, — Царь ласково потрепал ее волосы. — Мы свободны, и я сдержу свое обещание. Я вас вылечу и заберу с собой. Но вы позволите мне выдвинуть одно условие?

Лу подняла лицо. Несмотря на физическую немощь последних нескольких месяцев, любовь еще способна была перевоплотить ее телесно. Она была лучезарно прекрасна, и только и ожидала, чтобы Лам заключил ее в свои объятия. Она вся дрожала в страстном экстазе.

Я схватился за ручки моего кресла в тщетной ярости. На моих глазах единственная женщина, которую я любил, отказалась от меня, отвергла с презрением, и предлагала себя другому мужчине так же импульсивно и порывисто, как некогда предлагала себя мне. Нет, клянусь всеми силами Ада, это было еще хуже! Ибо я домогался ее восторженно, а он не делал никаких усилий.

— Одно условие? — ее голос звонко и чисто звенел на всю студию. — Я всецело дарю себя тебе, мой Властелин и Любовник; владей и наслаждайся моим телом и душой. Что мне условия?

— Ладно, — кивнул Царь Лестригонов, — это и в самом деле лишь одно маленькое условие; и чтобы доказать, что я сдерживаю обещания, я должен сдерживать их все. Видите ли, я ведь обещал вылечить и сэра Питера, а поэтому мое условие таково — он тоже едет вместе с нами.

Она вскочила на ноги, точно ужаленная коброй. Ее вытянутые руки боролись с податливым воздухом. Ее унижение нельзя было выразить словами. Царь убрал трубку в карман, встал и потянулся, словно огромный, ленивый лев. Он обнял ее и, крепко удерживая, пристально взглянул в ее измученное лицо: ярко‑алая ломанная линия ее рта растянулась трагически в квадрат, из которого хотел и не мог вырваться вопль. Лам нежно встряхнул ее за плечи. Напряженные мышцы Лу стали расслабляться.

— Так по рукам, крошка? — спросил он.

Ее рот закрылся, затем изогнулся в прелестной и счастливой улыбке. Мрачное пламя вожделения угасало в ее глазах. В них теплился свет понимания.

Царь обнял ее за талию и подвел ко мне. Крепко взяв меня правой рукой под плечо, он поднял меня со стула, точно Геркулес, дотянувшийся до самых темных бездн Ада, и вытащивший оттуда на свет божий чью‑то проклятую душу.

Он соединил наши руки и накрыл их своими.

— Кого соединил вместе Бог, — произнес Лам торжественно, — да не разлучит никто из людей.

Поворот на каблуках, и перед нами снова предстал человек решительного действия.

— Мейзи, — распорядился он, — ключ у вас. Поезжайте, упакуйте их вещи и оставьте их в зале ожидания вокзала Виктория. Лала, позвоните и закажите для этих добрых людей каюту. В Лондоне нам не место, чересчур много филантропов бродит вокруг, высматривая, кого бы сожрать. Позвоните Дюпону, пускай пришлет обед на пятерых к семи часам. Мы успеваем на десятичасовой поезд и будем в Телепиле sabse jeldi.

Мейзи уже не было в студии, а Лала закончила телефонировать, прежде чем он сказал эту речь. Он обратился к нам с той же подчеркнутой спешкой.

— Ну что, молодые люди, — голос его звучал бодро. — Ваши нервы разодраны в клочья, и неудивительно. Белые таблетки для обоих, и немного героина, чтобы придать им сладость. Потом вы же пропустили ланч! А это совсем нехорошо. Что же, мы устроим старомодное, роскошное чаепитие. Насколько мне известно, в ведерке с углем или где‑то там имеется кое‑какая еда, и Лала нам что‑нибудь сварит, покамест я буду намазывать масло на хлеб. А вы посидите и обсудите свои планы относительно медового месяца номер восемь, или какой он там у вас по счету. И не мешайте мне, потому что я буду очень занят. В самом деле, вам повезло, что я привык собираться в трехлетние кругосветные экспедиции за три минуты.

Чай был готов через полчаса. Лу и я сидели на софе, потрясенные и расстроенные всем, что мы пережили. Морально, умственно, физически — оба мы были снедаемы жесточайшей усталостью. И все‑таки волны ее напрасно бились в молчаливую и неподвижную скалу нашего возвышенного блаженства. Оно не находило выражения. Слишком утомлены мы были. И, тем не менее, мы ощущали некой глубиннейшей частью нашего сознания, с которой впервые были беспощадно сорваны все ее покровы, что такое блаженство существует. Оно было всегда, «испокон века», и будет всегда. Оно не зависит ни от времени, ни от пространства. Это был невыразимый союз, в бесконечности бытия каждого из нас, и наших индивидуальностей.

Я должен воздержаться от детального описания нашей поездки в Телепил. Если другие доберутся до местных красот, то они очень быстро придут в упадок. Как бы то ни было, не будет особенного вреда, если рассказать про само это место, особенно если уже не менее трех тысячелетий назад оно стало одной из известнейших точек на планете. И одним из основных поводов для этого было то, что уже в те времена его украшали развалины забытых цивилизаций. Сегодня же рука человека начертала эфемерные надписи повсюду на огромных скалах, что нависают над городом.

Приближаясь к Телепилу с запада, мы были поражены, когда могучий утес устремился вдруг на нас, точно поезд из‑за поворота. Словно новый Гибралтар, он возвышался на фоне неба на триста пятьдесят метров над уровнем моря. Он занес над городом две свои огромные лапы, будто присевший лев, играющий со своей добычей, перед тем, как ее пожрать — что, собственно говоря и соответствовало действительности.

Крупнейшей тамошней достопримечательностью является величественный собор, построенный в эпоху норманнов. Он стоит на выступе прямо над краем отвесной скалы, а внизу уже под ним, как раскрытый веер, лежит сам городок. Его ничтожность столь же подчеркивается присутствием собора, сколь и вид собора усугубляется скалами; и все же, когда тебе знакомы размеры обычных построек, нельзя не отметить разницу масштабов.

Городок служит мерилом громадных размеров собора; и как только ты их постигнешь, они сами в свою очередь превращаются в мерило величия скал.

Мы прошли пешком от вокзала до резиденции Царя Лестригонов, высоко на горном склоне над прилегающей к скалам морской косой. Тут и там над нами возвышались утесы. Они были рассечены остроконечными глыбами и глубокими оврагами; но поверх самых ужасных обрывов мы могли видеть останки наследовавших друг другу цивилизаций; греческие храмы, стены римских укреплений, водохранилища сарацинов, ворота норманнов и другие постройки всех времен медленно погибали на иссохших и мрачных уступах.

Тяжелая эта была для нас работа — восхождение на холм — при таком никудышном состоянии нашего здоровья. Мы были вынуждены то и дело присаживаться на громадные камни на обочинах троп, извивающихся среди вспаханных полей, утыканных кривыми и серыми оливами.

Воздух этих мест был в высшей степени опьяняющий, однако даже упоение им только усугубляло стыд за наше негодное физическое состояние. Мы два или три раза прибегли к героину, пока шли. Непонятно было, почему мы не взяли повозку хотя бы на часть пути. Но это, несомненно, являлось частью плана Царя Лестригонов, дабы мы терзались осознанием нашего бессилия в столь божественном месте, где голоса природы сливались в хор, подстегивающий нас к физической активности. Наша немощь не казалась такой отвратительной в Лондоне, в отличии от того, каким он стал в этом священном храме прекрасного.

Самого же Лестригона возвращение домой, похоже, взбодрило до необычайности. Он скакал по камням как молодой козел, пока мы, задыхаясь, тащились вверх по склону. А когда мы отдыхали, Лам рассказывал нам историю исторических памятников, усеивавших эти склоны.

— Это место поможет вам подправить ваши понятия, — заявил он, — о вечном, насколько что‑либо вообще вечно.

И мы действительно глубоко ощутили тщету человеческих попыток, созерцая наслоения цивилизаций, и взирали на последнюю из них внизу, все еще процветающую, хотя признаки упадка были очень даже налицо. Современный город возводился даже не помышляя о противостоянии столетиям. Он был по сути своей хлипок и готов развалиться на глазах; события последних нескольких часов не раз свидетельствовали не только о социальном беспорядке, в любой момент готовом превратить все его современные устройства в руины, но еще и о недостатке энергии и расхлябанности со стороны каждого из аборигенов, с кем нам довелось пообщаться.

Наша маленькая экскурсия явно предоставляла им неслыханную возможность хорошо подзаработать. Однако, никому из них не хотелось удовлетворить даже наименьшую из человеческих амбиций: добиться расположения попутчиков.

— Не падайте духом, — смеялся Царь. — Ваша беда в том, что вы не там ищите постоянства. Видите этих двоих?

На дороге под нами внизу шли два козопаса. Один гнал свое стадо из города после доения, а другой вел своих коз с той же целью вниз.

Царь процитировал две строки греческой поэзии. Я не помнил язык настолько, чтобы их перевести, но слова звучали необычайно знакомо. Их перевел Царь.

«Город Телепил, где пастух, ведущий стадо в город, приветствует другого, выходящего из города, и тот повторяет его приветствие. Люди в этом краю могут получать двойную плату, если в состоянии обходиться без сна, ибо они трудятся по ночам не меньше, чем в дневное время».

— А написано это три тысячи лет назад, и даже само имя женщины, сочинившей эту поэму, утеряно. Но вот пастухи, приветствующие друг друга сегодня, также как и тогда, остались. «ПАNTA PEI», — сказал Гераклит, «все течет». И все, что пытается избежать этого закона, все, что полагается на собственные силы, становится косным, тщиться скомандовать «Стоп!» — оказывается разбито неумолимыми волнами времени. Считается, что сталь крепче воды; но мы не можем построить корабль, который противился бы ее действию. Сравните тихое веянье ветров с несгибаемой скалой. Мы и сегодня наполняем ими наши легкие — и воздух свеж, как обычно. Но посмотрите, как все эти укрепления и храмы, да что там — сами скалы изрыты томными ласками того самого бодрящего бриза. Это одна из причин, по которой я перебрался сюда жить, хотя едва ли такой шаг нуждается в обосновании — довольно одного взгляда на несравненные красоты этого места. Закат солнца здесь стоит двух часов, проведенных в «гранд‑опера». А когда, почти остолбенев, сидишь на террасе виллы и наблюдаешь смену красок при наступлении ночи: А сама эта ночь! Вон там над скалою застыла Полярная Звезда. С течением месяцев плывет по кругу Большая Медведица, и начинаешь мыслить о времени в совершенно ином измерении. Каждое обращение сферы вокруг Полюса становится подобным одному обращению секундной стрелки на часах твоего духа.

Захваченные его словами, мы внимательно слушали. Краса здешних мест, точно волна, ударяла нам в мозг. В нее с трудом верилось. Лондон и Париж, эти злокачественные опухоли, были безжалостно вырезаны из нашего сознания. Из недолговечного городского притворства мы перенеслись в страну вечной действительности. Мы вторично родились в мире, каждое мгновение которого находилось на полностью отличном от нашего прежнего опыта уровне. Нас переполнило чувство собственной невинности. Мы словно пробудились от кошмара; наше ощущение времени и пространства было разрушено, мы осознали, что наши прежние стандарты восприятия реальности были заблуждением. Часы и будильники были просто механическими игрушками. В Телепиле нашим хронометром стала Природа, частью которой были мы сами.

Мы сумели прошагать очередные пять минут; но снова нас одолела усталость. Виды застила от наших глаз настойчивая потребность в героине. Мы утолили нашу злую жажду, но на этот раз для нас было очевидно все безобразие этого акта. Некому за нами было следить; и, тем не менее, нам казалось, что сама Природа была оскорблена присутствием двух уродцев.

— Пойду‑ка я вперед, в Аббатство, — сказал Царь. — А вам лучше не спешить. Я скажу там, чтобы вам приготовили освежающее и пошлю кого‑нибудь вниз, чтобы он вас проводил.

Он махнул рукой и зашагал вверх по холму устойчивой, размеренной походкой опытного альпиниста.

Ладонь Лу коснулась моей. Мы пребывали наедине с природой. Новое чувство зарождалось в нас. Каким‑то образом ощущение обособленности улетучилось. Я нежно привлек ее к себе; и мы обменялись долгим поцелуем, чего давно уже не делали. Нет, мы не целовали друг друга. Мы являлись деталями картины, естественным стремлением которой было поцеловаться.

— Не лучше ли нам продолжить подъем, — предложила Лу немного погодя, высвобождаясь из моих объятий.

Но в этот момент нас атаковала и в самом деле причудливая личность. Это был светловолосый мальчик лет пяти от роду, босоногий, но одетый в короткую рубаху темно‑голубого цвета, с широкими рукавами и капюшоном на алого цвета подкладке. Лицо его было очень серьезно, и он обратился к нам с военным приветствием:

— Твори, что ты желаешь да будет то Законом, — сказал малыш степенно и протянул руку. — Я направлен, чтобы отвести вас в Аббатство.

Даже Лу сознавала, что совершенно невозможно взять на руки и поцеловать такую важную маленькую личность. Мы прониклись торжественным духом события и, встав на ноги, с подобающим достоинством обменялись рукопожатиями.

И тут у него из‑за спины выбежал мальчик еще меньших размеров.

— Любовь закон, любовь воля, — промолвил он, что было, конечно, выражением вежливости.

— Да они не знают, что сказать, — снисходительным тоном пояснил тот, что постарше. — Меня зовут Гермес, — обратился он к Лу. — А этой мой друг Дионис.

С нами случился приступ неконтролируемого хохота, который Гермес счел как нечто совсем уж неуместное. Однако Дионис без смущения заявил моей спутнице: «Я слю тебе больсой поцеюй».

Она подхватила потрясающего постреленка, и вернула поцелуй с процентами. Когда она поставила его на землю, он взял нас за руки, а Гермес, тем временем, с крайне ответственным видом шел впереди, периодически оглядываясь, дабы удостовериться, что с нами все благополучно.

Дионис видимо решил, что в его задачу входит потешать нас, докладывая о различных объектах вдоль дороги.

— Вон там стоит дом хорошего человека, — говорил он. — Я вас туда отведу на ланч, если обещаете вести себя подобающе. А там живет женщина‑баян, — продолжал он, явно успокоенный нашими заверениями в том, что поведение будет подобающим.

Важный вид старшего и бесшабашный характер младшего то и дело вызывали у нас приступы подспудного смеха.

— Кажется, будто мы попали прямо в сказку, — заметила Лу.

— Большой Лев утверждает, что только такие истории и бывают правдивыми, — ответил Гермес, явно готовый к пространному обсуждению данной темы, если это окажется необходимым. Но я без затруднений признал его правоту.

— А вот Аббатство, — сказал он, когда мы обогнули угол. И взору открылось низкое, вытянутое строение.

— Какое же это Аббатство, — возмутился я. — Это вилла.

— Это потому что ты смотришь неправильными глазами, — возразил мне Гермес. — Я и сам так думал, пока меня не просветили.

— А что ты думаешь, мистер Лам сможет просветить и нас? — задал я вопрос, тщетно пытаясь осилить комизм ситуации.

— О, здесь он не мистер Лам, — свысока поправил меня Гермес. — Здесь он Большой Лев и, разумеется, он может научить любого, если тот не слишком глуп или не слишком стар. Я и сам был очень глуп, когда прибыл сюда, — признался он извинительным тоном. — Это стало поворотным пунктом моей карьеры.

Этому ребенку было определенно не больше пяти лет отроду, и его разговор был абсолютно невероятен. Нарастало ощущение, будто мы забрели ненароком в очарованный край. И сам этот край в тоже время очаровывал.

Дионис сгорал от желания доставить нас в Аббатство, и тянул нас за руки.

— Ладно, Ди, — сказал ему Гермес, — разве ты не знаешь, что неправильно дергать людей вот так. Это тоже одно из правил, — объяснил он Лу, — не мешать другим людям. Большой Лев говорит, что у всех будет все получаться, только если каждого оставят в покое.

Похоже он решил, что последнее высказывание требует пояснения.

— На этой неделе Киприда читает нам Гиббона; и она объясняет нам, что все беды произошли от того, что одни суются в дела других.

— Гиббона? — завопил я, хохоча. — Кто же тогда следующий?

— Ну, историю Рима знать нужно, — отвечал Гермес тоном директора школы на собрании учителей.

— А что вы читали на прошлой неделе? — поинтересовалась Лу, несмотря на хохот, одолевавший ее также, как и меня.

— Нам читали Шелли, — поправил мальчик. — Мы сами не читаем.

— Десятый не танцует, — процитировал я.

— Не будь ослом, Петушок, — сказала Лу.

— Но почему, Гермес, вы не читаете сами?

— Большой Лев не хочет, чтобы мы учились, — ответил ребенок. — Нам нужно учиться пользоваться глазами, а чтение их портит.

— Но почему? — удивилась Лу. — Я не понимаю. По‑моему, чтение — лучший способ получить знания.

— Довольно Бочему, будь оно проклято, бабака, — топнул ножкой Дионис.

На этот раз дело было не в физической усталости, удивительные дети заставили нас позабыть все физические ощущения. Но когда вы взбираетесь на холм, то у вас нет возможности посмеяться так, как того хочется. Мы уселись на поросшем травой и цветами клочке земли, и начали кататься по нему туда сюда, вырывая пучки травы, и кусая их, чтобы превозмочь наши эмоции.

Дионис явно принял это за баловство и начал скакать рядом; но Гермес, хотя ему явно хотелось поучаствовать, сдержался, благодаря своему чувству ответственности.

По щекам Лу катились слеза.

— Где на земле ты выучил эти необычные речи? — смогла, в конце концов, она спросить.

— Они из Книги Закона. Да не изменишь ты в ней ни буквы, — отвечал он.

Мы вполне серьезно начали сомневаться, не попали ли мы в один из тех фантастических снов наяву, с которыми нас познакомил героин. Но нет, это был сон совсем иного рода. В сплетениях его чудес неотступно присутствовал здоровый реализм.

Наконец мы сели прямо и глубоко вздохнули. Гермес поспешил помочь Лу подняться, и это движение, исходящее от столь диковинного существа, снова повергло нас в хохот.

А тем временем Дионис разглядывал нас большими серьезными глазами.

— Они подойдут, — неожиданно решил он; и принялся отплясывать свою маленькую чечетку.

Но мы могли видеть, что Гермес, при всем его желании не мешать другим людям, выказывает нетерпение, и поспешили подняться. На сей раз его взяла под руку Лу, оставив меня в обозе с Дионисом, который всю дорогу лепетал без умолку. Я даже не прислушивался, все это и без того было для меня чересчур.

Мы вышли на террасу виллы; в распахнутых дверях стоял Царь Лестригонов. Он сменил свой дорожный костюм на рубище из ярко‑голубого шелка с алой оторочкой, капюшоном и рукавами, такими же, как у мальчишек. Только у него на груди сияло золотым шитьем Египетское око в равностороннем треугольнике, окруженном солнечными лучами.

За его спиной стояли две женщины в нарядах, опять же сходными с облачениями мальчиков. Одной было не больше двадцати пяти, а другой под сорок. У обоих волосы острижены коротко; у той, что помоложе, огненно‑каштановые, а у старшей — серебряно‑седые.

— Это Больсой Лев, — сказал Дионис, — с Афиной и Кипридой.

Гермес отступил и сообщил нам конфиденциально: «Сейчас вы должны первые сказать „Твори, что ты желаешь“, чтобы показать, что вы более пробуждены, нежели они».

Мы заговорщицки кивнули, и выполнили программу с успехом.

— Любовь — закон, любовь подчиняется воле, — ответили трое на входе. — Добро пожаловать в Аббатство Телема!

В миг, точно по мановению волшебной палочки, серьезность улетучилась. Нас тепло представили дамам, и мы начали болтать, точно знали друг друга всю жизнь. Бэзиль усадил двух богов к себе на колени и слушал, довольный, рассказ Гермеса о том, как он справился с поручением.

На террасу вынесли стол и мы сели за трапезу. Афина показала нам наши места и объяснила, что в Аббатстве существует обычай есть молча; «как только, — сказала она, — мы скажем Волю».

Что же она подразумевает под словами «скажем Волю»? Перед едой говорят молитву, но мы это последний раз делали очень и очень давно. Как бы то ни было, эта маленькая загадка скоро разъяснилась.

Она постучала по столу рукояткой тунисского кинжала; его стальное лезвие было инкрустировано серебром. Она стукнула три раза, потом пять, потом еще три раза. Этот особый метод явно имел какое‑то значение. Затем она произнесла: «Твори, что ты желаешь да будет то Законом».

Дионис проявил признаки сильного возбуждения. Была его очередь отвечать и он жутко опасался забыть слова в присутствии чужаков. Он с мольбою взглянул на Киприду, и та прошептала ему на ушко.

— Сто есть твоя Воля? — вопросил он, готовый лопнуть от уверенности и гордости.

— Поесть и попить, вот что есть моя воля, — скорбно ответила Афина.

— Ради чего? — поинтересовался, сомневаясь, Дионис.

— Дабы через это укрепилось мое тело.

Сорванец озирался с беспокойством, точно ответ изгнал ветер из его парусов. Киприда пожала его ручку и он снова расцвел.

— Ради чего? — повторил он без тени смущения.

— Дабы я смогла завершить Великий Труд, — отвечала Афина.

Дионис, похоже, освоил свою игру. Он парировал без малейшего колебания:

— Любовь — закон, подчиняется воле.

— Любовь — закон, любовь подчиняется воле, — поправила его Киприда, и ребенок еще раз торжественно повторил слова.

— Налетай, — бодро крикнула Афина и села на место.

ГЛАВА V

Поиск по сайту: