Сказание шестое

Святой Нил, опечаленный вестию об опасности Феодула, находит для себя ободрение в примере великодушной жены – матери умерщвленного варварами юноши, мужественная кончина которого описана в предыдущем сказании. Жители Фарана отправляют послов к царю варваров с жалобою на недавний их набег; между тем святой Нил с братиею погребает тела убитых святых, а по возвращении послов сам отправляется отыскивать сына, попадается в плен к варварам, но скоро возвращает себе свободу, наконец, получает известие, что сын жив, и находит его в Елузе

Выслушав это и имея в памяти ночное видение (а во сне читал я письмо, только что врученное мне одним из знакомых, на котором, прежде нежели стал развертывать, увидел надпись: «По Боге господину и отцу моему блаженный Феодул»), чего не претерпел я душою, если только во мне еще была душа? Сердце разрывалось у меня, терзались внутренности, расслабели силы – одним словом, все члены истаивали, когда услышал я весть, согласную с сновидением и не дававшую более места недоумению или сомнению в догадке о кончине сына, достоверно подтвержденной двумя свидетельствами.

И, как оглушенный громом внезапно сразившихся туч, не плакал уже я и не сетовал, но неуклонно смотрел на принесшего весть неподвижным взором, потому что внутренняя сила, управляющая веками, оцепенев совершенно, пребывала в бездействии, оставив мертвыми чувствилища, которыми правит с прирожденным ей искусством, и которые такая чрезмерная скорбь делает неподвижными и бесчувственнейшими камней, и слезную влажность сгущает внизу дебелостию дыхания, препятствуя ей входить в глаза[105].

И едва вывела меня из этого оцепенения, по Божию Промышлению, одна женщина, жительница тамошних мест; умерщвленный юноша был ее сын (ибо имевшие возможность скрыться от варваров объявили имена скончавшихся). Как скоро узнала она, что сын ее убит и мужественно подвизался против убийц, самым делом доказала родство свое с ним, явившись подлинно настоящею его матерью. Ибо, одевшись в светлую одежду и приняв вполне веселый вид, воздела руки к небу, в таких словах взывая к Спасителю Богу: «Тебе, Владыка, принесла я в дар сына, и Ты спас его отныне и до века; Тебе вверила я юношу, и подлинно сохранил Ты его целым и невредимым. Ибо не думаю ни о том, что он умер, ни о том, как отрешился от жизни, но имею в виду то, что избег он испытания всякого греха. Помышляю не о том, что изъязвлено тело его и горькую претерпел он кончину, но о том, что чистою и непорочною принес туда душу, неоскверненным предал дух свой в руки Твои. По нанесенным ударам вычисляю награды, по этим язвам измеряю венцы.

О, если бы тело твое, сын мой, вместило на себе еще больше язв, чтобы и награды тебе были бОльшие! Сим воздаешь ты мне за мое чревоношение, сим вознаграждаешь меня за болезни рождения, сим чествуешь меня за материнские попечения о тебе.

В равной мере разделяешь со мною подвижнические труды, потому что у нас обоих труд общий. Ты боролся, а я несу на себе язвы этой борьбы; ты подвизался, а я соуслаждаюсь твоим подвигом; ты противостал ярости варваров, а я вела брань с самовластием естества; ты пренебрег смерть, а я пересилила чувства материнской любви; ты терпеливо перенес болезни насильственной смерти, а я с терпением сношу мучение терзаемой внутренности. И мои страдания равны твоим и никак не меньше их.

Ты препобеждаешь меня мучительностию страдания, а я преимуществую продолжительностию времени: крайне болезненна была смерть для тебя, но на один час, а я буду влачить долговременную скорбь. И если, любомудрствуя, переношу ее тихо, то не потому, что не чувствую страдания, но потому, что силою одерживаю верх над болью. Чувствую, как расторгаются узы моей внутренности, терзаются недра утробы, но целомудренным помыслом сдерживаю возбуждающиеся во мне страдания. Да и какая польза в безумном плаче, который не освободит уже от того, что произошло?

Поэтому не подражала я плотским матерям, которые в малодушии возмущаются подобными бедствиями, не соревновала тем, которые, родив тело, помышляют об этой одной жизни: они не знают Жизни Будущей, ужасною и тяжкою почитают разлуку с любимым в жизни настоящей. Не раздирала я на себе одежды, не била руками в обнаженную грудь, не рвала волос, не искажала лица ногтями, будучи уверена, что живешь ты у Бога негибнущею жизнию[106], а вскоре и я найду там упокоителя моей старости, когда, так или иначе, сокрушится этот скудельный сосуд и прейду в этот век[107] я, блаженная из матерей, представившая Богу такового подвижника, блаженная и троекратно блаженная, потому что подлинно смею уже похвалиться, когда отошел ты, за которого я боялась, чтобы зависть не учинила тебе чего-либо для меня жестокого, злоумыслив к душевной для тебя опасности. Но иди, сын мой, иди в прекрасный путь, иди!

И патриарху Аврааму, если сравню себя с ним, не уступлю я первенства, не соглашусь занять второе по нем место, потому что с готовностию бесстрастно, по Божию повелению, приносил он в жертву сына, но неизвестно, остался ли бы бесстрастным по всесожжении, потому что и другие многие, при совершении дела сохранившие твердость духа, по совершении предавались печали, сожалением изобличая немощь природы, а я теперь мужаюсь и болезненную унылость пременяю в благодушие. Других протекающее время оказывает уступающими над собою победу страданию, своею продолжительностию истощив понемногу силы терпения, когда память, обновляя скорбное чувство, дает рассудку время свободно взвесить мучительность страдания.

Ибо трудно и крайне неудобно на долгое время сохранять правое суждение нимало неизменяемым, потому что рассудок по свободе своей легко уклоняется в противные прежним мнения. И я оплакивала некогда вдовство свое, как беспомощная, скорбела о том, что лишена попечительности отца твоего. А теперь о чем мне плакать, о чем сетовать, имея в тебе такового предстателя пред Богом, который может оттоле защитить меня в бедствиях и богато препитать мою старость, со властию почерпая из вечных источников милостей и щедро изливая на меня даже в большем обилии, нежели как мог бы, будучи еще жив и обладая царскими сокровищами. В царских сокровищницах полагается все определенною мерою, и, что взято из них, того уже нет, а сокровищницы Небесные, сколько ни дождят, – источаемые дары[108] никогда в них не оскудевают».

После сих слов стыдно мне стало, что так малодушно ослабел я, скорбя о сыне. И поелику оказалось, что женщина превосходит меня мужеством, то стыдился я окружающих, ей дивился, а над собой смеялся, приняв в укоризну себе слова этой доблестной жены и сравнив свое неразумие с ее целомудрием.

Ибо, признавая прежде справедливым жаловаться Богу на то, что претерпел, при этом познал свое прегрешение, когда примером жены научен, что всякое несчастье удобоносимо. Совесть, огорченная тем, что, по мнению ее, невыносимо, часто возбуждается к благодушию (трезвенностию претерпевающего что-либо равное) не уступать без борьбы страданию, научившись у одержавшего без труда[109] над ним верх.

Итак, по совету живущих в Фаране, после слышанных известий, рассуждено не молчать о варварских злодействах, но сделать сие известным царю варваров. И посылают двоих, так называемых у них скороходов, с жалобою на нарушение заключенных договоров. Для потреб же этих служат юноши не много старее вышедших из отроческого возраста, у которых недавно стала расти борода; берут они с собою луки, стрелы, копья, огниво и больше ничего, а это бывает для них полезно для поддержания жизни во время пути; и иное служит к тому, чтобы уловить что-нибудь в пищу, а иное, чтобы добыть огня и испечь; дров же и хвороста большее обилие на всяком месте, потому что в пустыне некому рубить себе лес на дрова.

Пока ходили посланные, отправились мы для погребения тел. Пришли и находим, что умерщвленные лежат уже пятый день, но не потерпели ничего такого, чему обыкновенно подвергается многодневный мертвец: не имели ни запаха, ни гнилости, не тронуты плотоядными птицами и хищными зверями, которые обыкновенно искажают мертвые тела. А что столько времени лежали тела, свидетельствовал о сем слуга Магадона – так было имя сенатору, убитому варварами. Найдены же: Прокл в Вифрамве, Ипатий в Гефе, Исаак в обители Салаил[110], Макарий и Марк, убитые во внешней пустыне, Вениамин вне Елима, Евсевий в Фоле и Илия в Азе.

Из сих двоих один, как нашли мы, хотя имел много ран, но был еще жив, и его перенесли мы и положили в келлии, а сами возвратились для погребения прочих тел, но, пришедши к нему назад, не застали уже живым, а нашли мертвым и лежащим у водоноса. Конечно, томимый жаждою от воспаления ран, когда напился, упал он на колена, склонясь лицом к земле, – в таком положении скончавшегося оставила его душа. Поэтому и его, как и прочих, предав погребению, пошли узнать, какое известие получено от повелителя[111] варваров.

И только что входили мы в Фаран, как явились от него посланные с письмами, которыми подтверждался мир и повелевалось идти к нему обиженным, особливо же родственникам тех пленных, которые остались еще в живых. А если кто пожелает и за умерщвленных искать удовлетворения, то повелитель сказал, что готов виновных выдать для наказания, и всю добычу обещал возвратить ограбленным, потому что нежелательно ему, как объявлено, расторгать союз мира, но приятен заключенный с ними договор к обоюдной пользе; потому что немалую приносит выгоду взаимная торговля, когда при скудости необходимого нуждам одних помогает обилие других.

Посему, приготовив дары и назначив послов для возобновления нарушенного мира, на следующий день отправляют и их, и меня, с доброю надеждою отходящего в путь. В восьмой день нашего путешествия (а весь путь совершался двенадцать дней) оказался у нас недостаток в воде и терпели мы великую нужду от жажды; чаяли уже себе смерти, всегда угрожающей во время недостатков. Хорошо знавшие местность говорили, что есть где-то поблизости источник, и это ободряло многих истомленных, ожиданием будущего врачуя настоящее зло, потому что мечтательная надежда подкрепляет не меньше действительности, в совершенном отчаянии питая упадшие силы[112] и поддерживая рукою надежды.

Поэтому многие побежали вперед остальной толпы, поспешая прежде найти искомое и желая беспрепятственно насладиться тем, в чем чувствовали нужду. Каждый стремился в ту сторону, куда вела его надежда успеха. Издали, окинув глазами всю местность, напряженным взором производили подробное ее исследование, как бы что-нибудь сокрытое отыскивая при светильнике ока. Медленно шел и я за бегущими вперед; иной, может быть, скажет: потому что, по старческой немощи, не имел возможности достичь более крепких; но я признаюсь: потому что не хотел неблаговидною поступью при скорости бега оскорбить важность моего звания. Сил же было у меня не менее того, сколько требовала нужда, которая может и сверх сил подвигнуть тело, понуждая ускорять стремление даже и против обычая. На дороге у меня перед самым лицом находился источник, но был невидим, закрываемый холмом, возвышавшимся между ним и мною.

Отстав от рассевающихся непрестанно в ту и другую сторону, подвигался я вперед, держась среднего между ними направления и гадая, что, здесь или там[113] сделано будет открытие, не в большем расстоянии буду и я находиться.

Но, поднявшись вверх, когда миновал я хребет холмов, первый увидел и источник, и рассыпавшихся около него во множестве варваров[114]. Встретив перед собою немилосердных врагов, не был я ни смущен неожиданностию, ни объят сильною боязнию, но, находясь между страхом и радостию, успокаивал себя размышлением о такой встрече и говорил сам себе: «Или найду у них сына и охотно останусь с ним в рабстве, наслаждаясь лицезрением любимого и тяготу рабства облегчая приятностию сего лицезрения, или буду убит и в этом найду конец терзающей меня печали».

Варвары, бросившись кучею, прибежали ко мне и, схватив меня, от задумчивости стоявшего как бы в онемении, повлекли безжалостно. Шедшие же со мною для отыскания воды, увидев врагов, когда сами не были еще ими видимы, тихо воротившись назад, с поспешностию совершали незаметное отступление: приклонясь к земле и ползя, как пресмыкающиеся, прикрыли тем бегство. А я, которого вязали[115], рвали, волокли (ибо каких несносных страданий не вытерпел я при этом?), вменял это ни во что и, терзаемый, не чувствовал, что со мною делается, но весь ум мой занят был отыскиванием сына: его старался найти, озирая все очами, которые всякое подобие принимали за самую действительность, часто из тени, по желанию своему, составляли вне себя облики. Ибо что ум представляет в воображении, то мечтательно думает видеть глазами, всему придавая тот облик, который занимает его собою по приверженности к искомому[116].

Немного прошло времени, пока сие происходило, и вот прибыли вооруженные из нашего полка и, появившись наверху холма, произвели большее смятение в варварах. Ибо, как скоро дан знак о прибытии их, ни одного из варваров не осталось на месте, но все пространство, незадолго до сего наполненное людьми, вдруг сделалось пустым. Каждый, поспешая спастись, предался бегству, не успев ничего захватить с собою, и торопился бежать, как бы гонимый паническим страхом.

При появлении наших, после прежней небоязненности, напала на них такая робость, что не оборачивали глаз на погоню из опасения быть схваченными, думая, что враги неотступно следуют сзади, извлекли мечи, некоторых бьют, многих умертвили, и шум, какой сами производили, приписывали нашествию противников, пока значительное расстояние, какое перебежали, не позволило им перевести несколько дух и не придало смелости оглянуться и посмотреть на преследующих. Так страх заставляет почитать предметы большими, делает, что представляются они в огромнейшем виде, нежели каковы действительно, потому что боязнь преувеличивает вещи сверх того, что они сами в себе.

Посему варвары бежали одни, оставив все, что было при них; пришедшие на их место из найденного извлекли большую пользу[117] и остаток дня пробыли на сем месте. Потом, в следующий день отправясь в путь и четыре еще дня проведя в путешествии, пришли мы в стан, и послы, дав о сем знать, позваны были для представления Амману – так было имя царю варваров. Поднесши ему дары, получили от него благосклонный ответ, заняли шатер близ шатра его и пользовались великим благорасположением, пока, по тщательному дознанию, не приведено было в известность похищенное во время нашествия. И ими сделано это было в короткое время.

А у меня сильно трепетало сердце, при всякой вести приходил я в ужас. Во всяком (от чего бы то ни было) стуке слышал, казалось, тихий говор о том, что занимало меня; и уши приготовлены[118] были к звукам известных слов, и ум ждал их как вестников, смотря, что возвестят: жизнь или смерть сына. Ибо, кто имеет нерешительное сведение о том, чем занят, и колеблется сомнением, тот, ни на чем не останавливаясь, приводится в волнение всяким представлением, пока ясное обнаружение истины не положит конца нерешительности недоумения и кружащуюся мысль не приведет в безмолвие[119].

Когда же приходили ко мне не совсем со светлыми лицами, поникшие взоры их принимая признаком нерадостного известия, говорил я: «Не имеете нужды и в словах, самый вид ваш извещает[120] меня о бедствии, прежде языка вопиет о страдании, предвещая наружностию, что будет сказано словом. Не обманут меня обольстительные оговорки, не перехитрят близкие к вероятности рассказы. Вами придуман, может быть, приличный предлог к моему утешению, благовидною ложью прикрыта на время горечь истины[121].

Но я не обращаю внимания на слова, которые могут обманчиво принимать на себя вид вероятности, но в лице вижу душевное страдание, потому что лицо – образ души, ясно выражающий внутреннее ее расположение, а не искусственная личина, которая наружно показывает обыкновенно иные черты, а не сокрытые в глубине души. Слово, при свободном произношении, может, когда хочет, и печальное передать весело, придавая звукам какой угодно образ, подобно безобрАзной блуднице, которая природный вид искусственно прикрывает изысканными украшениями и действительную наружность преобразует вводящими в обман красками. Но лицо не в состоянии долго скрывать душевные страдания; оно делается неподкупным доносчиком о скрываемом втайне, своими явными изменениями обличая тайное расположение, и не может принужденною улыбкою пересилить печаль, как и зеркалу невозможно веселым и цветущим показать лицо, уныло потупленное, потому что оно отражает в себе обыкновенно то самое, что выражает собою смотрящийся[122].

Поэтому или непритворно, как прошу, скажите истину, или знайте, что вы, как говорил я теперь, сказали уже это. Что пользы на малое время успокоить печального ложным утешением, а впоследствии огорчить еще больше, когда откроется, что истина действительно печальна?»

Поэтому хотя уверяли меня многими клятвами, что сын не умер, но продан кому-то из живущих в городе Елузе и живет там, советовали самому туда идти и говорили, что найду там сына, однако же и сим не уврачевали моей печали, хотя и облегчили ее несколько. Что ж, если и жив, рассуждал я, и этот наибольший страх о смерти его прекращен? Все же он продан, живет в рабстве, не имеет воли проводить время вместе со мною. Необходимость, поставляющая препятствия стремлениям произволения и свободу в своих решениях ограничивающая чужою волею, и самое удовольствие[123] делает не вовсе чистым, потому что душе, что и естественно, желательно величаться самовластием; что ей по мысли, наслаждаться тем беспрепятственно, как ей угодно, и никак не порабощаться[124], когда приневоливают к тому, что не ею избрано.

Однако же я напоследок отправился в объявленный город с двумя, каких дали мне, путеводителями, и на дороге встретился нам один юноша, следовавший за навьюченными животными. Он видел меня в стане и подробно знал мои обстоятельства. Бывши же в Елузе и узнав, без сомнения, рассказываемое о сыне моем, как был он пленен варварами, сообщил ему известие обо мне и, взяв у него письмо, как благую весть нес от него ко мне. Увидев же меня издали, начал он подходить ко мне улыбаясь, а я смотрел на него не как на человека, о котором ничего не хранилось в памяти и которого черты при первой встрече вовсе неизвестны.

И он, приблизившись ко мне не как незнакомый, заговаривает со мною со светлым лицом; протянув правую руку, загибает ее назад и, ручную кисть оперши на плечо, концами перстов вытаскивает из колчана письмо, подает его мне и сообщает добрую весть, что сын жив, советуя быть мне благодушным и не думать, что для него, как для раба, невозможно и надеяться чего-либо хорошего, потому что купивший его есть священник Божественных Христовых Таин; да и сын, как говорят, посвящен уже в священный чин, и вверена ему пока низшая должность церковнослужителей, но по рачительности подает он великие надежды к скорому повышению, в короткое время показав много опытов добродетели, и всех убедил быть такого о нем мнения, приведя их к тому добротою нравов.

Я, как человек неимущий и бесприютный, наградил вестника словами благожелания и молил Бога подать ему многие блага в жизни, потому что не было у меня чем заплатить ему за добрую услугу, Богу же предоставил устроить все Своим Промыслом и Ему со слезами воздал благодарение за неожиданную радость, как положившему начало прекращению, по человеческим соображениям, непреодолимого бедствия и возвращению нам прежнего благоденствия.

А как скоро пришел я в город, прежде всего взыскал святой храм, как вину благ, и воздал подобающую ему честь, оросив пол его слезами и плачевными воплями наполнив Божие святилище. Оттуда же, когда указали мне дорогу, пошел к дому, где жил сын мой, в предшествии многих, старавшихся приход мой предварить добрыми вестями, потому что все, по распространившемуся наперед слуху, знали, что я, возбудивший много о себе толков, отец проданного у них. И не было ни одного, кто наружностию своею не показывал бы признаков радости. Всякий же, смотря на меня, как на родного, которого отчаялся и видеть, веселым лицом и скача показывал, что разделяет со мною радость. Поэтому, когда приближались мы к дверям, многие, вызвав сына и сказав, что я пришел, выводят его ко мне навстречу.

Увидев же друг друга, и я и он нимало не показали удовольствия, но оба плакали, слезами омочив лица, а равно и хитоны на грудях. И он подбежал ко мне, не совсем узнавая меня, потому что по длинным на голове волосам и грязной одежде нелегко мог я быть узнан. Однако же, поверив более известившим его, нежели, как следовало, глазам своим, шел он с распростертыми руками, в полной готовности броситься на грудь мою. А я и в толпе народа узнал его тотчас, потому что черты лица его были те же и ясно впечатлелись во мне непрестанным о нем памятованием.

Не удержав порывов радости, внезапно утратил я все силы тела и, упав, лежал на земле, не говоря ни слова; многие почли меня мертвым, потому что и прежде в печали своей ничем не отличался я от мертвого, но, кроме зрения и дыхания, был совершенный мертвец. Поэтому сын, обхватив меня крепко и сжав в объятиях, едва мог вывести из бесчувствия и довести до того, что узнал я, кто я, где нахожусь и кого вижу своими глазами. После этого и я, взаимно обхватив и облобызав его, воздавал ему такими же крепкими объятиями, без сытости удовлетворяя давнему желанию.

Потом, когда возвратилась у меня способность говорить, стал я извиняться и уверять, что виновником всех бедствий, какие испытал он, был я, который вывел его из отечества и заставил жить в стране, подверженной непрестанным грабежам. И сказанное мною было справедливо. Ибо испытал ли бы когда что-либо неприятное, живя там, где родился и воспитан, в такой стране, которая отовсюду ограждена миром и ниоткуда не боится подобных козней? Да погибнут думающие, что назначенное судьбою неизбежно, и утверждающие, что какая-то необходимость ведет страждущих к предопределенному.

Наконец стал я просить, чтобы сын рассказал, что потерпел во время пребывания у варваров, потому что не горько уже извещать о миновавшем испытании. Как после болезни здравие, после язв врачевание веселят, а не печалят, так рассказ о горестном событии, по избавлении от него, доставляет немало удовольствия, и, может быть, столько же, сколько испытание сего причиняло болезни.

Поиск по сайту: