ГОЛОС ДОБРОДЕТЕЛИ

Бэзил уезжал из города; но он объявился на пятый день в одиннадцать часов утра, и приступил к делу в своей самой серьезной профессиональной манере. После очень краткого приветствия, он отправился прямо к графикам, и внимательно их изучил.

Лу и я чувствовали себя не в своей тарелке. Он тут же это заметил.

— Вы все еще не можете вытряхнуть героин из головы, как я погляжу, — заметил он сурово. — Вы упорствуете, считая себя проказливыми детьми, вместо того, чтобы превратиться в пионеров человечества, предпринявших отчаянное приключение во благо расе.

Я начал извиняться; хотя не был вполне уверен, за что именно.

— Глупости, — прервал он. — Я отлично понимаю, почему вам стыдно за самих себя. У вас было то, что вы называете рецидивом. После того, как вы опустились до пяти, шести и семи доз, вы неожиданно вернулись обратно. Вчера, как я заметил, у Лу было четырнадцать, а у вас шестнадцать — больше, чем вы когда‑либо принимали с тех пор, как находитесь в этом месте. Вы полагаете, что это плохой признак. Я — нет.

Начнем с того, что вы были честны с самими собой; и это имеет наибольшее значение. Затем еще хороший признак, что дневной разброс оказался таким большим. Я предпочел бы видеть «два по восемнадцать», чем «два по восемь», невзирая на четыре лишних дозы. То же самое рассуждение можно применить к распределению доз по времени суток.

То же самое с выпивкой. Человеком, который случайно попадает на попойку, гораздо легче управлять, чем закоренелым пьяницей. Каждый ребенок в «Четвертом Стандарте» знает это. Я полагаю, что это написано золотыми буквами вокруг алтаря в Вестминстерском Аббатстве. Если нет, то должно быть написано. А сейчас не беспокойтесь. И, помимо прочего, не впадайте в раскаяние и не сокращайте прием сегодня и завтра. Если вы так сделаете, то вас ждет очередной рецидив. Я знаю, это звучит, словно я противоречу самому себе. Съешьте его хоть весь, мне все равно. И я повторю это снова в присущей мне элегантной манере.

Я хочу, чтобы сама идея героина была извлечена из вашего сознания; вот та причина, почему я так сильно настаиваю на ведении записей каждый раз, когда вы принимаете его. Это психологический парадокс — лучший способ забыть о вещи — постоянно о ней помнить.

А сейчас до свидания, и приходите на обед сегодня вечером в студию. Наверное, вы захотите немного потанцевать.

Он ушел, махнув на прощание рукой.

Когда мы вернулись с танцев, швейцар сказал нам, что звонили какие‑то леди и джентльмен и очень хотели навестить нас. Они не оставили своих имен и позвонят снова утром.

Это показалось мне любопытным; но я не придал этому большого значения. На самом деле я был в довольно плохом настроении. Я принял немало героина в течение последних нескольких дней, но мне определенно не стоило особенных трудов порвать с кокаином. Морфий и героин вызывают у человека сильное физическое привыкание; но тяга к кокаину носит принципиально психологический характер, и когда человек принимает Г., он не беспокоится так сильно о приеме К.

Однако этим промозглым вечером я почти решился поехать достать в обмен немного снежка.

На первой стадии уменьшения приема героина мы не слишком страдали. Но сам процесс был крайне скучен.

Мы провели очень приятный вечер; впрочем, я не мог удержаться от сравнения с подобными событиями в дни медового месяца. Игристость жизни была утрачена, как в выдохшемся шампанском.

Наша неудача, конечно, заключалась в том, что мы пытались перехитрить природу. Но в тоже время, нельзя было закрывать глаза на очевидные факты, и я понимал, что Лам без колебаний даст нам немного снежка, догадавшись и состоянии, в котором я находился.

Не знаю, почему, но я чувствовал острое нежелание возвращаться обратно и просить его. Возможно, это было инстинктивное нежелание беспокоить его и унижаться, прося. Британский здравый смысл подсказал мне, что лучше всего будет перетерпеть и довериться ночному отдыху, дабы укрепить свои нервы.

Лам советовал нам посещать Турецкие бани, если мы почувствуем себя чересчур подавленными. И они нам действительно помогали.

Мы снизили дозировку до трех понюшек в течение одного‑двух дней, главным образом следуя его совету принимать одну из этих белых таблеток вместо героина, когда страстное желание станет непреодолимым. Между прочим, он считал это совершенно необходимым.

Очень плохо, утверждал он, поддаваться давлению. Вовсе не так опасно принимать героин, когда человек не чувствует отчаянной потребности в нем.

Даже по прошествии всего этого времени, я не вполне понимал особенности ума Царя. Я никогда не угадывал точно, что он скажет следующим.

Однажды днем мы говорили о китайской внешности Лу; и он довольно серьезно сказал, что и в нем должна быть китайская кровь, и возможно даже, что он — реинкарнация китайского философа, которого звали Ко Йен (по‑моему, именно это имя он произнес). По его словам, он обязан Европейскому интеллекту тем, что имеет возможность категорически объяснять, почему его мысли настолько азиатские по форме.

И они определенно были азиатскими. С нашей точки зрения, они были просто извращенными. Но, как правило, они, судя по всему, все время срабатывали правильно в самом конце. Можно было свернуть себе шею, пытаясь повторять все изгибы его ума. И Лам испытывал Сатанинское наслаждение в том, чтобы брать самые что ни на есть общепринятые идеи и опровергал их с помощью цепи парадоксов, сбивающих с толку собеседника своей странностью и тем, что на них, похоже, не было никакого ответа.

Несмотря на всю эту утонченность, он по‑прежнему обладал совершенно британским упрямством; поток самых извращенных рассуждений мог неожиданно обернуться умозаключением, подобным бульдожьей хватке. И человеку оставалось лишь изумляться, действительно ли он верил во все те положения, которые выдвигал.

В моем же собственном случае вывод был только один — надо держать себя в хорошей форме. Так что я лег в кровать, намереваясь подняться рано и отправиться утром к турку. Но, как это случается, мы оба заснули поздно. И к тому времени, как оделись, мы оба проголодались и хотели отправиться на ланч.

Я был этим раздражен. Я хотел выбраться из дома, и полностью переменить мои мысли, насколько это только возможно. Парилка — отличное место для этой цели. Там я вообще ни о чем не могу думать, кроме как о сиюминутном воздействии температуры.

Меня раздражало также сравнительно бодрое состояние Лу. Когда я решил, что, в конце концов, выйду и закажу себе ланч прямо в «Прохладной Комнате», вдруг позвонил швейцар и спросил, не хотим ли мы увидеть леди и джентльмена.

Эти люди словно преследовали меня. Я спросил как их зовут. Наступила пауза, как если бы на другом конце провода началась какая‑то дискуссия; и затем он объявил, что это Миссис Вебстер и ее друг.

Что это еще за мистика? Я не хотел ее видеть. Чего она от меня хочет? У меня выработалась стойкая неприязнь к этой женщине. Я дошел до того, что стал обвинять ее в том, что она втянула нас во всю эту историю с наркотиками. Это было гораздо проще, чем обвинять самого себя.

Тем не менее, мы не могли наотрез отказаться принять ее, поэтому я сказал швейцару, чтобы они поднимались.

— Так это были вы, — сказали мы оба одновременно, как только двинулись навстречу друг другу.

Мы ссылались на тот вечер, когда мы устроили обед самоубийц в «Глицинии». Когда я выходил из зала, то было подумал, что узнал ее; однако я предположил, что ее нет в Лондоне. Ее действительно не было за два месяца до того, но мой рассудок дошел до такого состояния, что мне бы не пришло в голову, что она могла вернуться.

Вот такие вещи героин делает с человеком. Ты составляешь представление о каком‑то предмете, и потом с огромным трудом способен изменить его.

Она, со своей стороны, лишь наполовину узнала меня; и — боже правый! — в этом нельзя было винить ее.

— Мы прослышали, что вы в Лондоне, — начала она вкрадчиво, тоном, который каким‑то образом отдавал фальшью, — и, конечно, я не могла успокоиться, пока не появлюсь и лично не поприветствую вас и Лу. Мы узнали от одного случайного знакомого, что вы жили в маленькой квартирке на Грик Стрит; но вы уехали тем самым утром, когда я приходила, и нам сказали, что вы были больны и не могли никого принять в течение недели. Однако Билли Брэй и Леди Рода, которых мы встретили прошлым вечером, сообщили, что видели вас на танцах. Так что я не могла терять ни минуты и пришла увидеть вас.

Она выпалила все это, будто куда‑то ужасно спешила, в промежутке между фразами с неестественной пылкостью целуя Лу.

Я мог видеть, что эта женщина возмущает Лу даже больше, чем меня, но она, естественно, старалась не показывать этого.

Бессмысленно переминаясь с ноги на ногу, на заднем плане маячил не больше, ни меньше, как знаменитый филантроп, Джейбз Платт. Но он тоже изменился с тех пор, как мы видели его на нашей свадьбе. Тогда он был законченным типом самодовольного, преуспевающего, удовлетворенного всем Чэдбэнда; спокойный патриарх, создававший вокруг себя ауру незаинтересованной доброжелательности и непритязательной святости. Если какой‑то человек и пребывал в мире с самим собой и с окружающими, то это был Джейбз Платт в нашу первую встречу.

Но сегодня, он, разумеется, предстал перед нами совершенно другим. Он, казалось, даже сморщился. Черный костюм раньше облегал его словно кожа — здорового дельфина. А сейчас он болтался свободно, как на жабе. Он напоминал это существо еще по нескольким другим причинам. Добродетель каким‑то образом испарилась из него. Он смотрел на мир голодными глазами хищника. Конечно, я незамедлительно понял, что с ним стряслось — он принимал героин.

— Боже, — подумал я, испытывая чисто инстинктивное отвращение к этому созданию, — как низко падают великие мира сего!

Прошу прощения за следующее далее отступление. Сейчас оживленно обсуждают, является ли ряд удовольствий естественными или неестественными. Лам как‑то потом сказал мне, что настоящий ключ к извращенности того или иного удовольствия в том, насколько несоразмерно то внимание, которое оно привлекает.

Если верить ему, мы не имеем права с ходу решать, что поедание опилок якобы удовольствие неестественное. Организм определенного человека может быть так устроен, что опилки пойдут ему на пользу. И пока эта его странность не вредит и не мешает другим людям, нет причины, почему бы его не оставить в покое.

Но если в этом же человеке укоренилась вера, что поедание опилок необходимо для счастья человечества; если он объясняет почти все, что происходит, поеданием или непоеданием их; если он воображает, что большинство людей, которые ему встречаются, такие же поедатели опилок, и вдобавок, если он думает, что спасение мира зависит полностью от создания законов, чтобы заставить людей есть опилки, любят ли они это или нет, то будет справедливо сказать, что его психика неуравновешенна и, что он свихнулся на этой теме; и, далее, сама практика потребления опилок, какой бы невинной она не казалась, в этом частном случае — извращение. Здравость ума состоит в уравновешенности присущих ему представлений. Только в этом смысле идея, что гениальность связана с безумием, верна.

Убеждение Микелеанджело, что его творения — вершина эпохи Возрождения, не совсем разумна, несмотря на то, что с течением времени была оправдана его вера.

Вот в чем беда в случае с большинством сторонников профилактических прививок и их противников, вегетарианцев и анархистов, и всей «вспыльчивой расы пророков» в целом — они передергивают. Как бы они не были правы в своих убеждениях, и в убеждении о важности своих убеждений, они неправы в том, что забыли о равноценности или даже большей важности других вещей. По‑настоящему важные вещи в мире — огромны, молчаливы и неумолимы.

— О чем говорят нам дикие бушующие волны? — о том, что приливы постепенно замедляют скорость вращения земли. И я впал в то же заблуждение. Везде и всюду я видел героин.

Но в случае с Мистером Джейбзом Платтом я не ошибся!

Гретель Вебстер была мастерицей светской беседы, и все‑таки ее ловкая болтовня не могла закамуфлировать надуманности заявленной причины визита. Она сама поняла это, и немедленно взяла на себя инициативу, попросив Лу отвести ее в спальню и «поговорить о тряпках и оставить дорогого Сэра Питера с Мистером Платтом, чтобы они получше познакомились друг с другом».

Но знакомство шло туго. Дорогому Сэру Питеру и Мистеру Платту похоже нечего было сказать друг другу; лучшее, что мог сделать дорогой Сэр Питер, так это предложить сигары, сигареты и различные напитки, дабы снять напряжение, однако римское достоинство Мистера Платта не позволяло ему снизойти до таких вещей.

Мистер Платт, тем не менее, был так тронут гостеприимством дорогого Сэра Питера, что чувствует себя обязанным спросить его мнение относительно — и он неожиданно вытащил десятиграммовую бутылочку кокаина из бокового кармана.

— Мы полагаем, — произнес он, — что это особенно чистый образчик. И есть веские научные основания считать, — объяснял он тоном проповедника, — что не сам наркотик, а примеси, так часто присутствующие в нем по вине небрежных производителей, ответственны за плачевные последствия, иногда наблюдаемые в людях, которые принимают его по уважительным или каким‑либо другим причинам.

Сказать, что я был потрясен, будет грубым преуменьшением. Мое изумление помешало мне на мгновение осознать, что мое сердце забилось учащенно внутри при виде наркотика.

— Мне действительно важна ваша точка зрения, как знатока, — объяснил Платт.

Голос его почему‑то дрожал, как если бы он продолжал сдерживать себя каким‑то невероятным усилием воли.

Я что‑то утвердительно пробормотал.

— Все‑таки, Мистер Платт, — молвил я, наконец, — я полагал, что вы озабочены в том, чтобы искоренить употребление наркотика целиком и полностью. Я думал, что это именно вашим старанием, главным образом, через Парламент протащили Дьявольский Закон о Наркотиках.

— Невежество, чистое невежество, мой дорогой Сэр Питер, — вскричал он. — Мы живем и учимся, учимся и живем. Если кокаин используют умеренно, то он несомненно полезен. Стимулятор, без сомнения скажете вы. И все стимуляторы могут быть безусловно опасны. Но, я опасаюсь, что люди будут все равно принимать их, и бесспорно самое мудрое решение — предоставить в их распоряжение продукт, приносящий наименьший вред.

Пока Платт говорил, он продолжал нервно трясти бутылочкой у меня под носом, словно опасался прямо дать мне ее в руки. И тут я осознал, как отчаянно ему хочется.

— Ну, разумеется, Мистер Платт, — ответил я, уловив суть вопроса. — Я буду только рад высказать вам свое мнение, если, конечно, оно представляет для вас ценность.

Я не смог скрыть лихорадочного нетерпения, с которым отсыпал дозу. Моя попытка употребить ее со скептическим видом не убедила бы и ребенка: даже он бы заметил, что я трепетал, телом и душой, от нестерпимой жажды отправить вещество в мое тело после столь долгого воздержания.

Время очистило мой организм. Кокаин нашел дом «пустым, выметенным и украшенным»; и семь дьяволов устремились в меня вместо одного извергнутого. Мое недомогание исчезло как облако, подхваченное ветром перед солнечным ликом. Я стал физически бодрым, таким, каким не был в течение многих месяцев. И преисполнился необычайной самоуверенности. Мои колебания исчезли. Я любовался утонченным опьянением от осознания вернувшейся ко мне богоподобности.

— Должен признать, что по моему мнению это превосходный продукт, — произнес я с высокомерным спокойствием, в то время как кровь звенела у меня в ушах.

Я протянул назад бутылочку.

— Возьмите ее, я доверяю ее вам, мой Дорогой Сэр Питер, — с энтузиазмом воскликнул Платт. — Человек никогда не знает, когда ему вдруг срочно понадобится лекарство.

Меня сотрясали раскаты внутреннего хохота. Я не мог усмотреть в этом никакой шутки, но все же эта была самая большая шутка в мире.

— Вы действительно ужасно добры, мой дорогой Мистер Платт, — сказал я елейным тоном, чувствуя, что мне отдали ведущую роль в какой‑то потрясающей комедии.

— Я беру на себя всю полноту ответственности, — отозвался мой гость. — Вы не можете себе и представить, как ваше благожелательное одобрение успокоило меня.

Я принял еще одну понюшку, почти теряя сознание от невыразимого экстаза. Я заткнул пробкой бутылочку и положил ее к себе в карман, рассыпаясь перед Платтом в благодарностях.

— Я не могу даже вообразить, что вас могло что‑то волновать, — продолжил я с ноткой иронии, которая была, тем не менее, абсолютно приветливой. Я был другом всем в этом мире. — Если бы только нашелся человек, у которого нет претензий к Творцу, то это, разумеется, Джейбз Платт.

— Ах, совесть, совесть, — вздохнул он. — Вы не имеете представления, Сэр Питер, как она замучила меня за последнее время. Моральная ответственность, ужасная моральная ответственность.

— Как бы то ни было, — заметил я, — вы именно тот самый человек, который может взять ее на себя.

— Ну, — протянул он, — я полагаю, что могу сказать без хвастовства, я никогда не пытался увильнуть от нее. Ваше одобрение освободило меня от последних остатков колебаний. Должен объяснить вам, мой дорогой Сэр Питер, что я всегда был бедным человеком. Служение человечеству требует многих жертв от его поборников, и, заверяю вас, что в этой бутылочке заключается не только, как я сейчас абсолютно уверен, спасение человечества от одной из самых зловещих опасностей, но и огромное состояние.

Он подался вперед и постучал по моему колену указательным пальцем.

— Огромное состояние, — повторил он благоговейно. И затем, понизив свой голос еще больше. — Его хватит на нас двоих.

— Как, разве я могу стать компаньоном? — спросил я в удивлении, в то время, как нервная дрожь алчности уже щекотала струны моего сердца.

Я прикинул, что тем или иным образом я проделал до неприятности огромную дыру в моем капитале. Лишь два дня назад я получил довольно раздраженное письмо от мистера Вульфа на этот предмет. И если речь идет о том, чтобы добыть огромное состояние, то это дело по мне.

Джейбз Платт придвинул свой стул ближе к моему, и начал говорить спокойным, убедительным голосом.

— Именно так, мой дорогой Сэр Питер. Пути Провидения безусловно неисповедимы. Прямо перед тем, как приняли мой Закон, я инвестировал то небольшое состояние, которым обладал, в кокаиновую фабрику в Швейцарии, с намерением положить конец ее нечестивой деятельности. И сейчас перед вами пример того, на что я могу только ссылаться с почтительным благоговением, как на Перст Указующий. С одной стороны, мой советник по химии сообщил мне о замечательном научном открытии, о котором я уже упоминал. Я уверен, что вы не чувствуете никаких болезненных эффектов из‑за принятого вами вещества?

В его голосе зазвучала крайняя обеспокоенность, почти отеческая по тону.

— Да не так чтобы! — отозвался я весело. — Это потрясающе. Я могу прямо сейчас сделать еще одну понюшку! — и сопроводил слова действием, как идеальный исполнитель роли Гамлета. — Неужели и это вас не убеждает? — спросил я ехидно.

— Ах нет, благодарю вас, дорогой Сэр Питер. Ваше замечание вознесло меня на вершину счастья.

Я принял четвертую дозу, просто балуясь.

— Ну, а с другой стороны, я обнаружил, что благодаря тому самому законопроекту, который я с таким трудом разработал и внес в Свод Законов, эта самая маленькая бутылочка, стоившая мне в производстве меньше пяти шиллингов, и продававшаяся в розницу за сумму в пятнадцать шиллингов, может теперь быть продана — нелегально, как вы понимаете — в Вест Энде практически за любую цену, которую продавец попросит, — десять, двадцать, даже пятьдесят фунтов, если покупатель что надо. Ну? Что вы скажете на этот счет? — он радостно засмеялся. — Впрочем, мнительные люди могут сказать, что я пробил этот Закон с единственной целью создания спекулятивного рынка для моего производства!

— И вы спасете человечество от его безрассудств и пороков одним ударом!

Кокаин прочистил мой мозг — подобно одному из тех прозрачных золотых закатов после грозы на Средиземном море. Я упивался откровенностью Мистера Платта. Я торжествовал с дьявольским злорадством как ему удалось разработать втайне столь величественную схему и реализовать ее под столь безупречным прикрытием. Это было подобно видению Сатаны, облаченного ангелом света.

— Да, конечно, все дело в высшей степени удовлетворительно с любой точки зрения, — ответил Платт. — Никогда за всю мою жизнь мне не было позволено видеть с такой блестящей ясностью замыслы ниспосланного провидением милосердия.

— Увы! Мой дорогой мистер Платт, — отозвался я с унылым видом, как будто подчиняясь задумке режиссера. — Я очень молодой и невежественный человек, и не способен в настоящее время понять, каким образом я смогу принять участие в вашем замысле. Мое простое одобрение вашего продукта:

Я вытащил бутылочку и приложился к ней долгим, томным поцелуем — да, поцелуем, другого слова не подберешь! Моя давно утерянная любовь еще раз приютила мое усталое сердце!

Платт, в свою очередь, изобразил на лице Стигийскую меланхолию.

— Мой дорогой Сэр Питер, — продолжил он с глубоким вздохом, — вы можете легко понять, что, как ни велико мое состояние, благодаря неисповедимым путям Господним, сейчас наступил тот момент, когда необходимо осознать это полностью — по исключительному и самому несчастливому стечению обстоятельств, требуется не только время, но — Капитал с большой буквы.

— Несчастливое стечение обстоятельств, — повторил я мечтательно. Мой мозг мчался во весь опор в Цирке Бесконечности, оторвавшись от соперников на миллиарды миль.

— Несчастливое для меня, — поправился Платт. — Нет, нет, я не могу даже так говорить, с того момента как оно стало счастливым для моего друга — для вас!

— Для меня?

— Для вас, мой дорогой Сэр Питер! Я рассказал Миссис Вебстер о ходе этого дела, и она немедленно порекомендовала мне вас. И сама самоотверженно пришла на выручку — я едва ли должен вам говорить — она приобрела все акции, которые только смогла. Но загвоздка в том, что надо найти еще три тысячи фунтов. И помните, что после страхования от всех рисков, и прочих вычетов, мы будем иметь не менее четырех тысяч процентов с капитала в худшем случае.

Я всегда был никудышным бизнесменом; однако даже двенадцатилетний ребенок смог бы уловить насколько выгодно это предложение.

— Я привез бумаги, которые вас убедят, мой дорогой Сэр Питер. Вы можете видеть, что акционерный капитал составляет только 20,000 фунтов в акциях по одному номинальному фунту — и я предлагаю вам 3000 акций по номиналу.

— Роскошное предложение, мой дорогой сэр, — воскликнул я. — Вы ошеломили меня. Но — простите меня — я не понимаю почему вам вообще нужны деньги, или почему бы вам не продать акции через брокера.

В этот момент в комнату неожиданно влетела Лу. Ее появление вызвало у меня раздражение. Заметила ли она это? Лицо ее медленно побелело, словно мрамор. Она постояла мгновение, покачиваясь, в дверях в спальню; и затем поспешно прошла через комнату к прихожей не проронив ни слова. Портьера, колыхаясь, закрылась за ней — и я тут же забыл о ее существовании, смутно предположив, что она пошла забрать свои меха, чтобы показать их Гретель, и вернулась в спальню через другую комнату, решив не беспокоить нас.

Платт объяснил положение дел:

— Неудачливое стечение обстоятельств, сэр Питер! Боюсь, что был чрезмерно озабочен благосостоянием моих друзей — соответственно, в ущерб себе. Я премного удивился, когда, явившись в мой банк узнать, хватит ли у меня денег, чтобы приобрести эти химические заводы, я обнаружил мой баланс в плачевном состоянии. Я уже привык — увы! — обнаруживать, что моя импульсивная благотворительность поглощает мои небольшие сбережения. Но лишь в прошлом месяце я выяснил, что 3000 фунтов из них больше не принадлежат мне; это часть фонда, попечителем которого я был. Наши глупые законы не позволяют мне инвестировать трастовые фонды в ценные бумаги нашего Schneezugchemischerwerke [химический завод по производству снежка — нем.]; и я должен возместить 3000 фунтов к концу этого месяца, или последствия могут быть самыми кошмарными.

Он запнулся на мгновение, содрогнувшись от страха. Он явно не разыгрывал спектакля, несомненно чувствуя, что будет непросто объяснить недоброжелательному составу присяжных, каким образом Трастовый Фонд потерял часть своих средств из‑за их перевода на частный счет попечителя, а еще труднее будет убедить их в том, что попечитель пребывал в неведении на этот счет.

— Вы — человек, умудренный опытом, Сэр Питер, — заявил он, чуть не плача, — и я уверен, что вы поймете меня.

На самом деле, меня никак нельзя назвать человеком, умудренным опытом; но — возможно, под воздействием кокаина я действительно подумал, что вполне понял суть дела.

— Но почему бы вам не отправиться в Сити? — повторил я. — Они должны сцепиться как волки за такой жирный доходный кусок, как этот ваш Schneezug!

— Мой дорогой Сэр Питер! — всплеснул он руками в изумлении. — Вы не можете не осознавать, что потребуются долгие годы, чтобы заставить общественность почувствовать разницу между нашим Чистым Кокаином, полезным домашним тонизирующим средством, и Грязным Кокаином, Смертельным и Вредным Наркотиком, Вызывающим Привыкание! Я чувствую, что могу доверять вам, так как вы опытный, светский человек, и знаток, и — позвольте мне быть откровенным с вами — потому что вы понравились мне с первого раза, когда я вас увидел — такой очаровательный и блестящий мужчина с такой прекрасной молодой невестой! Но что, что скажут люди, если станет известно, что Джейбз Платт владеет большей частью акций Кокаиновой Фабрики? Мой дорогой Сэр Питер, мы в Англии, помните это!

Тошнотворное лицемерие этого негодяя было мне противно, но невозможно было отрицать, что его предложение не лишено смысла.

Акции Schneezugchemischewerke, когда он купил их, приносили сами по себе уже неплохой доход.

Я был бы вынужден продать необходимые ценные бумаги, чтобы купить эти акции. В голове у меня царил кавардак. Мое желание купить акции определяли мотивы, которые были не просто разными, но и взаимоисключающими. С одной стороны, бесовское желание творить зло во имя зла; с другой, — восторг школьника от секретности всей затеи; и, наконец, простая и откровенная жажда денег. И опять же моя ненависть к лицемерию обернулась очарованием. Я хотел насладиться вкусом такого утонченного и изысканного порока.

Но над всем этим возобладал мотив, действительно относившийся к категории безумных. Во‑первых, я был сверх меры очарован возможностью стать обладателем безграничных запасов кокаина, а во‑вторых гневался на человечество, которое изобрело вещества, погубившие мою жизнь, и хотел свершить отмщение, снабдив отравой как можно больше людей.

Все эти мотивы бултыхались в моем сознании, как куски мяса в кипящем супе. Пары, находившиеся в этом вареве, одурманили меня. Я пожал руку Платта и пообещал тотчас же отправиться в мой банк и сделать все необходимые приготовления.

Я раздувался от исступленной гордости, чувствуя себя крупным дельцом, увидевшим блестящую возможность и ухватившим ее за вихор. Но еще более бредовым образом, я наслаждался тем, что ощущал себя великодушным благодетелем своего собрата по несчастью.

Платт вытащил свои часы. «Мы можем поехать туда немедля и отобедать в городе. Господи помилуй! — воскликнул он внезапно. — Как я бестактен! Я же почти забыл о Леди Пендрагон и Миссис Вебстер!»

— О, они будут в восторге, — захихикал я. — У них будет ужасный ланч из сливочных кексов, кресс‑салата, пирожков с мясом и шампанского, а после они отправятся по магазинам, как прелестные маленькие миллионерши.

— Да, разумеется, — сердечно и вполне искренно заметил Платт. — Именно для этого они и созданы. Что касается нас, мы отправимся на ланч в Суитинг, на устрицы и крепкий портер, и выпьем за процветание Парламентских Институтов.

Я засмеялся над этой шуточкой, как безумный, и громко воскликнул:

— Заходите, девушки, есть новости. Нас всех скоро примут в Клуб Алмазного Собачьего Ошейника.

В дверях появилась Гретель. На ее лице по непонятной мне причине застыло обеспокоенное выражение.

— Где Лу? — тут же спросила она, и ее пронзительный голос стал низким от волнения.

— А разве она не с вами? — переспросил я как идиот.

Неожиданный спазм тревоги заставил меня вздрогнуть. Что, черт возьми, могло случиться?

Платт, конечно, был удручен больше, чем любой из нас. Он успешно провернул опасную интригу деликатного свойства; но когда его усилия, казалось, увенчались успехом увидел, что его плану угрожает какая‑то необъяснимая опасность. В подзорную трубу интуиции он уже узрел вид на Олд Бейли с высоты птичьего полета. Тот факт, что не было реальной причины для беспокойства, лишь усиливал чувство тревоги.

— Она, должно быть, разыгрывает нас, — сказала Гретель тяжелым, холодным голосом, преодолевая свое волнение с нарочитым усилием.

Мы обыскали все помещение, но Лу и след простыл, а в холле пропало ее меховое пальто и шляпка. Я повернулся к Миссис Вебстер.

— Что случилось? — спросил я резко.

Лицо этой женщины вновь превратилось в непроницаемую маску. Она бросила вызывающий взгляд на Платта, в чьих глазах застыл коварный вопрос.

— Я вообще ничего не могу понять, — сказала она задумчиво. — Все время, пока Лу была в спальне, она, казалось, испытывала крайнюю неловкость. Я думаю, что ей было плохо без порошка. Если бы у меня только был с собой, это бы немного встряхнуло ее. Dummer Ezel! Я никогда больше никуда не выйду без него, пока жива. Я забыла, под каким предлогом она ушла. Полагаю, что это была просто уловка, чтобы уйти и раздобыть героин.

Воцарилось молчание. Платт боялся сказать то, что вертелось у него на языке. Я был всерьез озадачен. Происшествие уничтожило эффект принятого мной кокаина. (Удивительно, как просто разрушить его заклятье!). Превозмогая Танталовы муки я налил три порции бренди, и бросил щепотку снежка в мой стакан, чтобы быть уверенным, что вернусь именно в то состояние, в котором находился.

Мисс Вебстер тем временем полностью овладела собой.

— Мы просто очень глупые дети, — сказала она весело, сделав глоток бренди, — поднять столько шума из ничего. Можно найти тысячу и одну причину, почему она могла решить выйти. Здесь ужасно жарко, и она, наверное, решила прогуляться на свежем воздухе. В любом случае, вам не стоит беспокоиться обо мне. Вы, ребята, лучше отправляйтесь в город и делайте свои дела. А я подожду ее здесь, пока она не появится, и сильно отшлепаю ее за то, что она так напугала нас всех.

Платт и я надели пальто и шляпы. Мы уже прощались с Гретель, говорили ей, чтобы она заказала себе внизу хороший ланч, когда услышали, как в американском замке повернулся ключ.

— А вот и она, — радостно вскричала Гретель. — Мы вели себя совсем как дети!

Дверь открылась; но вошла в нее вовсе не Лу. Это была Мейзи Джекобс, и лицо ее было сурово и полно решимости. Она сухо кивнула остальным, взяла меня за руку и сказала глубоким, напряженным голосом.

— Вы должны тотчас же отправиться со мной, сэр Питер. Вы нужны леди Пендрагон.

Я побледнел. И вновь, вырвавшись из клубка противоречивых чувств, я вспомнил основополагающую истину, которую забывал так изощренно и так часто.

Самым моим глубоким чувством была любовь к жене. Я негодовал понимая это, и никак не мог смириться с этим. Я задал довольно глупый вопрос:

— Что‑нибудь случилось? — словно лицо Мейзи, если не говорить ничего о ее неожиданном появлении, не было бы достаточным свидетельством серьезности ситуации.

— Пойдемте со мной, — повторила она.

Гретель наблюдала за диалогом как кошка. Она метала взглядом молнии в Платта, опасаясь, что от страха тот обронит какую‑нибудь непоправимую глупость.

— Разумеется, при сложившихся обстоятельствах можно сделать только одно, — поспешно сказала она, блестяще оценив сложившуюся ситуацию. — Вы немедленно поедете с Мисс Джейкобс, сэр Питер. Не стоит говорить, как я обеспокоена, но я надеюсь, что на самом деле все не так уж плохо. Мы с Мистером Платтом заглянем позже, чтобы узнать новости; и если все в порядке — а я даже мысли не допускаю, что может быть как‑нибудь иначе — мы назначим встречу на утро по всему, что касается наших дел. Не теряйте ни минуты времени.

Я второпях попрощался с ними, и взял Мейзи за руку. Она побежала со мной вниз по лестнице, оставив остальных дожидаться лифта.

ГЛАВА IV

Поиск по сайту: