ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Аня сидела в первом ряду партера и, не отрываясь, смотрела на сцену

Аня сидела в первом ряду партера и, не отрываясь, смотрела на сцену.

Рисунок завораживающего танца то двоился, а то и вовсе плыл перед ее глазами — два соленых озерца, окаймленные изогнутыми ресницами, словно линзы, играли со светом рамп и прожекторов.

Нет, Аня плакала не от умиления и не от восторга.

Она плакала, потому что ощущала нестерпимую боль.

На сцене был Он... Максим. Три года назад она была просто поклонницей его таланта, потом — ученицей, а еще через год — счастливой любовницей. Теперь, на протяжении уже нескольких месяцев, она выполняет роль его сиделки.

Врачи запретили ему танцевать. Смешно.

Он умрет на сцене и будет счастлив...

*******

М аксиму казалось, что он не танцует, а продирается сквозь толщу воды. Ноги ныли, словно налитые свинцом. Тяжелые грузы, казалось, были привязаны к его рукам. Каждое движение давалось ему с усилием и причиняло нестерпимую боль.

Глаза Максима почти ослепли и слезились. Он двигался по сцене, ориентируясь только по свету. Сцена — освещенное пространство, за краем сцены начинается темнота — там зал. Он не должен пересекать границу света и тьмы.

Музыка звучала странно, как будто бы протяжный механизм стал зажевывать пленку. Ритм приходилось держать по внутреннему чутью, но тело все равно запаздывало, не выдерживало, сопротивлялось.

Стопы из сложного инструмента — пятки, носки, подъем — превратились в обрубки-неваляшки. Держать равновесие становилось все сложнее и сложнее, Максим нелепо балансировал, двигаясь по абсолютно ровной поверхности сцены.

Прыжок, пробежка, разворот, движение вспять, снова прыжок, серия батманов... Борьба с болью и отчаянием. Если бы Господь задумал наказать Максима за какие-то прегрешения, то Ему вряд ли удалось бы найти более изощренное проклятие.

Лишить возможности танцевать... В воздухе, воде и пище Максим нуждался меньше, чем в танце. Это правда.

Он хотел танцевать с трех лет. Может быть, это желание возникло в нем и раньше, но он помнил себя только с трех лет. И столько, сколько он помнил себя, он мечтал, что будет танцовщиком. Великим танцовщиком.

С детства Максим был слабым и болезненным ребенком. Попытки родителей отдать мальчика хоть в какую-нибудь спортивную секцию, чтобы улучшить его здоровье, успехом не увенчались.

¥§ IВсякий раз очередная болезнь на несколько месяцев лишала его возможности посещать спортивную группу, и его исключали. Впрочем, он и не хотел быть спортсменом, он хотел только танцевать. Но разве мальчику подстать быть танцовщиком?..

И тогда его мама, отчаявшись, поехала в деревню, к бабке. Она надеялась, что та даст им какое-нибудь лечебное снадобье или прочтет заговор. Хоть что-нибудь, чтобы ребенок не мучился и не скитался больше по больницам.

— Нет для него никаких снадобий, дочка! — выкрикнула с порога сгорбленная старуха в шерстяном платке. — Ничего нет! Он будет у тебя учителем... Учителем танцев! Этим только и спасется!

Так этот неприветливый разговор и закончился.

Потом на протяжении многих лет Максим вспоминал и мысленно благодарил эту странную женщину. Его мать, ошарашенная ответом бабки, действительно отдала Максима в хореографическую студию, и он начал заниматься танцем. Истово, с полной самоотдачей.

— Вы просто куски мрамора, от которых я должен отсечь лишнее, — сказал преподаватель своим новобранцам на первом занятии в хореографической студии.

Процесс «отсечения лишнего» занял несколько лет — в зале, на протертых матах, перед зеркалом у станка (так балетные называют деревянный брус, закрепленный на уровне пояса), под аккомпанемент старого, всегда чуть-чуть расстроенного пианино.

Максим любил и ненавидел свою учебу. Любил — потому что, наконец, он мог заниматься тем, чем хотел. Ненавидел — потому что сама форма преподавания казалась ему ущербной и примитивной. Он вроде бы и учился, но, казалось, занимался чем-то не тем.

После «отсечения лишнего» преподаватель перешел к следующей стадии: он начал ставить танцы, в которых его ученикам отводилась роль марионеток. Каждый из них должен был зазубрить некие движения и траекторию перемещения по сцене. Все.

Максим переживал эту стадию обучения мучительно. Его тело просто отказывалось слушать команды, выплясывать в кордебалетах приписанные ему па. Максим жаждал движения, он хотел слиться с музыкой и выразить танцем свои чувства.

Но тщетно. Преподаватель считал Максима бездарным и постоянно ставил ему в пример другого мальчика — Костю. Костя был прирожденной марионеткой, он и вел себя так, словно был сделан из папье-маше, гнущихся металлоконструкций и веревочек.

Костя на удивление точно выполнял все задания преподавателя. Он пользовался своим телом, словно играл на искусственном музыкальном инструменте. Его тело производило идеальный «электронный звук» — прыжки, ключи, батманы, поддержки...

Солирующий Костя казался Максиму нарисованным, пустым внутри, лишенным какого-либо чувства, внутренней силы. «Посмотрите на Костю!» — кричал восторженный педагог. Максим смотрел и видел страшную картину — пляшущего мертвеца.

В какой-то момент Максим понял, что все не так, что все неправильно. Так нельзя. Он должен покинуть студию. И только Максим решился на этот поступок, как судьба повернулась к нему другим бортом...

Преподаватель объявил подготовку к «отчетному концерту». Каждому ученику предлагалось представить свой танец. Лучшие должны были стать пикантным дополнением к основной программе — постановкам самого преподавателя.

Максим пришел домой, включил пластинку с «Временами года» Антонио Вивальди и... когда очнулся, танец был уже готов. Еще никогда он не чувствовал в своем теле такой силы и такой энергии. Он словно бы умер и родился заново.

На какую музыку ты поставил танец, — спросил Максима преподаватель и высокомерно отвернулся. — «Пусть бегут неуклюжи...»?

Нет, — ответил Максим, — Антонио Вивальди «Времена года».

Преподаватель посмотрел на Максима, как на умалишенного, и усмехнулся:

—Забавно взглянуть...

Музыка заполнила пространство — чувственная, пронзительная, полная страсти. Максим неуверенно ступил на сцену и замер, опустив голову и закрыв лицо руками. Потом качнулся, словно цветок, тронутый порывом ветра, и начал движение.

Легкие, семенящие, как капель, шаги к краю сцены, парящие, почти невесомые руки. И вдруг — будто бы вырвавшийся из груди крик — резкий прыжок...

Через мгновение Максим снова потерял себя. Он не чувствовал собственного тела, не контролировал своих движений и даже не понимал, что именно он делает. Он просто жил — вдруг, внезапно, по-настоящему.

Пробежка, фуэте, изгиб тела, гран батман, прыжок жетэ — один, другой, третий, падение, и снова, снова полет.

Нет, не натянутые струны напрягали в этот момент резонаторы скрипок и виолончелей. Нет, это его душа — чистая, еще совсем юная — рвалась на свободу. И каждый шаг, каждое движение открывали ее чему-то высшему, чему-то, у чего нет названья.

Танец был его жизнью, его внутренним миром, его Вселенной.

Максим не танцевал, он священнодействовал, являя в танце чудо собственного преображения. Из угловатой, нерасторопной гусеницы он вдруг превратился в парящую бабочку — величественную, царственную в своем утонченном изяществе.

Время пронеслось незаметно, словно два хлопка ладоней. Последний прыжок, последняя нота — и тишина. Максим снова стоял в глубине сцены, опустив голову и закрыв лицо руками. Соученики смотрели на него, раскрыв рты, потрясенные и завороженные.

После паузы, которая тянулась, как может тянуться только Вечность, преподаватель Максима стал мямлить какие-то слова, глотая буквы и запинаясь: «И что ты раньше... Как это... Откуда... Я не понимаю... Хорошо... Очень... Молодец».

Больше Максим на занятиях в этой студии не появлялся.

Преподавать танец нельзя, это противоестественно. Танец — это то, что у тебя внутри. Оно или есть, или его нет. Поэтому когда Максим набирал своих первых учеников, он смотрел не на их физические данные или подготовку, он смотрел им в душу.

Если человек был способен любить — этого было достаточно, остальное придет само. Техника — это то, что прилагается, но ее нужно прилагать к чему-то. А если душа слабая, простая, как арифметическая задачка, какой танец она может создать?

О балетных говорят: «Что с них возьмешь? Они ведь думают ногами!» Именно поэтому Максим не любил ни классического балета, ни тем более спортивных танцев, ни иных постановочных действ с участием «тела».

Среди балетных можно встретить замечательных людей, но подлинных танцоров Максим чаще встречал среди людей без какого-либо хореографического образования. Поэтому, когда в его жизни появилась Аня, он и не знал, что делать...

Аня окончила Вагановское училище и была лучшей на своем курсе. Педагоги были от нее в восторге — «лучшая девочка», «необыкновенно талантливая», «чудо». Театры делали ей потрясающие предложения, их директора буквально выстроились к ней в очередь.

Ане было достаточно сказать просто — «Да». И она бы стала звездой. Влюбленные поклонники усыпали бы ее путь цветами и бриллиантами. Балетоманы цедили бы приторным восхищением. Журналы печатали бы на своих обложках ее портреты.

Карьера начиналась так успешно, что в это даже трудно было поверить.

Но жизнь — странная штука. Иногда она делает виражи. Да, зачастую резкая перемена жизни выглядит как чистой воды безумие. Но вдруг крушение твоих планов имеет какой-то глубинный, скрытый смысл?

Возможно, ты не знаешь и даже не догадываешься, какой именно. Но если ты чего-то не знаешь, не можешь понять — что с того? Почему ты думаешь, что за случившимся не стоит нечто важное, от чего ты просто не имеешь права отказаться?

— Аня, слушай! Я просто, я просто слов не нахожу! Я такое видела, такое видела! — подружка Алена схватила Аню за руку перед входом в балетный класс и тараторила безумолку.

— Лена, ради всего святого, угомонись! — Аня ужасно не любила этих Лениных всегда абсолютно бессмысленных восторгов. — Что ты видела? Скажи нормально.

— Такой танец, такой танец! — Лена не унималась. — И этот танцовщик, этот танцовщик!

Не повторяй одно и то же по два раза! — Аня уже устала ее слушать. — Какой танцовщик? С тобой, вообще, все в порядке?

Все в порядке, все в п... — Лена осеклась на очередном повторе. — Ой, сорвалась. Прости, пожалуйста. Но тебе обязательно нужно это посмотреть! Обязательно...

... нужно это посмотреть, — протянула Аня.

Да! — воскликнула обрадованная Лена и стала скакать на одной ноге.

«С ней действительно не все в порядке, — обреченно подумала тогда Аня. — Придется идти смотреть на этого танцовщика, а то она мне покоя не даст».

Сходив на этот вынужденный «просмотр», все не в порядке стало с самой Аней. Вернувшись в училище, она немедленно пошла в репетиционный зал, встала у станка перед зеркалом и принялась делать разминку.

Она сделала несколько движений, поймала свой взгляд в зеркале, замерла и, уронив голову на брус, разрыдалась. Она чувствовала себя вероотступницей, которая, осознав свое преступление, бросилась в лоно прежнего бога. Но тщетно. Ее прежняя вера умерла. Безвозвратно.

Танец Максима — «альтернативный», «неклассический», «неправильный» — абсолютно перевернул все ее существо, все ее существование, все ее представление о себе самой. Еще вчера она ни за что бы не поверила, что «это» вообще может ей понравиться. Но сегодня...

Она рыдала, повиснув на станке, словно на распятье. Она рыдала, сгорая от стыда за свое желание, за эту свою неизъяснимую, необузданную, дикую, внезапно возникшую страсть. Она проклинала себя за свою слабость, за свое малодушие, искушение. Проклинала и в этот же момент сгорала от восторга.

Она мечтала... Нет, она даже не мечтала. Она грезила. Да — грезила! Во что бы то ни стало — чего бы ей это ни стоило, какими бы последствиями это для нее ни обернулось — бросить все, пасть этому человеку в ноги и просить его. Ей нужно научиться так танцевать.

Весь ее внутренний мир, с виду такой прочный, с таким трудом отстроенный, вдруг рухнул. Словно его и не было вовсе. Только сон, мираж, наваждение. Карточный домик рассыпался. Впереди пустыня. Она никогда не сможет так танцевать. Никогда.

*******

А ня стала его поклонницей. Смешно. Она уже успела привыкнуть к поклонениям в свой адрес, а тут...

Она дарила ему цветы, не пропускала ни одного его выступления, смущенно околачивалась возле гримерок, подолгу сидела в закулисных кафе, где он мог, внезапно, появиться. Но Максим не обращал на нее никакого внимания.

Потом Аня узнала, что у него есть ученики. Ей рассказывали, что это настоящая закрытая секта. В балетной среде ходили странные и противоречивые слухи. Говорили, будто бы он не берет себе в ученики людей с классическим образованием и даже не учит никакому танцу.

—Я хочу быть вашей ученицей, — Аня преградила Максиму дорогу и смотрела на него пронзительным, почти безумным взглядом.

Сколько ужаса ей пришлось пережить, прежде чем она решилась, наконец, на этот поступок! Она настолько боялась отказа, что долго не находила в себе сил просто подойти к нему и сказать: «Я хочу быть вашей ученицей».

—Вы смеетесь?.. — Максим посмотрел на нее, как на умалишенную. — Об этом нельзя просить, стоя в третьей позиции!

А в какой позиции нужно стоять? — Аня растерялась, посмотрела себе под ноги и стала автоматически ими перебирать.

В том-то все и дело, что нельзя стоять ни в какой «позиции»! Нужно просто быть. Понимаете?.. Просто быть.

Сказав это, Максим обошел Аню и исчез в сумраке длинного коридора. Дали третий звонок. А она так и осталась стоять на месте, словно вкопанная, не имея возможности ни шелохнуться, ни дать волю своему безграничному отчаянию.

Третья позиция...

Аня привычно дежурила на служебном входе, надеясь хотя бы мельком, хотя бы издали увидеть Максима. Выступление закончено, дом культуры покинул последний зритель, вот-вот ее кумир должен был появиться на проходной. Он как обычно пройдет мимо вахтерши, бросит на Аню безразличный взгляд и исчезнет в темноте ночи. Это, конечно, не много, и это очень много...

Пойдем. — сказал вдруг Максим, по равнявшись с Аней.

Куда? — Аня была ошеломлена этим предложением. — Вы мне?

Тебе, тебе. Пойдем, — Максим кивнул головой, а его рука описала едва заметный круг в воздухе — «следуй за мной».

Ноги у Ани стали ватными, тело — невесомым. И она не пошла, она буквально поплыла за Максимом — через двери на улицу, дальше по двору к его машине. Она следовала за ним по пятам, шаг в шаг, словно ребенок, нашедший своего родителя после долгих месяцев одиноких скитаний.

— Садись, — скомандовал Максим.

Аня беззвучно повиновалась, смущенная его обжигающе-ледяным спокойствием и почти страстной решительностью. То, что внешне казалось грубостью, в действительно производило впечатление пронзительной нежности. То, что пугало в нем, на самом деле манило с почти гипнотической силой. Он весь был этой несовместимой противоположностью, сочетанием несочетаемого. Если можно представить себе горящую воду, то это Максим.

Его небесно-голубые глаза выглядывали из-под черных как смоль волос. Он всегда говорил почти шепотом, но звук его голоса, проникая в душу собеседника, звучал подобно набату. Каждое его движение выглядело предельно утонченным, некой вершиной изящества, но тем не менее, создавало ощущение сосредоточия невиданной, почти магической силы.

Потрясенная, растерянная, Аня сидела на переднем сидении машины и смотрела прямо перед собой. На самом деле она только делала вид, что смотрит на дорогу. Все ее внимание было поглощено Максимом. Она прислушивалась к нему, вдыхала его пряный, бархатистый запах. Ловила краем глаза движения его рук, продолжавших жить в непрекращающемся, чувственном танце.

Максим привез Аню на окраину города, к большому ангару. Они были в пути около часа и за все это время не проронили ни слова — словно чужие.

— «Он — чужой. Как это глупо! — подумала Аня и мысленно рассмеялась. — Не может быть, я ведь люблю его».

При этой мысли Аня вдруг запаниковала. Только сейчас она осознала это. Она не просто восхищается этим человеком, не просто ценит его талант, она его любит. Да, она любит, причем впервые.

Неведомое ей прежде чувство — любовь к другому, совершенно чужому ей человеку, к мужчине.

Паника.

Максим повернул ручку, потянул на себя дверь и пропустил Аню вперед. Ангар был полон людьми. Они танцевали — каждый по-своему, импровизируя и бесконечно перефразируя язык собственного тела. Кто-то парил — плавно, медленно, грациозно. Кто-то, напротив, заходился, безумствовал, неистовствовал в танце.

Прислушиваясь к музыке и повинуясь своему внутреннему ритму, каждый из танцующих, казалось, находил свою гармонию. Продвигаясь в глубь помещения вслед за Максимом, Аня поймала себя на мысли, что движения этих людей — лишь способ выражения внутреннего состояния. Или, может быть, способ внутреннего преображения.

Музыка — необычная, чувственная — звучала со всех сторон, соединяя огромное пространство ангара в завораживающую энергетическую целостность. Водопад света — яркого, солнечного — казалось, изливался ниоткуда. Мощные прожектора были установлены на полу по всему периметру помещения. Лучи света били в потолок, а его зеркальное покрытие рассеивало это невесомое молоко во все стороны.

— Удивлена? — спросил Максим, предлагая Ане сесть в одно из кресел на высоком подиуме в самой дальней части ангара.

Удивлена? — переспросила Аня. — Да, наверное. Но мне очень нравится. Правда.

Ты хочешь быть здесь?

Да, очень.

—Зачем? — Максим облокотился на высокий подлокотник своего кресла и подпер го лову рукой.

Аня растерялась, не знала, что на это ответить:

—Я... Я... Я не знаю. 11росто.

Просто ничего не бывает, — Максим убрал со лба крупные, вьющиеся кудри и по смотрел куда-то в сторону.

Я, правда, не знаю.

Все, кого ты здесь видишь, — Максим окинул взором танцующих, — ищут себя. Они не хотят быть танцовщиками, они понимают, что танец — это лишь один из возможных способов стать самим собой. Самый простой способ. Ты можешь сказать, что ты уже нашла себя?

*******

Я никогда об этом не думала, — ответила Аня.

Странно, — протянул Максим и через секунду продолжил. — Ты знаешь, почему я не приглашаю к себе людей с классическим балетным образованием?

— Нет. И это меня пугает. потому что у меня... Но я...

Максим не стал дожидаться, пока Аня расплачется (а она уже была готова к этому). Он начал рассказывать — спокойно, доброжелательно, с заботой, которую, впрочем, вовсе не хотел афишировать:

—Первое препятствие на пути к себе — это зависть. Если один человек завидует другому, он тем самым отказывается от самого себя. Он как бы говорит: «Я себе не нравлюсь, я хочу быть другим». И после этого он уже не может быть самим собой, он фактически убивает себя.

Когда человек учится танцевать, он всегда завидует. Он завидует тем. кому эта школа дается проще и быстрее. Он завидует своим кумирам. Ему самому, кстати, тоже завидуют, и это заставляет его завидовать еще сильнее. Это порочный круг... Ты понимаешь, о чем я говорю?

Да, — Аня ответила ему одними губами.

Педагоги заставляют своих учеников завидовать друг другу. Они ставят одних в при мер другим, они сами пытаются быть приме ром, занимаются самолюбованием. Но самолюбование и любовь к себе — это не одно и то же. Танцовщик, любующийся своим танцем, — это клоун, лицедей, вечный страдалец.

Так вот, танцу нельзя научить. Танец — это- состояние души, это ее песнь. Только ты сама можешь быть своим учителем. А те, кого учили танцу, те, кто воспитывался на зависти и самолюбовании, испорчены. Я не знаю, почему я решил показать тебе все это... Ты все равно не сможешь быть с нами.

—Но это несправедливо! — глаза Ани наполнились слезами.

Максим посмотрел глаза в сторону и тихо произнес:

Вот ради этого слова я и затеял весь этот разговор.

Зависть... — Аня вдруг поняла, что она завидует. Да, она завидует и Максиму, и всем тем, кто мог вот так — счастливо и спокойно — отдаваться сейчас радости танца в этом огромном ангаре, наполненном светом и музы кой.

—Тебе кажется, что ты меня любишь, — сказал вдруг Максим, и мелкая дрожь побежала у Ани по ногам. — Я благодарен тебе за это чувство. Но... Ты мне завидуешь. Ты хочешь танцевать так, как танцую я. Это безумие, потому что это невозможно.

Ты можешь танцевать только свой танец. И самое главное из-за этой зависти, я просто не могу поверить твоему чувству. Любящий не может завидовать возлюбленному. Не «не должен», а именно «не может». Понимаешь? Где-то тут ошибка. Прости.

После этих слов Максим встал и направился к танцующим. Через мгновение Аня увидела что-то, что нельзя различить глазами, о чем нельзя рассказать. Словно бы по волшебству каждый вдруг почувствовал его присутствие. Нет, они не следили за Максимом, большинство из них даже не видели, как он при шел, но они почувствовали его рядом. Казалось, они физически стали ощущать это — кожей, душой, шестым чувством... Аня не знала чем, но это было именно так!

Движения танцующих стали вдруг синхронизироваться, входить в резонанс друг с другом. На глазах у Ани происходил спонтанный, невиданный ею прежде мистический процесс объединения сотен танцующих людей в единое целое.

До сих пор каждый из них жил своей энергией, своей жизнью. И это было видно. Но сейчас, в это мгновение, их энергии слились воедино, и танец стал превращаться в настоящую мистерию.

Один человек питал другого, каждый — каждого. Их энергия, переливаясь и усиливаясь, становилась общей. И в самом центре всего этого величественного и великолепного действа был он — Максим.

Аня заворожено наблюдала за происходящим. И ей было невыносимо больно. Она чувствовала себя Золушкой, которую не пустили на бал. Золушкой, подглядывающей за прекрасным принцем в окно дворца.

Аня понимала — Максим прав. Причем в каждом своем слове, в каждой интонации. Но что делать ей?! Как ей быть?! Она уже не может вернуться к своей прежней жизни. «Ты все равно не сможешь быть с нами»,—услышала она голос Максима внутри своей головы.

Аня вдруг отчетливо поняла, что или будет здесь, с этими людьми, или умрет. Прежней жизни для Ани уже не существовало, а новая ее жизнь, ее мечта — вот она, здесь. И ее нет, она ускользает на глазах.

Еще никогда в жизни Аня не испытывала такого отчаяния. Ее сердце ныло от этой муки, оно готово было разорваться на части. Ане хотелось встать и бежать отсюда со всех ног. Забыть, навсегда забыть этот кошмар — ужас утраты своего счастья.

Но куда ей бежать?

Аня встала и прошла сквозь толпу танцующих. Она шла медленно, как ходят балетные с выпрямленной спиной, слегка опустив го лову, не поднимая глаз. Каждый шаг с вытянутого носка. Бесконечный путь на эшафот. Приговоренная к смерти.

Оказавшись в центре ангара, Аня остановилась. Музыка продолжала играть, но все вокруг замерли и расступились. Аня встала на носки, словно была в пуантах, выдержала паузу и вдруг, ускоряясь на каждом следующем повороте, начала крутить фуэте.

Через несколько секунд она превратилась в юлу, электронную игрушку, повторяющую одно и то же движение, раз за разом, все с большим и большим ускорением. Аня крутила и крутила свои фуэте — минуту, другую, третью...

Техничные и мертвые движения. Он где-то здесь, он смотрит на нее.

Техничные и мертвые движения — перед ним, умеющим жить, танцуя, и танцующим, словно бы в этом была вся его жизнь.

Техничные и мертвые движения. Банальность души...

Яркая вспышка света и тишина. Последней ее мыслью была странна фраза: «Если мне незачем жить, то пусть уж лучше я умру от своего яда».

*******

О т напряжения и резкой боли в ногах Аня потеряла сознание. Смерть не решилась забрать ее душу, лишь проигралась с ней. Смерть — странная штука. Когда ты ищешь с ней встречи, она прячется. И приходит только тогда, когда ты совсем не ожидаешь ее визита.

Аня хотела умереть, она хотела умертвить себя своим «ремеслом», замучить себя. После разговора с Максимом она отчетливо поняла, что пути назад нет, а чтобы идти вперед нужно сначала умереть.

В таких случаях люди часто решаются на отчаянные поступки. И Аня его совершила. А Максим не мог не понять и не оценить этого. Иногда, если ты хочешь прочувствовать бессмысленность чего-то в твоей жизни, ты должен довести это до предела, до крайней точки.

Ночь особенно темна перед рассветом. Аня вошла во тьму, и Максим дал ей свет.

Аня очнулась у него дома на диване, укрытая теплым шерстяным пледом. Максим спал в кресле напротив. Видимо, он смотрел на нее всю ночь, ждал, пока она очнется. Теперь на его лице играла улыбка. Аня отчетливо поняла: ему снится сон — они вдвоем, счастливые и танцующие.

Утреннее солнце, словно молоко из деревенской крынки, лилось через открытое окно в комнату. Где-то вдалеке пели птицы, шумели кроны деревьев. Аня тихо поднялась с дивана и подошла к Максиму. Он был прекрасен, осененный этим солнечным светом.

Завороженная, не смея прикоснуться к Максиму даже кончиками пальцев, Аня погладила вокруг него воздух, повернулась на носках и вышла из квартиры.

Этим вечером она была в ангаре. Он стал ее учителем танцев.

*******

Л юбовь — это танец, самый красивый, самый завораживающий танец на свете. Настоящей любви не нужны слова, для нее важно присутствие. Тот, кто любил, знает, что такое физическая близость любимого человека. Ощущать, что он рядом, что он туг —это несравненно больше, чем верить его красивым словам и пламенным клятвам.

Танец — это близость, а близость — это любовь. Они любили друг друга, танцуя.

Нет, Максим совсем не сразу ответил на чувства своей ученицы. Он дал ее чувству время созреть. Он дал возможность Ане стать собой, понять, различить себя в той любви, которую она испытывала. Он сам любовался тем, как она преображалась, питаясь своей любовью к нему.

Танец — это всегда двое. И один не может быть сильнее или ценнее другого.

Сначала Аня не понимала этого поведения Максима, а потом оценила. Случись у них что-то при первой же встрече, что бы она знала о своих чувствах? О том, что она способна чувствовать? О том, что есть в ней и как прекрасна она сама, когда любит? Нет, она бы ничего этого не узнала. Никогда.

Она бы сосредоточилась на своих отношениях с Максимом. Носилась бы со своей страстью, как с писаной торбой. Считала бы Максима обязанным ценить ее чувство, обижалась бы на него. Ей казалось бы, что он не чувствует благодарности за то, что она его любит. А ведь это любящий должен благодарить возлюбленного за свое чувство.

Если бы Максим сразу пошел ей навстречу, он бы обеднил ее душу, он бы лишил ее счастья знать всю глубину, всю силу ее собственного чувства, своей души. Но в танец нельзя вступить раньше, нежели того потребует музыка. И нужно быть внутренне готовым к танцу, нужно быть переполненным, чтобы танцевать.

Танец — это мера и такт переполняющего тебя, сдерживаемого и льющегося через край чувства. Аня и Максим любили как божества — со священным трепетом, защищая и оберегая друг друга.

*******

П олгода назад Максим стал ощущать странную, не знакомую ему прежде слабость в ногах. Конечно, поначалу он не придал этому никакого значения. Утомление, нагрузки, много выступлений... Мало ли что?

Но когда он стал запинаться на ровном месте и падать, все озаботились. Аня настойчиво требовала от него, сходить к врачу. Максим отказывался, словно предчувствовал, что ничего хорошего это ему не сулит.

Так и вышло. Медицинское обследование заняло какое-то время — анализы, специальные тесты, томограф. Вердикт врачей был однозначен — рассеянный склероз. Если бы Максиму сказали — СПИД, рак, чума, это бы не произвело на него такого впечатления.

Умереть — это не страшно. Жить и не иметь возможности танцевать, а именно это — слово в слово — означал диагноз рассеянного склероза, для Максима означало пожизненную, чудовищную, нечеловеческую пытку.

В сущности, никчемная болезнь. Поражает молодых людей, жить с ней можно долго и относительно счастливо. Просто в мозге образуются зоны, через которые прекращается передача нервных импульсов. Безделица! Одна проблема — с ней нельзя танцевать!

Весь мир Максима рухнул в одночасье, в одно мгновение. Его, как маленькую деревушку у подножья гор, стерло с лица земли селевым потоком.

—Это пройдет?! Это пройдет?! — бессмысленно повторял Максим, опираясь на палку двумя руками и глядя на врача в упор, уже заранее зная ответ.

Невропатолог потупил взор, перемялся с ноги на ногу:

Болезнь течет — от обострения к обострению, будут и светлые промежутки...

— Это пройдет?! — голос Максима со рвался на крик. — Это пройдет, я спрашиваю?!

Врач поднял на Максима глаза и посмотрел на него с испепеляющей жалостью:

— Цветочки от ягодок, я думаю, отличить можете? Это — цветочки.

Максим опешил.

— Смиритесь с этим. Дальше будет только хуже. Так что уж лучше сразу это принять. Простите меня, я должен идти, — сухо добавил врач, повернулся и пошел по больничному коридору, оставив Максима один на один с его отчаянием.

Первый приступ болезни был очень тяжелым. Слабость в ногах нарастала с каждым днем. Максиму все труднее и труднее давались обычные шаги. Тремор усиливался, руки не держали даже легких предметов, зрение ухудшилось. Его мучили неприятные, крайне болезненные ощущения во всем теле, особенно в ногах.

Несмотря на сопротивление Максима, Аня добилась госпитализации. Оказалось, что не зря — начались инфекционные осложнения. Максима лихорадило, давление скакало вверх-вниз, начали отказывать внутренние органы. Врачи уже стали подозревать у него злокачественное течение болезни.

Аня проводила с ним круглые сутки. Из сильного и уверенного в себе мужчины Максим превратился в ребенка, который нуждался в полном уходе.

— Ты не должна со мной сидеть. Я справлюсь сам, — Максим повторял это, как испорченная пластинка.

Аня видела — ему стыдно и неловко за себя. Но главное — он не хотел ее утруждать. Никто не обязан ходить за ним, тем более — она. Она должна жить, у нее должна быть своя жизнь. Она не может стать его сиделкой, это неправильно и нечестно.

Аня слушала все это, пропуская мимо ушей. Даже если бы Максим превратился в абсолютную развалину, лишенную способности не только двигаться, но и думать, она все равно осталась бы с ним — до его последней минуты, до последнего его вздоха.

Это ей было нужно.

Максим сопротивлялся болезни изо всех сил, боролся и спустя пару месяцев добился результата. На какое-то время недуг отпустил. Едва встав на ноги, Максим вернулся к своему обычному графику — танец, танец и снова танец. Утром, днем, вечером.

Врачи возражали категорически: — Вы имеете на него влияние, — говорили они Ане, всем своим видом указывая на безумие и неадекватность Максима. — Пожалуйста, запретите ему вести такой образ жизни. Физические нагрузки, столкновение с инфекциями... Все, что он делает, должно быть прекращено, немедленно! Это факторы риска! Снова будет обострение, а если оно будет в ближайшее время, он просто станет инвалидом! В полном смысле этого слова!

Аня слушала их, кивала головой и одновременно с этим понимала — Максиму она этого не скажет. Ему нельзя запретить танцевать. Это безумие, он умрет, как рыба, выброшенная океанской волной на песчаный берег. Замкнутый круг.

Ее просьбы, ее мольбу он называл «эмоциональным шантажом»:

— То, что ты любишь меня, не дает тебе никакого права командовать мною, — говорил Максим, глядя ей прямо в глаза. — Я люблю тебя, пойми. Но я должен танцевать, должен. Это не обсуждается. Ничего со мной не случится, все будет нормально. Пожалуйста, только не плачь.

И она держалась, она не плакала. Но скрыть свою муку, свою боль Аня тоже не могла. Он решил во что бы то ни стало расстаться с ней. Нет, он не хотел от нее избавиться — он не считал себя в праве портить ей жизнь.

Как он не понимает, что есть только один способ испортить ей жизнь — это отдалить ее от себя?..

*******-

С ейчас Аня сидит в партере, Максим танцует на сцене.

Сегодня с самого утра он чувствовал себя хуже обычного. Конечно, он не проронил ни единого слова на этот счет. Но разве можно скрыть от нее, что он чувствует? Нет. Она все видела и все поняла — новое обострение болезни.

Максим как всегда прекрасен и танцует так, словно бы на него не распространяется закон всемирного тяготения. И только одна Аня во всем этом огромном зале понимает, каким трудом, какой болью дается ему сегодняшнее выступление.

Сейчас все закончится, и она увезет его домой, увезет, спрячет, выходит. Почему его нельзя связать по рукам и ногам и приковать к постели. Поскорее бы уже конец, поскорее...

Да, музыка неумолимо движется к финалу. Еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть — и все.

Максим делает последний прыжок и разворачивается в воздухе с такой легкостью, как будто у него сзади приделаны крылья. На мгновение он замирает в воздухе — «стоп кадр». Сцена вздрагивает, когда на последнем такте его тело с грохотом обрушивается на пол.

Зал взрывается овациями. Занавес опускается. На поклон Максим не выходит.

Аня все поняла...

Максим потерял сознание в последнем прыжке.

Он шел к нему, словно сотню километров вброд.

Силы оставляли его, и он ждал последнего такта.

Ждал, продолжал танцевать и молился.

Это испытание было невыносимым.

И оно закончилось.

Как только Максим понял это, его сознание погасло, как перегоревшая лампочка.

Максим обнаружил себя на странной лестнице.

Она шла, разветвляясь во все стороны, вверх и вниз, теряясь в бесконечности. Лестница-лабиринт.

Куда бы Максим ни взглянул, кругом были лестницы.

Опешив и простояв так с минуту, он сделал шаг вперед и стал спускаться по одной из них.

В следующий момент что-то стало происходить с его сознанием.

Оно рушилось, складывалось, словно гигантский небоскреб, подвергнувшийся террористической атаке.

Через мгновение от прежнего Максима не осталось и следа.

Только ощущение своего «я», своей души, прочее — было иным.

*******

Н очное небо в багряном зареве. Насколько хватает глаз — все пространство, бывшее еще вчера Римом, охвачено огнем. Никогда прежде этот великий город, похожий сейчас на гигантский костер, не знал подобного бедствия.

Потоки пламени, наподобие морских волн, сбегали с римских холмов в долины, пожирая дома, лавки, амфитеатры и хозяйственные постройки. Кровавое сияние озаряло собой дальние холмы, селения, виллы, храмы, памятники и акведуки.

Сколько людей гибло сейчас в этом пекле? Они сгорали заживо, задыхались в дыму, сами бросались в огонь, не желая жить, зная о смерти своих близких. Невозможно даже представить. Над городом парил ангел смерти.

Смятение и паника все возрастали. Жители Рима бежали из всех городских ворот за его пределы. Жители окрестностей, привлеченные картиной пожара, напротив, устремились к городу. Сотни тысяч людей скопились у стен Рима. Они смотрели на огненное зарево и бессмысленно причитали, потрясенные и раздавленные увиденным.

Нерон, окруженный сенаторами и преторианцами, стоял на аркадах акведука, облаченный в пурпурную тогу, в золотом лавровом венке и с золотой лютней в руках. Он созерцал бушующую стихию огня, пожиравшую Рим.

Как хороша была эта его задумка — поджечь Рим! Что такое пожар захолустной Трои в сравнении с горящим Римом! Пустышка! А что такое Гомер, воспевший горящую Трою?! Теперь — никто! Сейчас он — Нерон — будет воспевать погибающий Рим!

Император наполнился восторгом. Перед ним зарево огня, под ним — ревущее море людей, а он один возвышается над этим потопом! Да, сейчас Нерон упивался своим величием, своим гением. Пройдут тысячелетия, но люди никогда не перестанут прославлять стихотворца, воспевшего падение Рима!

Нерон начал декламировать свои стихи, написанные еще до поджога. Впрочем, его голос был едва слышен в гуле пожара и гомоне многотысячной толпы. Он ударял по лютне, но та издавала только жалобный стон. Хор певчих, расположившихся неподалеку, подхватывал слова императора. Но и их голоса таяли в шуме горящего города.

И все же император растрогался собственным творением и начал импровизировать. Прозвучало несколько строк, навеянных самим пожаром. И тут Нерон запнулся, начал искать слова. Свита растерялась и, не зная, что предпринять, грянула громом рукоплесканий.

—Все хорошо, только милосердия не хватает, — донеслось до уха императора.

Нерон повернул голову. Это говорил сенатор Максимилиан. Император уже давно собирался извести этого вольнодумца, но пока не нашел подходящего случая. Теперь, кажется, он представился.

—Милосердия? — Нерон поднял одну бровь, холодный огонь блеснул в его маленьких глазках. — Значит, правда, что мне донесли? Ты водишься с христианами?

—Я слушаю всех, кто говорит об истине, о лучезарный! — ответил Максимилиан и слегка склонил перед императором голову.

Последователи этого еврея говорят об истине?! — зло рассмеялся Нерон. — Ты, верно, решил меня позабавить! Спасибо тебе, мой друг! Но своими речами ты навлечешь на себя кару олимпийских богов!

Если Юпитер позволяет тебе, о божественный, сжечь город, который находится под его покровительством, я думаю, он не сильно разгневается на меня за мое внимание к христианскому учению. На глазах у всей знати Рима Максимилиан отвесил Нерону хлесткую пощечину.

Обрюзглые щеки императора распалились. Жестокость Нерона в последнее время не знала границ. Он стал похож на параноика — не пожалел ни своих друзей, ни своих родственников, ни супругу.

Попасть в немилость к императору — означало неминуемую смерть. Как мог Максимилиан решиться на такой поступок?! Сенаторы, стоящие возле него, инстинктивно подались назад, испуганные самим фактом присутствия при этом разговоре.

*******

Н ерон выдержал паузу, сощурил глаза и едко улыбнулся: — Ты хочешь посостязаться со мной в философии? Хорошо, я люблю состязания. Ты считаешь Христа более могущественным богом, нежели Юпитер? Не так ли? Что ж, я посмотрю, как ваш Христос позволит мне расправиться с его последователями.

Граждане Рима заслуживают вознаграждения за доставленное мне удовольствие. И они его получат. С сего момента я повелеваю считать христиан виновниками этого пожара. Показательные казни христиан будут этим вознаграждением.

— А твоя смерть — будет моим! Император тоже заслужил вознаграждение.

Сказав это, Нерон подозвал к себе красавца Петрония — своего приближенного, и бритоголового Флава — начальника преторианцев:

— Петроний, сообщи народу, что в поджоге Рима виновны христиане. За это они будут жестоко наказаны императором. Пусть народ ликует — это ему понравится! Хлеба и зрелищ! Флав, арестуй Максимилиана, он — христианин, а потому и он виновен в сожжении Рима!

В толпе сенаторов послышался недовольный шепот. С Максимилианом могли в чем-то не соглашаться, с ним могли спорить, но его уважали. Он действительно был предан поискам истины. И нет ничего странного в том, что он интересовался новым учением, которое в последнее время обрело в Риме такую большую популярность.

Наконец, ни для кого из сенаторов не было секретом, что Рим подожгли по личному приказу Нерона. Император искал художественного вдохновения — это было истинной причиной пожара. С политической точки зрения обвинить в этом христиан было неплохой идеей. Ведь христиане неблагонадежны. Но все же, все же...

Нерон недовольно посмотрел на сенаторов:

— Каждого, кто был замечен в связи с христианами, постигнет жестокая кара! Смерть поджигателям Рима!

— Смерть поджигателям Рима! — подхватили преторианцы — личная охрана Нерона.

Сенаторы мгновенно притихли. Ужас скользнул по их лицам. Каждый подумал в этот момент о себе. У кого-то жена ходила и слушала проповеди христианских пророков, у кого-то дети втайне приняли крещение.

Если бы не грохот полыхающего города, то Нерон услышал бы, как от страха у них застучали зубы. Впрочем, на это он и рассчитывал. Фокус удался.

Тем временем Петроний уже спустился с акведука и огласил народу волю императора.

— Смерть христианам! Смерть поджигателям Рима! Слава императору! - донеслось снизу многоголосое эхо обезумевшей толпы.

*******

М аксимилиана заключили в тюрьму для личных врагов императора. Личные враги Нерона — люди достойные. А потому и место их заключения не было столь ужасным, как тюрьмы для черни. Даже в таких делах Рим был болезненно щепетилен — сословие и положение гражданина чтилось до самого момента его казни.

Сенатор искренне считал, что у Нерона нет чувства юмора. Император был слишком глуп и поверхностен для этого. Но эта шутка ему удалась! Максимилиан не только не был христианином, напротив, он относился к новому учению весьма скептически. Он видел смысл своей жизни в поисках истины, но учение последователей Христа не было для него безукоризненным с философской точки зрения.

Впрочем, обвинение Максимилиана в христианстве, а самих христиан в поджоге Рима было для Нерона только предлогом. Он давно искал случая расправиться с последователями нового учения, чтившими не «божественного императора», а какого-то там бедного еврея. Искал и нашел. А если уж предлог найден, то почему бы не применить его и к опальным сенаторам?..

— Не просите у Господа ничего, кроме прощения грехов ваших, — говорил Петр. — Скажите Господу в сердце своем: «Отними у меня все, Господи, но только укрепи веру мою!» Ибо терпящие бедствия и страдания, гонения и нищету наследуют Царствие Небесное!

Вкратце же тезисы нового учения были очень просты: земная жизнь человека — есть лишь приготовление к жизни загробной; нужно избегать греха, насколько это возможно; но главное — любить Господа, который уже искупил все прегрешения человеческие своей мученической смертью.

В чем-то Максимилиан даже завидовал христианам. Его умиляла эта их наивная вера, будто бы чья-то кровь, пусть даже и божественная, может искупить ошибки другого человека. В этом Максимилиан видел нарушение главного закона Вселенной — закона личной ответственности.

Ему казалась парадоксальной мысль, что любовь дает человеку право возложить ответственность за свои поступки на возлюбленного. Это звучало примерно так: «Я тебя люблю, Господи, поэтому ты должен...» Нет, если бы христиане действительно любили своего Христа, они бы никогда так не думали.

По настоящему любящий мечтает о том, чтобы заботиться о своем возлюбленном. Он думает о том, что он сам может сделать для любимого существа, а не о том, как это любимое существо может ему поспособствовать. Искать же в нем спасения или заступничества перед высшими силами — это, по меньшей мере, малодушие.

Однажды, прогуливаясь по ночному Риму, Максимилиан заметил юношу. С год назад сенатор тайно присутствовал на обряде его крещения и удивился, увидев, как тот развлекается с проституткой.

— Луций, — обратился к нему Максимилиан, — что ты делаешь? Разве этому тебя учит Христос?

Луций слегка смутился, подошел к сенатору и прошептал ему на ухо:

Достопочтенный сенатор, как ты прав! Как ты прав! Но что мне делать? Я же молод, а Бог зачем-то наделил меня страстью к этим милашкам. Но ведь Христос — Бог прощения. Я покаюсь, и Он простит мне прегрешения этой ночи.

Воистину, твой Бог — Бог милосердия! — ответил ему Максимилиан. — Ни один из олимпийских богов не простил бы смертному нарушения своих заветов.

«Мы нищие, мы бедные, мы несчастные и обездоленные, мы грешники, и за это Господь любит нас!» — говорили христиане.

«За это?» — спрашивал себя Максимилиан.

Где-то тут скрывалась ошибка, которую Максимилиан, несмотря на все усилия, так и не мог понять.

*******

К ровопролитные игрища были для жителей Рима любимым развлечением. И ужас пожара, который продолжался целую неделю, сменился теперь предвкушением восторга. Тысячи христиан должны были, по приказу императора Нерона, погибнуть на аренах амфитеатров, доставив тем самым невиданное удовольствие римлянам.

Подготовка к представлениям шла полным ходом, и народ ждал их с нетерпением. От желающих помочь стражам в розыске христиан отбоя не было. Впрочем, это и не составляло никакого труда. Христиане до сих пор не скрывали своего вероисповедания, жили среди других римлян, ходили по тем же улицам, отдыхали на тех же биваках.

Когда христиан арестовывали, они почти не оказывали сопротивления. Многие падали на колени и пели странные гимны своему Богу. Злость народа от этого не становилась меньше. Напротив, это только ожесточало толпу. Гонителями овладевало бешенство. Тысячи людей бегали по всему городу в поисках будущих жертв.

Несчастных находили среди руин, в печных трубах, в подвалах. Облавы устраивались там, где христиане встречались для своих молитв и обрядов — в карьерах за городом, на Аппиевой дороге, в пригородных виноградниках патрициев-христиан. Случалось, что толпа отбивала христиан у преторианцев и разрывала их на части голыми руками.

Римские амфитеатры, построенные в основном из дерева, сгорели во время пожара. Поэтому Нерон приказал строить новые. Эти лобные места росли по всему Риму, как грибы после дождя. По Тибру доставлялись могучие древесные стволы, тысячи работников днем и ночью трудились на стройках, работы велись без передышки.

Знаменитые зодчие Север и Целер употребили все свои знания, чтобы построить главный амфитеатр, превзошедший своими размерами и великолепием прежние. Народ рассказывал чудеса о поручнях, выложенных бронзой, янтарем, слоновой костью, перламутром и панцирями заморских черепах.

(Книга из электронной библиотеки неПУТЬёвого сайта http://ki-moscow.narod.ru)

Говорили, что специальные системы орошения воздуха, устроенные в этом амфитеатре, избавят зрителей от жары. Курильницы с аравийскими благовониями, шафраном и вербеной устранят запах гниющих тел и паленого человеческого мяса. А колоссальный пурпурный веларий защитит зрителей от солнечных лучей.

Христиан планировалось умерщвлять самыми разными способами — в поединках с гладиаторами, на крестах, огнем, а также — бросая их на съедение диким животным. С этой целью в Рим со всех концов империи везли тигров и львов, диких буйволов и туров, нильских крокодилов, пиренейских волков и медведей, молосских псов.

Рим ликовал: «Хлеба и зрелищ!»

*******

С енатор Секст подкупил охрану и, в нарушение строгого запрета на посещение Максимилиана, встретился со своим другом, Максимилиан, — вскричал Секст, едва двери темницы за ним закрылись, — черная тень легла над Римом! Боги отвернулись от нас! Это какое-то проклятье! Все сошли с ума!

— Секст, дружище! — Максимилиан обнял его с нежностью. — Ну что ты такое говоришь? Успокойся. Чтобы сойти с ума, нужно, чтобы он был. Ни император, ни народ этой безделушкой пока не обзавелись. Так что ты все преувеличиваешь.

— Максимилиан, ты еще способен шутить!

— Секст в отчаянии сел на каменный выступ возле окна. — Рим сгорел, казна опустошена безмерными тратами, сенат находится в панике, ожидая репрессий, народ и вовсе обезумел. Скоро христианами будут считать даже тех, кто когда-либо встречался с ними глазами! А ты все шутишь!

—«Терпящие бедствия и страдания, гонения и нищету наследуют Царствие Небесное!»

—Максимилиан процитировал слова апостола Петра и улыбнулся.

— Ну, право! — Секст поднял глаза на Максимилиана и не смог сдержать улыбки.

Максимилиан излучал такое внутреннее спокойствие, что Сексту стало даже как-то неловко за свое паническое настроение. Секст любил Максимилиана и считал его своим учителем. Поэтому, с тех пор как Нерон приговорил Максимилиана к смерти, Секст не находил себе места.

Уже на протяжении двух недель Секст разрабатывал планы спасения Максимилиана. Ждать милости от Нерона не приходилось. Впрочем, Максимилиан бы ее и не принял. Поэтому оставался только побег. Но Секст смог выторговать у охранников только эту встречу. Умирать богатым никому не хотелось.

— Максимилиан, я не могу думать о твоей смерти. Это изводит меня. Я не сплю и не ем. Я думаю только о том, что в скором времени тебя не станет. Я ломаю голову, надеясь найти выход. Но все тщетно! Максимилиан, что я могу для тебя сделать?!

— Секст, — Максимилиан заговорил вдруг очень серьезно, — я, как ты знаешь, не христианин, я — стоик. Конечно, ныне это духовное звание опорочено болтливым Сенекой, воспитавшим нашего никчемного императора. Но что поделать...

— И все же, я — стоик. И я верю, что мудрец, чьи суждения истинны, является единственным хозяином своей судьбы. То, что я почитаю — добродетель, справедливость, мою личную ответственность перед небом, — не может быть у меня отнято, и это моя судьба.

Никакие внешние силы не могут лишить меня моей добродетели, моего справедливого рассуждения, моей личной ответственности за мои поступки. Я — царь и господин своего внутреннего мира, и он неприкосновенен ни для императора, ни для черни.

— Меня можно убить, обесчестить, лишить всего, что я нажил за сорок пять лет жизни. Но в главном: я — город, который нельзя взять штурмом, нельзя сжечь или разорить. Рим — можно, а меня — нет. И поэтому я ничего не боюсь.

— Максимилиан... — нерешительно вставил Секст.

Несчастный, он все еще надеялся уговорить своего друга просить императора о помиловании. Но надежды таяли у него на глазах.

—Подожди, друг, не перебивай меня, — Максимилиан нежно коснулся руки Секста. — И вот я думаю. В Риме нет человека, который бы не боялся нищеты, болезней и смерти. На против, каждый римлянин мечтает о богатстве, здоровье и вечной жизни. Каждый мечтает о том, что в один прекрасный день он проснется в своей постели и будет свеж, здоров, бессмертен и свободен от мыслей о хлебе насущном. Но вот я стою сейчас на пороге смерти. И что мне теперь бедность или болезни? Что мне смерть, наконец, если я знаю, что уже фактически умер?

— К чему ты клонишь, Максимилиан? — Секст чувствовал, что его сердце не выдержит. Мысль о предстоящей смерти Максимилиана внушала ему ужас.

Тысячи христиан погибнут на потребу толпе. Нерон, сам того не понимая, заставит всех в мире говорить о христианах. Так что в скором времени это учение приобретет массу последователей. Возможно, когда-нибудь весь мир будет поклоняться Христу. Благо это учение звучит просто и не требует от человека многого.

Но дело не в этом. Христос учит, что бедность и болезни — ерунда и даже благо, что страдать из-за этого глупо. Более того, христиане радуются смерти, поскольку она приближает их к Богу. Теперь представь, что у римлян отнимут их страх перед бедностью, болезнями и смертью... Ты думаешь, они станут счастливыми?

Боюсь предположить... — Секст оказался в замешательстве. — Мне кажется, нет.

— Я так думаю! — воскликнул Максимилиан.

— И... — протянул Секст.

— Здесь ошибка! Я — римлянин, лишенный страха перед бедностью, болезнями и смертью. Единственное мое отличие от христианина в том, что я не верю в Христа. В том смысле, что мне безразлично, искупал он мои грехи или нет. Я старался жить правильно, и если допустил какие-то ошибки, то готов за них расплатиться.

Поэтому мне не кажется, что вера в Христа что-либо изменила бы в моем ощущении жизни. Итак, все в этой задачке сделано правильно, но я страдаю, Секст! Я невыносимо страдаю! И знаешь почему?!

— Почему?! — Секст выглядел растерянным и подавленным.

— Потому что я не знаю, в чем смысл страдания!

— В чем смысл страдания?.. — эхом повторил Секст.

Да! И христиане, и римляне, поклоняющиеся богам Олимпа, все они пытаются уверить меня в том, что смысл страдания — в избавлении от страдания. Но это бессмыслица! Абсурдная, глупая, лишенная какой-либо логики бессмыслица!

Секст понял, наконец, что мучает его друга. Нет, Максимилиан столкнулся не со смертью, которой он не придавал никакого значения. Он стоял перед непреодолимой стеной истины. Истины, которую ему уже не суждено было узнать.

Чаша песочных часов, которая отсчитывает его срок, стремительно пустеет, а истина так до сих пор и не открылась ему. Всю свою жизнь Максимилиан искал эту истину, и теперь, когда он мог коснуться ее, она оказалась вещью в себе.

Внезапно дверь камеры открылась: — Сенатор Секст, вы должны немедленно покинуть тюрьму! — прошептал вбежавший в камеру охранник, лица на нем не было. — У ворот император!

*******

М аксимилиан, дорогой! император воздел руки вверх, словно испытал безмерное счастье от своей встречи с сенатором.

Нерон обожал подобные представления. Он находил особенный восторг в проявлении всяческого расположения к тому, кто должен был в скором времени умереть по его приказу.

Максимилиан положил свои цепи на пол тюремной залы для церемоний и устало посмотрел на юродствующего Нерона:

— Чем обязан?

— Ну, зачем так официально?.. — протянул нараспев император. — Я соскучился, за хотел повидаться, оказать какую-нибудь милость...Ты ведь не откажешься от какой-нибудь моей милости? А, Максимилиан?

Нерон получал особенное наслаждение, когда отказывал в помиловании осужденным. Он взял себе за правило всегда в таких случаях отпускать какую-нибудь остроту. Сейчас он надеялся провернуть такую штуку с Максимилианом.

Сенатор лишил его этого удовольствия:

— Я вполне счастлив, чтобы обременять тебя, о лучезарный.

Ты можешь выбрать себе какую-нибудь особенную смерть?.. Как ты хочешь умереть, Максимилиан? — Нерон все еще надеялся поиграть с сенатором в кошки-мышки.

Разве это имеет значение? — Максимилиан поднял на Нерона полные неподдельного удивления глаза.

Сенатор лишил Нерона его последнего развлечения.

Он невыносим! — простонал император, обратив взор к своей свите.

Прими мои соболезнования, божественный! — улыбнулся Максимилиан, и в этой улыбке было подлинное соболезнование глупости и поверхностности императора.

Я сам выберу ему смерть! Очень хорошо! — голос Нерона задребезжал от гнева. — Ты еще пожалеешь о своем недостойном поведении, Максимилиан!

Сопровождавшая императора свита затряслась от панического страха. Ничего хорошего от Нерона, находящегося в таком расположении духа, ожидать не приходилось. Теперь император будет искать жертву, чтобы сорвать свою злость. И не успокоится, пока на ком-то не отыграется.

—Кстати... — Нерон обвел взглядом свиту, повернулся к Максимилиану и прищурил свои маленькие глазки. — А ведь у нас еще есть милая, юная воспитанница — Анития! Да!

Как же это я сразу не подумал об этом?! Знаешь, Максимилиан, я почему-то уверен, что она тоже христианка...

Сенатор побледнел от ужаса.

Максимилиан потерял сознание.

Очнувшись, он обнаружил, что потолок его камеры изменил цвет.

Он стал белым... — Максим, ты меня слышишь?

Если слышишь, моргни, —

человек в белом халате водил рукой перед его лицом. — Нужно предупредить Анитию

Она должна бежать. Немедленно.

— Что? — не понял доктор.

— Анитию, — прошептал Максим и снова потерял сознание.

Поиск по сайту: