Особый путь Баратынского

Http://feb-web.ru/feb/boratyn/critics/mkb/mkb-223-.htm

- 223 -

Ю. В. МАНН

КОНФЛИКТ В РОМАНТИЧЕСКОЙ ПОЭМЕ БАРАТЫНСКОГО

В русской романтической поэме второй половины 20 — начала 30-х годов сложилась более или менее устойчивая структура конфликта. Ее главный признак — особое положение центрального персонажа, будь то Чернец И. Козлова, Войнаровский К. Рылеева, Леолин А. Вельтмана, Владимир А. Подолинского и многие, многие другие.

Это особое положение центрального персонажа закреплялось рядом более или менее устойчивых моментов — описательных, сюжетных и композиционных. Прежде всего — описанием внешности, составленным обычно из следующих четырех элементов: чела, волос, глаз, улыбки (смеха). Чело, как правило, высокое, бледное, изборожденное морщинами, нахмуренное. Волосы чаще всего черные, контрастирующие с бледностью чела, падающие волнами на плечи. Взгляд гордый, проницательный; улыбка язвительная.

Часто первому появлению персонажа и описанию его внешности предшествовал распространенный авторский вопрос (ср. в «Войнаровском»: «Но кто украдкою из дому, в тумане раннею порой, идет по берегу крутому с винтовкой длинной за спиной, в полукафтанье, в шапке черной...» и т. д. В «Безумной» Козлова: «Но кто, как тень, как привиденье, как полуночное явление...» и т. д.). Этот вопрос эмоционально подготавливает к встрече с центральным персонажем как с героем необычным, ставит его на особое место.

Далее характерно было описание отчуждения центрального персонажа от других персонажей; его резкое расхождение с ними, доходившее до самых крайних форм: бегства или изгнания из родного края, преступления и т. д. В резко утрированном виде эту асоциальную позицию центрального персонажа характеризовал такой беспощадный критик романтизма, как Надеждин. В рецензии на «Борского» Подолинского он писал, имея в виду русскую романтическую поэму в целом: «Нет ни одной из них, которая бы не гремела проклятиями, не корчилась судорогами, не заговаривалась во сне и наяву и кончилась бы не смертоубийством»1.

Составной частью романтического конфликта было особое, чисто романтическое изображение любви. Любовь для центрального персонажа — это высочайшая реальность, вхождение в область высших идеальных ценностей (ср. у Козлова в «Чернеце»: «О как мы с нею жизнь делили! Как утесненные судьбой, найдя в себе весь мир земной, друг друга пламенно любили!»). С другой стороны, именно поэтому гибель возлюбленной или отвергнутая любовь переживаются центральным персонажем особенно остро и часто служат началом его отчуждения, бегства, причиной преступления и т. д.

Все эти компоненты конфликта (на которые в данном случае мы можем указать лишь бегло) служили особой постановке центрального персонажа. Превосходство его над другими очевидно, однако надо учесть еще характер

- 224 -

этого превосходства. Центрального персонажа отличают от других не какие-либо высокие моральные качества, взятые статично — не сила, не храбрость, не мужество сами по себе, но определенная эволюция, способность пережить отмеченный выше процесс отчуждения.

Попробуем, исходя из только что сказанного, понять оригинальность романтического конфликта у Баратынского. Постараемся понять новизну конфликта именно структурно, т. е. закрепить ее в достаточно определенных, повторяющихся моментах построения поэмы.

Особый путь Баратынского

Незадолго до выхода из печати «Эды» А. Дельвиг информировал Пушкина (письмо от 10 сентября 1824 г.): «Баратынский недавно познакомился с романтиками, а правила французской школы всосал с материнским молоком. Но уж он начинает отставать от них. На днях пишет, что у него готово полторы песни какой-то романтической поэмы»2. К этому времени уже вышли «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан», Рылеев закончил «Войнаровского», а Козлов — «Чернеца». Друзья ждали от Баратынского «романтической поэмы», но автор «Эды» этих ожиданий не оправдал, хотя, впрочем, он и не остался верным «правилам французской школы». «Мне не хотелось идти избитой дорогой, я не хотел подражать ни Байрону, ни Пушкину»3, — писал Баратынский 7 января 1825 г. И. Козлову. И год спустя в предисловии к «Эде» Баратынский говорил о себе: «Следовать за Пушкиным ему показалось труднее и отважнее, нежели идти новою собственною дорогою»4.

Обычно «новую дорогу» Баратынского видят в том, на что указывал сам поэт: в «разных прозаических подробностях» (письмо к И. Козлову от 7 января 1825 г.), в отказе от «лирического тона» (предисловие к «Эде»). Но эта «новая дорога» пролегает и через конфликт поэмы.

В «Эде» мы не найдем особой постановки центрального персонажа, симптомом которой обычно служило уже описание его внешности. В поэме нет распространенного авторского вопроса, предшествующего первому появлению центрального персонажа, нет традиционного «состава» его портрета (чело, волосы, взгляд, улыбка) и т. д. Лишь отдаленные намеки на этот портрет сохранены в окончательной рукописи поэмы («Взошел он с пасмурным лицом», «приметы скрытой, тяжкой муки в нем все являло»); но и они полностью нейтрализованы следующим затем указанием на притворство героя (... «сказал хитрец»).

Нет в поэме обычных примет превосходства центрального персонажа над другими, нет каких-либо признаков его отчуждения, в связи с чем полностью снимается его «предыстория». Ни слова о пережитых им испытаниях, о разочаровании, душевных муках и т. д. Известно лишь, что «Русь была ему отчизной» и что в «горы Фина его недавно завела полков „бродячая судьбина“». В связи с последней фразой надо заметить, что в поэме нет и намека на какой-либо сознательно совершенный героем шаг: обычная ситуация бегства или изгнания заменена здесь передвижением по воле внешних обстоятельств — армейской дисциплины (той же сторонней причиной мотивируется затем развязка сюжета: «Буйный швед опять не соблюдает договоров», и гусар, вместе со своим полком, снимается с места)5.

- 225 -

Нет в «Эде» и обычных признаков любви центрального персонажа — как высокой, всепоглощающей страсти. Это лишь порыв чувственности, «хладное искусство» и притворство, на смену которым — после достигнутой победы — пришли неясные угрызения совести, но главным образом утомление и скука.

И. Тойбин пишет: «В основе поэмы история обольщения порочным героем, наделенным чертами хитрости, коварства, наивной дочери природы»6.

К этому правильному замечанию можно добавить — исходя из наших позиций, — что в своем разговоре с Эдой гусар развивает именно романтическое переживание любви:

Я волю дал любви несчастной
И погубил, доверясь ей,
За миг летящий, миг прекрасный
Всю красоту грядущих дней.

И даже намечает-было традиционное романтическое бегство:

Бегу отселе; но душой
Останусь в милой мне пустыне...

И даже указывает на одну из обычных причин бегства и отчуждения — сопротивление романтической любви главных героев со стороны косной среды и родителей:

Виною твой отец суровый:
Его укоры слышал я.

Но все это молодой «хитрец» говорит, чтобы произвести на девушку впечатление и добиться своего. Таким образом, и романтическое переживание страсти, и романтическое бегство и отчуждение поданы на уровне субъективной и, увы, притворной, даже притворно-корыстной имитации. Показательно недовольство «Эдой» части современников, не увидевших в поэме ожидаемого ими высокого романтического содержания и, надо думать, высокого романтического героя. «Что же касается до Бар[атынско]го, — писал А. Бестужев к А. Пушкину 9 марта 1825 г., — то я перестал веровать в его талант... Его „Едда“ есть отпечаток ничтожности и по предмету и по исполнению»7.

Между тем сравнение окончательной редакции «Эды», вошедшей в «Стихотворения Евгения Баратынского» (ч. II, 1835), с редакцией первоначальной (1826) показывает, что поэт сознательно стремился отойти от принятой романтической структуры конфликта. Об этом говорит характер внесенных Баратынским исправлений.

Сокращается прежде всего до минимума портрет центрального персонажа; снимается описание, включающее как раз некоторые традиционные элементы романтического портрета (одухотворенный взгляд, черные ниспадающие волосы):

Взглядов живость,
Из-под фуражки по щекам
Два черных локона к плечам,
Виясь, бегущие красиво...8

Снимаются или частично перерабатываются два обширных отрывка — о переживаниях гусара перед разлукой и о возвращении гусара к умирающей Эде. Первый отрывок стоит привести полностью:

Уже ли не был тронут он
Ее любовию невинной?

- 226 -

До сей поры шалун бесчинной,
Он только знал бокалов звон,
Дым трубок, шумные беседы
Соратных братиев своих
И за преступные победы
Слыл удальцом промежду них.
Наукой жалкою обманов
Гордился он, и точно в ней
Другого был посмышленей.
Успел он несколько романов,
Зевая и крутя усы,
Прочесть в досужие часы
От царской службы и стаканов,
Собой пригож был, нравом жив.
Едва пора самопонятья
Пришла ему, наперерыв
Влекли его к себе в объятья
Супруги, бывшие мужей
Чресчур моложе иль умней.
И жадно пил он наслажденье
И им повеса молодой
Избаловал воображенье,
Не испытав любви прямой.
Питомец буйного веселья,
В пустыне скучной заключен,
За милой Эдой вздумал он
Поволочиться от безделья,
И, как вы видели, шутя,
Увлек прелестное дитя.
Увы, мучительное чувство
Его тревожило потом!
Не раз гусарским языком
Он проклинал свое искусство;
Но чаще, сердцем увлечен,
Какая дева, думал он,
Ее прелестней в поднебесной,
Душою проще и нежней?
И провиденья перст чудесной
Он признавал во встрече с ней;
Своей подругой неразлучной
Уж зрел ее в мечтах своих;
Уже в тени дерев родных
Вел с нею век благополучной...9

Гусар, как он изображен в этом отрывке и вообще в редакции 1826 г. хотя и коварный соблазнитель, хотя и не ведал никогда «любви прямой», но не чужд добрых движений души. Начав «от безделья» волочиться за Эдой, он и не думал, что эта интрижка пробудит в нем чувства раскаяния и жалости. (Еще сильнее это выражено во втором отрывке: «В слезах пред милою упал: постой, отчаянный взывал...» и т. д.) Следовательно, исключение этих отрывков продиктовано намеренным снижением центрального персонажа, которому (в противовес герою традиционному) «свойственны коварство, хитрость, вероломство»10, бесчестный план которого сознательно продуман, а угрызения совести минимальны.

Но дело не только в этом. И. Тойбин в той же работе объясняет исключение первого отрывка тем, что Баратынский снимал с портрета своего героя краски, которые «сводили его к бытовому плану, слишком приземляли его, превращая в простого шалуна и удальца»11. Однако прозаизация, стремление к «совершенно простому» входили в намерения автора «Эды». Думается, на этот отрывок нужно посмотреть с другой точки зрения — с точки зрения структуры конфликта.

Гусарское удальство, которому был причастен центральный персонаж, таило в себе свою поэзию и привлекательность. На фоне жизни, регламентированной

- 227 -

сословными и иными правилами, это удальство братское и «бесчинное»; на фоне мертвенности и искусственности это веселье искреннее и нескованное; наконец, и гусарские «преступные победы» — это все-таки победы над тем, кто заслужил «поражение» («...супруги бывшие мужей, чресчур моложе иль умней»). Чуждое высших устремлений, гусарство все же признак здоровья и нормальности, возможный залог будущего развития:

И неумеренную радость,
Счастливец, славить ты в правах...
Другого счастия поэтом
Ты позже будешь, милый мой,
И сам искупишь перед светом
Проказы Музы молодой.
(Баратынский, «Н. М. Языкову»).

Словом, вольно или невольно, прошлая гусарская удаль центрального персонажа тоже являла род оппозиции среде, род отчуждения. Но это как раз и противоречило взятому в «Эде» общему направлению конфликта. Сняв поэтому целиком предысторию персонажа, Баратынский приглушил все симптомы романтического отчуждения.

В переработке поэмы значительна и следующая деталь. В первой редакции гусара зовут Владимиром, во второй редакции он дан без имени. По-видимому, отказ от имени Владимир вызван появлением (в октябре 1826 г.) второй главы «Евгения Онегина» с романтиком Владимиром Ленским. Не желавший ни в чем «следовать за Пушкиным», Баратынский обрывал ассоциации, ведущие к пушкинскому герою.

После Ленского имя Владимир стало входить в литературную моду. Героем романа Д. Веневитинова, над которым он работал в 1826—1827 гг., был Владимир Паренский. Главный герой упоминавшейся выше поэмы Подолинского — Владимир Борский, герой «Монастырки» (1830—1833) А. Погорельского — офицер Владимир Блистовский и т. д. В 40-е годы Некрасов-критик, ниспровергая ходовые клише «чувствительного романа», издевался над положительным персонажем Владимиром: «Варя влюблена, и влюблена, как следует всякой героине порядочного романа, в Владимира 12». Баратынский вовремя, даже, можно сказать, раньше времени, предугадал возникновение шаблона — и отошел в сторону.

Интересно, что в поэме Баратынского некоторые функции центрального персонажа переходят от героя к героине. О полном замещении можно было бы говорить в том случае, если бы последнюю характеризовала главная примета центрального персонажа — подробно разработанный и мотивированный процесс отчуждения. Но хотя этого нет, в Эде угадываются некоторые очертания такого процесса: и переход от наивно-гармонических отношений с природой и людьми («Была беспечна, весела когда-то добренькая Эда...») к отношениям напряженно-дисгармоничным; и смелый шаг, на который она идет во имя любви, — нарушение морального запрета, отцовской воли («Кто мой обычай ни порочь, а потаскушка мне не дочь»), и самоубийство — как невольное признание неразрешимости ситуации. Мы уже не говорим о том, что Эда, а не гусар, переживает всепоглощающее чувство, передаваемое с такой же романтической напряженностью, как и с психологической точностью и безыскусственностью13.

В соответствии с этим именно Эду (а не гусара) характеризует многоговорящий параллелизм бури и внутренних переживаний («Сидит недвижно у окна. Сидит, и бури вой мятежный уныло слушает она»). Именно Эде приданы обычные позы центрального персонажа — позы задумчивости

- 228 -

или унылой мечтательности («На длань склоненная челом, она рассеянным перстом рассеянно перебирала...» и т. д.). Наконец, именно Эде (но не гусару) адресованы заинтересованные обращения повествователя с выражением предостережения, сожаления и т. д.:

Ах, Эда, Эда! Для чего
Такое долгое мгновенье
Во влажном пламени его
Пила ты страстное забвенье?

Впоследствии И. Козлов в «Безумной», в своей «русской повести», написанной не без влияния «финляндской повести» Баратынского, также передавал функции центрального персонажа главной героине. Но у Козлова соблазнитель остается «за сценой», и Безумная вполне замещает традиционного героя (мы не касаемся других отличий обеих поэм — в степени точности психологического рисунка, достоверности местного колорита и т. д.). У Баратынского же достигнута известная двугеройность, что предвещает построение его последующих поэм.

Ранняя поэма Баратынского оказалась, таким образом, одной из наиболее «антиромантических». Можно было ожидать, что следующие поэмы продолжат это направление. Но Баратынский снова поступил неожиданно, как бы сделав обратное движение — в сторону романтизма.

В «Бале» (1828) и в «Наложнице» (1831) вновь намечается характерно-романтическое построение конфликта. Его ведущей чертой вновь становится особая постановка центрального персонажа, что ощутимо уже в описании внешности Арсения или Елецкого (если принимать их за центральных персонажей: ниже мы увидим условность этого допущения).

Арсений —

Следы мучительных страстей,
Следы печальных размышлений
Носил он на челе; в очах
Беспечность мрачная дышала.
И не улыбка на устах,
Усмешка праздная блуждала14.

Далее, в «Бале» и в «Наложнице» вновь дается подробно разработанный процесс отчуждения — с бегством в чужие края и т. д. Арсений искал «исцеления» в «чужих краях». Елецкой, порвавший почти все узы с родной ему Москвой («...был ей чуждым в то же время, и чуждым больше, чем другой»), вначале оказался в числе «буянов и повес», развратников и вольнодумцев (по первоначальной редакции, даже стал во главе их — «решительный глава»), потом отправился на чужбину («с Москвой и Русью он расстался, края чужие посетил...») и, наконец, взял себе в наложницы цыганку, разрушив тем самым «со светом остальную связь». Мотивировка отчуждения у Елецкого — глубокое недовольство светом, жизнью («то было глупо, это скучно...»), а у Арсения к этому прибавляется еще разочарование в любимой и в друге, как сказал бы Веневитинов, «обман любви» или, как говорил Арсений:

Невольный мрак души моей,
След прежних жалких заблуждений
И прежних гибельных страстей 15.

Все это говорится вполне серьезно и вполне серьезно поддерживается повествователем — не так, как в «Эде», где романтический комплекс переживаний лишь своекорыстно имитируется гусаром.

- 229 -

И все же романтический конфликт «Бала» и «Наложницы» («Цыганки») — это особый конфликт. «Новая дорога» Баратынского запечатлелась и здесь. Чтобы увидеть ее и осознать, нам придется к уже отмеченным выше моментам конфликта ввести некоторые новые.

Поиск по сайту: