Локальные замирения

Если всеобщий мир — результат войны, и чем разрушительней война, чем неспособнее она решить те проблемы, которые ее породили, тем недостижимее мир, — что остается тому, кто верит, что за мир надо бороться, что он не наследство, даруемое божией благодатью?

Остается строительство мира не сплошного, а крапчатого — выгораживание островков мира на бескрайней периферии, охваченной Пра-Пра-войнами, которые будут сменять друг друга — одна за другой, одна за другой.

Если всеобщий мир — всегда плод войны, локальный мир может быть плодом прекращения войны. За локальный мир не обязательно вести «последний бой». Локальный мир устанавливается, когда на фоне усталости дерущихся некий Переговорщик предлагает себя в посредники. Условие для посредничества — чтобы Пра-пра-война была маргинальной и длящейся давно, то есть чтобы масс-медиа уже утратили к этой войне интерес и стороны могли соглашаться на компромиссы, не позоря себя в глазах международного общественного мнения. Периферийность конфликта и короткая память масс-медиа — самые благоприятные условия для мирового посредника. Никакое посредничество и никакие переговоры не могут в наше время устранить конфликтность в центре системы, по той причине, что это не зависит от воли правительства. Поэтому нереальна программа мира для Нео-войн третьей стадии. Реальная программа мира только для Пра-пра-войн, которые Нео-войной порождаются.

Эти локальные замирения позволят выпустить пар и разрядить в долговременном масштабе напряженность, ведущую к перманентной Нео-войне. Это значит (хотя любой пример мешает воспринимать идею как гибкую и приложимую к самым разнообразным ситуациям), что, установись сейчас в Иерусалиме мир, он безусловно поспособствовал бы разрядке напряженности во всем эпицентре планетарной Неовойны.

Но даже если не всегда достижим подобный результат, мини-мир, напоминающий маленький пузырик на общей кривой энтропии, этот мини-мир — пусть он и не главная цель и даже не этап на пути к главной цели — все равно послужит примером и моделью.

Замирение как модель. Да, я согласен, идея сильно христианская, но эту идею приняли бы и языческие философы. Пусть замирятся хоть двое, хоть одни Монтекки с одними Капулетти. Это не разрешит проблем насущного мира, но покажет: проявление доброй воли даже в наши времена возможно. Оно возможно всегда.

Работа по сокращению локальных конфликтов нужна, чтобы заставить верить: разрешимы и конфликты глобальные. Это, конечно, прекраснодушие, но иногда примеры — лучшая благая ложь. Плохо лжет тот, кто говорит ложь, а хорошо лжет тот, кто подает благой пример и побуждает и других поступать во благо, пусть даже и заставляя ошибочно верить, что частная посылка (из р следует q) разовьется в общий закон (из р всегда следует q).

Потому-то этика и риторика — не формальная логика. Единственная наша надежда — работать на локальные замирения.

Любить Америку, но и устраивать марши мира^[51]

Зло порождает зло. Главная цель всякого террористического акта и движения — дестабилизировать лагерь противников. «Дестабилизировать» означает довести противников до ошаления, чтоб они потеряли спокойствие и начали подозревать друг друга во всем на свете. Ни правому, ни левому терроризму в конечном счете не удалось дестабилизировать нашу Италию. Поэтому оба терроризма у нас потерпели фиаско, хотя бы на стадии первого, самого устрашающего приступа. Но тогда все разыгрывалось в провинциальном, не в планетарном масштабе.

Терроризм бен Ладена (т. е. той широкой фасции фундаментализма, которую бен Ладен представляет) более изворотлив, всеобъемлющ, успешен. 11 сентября 2001 года бен Ладен сумел дестабилизировать Западный мир. Он сумел вызвать к жизни призраки древних распрей. Мир тут же вспомнил о борьбе цивилизаций, религиозных войнах, противостоянии континентов.

Затем бен Ладен пошел дальше. Вбив клин между Западным миром и Третьим миром, он взялся за Западный мир и стал раскалывать его изнутри. Он действительно сумел вызвать разногласия — если не военные, то, безусловно, моральные и психологические — между Америкой и Европой, а также посеять ростки розни в самой Европе. Вдруг пробудился подспудный антиамериканизм французов и — кто бы мог поверить? — в Америке снова зазвучала обидная кличка «лягушатники», оскорбление французов, как в старинные времена.

Чтоб не расшатывались нервы, прежде всего нам надо помнить, что эти трещины пролегли не между американцами и немцами, не между французами и англичанами. И на том берегу Атлантики, и на другом есть множество людей, выступающих за мир. Следует помнить, что и формула «американцы предпочитают войну», и формула «итальянцы предпочитают мир» равно безапелляционны и равно не соответствуют действительности. Согласно формальной логике, если хотя бы один обитатель земного шара терпеть не может свою мать, значит, утверждение «все любят своих матерей» неверно. Можно говорить только «некоторые любят своих матерей». Конечно, слово «некоторые» не обязательно означает «немногие». Бывает, что слово «некоторые» покрывает 99,9 %.

Но даже и 99,9 % не означает «все». Это все-таки «некоторые». Очень редко когда применимо категорическое местоимение «все». Разве что в знаменитой максиме о том, что «люди смертны». На сегодняшний день ее еще не опроверг никто. Даже те двое, о которых принято считать, что они воскресли, Иисус и Лазарь, перед тем как воскреснуть, однако, умирали, а следовательно через жерло смерти прошли и они.

Сделаем вывод, что в распрях по вопросу «воевать — не воевать» участвуют не «все» с одной стороны против «всех» с другой стороны, а лишь «некоторые» с каждой из двух (трех, четырех, пяти) сторон против таких же «некоторых».

Подобные уточнения отдают крючкотворством, но без оговорок — рискуешь сойти за экстремиста.

Увы, в исконной, кровной, хотя пока не кровавой атмосфере этих распрей все время раздаются высказывания явно расистского толка, типа: «Все, кто опасается войны, — споспешники Саддама», или «Все, кто считает приемлемым силовое решение конфликтов, — фашисты».

Предлагаю порассуждать.

Один английский критик недавно опубликовал рецензию — вполне благожелательную — на мою книжку «Пять эссе на тему этики», которую выпустили в Англии. Но дойдя до моего утверждения, что война должна быть полностью табуирована, этот критик саркастически вставил в скобках: «Вот думаю, как убедить в этом бывших узников Освенцима». Он имел в виду, что если бы война была табу для всех, то Гитлера бы не победили, а евреев из лагерей (к сожалению, не «всех» евреев, а «некоторых») так бы и не выпустили.

Ну, это все-таки мне кажется довольно натянутой придиркой. Я, к примеру, утверждаю, что убийство для меня морально неприемлемо и что я мечтаю прожить всю жизнь, не убивши никого. Но все-таки если вооруженный субъект ворвется ко мне в дом и станет угрожать ножом мне или моим близким, я применю все доступное мне насилие, дабы остановить его. Тем более на войне. Война — криминал. Гитлер был криминальным преступником, развязавшим мировую войну. Когда после этого союзники ему ответили, т. е. когда они ответили насилием на насилие, они, разумеется, сделали все правильно, потому что надо было спасать человечество от варваров. Чем не отменяется, что Вторая мировая война была совершенно бесчеловечной, она унесла пятьдесят пять миллионов жизней и было бы лучше, если бы Гитлер ее не развязывал.

Менее парадоксальное возражение звучит так: «Вот вы только что признали, что Соединенным Штатам было правильно вступать в войну, спасать Европу, — американцы тем самым не допустили, чтобы фашисты понастроили концентрационных лагерей еще и в Ливерпуле или в Марселе». Да, отвечаю я, еще бы. Как не признать. Они прекрасно сделали, союзники, и я не могу забыть — мне было тринадцать лет, я побежал встречать первый взвод американцев-освободителей (они были еще вдобавок и чернокожие), вступавший в городишко, куда нашу семью эвакуировали от бомбежек. Я моментально сдружился с ефрейтором Джозефом, он дал мне первую в жизни жвачку и первые комиксы с Диком Трэйси. Однако после этого ответа мне тут же задают следующий вопрос: «Хорошо, значит, прекрасно сделали американцы, что задушили в колыбели немецкую и итальянскую фашистские диктатуры?»

Ну, тут я должен возразить по многим пунктам. Ни американцы, ни англичане с французами не душили нацистскую и фашистскую диктатуры в колыбели. Итальянский фашизм они старались унимать и усовещивать, при этом с ним вполне водились, как с посредником, вплоть до начала 1940 года. Англия и Америка применили кое-какие демонстративные санкции против итальянского фашизма, но этим ограничились. Что до Германии, то и германскому нацизму они тоже позволили разрастись и окрепнуть. США вступили в войну после того, как японцы атаковали Пёрл-Харбор, и напоминаю заодно, что это Германия с Италией, вслед за Японией, объявили американцам войну, а вовсе не американцы им (я сознаю, что кое-кому из молодых читателей это покажется анекдотом, но дело было именно так).

Соединенные Штаты выжидали, не ввязывались в кошмарную войну, хотя моральное напряжение, подталкивавшее их ввязаться, было огромным. Они удерживались из осторожности, из опасения, что еще не готовы, а также потому, что и в самой Америке имелись некоторые (и вдобавок известнейшие) люди, симпатизировавшие нацизму, и Рузвельту^[52] пришлось проделать очень тонкую работу, чтобы вовлечь народные массы в этот поход.

Плохо ли со стороны Франции и Англии было выжидать, уповая, что немецкая экспансия ограничится оккупацией Чехословакии? Вероятно, плохо. Немало насмешек выпало на долю Чемберлена^[53], который отчаянно юлил, пытаясь сохранить мир. Это доказывает, что осторожность бывает чрезмерной. Но это и пример того, как любыми доступными способами люди пытаются сохранить мир. В конце концов дело зашло настолько далеко, что уж никто ни в чем не сомневался. Никто не сомневался, что именно Гитлер является зачинщиком войны и именно на нем лежит за эту войну ответственность.

Поэтому я нахожу несправедливым размещенную на первой странице американской газеты подпись под фотографией военного кладбища. Сняты могилы американских солдат, сказано, что они отдали жизни за спасение Франции (святая правда), а под фото написано, что якобы теперь французы напрочь забыли все это.

Франция, Германия и все те, кто считает неправомерной упреждающую войну — войну поспешную и направленную только против одного Ирака, — ничего не забыли. Кроме того, Франция и Германия отнюдь не отказывают в поддержке Соединенным Штатам как стране, которую, можно сказать, со всех сторон обложили международные террористы. Но в то же время Франция с Германией считают, как считают и многие здравомыслящие частные лица, что нападение на Ирак не обезглавит терроризм, а вероятно (думаю даже, что бесспорно) его усилит, приведя в ряды террористических групп многих из тех, кто пока что еще находится в замешательстве и осторожно выжидает. Они учитывают, что международный терроризм вербует сторонников из тех, кто живет в США и в европейских странах, что вовсе не в иракском банке лежат на счетах деньги террористов, что террористы имеют возможность получать оружие, как обычное, так и химическое, из разнообразных третьих стран.

Представьте себе: когда готовилась высадка союзников в Нормандии, Шарль де Голль^[54] вдруг уперся бы и, исходя из размещения французского контингента в африканских колониях, потребовал бы проводить десант не на побережье Нормандии, а на Лазурном берегу. Американцы с англичанами, по всей вероятности, постарались бы переубедить его и выдвинули бы многочисленные соображения: что немцы все еще контролируют берега Италии и Тирренское море, по крайней мере Генуэзский залив; что при высадке на севере Франции Англия обеспечит для десанта безопасный тыл; что лучше ввозить войска для высадки по Ла-Маншу, а не переправлять через все Средиземное море.

Можно бы было сказать в подобной ситуации, что США вонзили Франции нож в спину? Нет, нельзя. Речь могла бы идти только о стратегических несогласиях между спорящими. Я, например, уверен: высадка в Нормандии была оптимальным решением. В той ситуации союзники применили бы всемерные усилия, чтобы отговорить де Голля от бесполезной и опасной операции.

Иногда высказываются еще и моральные доводы в поддержку военной оккупации Ирака силами США. Я слышал подобные доводы, в частности, от одного очень важного и очень достойного человека, известного своей многолетней работой в защиту мира. Он говорил: «Саддам — кошмарный диктатор и люди стонут под его кровавым игом. Как не думать о несчастных иракцах?»

Надо, надо думать о несчастных иракцах. Но в такой же степени надо думать о несчастных северных корейцах, о бедных африканцах и азиатах, вынужденных существовать под игом местных тиранов, кого гнетут и давят правые диктатуры, установленные и подкармливаемые теми же США, предпочитающими видеть в Латинской Америке правых диктаторов, а не левых революционеров. Разве мы шли походом на СССР в целях освобождения бедных граждан России, Украины, Эстонии и Узбекистана, которых Сталин отправлял в лагеря? Нет, о таком походе не помышлял никто. Ибо если воевать со всеми диктаторами, то цена общей крови, учитывая количество как нормального, так и ядерного оружия, окажется чрезмерной. А поскольку политика всегда прагматична, даже когда она вдохновляется идеалами, все избирали не войну, а перетягивание каната, пытаясь добиться максимальных результатов и не употреблять бесчеловечных средств.

Это оптимальное поведение. Оптимальное в частности и потому, что, как мы видим, западным демократиям в результате удалось избавиться от советской диктатуры без всяких атомных взрывов. Потребовалось выждать. Кое-кто в ходе этого выжидания был уничтожен. Но несколько сотен миллионов вероятных мертвецов мертвецами не стали, а продолжили жить и радоваться жизни.

Таковы мои соображения. Их немного, но, мне кажется, их достаточно, чтобы сделать вывод, что в нашей ситуации не следует (именно потому что ситуация тяжелая) делать резких движений, размежевываться и выкрикивать: «Раз ты так думаешь, ты мне не друг». Ведь это тоже было бы фундаментализмом.

Любить американские традиции, американский народ, американскую культуру, относиться с уважением к стране, заслужившей титул самой сильной на свете державы. Сочувствовать боли этого народа, скорбеть о трагедии 2001 года. Но при этом не бояться убеждать американцев, что их правительство ошибается. С нашей стороны это не предательство, а высказывание несогласия. Если его нельзя высказывать, значит, нарушается право людей и наций на несогласие. А это прямо противоположно урокам, которые мы получили в 1945 году, после фашистской диктатуры, от американцев-освободителей.

Сценарий для Европы^[55]

Эту статью придумал не я.

Недавно Юрген Хабермас обратился к нескольким коллегам из различных европейских стран с предложением, чтобы все опубликовали одновременно, в один и тот же день, в соответствующих крупных национальных газетах, программную статью. Мне известны кое-какие идеи Хабермаса из его электронных писем, но в данный момент, когда я пишу, я не знаю в точности, что скажет Хабермас в своей газете, что скажет Жак Деррида в статье, предназначенной одновременно в газеты «Франкфуртер Альгемайне» и «Либерасьон», что скажут Фернандо Саватер в «Пайс», Джанни Ваттимо в «Стампа», Адольф Мушг в статье для «Нойе Цюрхер Цайтунг», Ричард Рорти^[56] в своей колонке спецкора для «Зюддойче Цайтунг». Может статься, мнения будут разными и возникнет полемика. В любом случае Хабермас просил нас как друзей и коллег высказаться, чтобы мировая общественность узнала и оценила взгляды некоторых европейцев на нынешнее положение в Европейском союзе. Тем самым Хабермас планировал побудить к каким-то решениям правительства всех стран, а также правительство той общности, которая сформировалась — то есть, уточню, формируется, но еще пока сформировалась не вполне — под именем Единой Европы.

Похоже, сейчас наиболее неподходящий момент для гадания о будущем объединенной Европы. Страны Европы заняли настолько несходные позиции по вопросу иракского конфликта, что это доказало: Европа все еще не едина. Вхождение в Евросоюз стран Восточной Европы приведет к тому, что старые демократии, готовые отчасти поступиться национальным суверенитетом, и демократии молодые, цель которых — усилить национальную доминанту в своих новообразованных правительствах, пусть даже ценой поиска союзников за пределами Европы, — окажутся в едином доме.

В настоящий момент вроде и существует европейское самосознание и европейское самоопределение, и в то же время следует сказать, что некоторые события подрывают европейское единство.

Возьмем ту же тему, которую, я знаю, собирается разрабатывать и Хабермас. Рассмотрим основные компоненты так называемой западной ментальности: греческий и иудео-христианский фундамент; идеи свободы и равенства, завещанные нам французской революцией; багаж современной науки, у истоков которой стояли Коперник, Галилей, Кеплер, Декарт и Фрэнсис Бэкон^[57]; капиталистическую форму производства; отделение церкви от государства; римское право или Common Law^[58]; и самое понятие справедливости, утверждающей себя через классовую борьбу. Все это результаты идейной работы европейского Запада. Список, конечно, не полон. Да и идеи эти ныне принадлежат отнюдь не только Европе. Они привились, распространились и расцвели и в Америке, и в Австралии, и частично — в Азии и в Африке. Поэтому, безусловно, говоря о западной цивилизации, мы подразумеваем цивилизацию, отождествляющую себя с той моделью, которая в процессе глобализации получила главенство над всем миром. Но повторим опять: не одни европейцы отождествляют себя с этой моделью.

Внутри же этой западной цивилизации мы все ощутимее чувствуем особость Европы. Возможно, этого ощущения у нас нет, когда мы, европейцы, ездим в другие европейские страны, поскольку мы обращаем внимание прежде всего на отличия. Но ведь отличия наблюдает и миланец, попавший в Палермо, и калабриец в Турине. Однако при первом же контакте европейца с неевропейской культурой, в том числе с американской, в нем обостряется чувство «европейскости». В поездке, на конгрессе, с друзьями из разных стран, в путешествиях явственно проявляется нечто объединяющее (сходные воззрения, сходное поведение, сходные вкусы): мы роднее с французом, испанцем или немцем, нежели с теми, кто не из Европы.

Министр образования Франции, философ Люк Ферри в декабре 2002 года в своем вступительном слове на парижском Конгрессе борцов за мир отмечал (никакой новизны, разумеется, в его наблюдении не было, но имелся интересный драматизм в подаче текста) что ни один француз не может сейчас вообразить войну с соседями — например, войну с немцами. Как, разумеется, и англичанин — войну с Италией, или испанец — нападение на Фландрию. А ведь мы помним, что война с соседями как форма решения всех конфликтов и междоусобиц две тысячи лет была обычным делом для Европы. Ныне имеет место новая историческая ситуация, которую невозможно было вообразить всего только полвека назад. Эта ситуация, допустим даже, не всегда четко формулируется в нашем сознании, однако ею определяется наше поведение. Поведение всех рядовых европейцев: жители Европы едут в отпуск, спокойно пересекая те самые границы, которые их отцы штурмовали с винтовкой в руках.

По тысяче причин француз до сих пор чувствует себя отличным от немца, но оба они — наследники древнего общего опыта, сформировавшего и ту и другую нацию. У нас в совместном багаже — идея благосостояния, достигнутого благодаря профсоюзам, а не благодаря гомеостазу индивидуалистской этики, основанной на личном успехе. Мы все пережили провал колониальной политики и распад империй. Мы все пожили под диктатурами, умеем распознавать их в зачатке, и, может быть, потому мы (многие из нас) вакцинированы от диктатур.

Нам всем известно, что такое война в своем доме, что такое прямая угроза жизни. Я даже рискну сказать, что если бы два самолета воткнулись в Нотр-Дам или Биг-Бен, это вызвало бы, разумеется, отчаяние, испуг, гнев и ужас, но вряд ли — такой ступор и такую реакцию (депрессивный синдром в сочетании с инстинктом немедленного мщения), какие мы наблюдали у американцев, впервые получивших удар на своей собственной территории.

В общем, у европейцев имеется немало общих качеств, общих опытов, радостей, печалей, общая гордость, общий стыд, общие традиции и общая совесть. Каждая европейская страна некогда жила в симбиозе с каким-то регионом Африки или Азии, обменивалась чем-то с этим регионом, конфликтовала с ним и находилась от него не так уж далеко, не за океаном, во всяком случае.

Достаточно этого чтобы и впрямь объединить Европу? Явно недостаточно. Мы это наблюдаем каждый день. Невзирая ни на общую валюту, ни на тот факт, что разные страны хотят примкнуть к этому нашему союзу и готовы поступиться многим, лишь бы их взяли в Европу. Многим, но не всем, и при единстве вызревают новые конфликты: например, разность точек зрения по вопросу об иракской войне.

Однако единство, которое Европа не умеет обрести в себе самой, навязывается ей извне объективной эволюцией событий. Покуда шла «холодная война», страны Европы, растасованные после Второй мировой войны между западным и восточным блоками, были вынуждены существовать в тени какой-либо из двух великих держав: или Соединенных Штатов, или Советского Союза. И СССР и США реализовывали в Европе свои идейные программы.

Китай тогда не просматривался. Китай для США не предвещал непосредственной угрозы. Китай представлял собой угрозу лишь в стратегическом будущем, а в тот период Китай был полностью занят борьбой за внутреннюю стабильность и пребывал в открытой конфронтации не с американцами, а с русскими. Американцы спокойно стерпели застой в Корее и поражение во Вьетнаме, поскольку главную игру они вели в Европе, и эту войну американцы выиграли: в конце концов советская империя распалась.

Втянутые в игру более сильных игроков, европейские нации строили свою внешнюю политику по модели одного из блоков, с которыми они себя отождествляли, живя под военным протекторатом либо НАТО, либо Варшавского договора.

Этот пейзаж переменился, как только пала Берлинская стена. А теперь окончательно прорисовалась утрата интереса американцев к Европе. В недавние годы — когда стало видно, до чего вяло американцы относятся к балканскому вопросу. Враг, побиваемый в течение полувека, пал. США обнаружили, что главный враг теперь у них другой. Позиционирование этого нового врага нечетко, но безусловно — он угнездился где-то в недрах мусульманского, ближневосточного и дальневосточного мира, против этого недруга США направляют свою военную мощь — против Кабула, против Багдада, и, может быть, не только против них. Этот новый военный поход побудил американцев даже передислоцировать свои военные базы. То есть американцы перестали видеть в НАТО надежную опору (потому что, помимо всего прочего, выяснилось: европейские страны по историческим и географическим причинам имеют с арабским миром отношения, кое в чем диссонирующие с американскими интересами).

Тем временем стало ясно, что главная конфронтация, уготованная Соединенным Штатам, — это грядущая конфронтация с Китаем. Не обязательно она будет военной. Но она обязательно охватит и экономику, и демографию. Достаточно прийти в США в любой университет, чтобы видеть, до какой степени стипендии, аспирантские ставки и лидирующие позиции уже сейчас в руках азиатских студентов (не знаю, в генах ли дело, или в том, что и по воспитанию эти азиатские студенты гораздо охотнее своих европейских сверстников готовы вкалывать по восемнадцать часов в сутки, дабы выдвинуться на самое высокое место). Американская наука развивается все больше благодаря импортированию не европейских, а азиатских мозгов, мозгов из Индии, Японии и Китая.

Это значит, что все внимание американцев перемещается от Атлантики на тихоокеанские регионы. И точно: вот уже много лет крупнейшие производственные и научно-исследовательские центры переселяются или наново строятся в Калифорнии. В некоем будущем Нью-Йорк станет чем-то вроде американской Флоренции, станет заповедником моды, искусства и культуры, но отнюдь не местом принятия первостепенных решений.

Америка смотрит все меньше на Атлантику, все больше — на Тихий океан. В двадцатые годы «WASP»^[59] не сводили глаз с Парижа, а теперь новые американцы из заслуженных и важных проживают в штатах, куда вообще не поступает «Нью-Йорк Таймс» (главная атлантическая газета), или поступает с опозданием на целые сутки, и только в редкие привилегированные киоски. Этими новыми американцами скоро заселятся области, в которых о Европе будут знать совсем мало, а если что и будут узнавать, то не сумеют уяснить причин событий, которые происходят на том дальнем экзотическом континенте, гораздо менее понятном для Америки, нежели Япония или Гавайи.

Когда Америка перенесет свое усиленное внимание на Ближний Восток и на огромный Тихоокеанский регион, Европа потеряет свое значение в мире. Как ни крути, самым страстным американофилам уже и сейчас ясно, что не станут американцы днем и ночью заботиться о чужом континенте, пусть даже это была родина их предков (да и то не для всех американцев; мало ли их носит фамилии Перес и Чун Ли). Вдобавок европейскому континенту уже не грозят ни гусеницы гитлеровских танков, ни советские казаки, скакавшие поить коней ватиканской святой водой.

Поэтому Европа окажется в изоляции самою силой вещей (как говорил Гегель^[60]: все происходит так, как того требует действительность, а действительность разумна). И тогда Европа либо станет единой, либо распадется.

Гипотеза распада, я думаю, не слишком реалистична, но все-таки обсудим этот сценарий. Допустим, Европа повторит судьбу или Балкан, или Южной Америки. Новые сверхдержавы (возможно, в отдаленном будущем Китай, если он займет место США) примутся вертеть несильными европейскими странами по своему усмотрению — тем самым закрепляя свое положение в качестве сверхдержав. Им может быть удобно размещать свои военные базы в Польше или Гибралтаре, в Хельсинки или Таллинне — близко к полярным воздушным коридорам. Чем разобщеннее станет Европа, чем менее конкурентоспособным будет евро на мировых валютных рынках, тем для США и Китая лучше. И невозможно вметать в вину сверхдержавам, что они заботятся прежде всего о собственных интересах.

Ну а если Европа изыщет ресурсы, чтобы позиционировать себя в качестве третьего полюса между Соединенными Штатами и Востоком (будет ли этим Востоком Пекин, или, как знать, Токио, или Сингапур)?

У Европы есть только один путь, как ей стать этим третьим полюсом. Европа уже объединила таможни и валюту, теперь она должна объединить внешнюю политику и оборону. То есть те минимальные военные силы, которые ей полагается иметь. Ибо вряд ли Европа готовится захватывать Китай или драться с США. Ровно столько войск, сколько ей необходимо для самообороны и для быстрого реагирования, учитывая, что НАТО уже не станет решать за Европу ее проблемы.

Смогут ли европейские правительства договориться и подписать подобные соглашения? В воззвании Юргена Хабермаса говорится, что невозможно достичь подобного результата в расширенной Европе, если она будет включать в себя Эстонию, Турцию, Польшу и, может быть, в один прекрасный день — Россию. Консолидация Европы способна пока что охватывать только те страны, которые были в ядре Европейского союза. Если бы эта основная группа выдвинула четкие предложения, другие страны подтянулись бы (может быть, понемногу, постепенно).

Утопия? Как подсказывает здравый смысл, утопии могут стать реальными гипотезами на фоне меняющегося миропорядка. Или так, или никак. Европа должна и, можно сказать, обречена выработать совокупный способ вести внешнюю политику и оборонять территорию. Если этот способ не вырабатывать, Европа превратится — надеюсь, что никого не обижаю, — в Гватемалу.

Это воззвание видные европейцы обращают к правительствам континента, на котором они родились и на котором хотели бы спокойно досуществовать, гордясь своим местожительством.

Волк и ягненок. Риторика бессовестности^[61]

Не знаю, метать ли бисер перед вами, стадом бессмысленных дурней, которые вообще никогда и ничего не способны уразуметь.

Как вам такое начало? Типичный случай «captatio malevolentiae»^[62], то есть я применил риторическую фигуру, которой нет и быть не может — эта фигура призвана восстанавливать аудиторию против оратора. Вообще-то я много лет полагал, будто первым выдумал этот термин — captatio malevolentiae. Я применял его к одному своему приятелю и к его манере держать себя в обществе. Но потом посмотрел в Интернете и увидел, что на многих сайтах captatio malevolentiae активно упоминается. Не знаю уж, как это случилось — то ли они цитировали меня, то ли налицо явление литературного полигенеза (это когда одна и та же идея спонтанно возникает у разных людей в разных местах, независимо друг от друга).

Совсем другое дело, если бы я начинал свою речь вот так «Не знаю, метать ли бисер перед подобным стадом бессмысленных дурней, но все-таки выскажусь. Как минимум из уважения к тем двум или трем из вас, кто не такие дегенераты, как прочие». Это был бы пример (довольно резкий и опасный) «captatio benevolentiae»^[63]. Естественно, каждый слушатель обязательно подумал бы, что именно он — один из двух или трех, кто не такой дегенерат… и, презрительно отвернувшись от остальных, начал бы слушать супервнимательно и суперзаинтересованно.

Captatio benevolentiae — риторический прием, позволяющий, как вы уже поняли, немедленно налаживать эмоциональный контакт с собеседником. Чаще всего captatio ставят в зачины («Для меня великая честь выступать перед столь почтенной публикой»). На этом приеме строится один до того распространенный и до того затасканный зачин, что он теперь уже чаще приметается иронически — я имею в виду зачин «как вы, несомненно, помните». Этим способом восстанавливают в памяти собеседников нечто полузабытое, но делают вид, будто просто даже стесняются повторять то, что собеседник, конечно, знает и сам по себе.

Почему в риторике используют «captatio benevolentiae»? Потому что… ведь что такое риторика? Риторика — это вовсе не презренное словоплетение, в котором изобилуют ненужные слова и напыщенные периоды. Риторика — и не синоним софистики, что бы ни утверждали отдельные глупые учебники. Кстати о софистике, оговорюсь, что греческие софисты, занимавшиеся риторикой, вовсе не были такими ужасными, как утверждают те же самые учебники. Великим мастером искусства риторики был Аристотель. Платон^[64] в диалогах использовал тончайшие риторические приемы (к слову, эти риторические приемы Платон использовал, чтобы полемизировать именно с софистами).

Так вот риторика — это техника убеждения (persuasio). Кстати и об убеждении — в нем опять-таки нет ничего худого, хотя, разумеется, убеждать можно очень коварно и в конце концов убедить человека поступить себе во вред. Технику убеждения очень полезно изучать. Аподиктические^[65] утверждения работают только в крайне редких случаях. Они работают лишь при полном согласии по исходным терминам, например — при одинаковом представлении о том, что такое угол, что такое сторона, площадь, треугольник. Если собеседники одинаково интерпретируют термины, им и спорить-то незачем: не спорят же о теореме Пифагора. Однако в большинстве дискуссий о современной жизни по поводу любого предмета каждый собеседник имеет свое собственное представление. Поэтому каждому собеседнику приходится убеждать остальных, а убеждая — использовать риторику.

Спокон веков риторика подразделялась на судебную (ибо в суде у каждого свое мнение, доказательна ли улика или нет), совещательную (в парламентах и ассамблеях у каждого свое собственное мнение по вопросу, следует или нет строить дорогу через горный перевал, ремонтировать лифт в подъезде, голосовать за Джованнини, Пьетрини или Сидорини) и эпидиктическую. Эпидиктической называется риторика, восхваляющая или осуждающая некие явления. Тут уж точно взгляды могут быть самые различные. Не существует научных оснований, чтобы утверждать, приятнее ли Гарри Купер Хэмфри Богарта, чище ли стирает «Ариэль», нежели «Кристалл», и кто женственнее: Майкл Джексон или Элтон Джон.

Поскольку подавляющее большинство споров на этом свете ведется вокруг взглядов и представлений, риторические техники помогают:

— выдвигать аргументы, с которыми согласится большинство слушателей;

— формулировать аргументы так, чтобы они выдерживали критику;

— выражать аргументы так, чтобы слушатели интуитивно верили в их доброкачественность;

— а также вызывать у публики эмоции, способствующие успеху аргументов, в том числе посредством captatio benevolentiae.

Естественно, и самые вроде бы убедительные высказывания могут быть разбиты еще более убедительной критикой, чем доказывается итоговая ограниченность всякой аргументации. Все вы (captatio) знаете, конечно, шуточную псевдорекламу: «Ешьте дерьмо: миллионы мух не могут ошибаться». Эту фразу нередко приводят, демонстрируя ущербность принципа «большинство всегда право». Кажущуюся логику этого высказывания можно опровергнуть, поставив вопрос: а отчего мухи питаются пометом животных, по причине вкуса или по причине необходимости? Можно еще задать вопрос: если бы поля и долины были покрыты икрой и патокой, обрадовались ли бы мухи? А если да, то обрадовались ли бы они икре с патокой больше, нежели экскрементам? И еще, кстати, не забывайте, что предпосылка «все вкушающие вкушают то, что им вкушать любо» опровергается эмпирикой, когда вкушающие вынуждены есть то, что им совершенно не любо, а именно: в тюрьмах, в больницах, в армии, при голодоморах и блокадах, а также при диетическом питании.

Так что ясно, отчего captatio malevolentiae неуместно в риторике. Риторика нацелена на получение согласия, а следовательно, в риторике неуместны зачины, вызывающие несогласие. Однако минуту внимания. Это в свободных демократических обществах (включая даже ту достаточно ущербную демократию, которая существовала в Афинах) техника, вызывающая несогласие, неуместна. В обществах же, где одни навязывают себя другим за счет грубой силы, искать согласия не требуется. Бандиты, насильники, грабители, надсмотрщики в Освенциме не используют риторику убеждения.

Потому возникает соблазн провести демаркационную линию. Отдельно — такие культуры, в которых власть основывается на консенсусе населения, в таких культурах бытуют техники убеждения. И отдельно — культуры-деспотии, где торжествуют законы силы, законы бессовестности: в этих культурах никого ни в чем убеждать не требуется.

Однако поскольку все и всегда на этом свете гораздо сложнее, чем казалось на первый взгляд, поговорим все же о риторике бессовестности.

По словарю, бессовестное злоупотребление означает «неумеренное пользование властью с целью получения себе выгоды, в ущерб интересам жертвы». Действовать бессовестно — «действовать несообразно с честностью, нарушая границы законности». Обычно бессовестный злоупотребитель, зная, что злоупотребляет, норовит при случае узаконить свой поступок и даже (в условиях диктатур) добиться консенсуса с жертвами: то есть подыскивает законное обоснование своим действиям. Мы видим, что вполне возможно, ведя себя бессовестно, обращаться к риторике для оправдания бессовестного пользования властью.

Классический пример псевдо-риторики бессовестности — басня Федра^[66] о ягненке и волке. Ягненок говорит волку: «Как могу вредить тебе? Вода течет ведь — от тебя к моим губам…» Как видим, он вполне владеет риторической техникой и находит слабое место в аргументации волка, умеет возразить, апеллирует к мнению, разделяемому всеми здравомыслящими слушателями: воду вниз по течению замутить можно, вверх по течению — нельзя.

Пред лицом оппонирующего ягненка волк находит новый довод: «Ты нагрубил мне шесть месяцев назад». Ягненок парирует и это: «Я тогда еще и не родился». Опять-таки ловкий ход ягненка в этой партии, и волку приходится искать очередное обоснование: «Значит, грубил мне твой отец, клянусь Гераклом!»

И тут, схвативши, растерзал ягненка он.

Вот эту басню написал я про того,

Кто гнет безвинных, повод выдумавши сам.

В басне два посыла. Сначала — что злоупотребитель старается оправдаться. Когда оправдания не имеют успеха, он противопоставляет риторике неаргументирующую силу. В басне отображен вполне реальный жизненный принцип. Постараюсь показать, как эту технику уже приметали в истории, порою — поаккуратнее.

Конечно, в этой басне Федра ритор-налетчик выведен в довольно карикатурном виде, аргументы волка слабы, он — несомненно бессовестный злоупотребитель. Несостоятельность аргументации волка видна любому. Однако бывает, что злоупотребление преподносится под флером риторики. Бывает, берется исходное мнение, разделяемое большим числом людей, — то, что в греческой риторике называлось endoxa (апелляция к общественному мнению), — и отрабатывается эта техника, причем в аргументацию тихонько втаскивается petitio principii — прием, когда в качестве решающего аргумента приводится тот тезис, который как раз хотят доказать, или когда в качестве опровергающего доказательства приводят именно то положение, которое хотят опровергнуть.

Вот яркий пример:

От времени до времени вы можете встретить в наших иллюстрированных изданиях статьи с соответствующими портретами, рассказывающие на удивление <…> мещанину, как там или сям удалось сделать из негра учителя, адвоката или даже пастора или наконец героического тенора и т. п. Разинув рот, мещанин ахает от изумления по поводу таких чудес и приходит к выводу, что дело воспитания находится в современном обществе на недосягаемой высоте. Евреи же пользуются этим совсем для других целей: хитро улыбаясь себе в бороду, они начинают доказывать всему честному народу, что эти примеры являются самым убедительным аргументом в пользу их теории о равенстве всех людей. Современному несчастному обществу не приходит даже в голову, что примеры эти говорят только об одном: о том, сколь сильно грешим мы против самых элементарных требований здравого рассудка.

Миллионы и миллионы людей, принадлежащих к гораздо более высокой по своей культуре расе, влачат жалкое существование, занимая самые низкие места в нашей общественной иерархии. А мы в это время радуемся преступной игре, позволяющей выдрессировать полуобезьяну настолько, чтобы сделать из нее адвоката. Люди не понимают, что мы совершаем величайший грех против воли вечного творца нашего, когда мы спокойно смотрим на то, как сотни и сотни тысяч одареннейших людей гибнут, подвергаясь всем ужасам пролетаризации, и в то же время дрессируем зулусов и кафров, чтобы дать им возможность занять места в более высоких профессиях. Ибо надо же сказать правду: на деле это только дрессировка, — такая же дрессировка, как соответствующее обучение пуделя. Если бы мы столько же труда и внимания посвятили людям более интеллигентных рас, то результат, разумеется, получился бы в тысячу раз больший.

Совершенно нестерпимо такое положение, когда из года в год сотни тысяч совершенно бесталанных людей получают возможность проходить через высшие учебные заведения, между тем как сотни тысяч других действительно талантливых людей лишены возможности получить высшее образование. Нация несет в результате этого невероятный ущерб, которого даже не учтешь^[67].

Кто автор этого текста? Босси? Боргецио^[68]? Один из министров нашего правительства? Могло быть и так. Однако автор — Адольф Гитлер. Это цитата из «Майн Кампф». Для подготовки своей расистской кампании Гитлеру требовалось укоренить в широких массах убеждение о мнимой отсталости некоторых рас. Против этой теории выступали факты. Было очевидно, что африканец, получивший доступ к обучению, восприимчив и способен к наукам столь же, сколько и европеец, и это доказывало, что его раса — не отсталая. Как же Гитлер опровергал этот аргумент? Он заявлял: поскольку невероятно, чтобы низшее существо было обучаемо, следовательно, его выдрессировали. То есть аргумент, цель которого — доказать, что негры не животные, опровергался с помощью довода, что-де негры животные.

Вернемся к ягненку. Волк, чтобы сожрать его, подыскивает casus belli^[69], то есть он хочет убедить ягненка, или присутствующих, или, может, себя самого, что он сожрет ягненка за грехи. Это второй подвид риторики бессовестности. Бессовестный поиск повода для войны. Истории известен не один casus belli, и находили их, как правило, гораздо более хитроумные волки. Примечателен, например, casus belli, с которого началась Первая мировая война.

В 1914 году в Европе накопились все предпосылки для войны: во-первых, экономическая конкуренция сильнейших держав, когда продвижение немецкой империи на крупные рынки тревожило Великобританию, Франция беспокоилась из-за экспансии немцев в африканские колонии, Германия нервничала от напора соседей и чувствовала себя ущемленной в международных притязаниях, Россия претендовала на роль защитницы балканских стран и конфликтовала с Австро-Венгрией. Отсюда гонка вооружений, национализм, интервенционизм в ряде стран. Каждое государство было заинтересовано в войне, но ни одна из имевшихся предпосылок не могла войну оправдать. Напади любая из этих стран на другую, это выглядело бы так нападающая страна во имя собственных интересов ущемляет интересы прочих стран. Требовался предлог.

Вот тут-то в Сараево 28 июня 1914 г. один боснийский студент застрелил эрцгерцога Австро-Венгрии Франца Фердинанда и эрцгерцогиню^[70]. Понятно, что вылазка отдельного фанатика не может компрометировать всю страну. Но Австрия на лету подхватила мяч. Вместе с Германией австрийцы возложили на сербское правительство ответственность за инцидент. 23 июля в Белград был направлен жесткий ультиматум: Сербия в нем была представлена организатором антиавстрийского заговора. Россия оповестила Сербию, что готова поддержать ее, после чего Сербия, ответив на ультиматум довольно примирительно, объявила всеобщую мобилизацию. Австрия в ответ, не приняв предложения Англии о посредничестве, объявила Сербии войну и в эту войну тут же ввязались все европейские государства.

Хорошо еще что потом была Вторая мировая война (пятьдесят пять миллионов жертв), а не то держать бы Первой мировой пальму первенства в качестве самого трагического безумства истории.

Австрия, цивилизованное и просвещенное государство, искала настоящий сильный повод для войны. И тут у них застрелили наследного принца. Перед лицом подобного факта сама напрашивалась мысль преподнести поступок Гаврилы Принципа не как спорадическое покушение, а как часть плана сербского правительства. Аргумент хотя бездоказательный, но в эмоциональном плане очень выигрышный. В репертуаре бессовестностей это пример второго подвида: бессовестная апелляция к синдрому заговора.

Первейший довод, который используют, когда необходимо развязать войну или устроить гонения, это: «пришлось противодействовать заговору, устроенному против нас, нашей группы, нашей страны, нашей цивилизации». «Протоколы Сионских мудрецов», книжонка, служившая оправданием для уничтожения европейского еврейства, — типичный синдром заговора. Хотя надо сказать, что синдромы заговора существовали и в древнем мире. Карл Поппер^[71] в статье «О рациональной теории традиции» пишет о конспирологической теории общества:

Упомянутая теория, которая примитивнее многих форм теизма, подобна той, которую мы находим у Гомера. Гомер представлял себе власть богов всеобъемлющей, и все, что происходило на равнине перед Троей, являло собой лишь отражение многоплановых заговоров, выплетаемых богами на Олимпе. Заговорщическая теория общества, по сути, есть преломление этого теизма, то есть веры в богов, чьими капризами и причудами определяется все в нашем мире. Это последствие утраты веры в Господа, ответ на вопрос: «Кто же тогда на месте Бога?» На этом месте ныне самые разные люди и группы власти — зловещие фракции, осуществляющие давление, дело их рук — Великая Депрессия и многие другие терзающие нас напасти. Конспирологические теории общества, хотя и малоправдоподобны, чрезвычайно популярны. Только когда теоретики заговора дорываются до власти, теория заговора начинает соответствовать реальным событиям. Например, когда Гитлер захватил власть (а Гитлер верил в «Сионские протоколы»), он противопоставил «заговору евреев» свой собственный контр-заговор.

Обычно же диктатуры, чтоб заполучить общенародный консенсус для своих решений, избирают в качестве жупела какую-либо страну или группу, или расу, или тайное общество, которое якобы злоумышляло против цельности народа, управляющегося диктатором. Любая форма популизма, в том числе и современная для нас с вами, нацелена на то, чтобы заручиться консенсусом, сплачивая вокруг себя народ против внешней угрозы или против тайного внутреннего врага. Выигрывают те, кто умеет, подыскавши casus belli, грамотно преподнести его под соусом из теории заговора. По этому рецепту добился успеха Гитлер, изготовивший из «еврейского заговора» не только массовое истребление евреев во всем мире, но и собственную крестовую войну против, как их тогда называли в итальянской прессе, «деможидовских плутократий». Но не один Гитлер достиг успеха по этому рецепту. Прекрасно умел смешивать casus belli с теорией заговора и Бенито Муссолини.

Возьмем замечательный пример — речь, произнесенную Муссолини в октябре 1935 года. В этой речи дуче оповещал народ о начале эфиопской кампании. Объединившись и образовав национальное государство, Италия, по примеру прочих европейских стран, завела себе колонии. Воздержимся от моральных оценок. В XIX веке никто не осуждал колонизаторов, существовала настоящая идеология «бремени белого человека» — так выражался Киплинг, так думали почти все. Так вот, Италия, укрепившись в Сомали и Эритрее, нацелилась на Эфиопию. Но Эфиопия была страной древней христианской культуры, страной, которую европейцы в старину ассоциировали со сказочным царством пресвитера Иоанна. Эфиопия сама, по собственной воле искала встречи с западной цивилизацией.

В 1895 году итальянцам пришлось пережить военное поражение под Адуа, и с того времени Италия скрепя сердце признавала Абиссинию как автономию, поддерживая там режим наподобие протектората и сохранив несколько плацдармов на абиссинской территории. Когда в Италии установился фашистский режим, в Эфиопии Рас Тафари^[72] начал работу по высвобождению своей страны из затянувшегося феодализма. Эту работу он продолжил под христианским именем императора Хайле Селассие. Он понимал, что единственный шанс на выживание для единственного суверенного государства в Африке — модернизация. Естественно, негуса не устраивало, что среди работающих в стране западных специалистов-техников преобладают итальянцы. Желая уравновесить их приезжими из других государств, негус вовсю приглашал инженеров и советников из Франции, Англии, Бельгии и Швеции чтобы они модернизировали армию, обучали солдат новейшим технологиям, развивали авиацию.

Итальянский фашизм не мог делать вид, что он модернизирует Абиссинию, — она и без итальянцев, хотя с неимоверными трудностями, самостоятельно шла по пути частичной европеизации. И, повторяю, итальянцы не имели никакого религиозного повода для захвата страны, поскольку Абиссиния уже и так исповедовала христианство. Интерес итальянцев лежал в сфере наглой выгоды. Поэтому для начала эфиопской кампании итальянцам требовался casus belli.

Этим «казусом» стало соперничество за район Уал-Уал, в свое время укрепленный итальянцами. Это был укрепрайон вокруг нескольких колодцев, откуда брали воду — жизненный ресурс — кочевые племена Огадена. Эфиопия не признавала право на этот участок за итальянцами и время от времени обращалась за помощью к Великобритании, чьи колонии граничили с укрепрайоном. В общем, однажды случился инцидент. 24 ноября 1934 года к колодцам подошла смешанная англо-эфиопская комиссия, имея эскорт из нескольких сотен вооруженных абиссинцев, и потребовала от итальянцев уйти с позиций. Итальянцы вызвали подкрепление и даже авиацию. Англичане выразили протест и удалились, абиссинцы остались и вступили в бой. Абиссинцев погибло триста. Итальянцев было убито двадцать один человек из «dubat» — так называли бойцов колониальной армии. Раненых с итальянской стороны насчитали около сотни. Подобно большинству приграничных стычек, эта история могла быть урегулирована по дипломатической линии. Чего уж там, если меряться убитыми, выходило четырнадцать на одного в пользу Италии… Однако Муссолини уцепился за долгожданный предлог. Рассмотрим же, какими риторическими приемами он оправдывал свои намерения перед итальянским народом и перед всем человечеством в речи, произнесенной 2 октября 1935 года с балкона Палаццо Венеция в Риме:

Чернорубашечники Революции! Граждане и гражданки Италии! Сограждане, живущие по всему миру, за горами и за морями: слушайте! Наступает заветный час в истории нашей Родины. Двадцать миллионов сограждан слушают нас сейчас на площадях Отечества. Никогда в мировой истории не бывало столь потрясающего зрелища. Двадцать миллионов: единое сердце, единая воля, единый порыв.

Много месяцев колесо судьбы под напором нашей спокойной решимости двигалось к цели. Не одни наши Вооруженные силы идут к цели и достигают ее, но весь народ, сорок четыре миллиона итальянцев, негодует пред лицом вопиющей несправедливости. У нас решили отобрать часть места под солнцем. Когда в 1915 году Италия отважилась, рискуя невозможным, объединить свою судьбу с судьбой союзников, сколько было вознесено хвалений нашей храбрости! Сколько было обещано! Но когда была одержана общая победа, на алтарь которой Италия возложила 670 000 жизней, 400 000 увечий и миллион полученных ран, от стола победителей ей достались только жалкие крохи богатых колониальных территорий.

Мы терпели тринадцать лет, и все эти годы все сильнее теснили нас чужие эгоистические посягательства, претендуя на наше жизненное пространство. Мы протерпели положение в Эфиопии сорок лет! Так скажем: доколе?!

<…> Мы заявляем снова, решительно заявляем, и я священно клянусь в том перед вашим лицом, что приложим все силы, дабы этот конфликт колониального значения не перерос ни по характеру, ни по масштабу в конфликт европейский.

<…> Никогда прежде итальянский народ не выказывал такого величия духа, такой силы характера. И против этого-то народа, которому человечество обязано великими достижениями, народа поэтов, художников, героев, святых, мореходов, путешественников, против этого-то народа чья-то рука поднимается применять санкции!

Перечитаем ударные места этой речи (жирным шрифтом выделено мною). Во-первых — самооправдание с апелляцией ко мнимой «воле народа». Муссолини принял решение единолично, однако присутствие (предполагаемое) двадцати миллионов итальянцев на площадях используется им как оправдание принятого решения. Во-вторых, на принятие решения якобы воздействовал поворот «колеса судьбы». Сам дуче и итальянцы вместе с дуче принимают решение, потому что сумели проинтерпретировать заветы рока. В-третьих, намерение захватить эфиопскую колонию подано в виде волевого противостояния грабежу: следует дать отпор тем, кто хочет отобрать у Италии часть места под солнцем. В действительности же «они» (европейские государства, применившие санкции против Италии) не пускали Италию отобрать чужое место. Не будем сейчас вдаваться в тонкости, выясняя, какие национальные интересы защищали другие страны, препятствуя итальянской агрессии. Но в любом случае они не отнимали у нас наше собственное достояние, а противодействовали тому, чтобы мы воровали чужое.

Вот тут-то самое время притянуть к делу синдром заговора. Италию пролетариев доводят до нищеты и голода, сговорившись между собой, демоплутожидовские державы, науськиваемые, ясное дело, еврейским капиталом. И тут же раздаются причитания о национальной ущемленности, с кивками в сторону тяжело давшейся, но куцей победы. Мы-де выиграли мировую войну, но не получили того, за что сражались.

По правде, мы сражались за то, чтоб получить Тренто и Триест, и их и получили. Ладно, замнем.

Важнее то, что манипулирование этими чувствами ущемленности (а синдром заговора работает именно когда есть комплекс неполноценности) подготавливает, эмоционально оправдывает и предваряет заключительный пассаж речи дуче: «Мы протерпели сорок лет положение в Эфиопии. Так скажем: доколе?!». Можно было бы задуматься, а не терпела ли, наоборот, Эфиопия положение с нами, учитывая, что это мы к ним лезли, в то время как Эфиопия и не помышляла, и не имела никакой возможности лезть к нам. Но никто не задумывается. Концовка речи сопровождается восторженным ревом толпы.

Дело в том, что эта концовка содержит captatio benevolentiae. Оригинальное расположение риторической фигуры не в начале, а в конце. Этот народ, гонимый, недооцененный, чьей волей оправдана агрессия — одарен величием духа и силой характера. Это — несравненный народ поэтов, художников, героев, святых и мореходов. Можно подумать, Шекспир, зодчие готических соборов, Орлеанская дева и Магеллан — все родились между Бергамо и Сиракузами…

На Муссолини и Гитлере не кончилась череда тех, кто спекулирует угрозами заговоров. Вы, конечно, подумали, что я имею в виду Берлускони, — да нет, Берлускони не более чем невыразительный эпигон этой политики. Гораздо тревожнее, что «Протоколы» и еврейский заговор всплывают в риторике, оправдывающей арабский терроризм и покушения.

Чтоб вас не только расстраивать, но и повеселить, перескажу довольно забавную историю, вычитанную в статье Массимо Интровинье «Покемоны? Жидомасонский заговор» (Massimo Introvigne. «Pokemon? Sono un complotto giudaico-massonico». «Джорнале», 17 января 2004 г.), — этот автор обычно пишет о сектах и религиозном фанатизме. Так вот, из его статьи мы узнаем, что в Саудовской Аравии сперва запретили покемонов (декретом правительства от 2001 года), а в декабре 2003 года напечатали пространную фетву шейха Юсуфа Аль-Карадави, и в этой фетве обосновываются причины саудовского постановления 2001 года. Аль-Карадави был изгнан Насером из Египта в 1970-х годах и проживает в Катаре, где слывет самым авторитетным проповедником из всех, кто вещает по телевизионному каналу «Аль-Джазира». Более того: в католическом мире, в правящих верхах Аль-Карадави считают важным посредником для выстраивания диалога с исламом.

Так вот, этот важный муфтий заявил, будто покемоны подлежат запрету, потому что «развиваются» и в определенных условиях «преобразуются» в «персонажей усиленного значения». Посредством этих преображений, убежден Аль-Карадави, «в умы молодежи протаскивают теорию Дарвина», тем более что покемоны «сражаются друг с другом и в их сражениях выживает тот, кто лучше приспособлен к среде». Борьба за выживание тоже относится к теории Дарвина. К тому же Коран запрещает рисовать несуществующих животных. И еще — игра в покемонов имеет вид карточной колоды, а карточные игры запрещены законами ислама в качестве «пережитка доисламского варварства».

Ко всему сказанному добавлено, что в покемонах «присутствуют символы, значение которых ведомо тем, кто их протаскивает: шестиконечная звезда, эмблема масонов и сионистов, а также символ тлетворного и узурпаторского государства Израиль. А с ними наряду и треугольники, явный кивок в сторону масонов — знаки атеизма и японской религии». Подобные символы губительны для мусульманского отрочества. Ради пагубы они и засланы. Не исключается также, что быстро проборматываемые в фильмах о покемонах японские фразы означают «Я еврей» или же «Стань евреем». Но по этому вопросу не достигнута единая точка зрения, и Аль-Карадави не настаивает на этой последней интерпретации.

Вот до чего в глазах фанатиков вездесущи заговор и заговорщичество «тех, кто не такие, как мы».

В истории с Первой мировой войной и захватом Эфиопии casus belli хотя бы в какой-то степени существовал, хотя он и был раздут искусственно. Но нередко «казус белли» высасывается из пальца. Не хочу углубляться в дискуссию, обзавелся ли действительно Саддам оружием массового уничтожения (предпосылка для ввода войск в Ирак). Ограничусь лишь цитированием того, что утверждали некоторые силовые группы в американском обществе — так называемые неоконсерваторы (neocons). Они утверждали, кстати — небезосновательно, что США, будучи самой сильной в мире демократической страной, не только имеет право, но и прямо обязана вмешиваться в дела других стран, дабы охранять то, что обычно именуется «Pax Americana».

В документах, издаваемых неоконсерваторами, издавна провозглашалась идея, что США проявили слабость, не доведя до конца первую войну в Персидском заливе, не заняв весь Ирак и не сместив Саддама. В особенности после трагедии 11 сентября зазвучало такое мнение: единственный способ обуздать арабский терроризм — это применить силу, продемонстрировать, что величайшая держава мира в состоянии сломить своих врагов. Из этого вытекало, что вторжение в Ирак назрело и назрело смещение Саддама, и это необходимо не только в интересах нефтепромышленников США, но и в качестве акции устрашения.

Я не буду вступать в эту дискуссию, не стану разбирать тайные причины Realpolitik^[73]. Но займемся текстом письма, которое направили Биллу Клинтону 26 января 1998 года несколько ведущих представителей проекта «Новый американский век», элита неоконсерваторов: Фрэнсис Фукуяма, Роберт Каган и Доналд Рамсфелд^[74].

Мы не можем более зависеть от союзников по войне в Заливе, когда речь идет о том, чтобы заставить соблюдать санкции, или наказать Саддама за то, что он препятствует проверкам ООН или уклоняется от них. Соответственно, снижается наша возможность гарантировать, что Саддам Хусейн не произведет оружие массового нападения. Даже если мы возобновим инспекции, опыт показывает, что трудно, почти невозможно отслеживать иракское производство химического и бактериологического оружия. Из-за продолжительности периода, когда инспекторам перекрывали доступ на многие иракские предприятия, ныне еще менее вероятным представляется раскрытие всех тайн Саддама. Единственная приемлемая стратегия — исключить возможность для Ирака использовать такое оружие или угрожать таким оружием <…> В ближайшем времени это означает проявить волю к военному вмешательству, поскольку дипломатия оказывается несостоятельной. В длительной перспективе это означает удаление Саддама Хусейна и его режима от власти <…> Мы полагаем, что США обладает полномочиями в рамках существующих положений ООН для принятия необходимых мер, включая военные действия, дабы защитить наши жизненные интересы в Персидском заливе^[75].

Этот текст, полагаю, недвусмыслен. У него единственный смысл, а именно: чтоб защитить наши интересы в Персидском заливе, нужно ввести войска; чтобы ввести войска, полагалось бы доказать, что у Саддама есть оружие массового уничтожения; это никогда не удастся доказать стопроцентно; так что давайте вводить войска. В письме не сказано, что доказательства предлагается подделывать. Подписавшие — джентльмены.

Это письмо Клинтону (1998), как мы знаем, не возымело прямого воздействия на политику Америки. Но 20 сентября 2001 года было отправлено новое письмо, на этот раз — президенту Бушу; среди подписей — и авторы первого письма.

Не исключено, что иракское правительство предоставило определенную поддержку организаторам недавних покушений на США. Но если даже не существует доказательств, непосредственно увязывающих Ирак и покушения, любая стратегия, нацеленная на истребление терроризма и его пособников, должна включать в себя задачу смещения Саддама Хусейна.

Через два года после этого второго письма был задействован двойной предлог — предполагаемое производство в Ираке оружия массового уничтожения и предполагаемое оказание Ираком поддержки мусульманскому фундаментализму. Этот предлог был задействован на фоне четкого понимания, что, во-первых, если оружие и присутствует, его наличие недоказуемо, и что, во-вторых, режим Саддама, сколь угодно деспотичный и диктаторский, не религиозен и, следовательно, не имеет отношения к фундаментализму. Опять-таки, повторяю, я не намерен обсуждать политическую рациональность этой войны, я только анализирую, каким образом обосновывался проявленный акт силы.

До сих пор мы рассматривали случаи, когда злоупотребление искало себе опору, к примеру — casus belli. Но в заключительном пассаже муссолиниевской речи содержится аргумент иного рода, отсылка к стародавней традиции, в двух словах: «Наше право бесстыдничать и безобразничать закреплено тем фактом, что мы — лучшие». В своем доморощенном красноречии Муссолини не смог измыслить ничего оригинальнее, нежели китчевое клише «итальянцы — народ поэтов, святых и мореходов».

А ведь мог бы воспроизвести и более яркий образец, не будь этот образец запретен (из-за опасности прозвучать хвалой в адрес ненавистной для Муссолини демократии). Этим ярким образцом могла бы стать известная речь Перикла^[76] перед началом Пелопоннесской войны (она приводится у Фукидида в «Истории Пелопоннесской войны». II, 60-4). Речь Перикла замышлялась и многократно воспроизводилась на протяжении веков как восхваление демократии и гордое описание того, как может управляться и существовать государство, обеспечивающее счастье всем своим гражданам, свободный обмен идей, свободное провозглашение законов, заботу об искусствах и науках и всеобщее равенство.

Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям; мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражаем другим. Называется этот строй демократическим, потому что он зиждется не на меньшинстве, а на большинстве (демоса). По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех (1), что же касается политического значения, то у нас в государственной жизни каждый им пользуется предпочтительно перед другим не в силу того, что его поддерживает та или иная политическая партия, но в зависимости от его доблести, стяжающей ему добрую славу в том или другом деле; равным образом, скромность звания не служит бедняку препятствием к деятельности, если только он может оказать какую-либо услугу государству. Мы живем свободной политической жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во взаимных отношениях повседневной жизни; мы не раздражаемся, если кто делает что-либо в свое удовольствие, и не показываем при этом досады, хотя и безвредной, но все же удручающей другого. Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов главным образом из страха перед ними и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время; в особенности же прислушиваемся ко всем тем законам, которые существуют на пользу обижаемым и которые, будучи неписанными, влекут (за нарушение их) общественный позор.

(38) Повторяющимися из года в год состязаниями и жертвоприношениями мы доставляем душе возможность получить многообразное отдохновение от трудов, равно как и благопристойностью домашней обстановки, повседневное наслаждение которой прогоняет уныние. Сверх того, благодаря обширности нашего города, к нам со всей земли стекается все, так что мы наслаждаемся благами всех других народов с таким же удобством, как если бы это были плоды нашей собственной земли.

…Мы любим красоту, состоящую в простоте (3), и мудрость без изнеженности; мы пользуемся богатством как удобным средством для деятельности, а не для хвастовства на словах, и сознаваться в бедности у нас не постыдно, напротив, гораздо позорнее не выбиваться из нее трудом. Одним и тем же лицам можно у нас и заботиться о своих домашних делах, и заниматься делами государственными, да и прочим гражданам, отдавшимся другим делам, не чуждо понимание дел государственных^[77].

Но куда метит оратор в этом своем восхвалении демократии в Афинах, идеализированной до невозможности? Истинная цель этой речи — придать законную силу гегемонии Афин над окрестными греческими городами и над иностранными государствами. Перикл расписывает любыми красками афинский образ жизни, этим самым мотивируя особое право Афин господствовать над другими.

Поиск по сайту: