ТРЕТЬЯ СКРИЖАЛЬ

Мы решили, что не бу­дем откладывать об­суждение третьей Скрижали до завтрашнего дня. Но чтобы не сидеть в душном помещении, вышли на улицу. Андрей предложил прогулять­ся по парку, и мы с Данилой согласились.

— Постой, но разве в книге «Возьми с собой плеть» сформулирована суть третьей Скри­жали? — спросил я Андрея. — Я сейчас опять вспоминал историю Ильи. По-моему, ничего подобного там нет.

— Думаешь? — улыбнулся Андрей. — А ты не помнишь, что написал в «Эпилоге»? Точнее, что тебе в «Эпилоге» сказал Данила...

— Данила?.. — я попытался припомнить и об­ратился к другу: — Данила, а о чем там «Эпилог»?

— О «точке отсчета», — укоризненно покачал головой Данила.

— Ах, да! — вспомнил я. — Точно!

Действительно, Данила рассказал мне тог­да о своей «теории». Идея о «точке сборки» не пришлась ему по вкусу. Она казалась ему слишком странной и непонятной. Но мои объяснения натолкнули его на одну очень интерес­ную и важную мысль.

Все, что происходит с человеком, — это только события. Как к ним относиться, как вос­принимать эти события — он решает сам. Он может видеть «проблемы» во всем, что с ним случается, и мучиться. Но у него всегда есть выбор, он может думать об этом и иначе.

«— Слушай, — сказал мне тогда Дани­ла, — ну вот мир посылает тебе какого-то человека, хорошего или плохого, за помощью или с помощью — неважно. В этом должен быть какой-то смысл.

— Наверное, должен... — ответил я.

— А я теперь уверен, что должен! Я как прочел вторую Скрижаль, сразу во мне что-то переменилось. Во всем есть смысл! Этот чело­век, которого тебе мир послал, очень важное в твоей жизни событие. Может быть, он испы­тание для тебя, а может быть — тайна, ко­торую тебе предстоит открыть. Общаясь с ним, ты, возможно, узнаешь что-то для себя важное, или что-то про себя самого, о чем рань­ше и не догадывался. Все это мир дает тебе через него! И благодаря этой случайной встре­че ты можешь стать сильнее, умнее, больше, тоньше, глубже... Все это преображает тебя!

— Одна и та же ситуация может восприни­маться и как бремя, и как подарок! Как же это просто быть счастливым! — воскликнул я тог­да. — Просто пойми: все, что ты делаешь, и все, что происходит с тобой, — это подарок!» Именно об этом и рассказала нам третья Скрижаль Завета.

— Ну что, анатомировать третью Скри­жаль? — спросил Андрей и подмигнул Даниле.

— Безусловно! — ответил тот и рассмеялся.

Я не знаю, что из всего этого было на самом деле, а чего не было, — начал Андрей. — Но это и неважно. Я отношусь к вашим книгам как к головоломке. И трудно не заметить, что «Эпилог» «Возьми с собой плеть» перекли­кается с «Прологом» «Учителя танцев».

В первом случае Данила рассказывает о «точке отсчета», то есть о том, что мир во­круг нас — это отражение нашего внутрен­него мира. У счастливого человека и мир счастливый. А у несчастного и страдающе­го и мир такой — несчастный, полный стра­дания.

Во втором случае Данила «перевирает» ис­торию Будды, рассказанную в книге академи­ка С. Ф. Ольденбурга. Я взял это издание в библиотеке и посмотрел, что именно «пере­врал», а точнее — перерассказал Данила.

«Чем Мара искушал Будду?» — вот во­прос, по которому у Данилы и Ольденбурга возникли разногласия. Досточтимый академик утверждал, что Мара воспользовался услуга­ми своих дочерей. Их имена — Вожделение, Неудовлетворенность и Страсть.

А Данила настаивает на том, что Будду ис­кушала Иллюзия. Не знаю, откуда у Данилы такие точные сведения, — улыбнулся Андрей.

— Но он изложил самую суть подлинных искушений. С точки зрения буддизма, конечно.

Человека искушает Майя — то, что отсут­ствует, то, что, по словам Агвана, не имеет значения. На самом деле, Майя — это как раз то, что мы видим, о чем думаем и что чувствуем. Но это — ничто по сравнению с тем, что стоит за всей этой мозаикой жизни...

Буддист знает, что нет ничего, кроме веч­ности, кроме Нирваны. Он знает это так же хорошо, как суфий, знающий о том, что нет ничего, кроме Аллаха. Все остальное для них — тлен и метания духа. Настоящее и нена­стоящее — вот о чем третья Скрижаль.

Я замер. Замер, потому что до этого мо­мента я все еще сомневался. Мне казалось, что Андрей все-таки не сможет правильно «уга­дать» все известные нам Скрижали. Но сей­час я понял, что он не ошибется. И это даже испугало меня. Как ему это удается?!

— Хотя ваши читатели, я думаю, — до­бавил тут же Андрей, — решили, что третья Скрижаль посвящена страданию и счастью: «отрекись от страдания, выбери дорогу к счастью». Третья Скрижаль этому, конечно, не противоречит, но ее суть в другом...

Он прочел мои мысли! Да, так было со все­ми книгами, и особенно с «Учителем танцев». Когда я писал тексты, сами собой возника­ли разные уровни смысла. Это получалось не специально. Смысл Скрижали, словно желая остаться неузнанным, прятался за мыслями, которые в конечном счете и становились лей­тмотивом книги.

Иногда я намерено опускал некоторые под­робности. Например, с определенного момента мы с Данилой решили не давать географичес­ких привязок нашим поискам. Но в остальном тексты книг сами собой становились «ребуса­ми». Я как раз пытался добиться большей по­нятности... Но как Андрей их разгадывает?

— Когда я думаю о ваших героях, — про­должал Андрей, — о Кристине, Илье, Макси­ме — обо всех, я вспоминаю одну мою знако­мую. Она искренне верит в перерождение душ и в подобные вещи, к чему я, понятно, отношусь скептически. Но когда она начинает все это объяснять, даже у меня, несмотря на всю мою предубежденность, дух захватывает! Так вот, о таких людях, как ваши герои, она говорит — «старая душа»...

Что это значит, я могу рассказать только «теоретически». «Старая душа», как я понимаю, это человек, который уже множество раз перерождался. Его душа прошла мириады ис­пытаний, познала взлеты и падения. И в кон­це концов обрела мудрость. В новое перерож­дение «старая душа» приносит свой прежний духовный опыт. И развивается не от нуля, а уже с высокого уровня. Примерно так.

Так вот, сейчас я должен составить психо­логический портрет Максима, а у меня на языке крутится одно и то же — «старая душа», «ста­рая душа», «старая душа». И какую же, черт возьми, Скрижаль было бы правильно спря­тать в «старой душе»?! В такой старой!

Андрей продолжал шутить и смеяться. Причем делал он это необычайно светло и радостно, даже когда иронизировал. Я смотрел на него и удивлялся этой его загадочной способности легко думать. Он размышлял о слож­нейших вещах без духа тяжести. Он делал их прозрачными и вглядывался в них, словно ре­бенок, любовался ими. Старая душа...

— И что я думаю?.. Я думаю, что старой душе всего сложнее даются простые решения. Сложить два и два на примитивном каль­куляторе и те же два и два на самом совре­менном компьютере — это не одно и то же! Понимаете, что я имею в виду? Калькулятор справится с этим заданием в два счета, ком­пьютер еще даже не успеет операционную систему загрузить!

С другой стороны, ведь мы с вами хорошо знаем, что одна и та же мысль в устах мудре­ца и дурака — это две разные мысли. Про­стое решение «старой души» — это завершение круга. «Молодая душа» может сказать: «Страдание — это ерунда!» Но что она зна­ет о страданиях? Нет, это лишь бахвальство.

Когда же «старая душа» говорит, что страда­ние иллюзорно, мы видим величие духа.

Я слушал Андрея и думал. Я думал о нем самом, о Даниле. Они — «старые души». Очень трудно писать о «старых душах». Ка­жется, такой человек говорит простые и понят­ные вещи. Но из его уст они звучат совсем по-другому. Передают ли мои книги эту глубину? Боюсь, что нет, А мне бы так хотелось, чтобы многие люди могли прикоснуться к этой глубине, ощутить ее.

— Ну что ж, все необ­ходимые предвари­тельные пояснения сделаны. И я читаю очень важный кусок... — Андрей достал из карма­на пиджака «Учителя танцев» и начал читать. «Я все же, я — стоик, — говорит Макси­милиан Сексту, — И я верю, что мудрый, чьи суждения истинны, является единствен­ным хозяином своей судьбы. То, что я почи­таю — добродетель, справедливость, мою лич­ную ответственность перед небом, — не мо­жет быть у меня отнято, и это моя судьба.

Никакие внешние силы не могут лишить меня моей добродетели, моего справедливого рассуждения, моей личной ответственнос­ти за мои поступки. Я — царь и господин своего внутреннего мира, и он неприкоснове­нен ни для императора, ни для черни.

Меня можно убить, обесчестить, ли­шить всего, что я нажил за сорок пять лет жизни. Но в главном: я — город, ко­торый нельзя взять штурмом, нельзя сжечь или разорить. Рим — можно, а меня — нет. И поэтому я ничего не боюсь».

Перед моими глазами пронеслись ужасаю­щие картины.

Горящий Рим. Сначала всполохи пламе­ни в разных частях города, а потом все разрастающееся зарево, подобно гигантскому огненному зверю, пожирающее саму жизнь. Крики, стоны людей, паника, смерть.

Рим горит еще несколько дней. Но винов­ники пожара уже названы. Начинаются гонения на христиан. По приказу Нерона людей хватают прямо на улицах, разыскивают среди обгоревших развалин, отряды преторианцев прочесывают окрестности Рима.

А тем временем на пепелище «вечного го­рода», как грибы после дождя, растут амфитеатры — места будущих пыток и казней. Здесь люди будут умирать без счета. Рим хочет увидеть кровь, много крови. Рим хочет забыть о своем ужасе.

Максимилиан заточен в императорской тюрьме. Его камера похожа на огромную двор­цовую залу — каменные полы, высокий свод­чатый потолок и большие арочные окна, гля­дящие на руины когда-то блиставшей величием столицы мира.

Нерон решил свести с Максимилианом сче­ты. Свободолюбивого сенатора нельзя запугать. Его легче убить, чем сделать послуш­ным. И случай представился. Теперь сенатор-стоик обвинен в симпатиях к христианам, и будет казнен вместе с ними.

— Максимилиан бесстрашен, — говорит Андрей. — Ведь он в ладу со своей совестью. Он честен с самим собой и верен самому себе. Ему просто нечего бояться. Как можно бояться, если ты не сделал ничего предосуди­тельного? «Нет, страх — это слабость, — рассуждает Максимилиан. — Страшась, ты предаешь самого себя. Это недостойно». То же самое и Максим: «Будь самим собой, и те­бе нечего будет бояться». Но оба страдают... В чем же причина их страдания? «Потому что я не знаю, в чем смысл страдания!» — говорит Максимилиан. Он спрашивает себя об этом — и наталкивается на пустоту. За дверью его камеры уже стоит смерть, а он так и не понял этого! Какой в нем смысл?! Зачем это дано человеку?! Ради какой цели?! Нет ответа. Пустота. И то же самое Мак­сим. Он нашел себя, свое дело. И вдруг жизнь отнимает у него это — он парализован.

Я вспомнил Максима. Танец был для него всем. Еще в детстве знахарка сказала его ма­тери: «Он будет у тебя учителем... учителем танцев! Только этим и спасется!» И танец, действительно, открыл ему жизнь. Максим вы­порхнул в нее благодаря танцу, словно птица через малюсенькую дверцу золоченой клетки.

«Легкие, семенящие, как капель, шаги к краю сцены, парящие, почти невесомые руки. И вдруг — будто бы вырвавшийся из груди крик — резкий прыжок...

Через мгновение Максим снова потерял себя. Он не чувствовал собственного тела, не контролировал своих движении и даже не понимал, что именно он делает. Он просто жил — вдруг, внезапно, по-настоящему.

Пробежка, фуэте, изгиб тела, гран бат­ман, прыжок жете — один, другой, третий, падение, и снова, снова полет.

Нет, не натянутые струны напрягали в этот момент резонаторы скрипок и виолончелей. Нет, это его душа — чистая, еще со­всем юная — рвалась на свободу. И каждый миг, каждое движение открывали ее чему-то высшему, чему-то, у чего нет названия.

Танец был его жизнью, его внутренним миром, его Вселенной.

Максим не танцевал — он священнодей­ствовал, являя в танце чудо собственного преображения. Из угловатой, нерасторопной гусеницы он вдруг превратился в парящую бабочку — величественную, царственную в своем утонченном изяществе».

— Да, трудно представить себе более под­ходящую кандидатуру на роль хранителя третьей Скрижали, — расслышал я голос Анд­рея сквозь пелену нахлынувших на меня воспоминаний. — И Максим, и Максимили­ан — они превозмогли свою боль. Один от­лучен от танца, которым он жил, другой при­говорен к смерти. Но они держат удар. Их беспокоит только судьба женщины — Ани, Анитии.

— Но почему ты думаешь, что именно в таком человеке нужно было прятать третью Скрижаль? — перебил его Данила.

— Очень просто, — улыбнулся Андрей. — Сказать, что все иллюзия, может кто угодно. Большого ума для этого не требуется. Но от Максима и Максимилиана нужно было боль­шее. Это «утверждение» должно было стать частью их самих. Но как?! Они победили стра­дание в своей жизни. Они воины. Они умеют держать удар. Они не сдаются. Они знают, как это — быть. Они Учителя! И теперь частью их самих должна стать фраза: «Все иллюзия». Немыслимо!

— Да, действительно, — согласился Да­нила. — Я как-то об этом не подумал.

— Они боролись со страданием, это был их душевный труд. Они искали выход и на­шли его. Но когда они победили страдание, когда они смогли отодвинуть его от себя, на­учились смотреть на него со стороны, оказа­лось, что они боролись с иллюзией! Проблема простого решения.

— Выбрать дорогу к счастью? — уточнил Данила.

— А что может быть проще? Не бороться со страданием, а пройти мимо него — ответил Андрей. — Я слышал историю про одного ду­ховного учителя. Этот странный человек всю свою жизнь оставался счастливым, улыбка ни на секунду не сходила с его лица! Вся его жизнь была словно бы исполнена ароматом праздника...

И даже на смертном одре он продолжал весело смеялся. Казалось, что он наслаждается приходом смерти! Его ученики сидели во­круг — озадаченные, растерянные — и не­доумевали.

Наконец, один из них не вытерпел и спросил:

— Учитель, почему Вы смеетесь? Всю жизнь Вы смеялись. Но мы так и не решились спросить у Вас, как Вам это удается. А сейчас мы и вовсе растеряны. Умирая, Вы продолжаете смеяться! Но что же в этом смешного?!

И старик ответил:

— Много лет назад я пришел к моему Учи­телю. Я был тогда молод и глуп, как вы сейчас. Мне было всего семнадцать лет, а я уже был страдальцем — измученным и озлобленным на жизнь. Моему Учителю тогда было семьдесят, и он смеялся просто так, без всякой причины. Я спросил его: «Как Вам это удает­ся?» И он ответил: «Я свободен в своем вы­боре. И это мой выбор. Каждое утро, когда я открываю глаза, я спрашиваю себя: „Что ты выберешь сегодня — блаженство или страда­ние?"» И так получается, что с тех пор и я каждое утро выбираю блаженство. Но ведь это так естественно!

И каждому из них — и Максиму, и Макси­милиану — эту истину помогла понять жен­щина, — Андрей покачал головой. — Муж­чины боролись со страданием, а женщины, исполненные силой своей любви, сами того не понимания, чутьем своего сердца, выбрали дорогу в обход страдания, дорогу к счастью.

Помнишь, Данила, ты сказал, что страда­ние — это препятствие человека на пути к самому себе. И это правда — мы не рождены для страдания, мы рождены для радости. Но многие ли знают об этом? И Аня говорит тебе потрясающие слова: «Счастье и страдание — это просто две разные дороги. Совсем разные! Остается только выбрать, по какой идти...»

И вдруг я заплакал. Заплакал, вспомнив эту картину — Максимилиана и Анитию на залитой кровью сцене римского амфитеатра. Максимилиан истекает кровью, у него выр­ван язык, тело распято на кресте и подвеше­но над клеткой с голодными львами. Анития идет к своему учителю по тонкому подвесно­му мосту, словно по воздуху.

«Почувствовав приближение Лнитии, львы вдруг присмирели. Их гривы еще топорщились, они еще хрипели, вдыхая ноздря­ми воздух, но уже не рычали. Они скулили — жалобно, словно потерявшиеся котята.

— Она святая! Святая! — покатилось по трибунам шелестом тысяч губ.

— Над пропастью страданий лежит до­рога к счастью, — прошептала Анития, лаская нежным взглядом лицо любимого учите­ля. — И пока чувства живы, нет этой пропасти. Есть только одна — длинная-длинная — дорога к счастью. Слушай мое сердце, Максимилиан...

Но он не мог ей ответить, не мог вымол­вить ни единого слова, просто открыть рта. Он лишь качнул головой и улыбнулся одними губами, на которых багровела запекшаяся кровь. Нежность и благодарность его души была в этой странной улыбке.

Женщины на трибунах тихо плакали, муж­чины встали со своих мест и напряженно вгля­дывались в лица приговоренных.

Тревожный гудок сигнального рога разор­вал тишину. Тысячи грудей схватили воздух на глубоком вздохе. Сейчас рабы перерубят веревки, удерживающие крест над клеткой. Он упадет, и свирепые хищники в считанные секунды разорвут сенатора на части.

Раздался звук ударов по колодкам. Лебед­ки жалобно взвизгнули. Блоки на веларии за­трещали. Крест легонько качнулся, словно подбитая в полете птица, и пошел вниз.

— Ааа... — протяжным стоном надор­вались трибуны.

Стоя на краю клетки, Анития держала огромный дубовый крест с распятым Максимилианом на своих тонких вытянутых руках. Казалось, время остановилось, замер­ло, не желало двигаться дальше.

Люди не верили своим глазам, тысячи глаз не верили самим себе.

„Отпусти... — шептала душа Макси­милиана. — Ты не можешь..."

„Я могу... — отвечала душа Анитии. — Я могу..."»

— Да, — растерянно протянул я. — Дей­ствительно, речь в третьей Скрижали не о страдании и не о счастье. Речь о страхе пе­ред смертью. Он как тень ходит вокруг чело­века и не позволяет ему чувствовать себя сча­стливым. Но стоит понять иллюзорность всех этих метаний, и ты...

— Да, — подхватил мою мысль Анд­рей, — страх владеет нами, только пока мы верим в опасность. Страх владеет нами только до тех пор, пока мы боимся. А смерти нельзя бояться. Не «не нужно», а именно «нельзя», «невозможно». Мы ничего не знаем о смерти. Нам известно, что мы не сможем продолжать свое прежнее существование. Но и что с того? Что в этом ужасного?!

Мы боимся, предполагая худшее? Но почему мы не думаем о смерти иначе? Ну, например, как о новом рождении? Мы сами придумали себе эту опасность. С равным успехом мы мог­ли бы придумать и радость. Это наш выбор. И это говорю я — атеист, материалист и еще бог знает какой зануда! Даже я так говорю! Как же могут бояться смерти те, кто утверж­дает, что верит в Бога, в загробную жизнь?! Как?! Объясните мне!

— Буддисты же в Бога не верят, они ве­рят в Нирвану. Так? — уточнил Данила. — И они не думают о смерти. Они думают о новых рождениях.

— Данила, мне кажется, не совсем так, — ответил Андрей. — Нирвана, как и счастье, не могут быть «теоретическими». Человек или живет с этим, или нет. Поэтому в Нирвану нельзя верить — в ней можно только быть. И чем «старше душа», тем легче в нее по­пасть.

Сказав это, Андрей улыбнулся. А я поду­мал о нем. Я подумал о том, как деликатно он обходится с реальностью. Он не принима­ет на веру то, что требует доказательств и не имеет их. Но он точно так же не отвергает того, чего не может отвергнуть за отсутстви­ем контраргументов. «Человек или живет с этим, или нет. Поэтому в Нирвану нельзя верить — в ней можно только быть».

— Ну, теперь, я думаю, у нас есть все три критерия, чтобы сказать о сути третьей Скрижали, — Андрей в задумчивости остановился посредине парковой аллеи и смотрел себе под ноги. — Начало в предыдущей кни­ге, психологический портрет Максима-Макси­милиана — главного героя в этой и, наконец, те перемены, которые произошли в нем к са­мому концу «Учителя танцев».

Вы написали, что Максим слышал то мое интервью на радио. Тогда я сказал: «Если вы смотрите на вещи поверхностно, вы неизбеж­но попадаете в западню. Так устроен наш разум — то, что на поверхности, его путает. Поэтому мы должны научиться видеть суть вещей, не то, что на поверхности, а то, что за этой поверхностью. Страдание — это испытание, да. Но у самого страдания нет сути. Оно — пустышка. А у счастья есть суть, тут даже объяснять нечего. И так во всем».

Я правда так думаю. И мне кажется, что Максим понял, что имеет значение, а что — нет. Сгоревший Рим, сгоревший дотла «веч­ный город» — это как символ, как воплоще­ние всего мирского — проходящего, суетного, сиюминутного. Никакое земное величие ни­когда не сравнится с тем, что стоит за ним, что было и есть в начале всего. И как за личнос­тью каждого из нас стоит наша сущность, так и за всем этим миром стоит его сущность. И это сущность Света.

«Все суета сует, все суета» — Максим-Максимилиан словно вторит Екклесиасту, с завещания которого вы начнете следующую книгу. «Но эта правда не обесценивает мир, — добавляет Максим-Максимилиан. — Ведь за всей этой суетой скрывается то, что поис­тине имеет смысл». Вот он — урок страда­ния. И смысл страдания в этом уроке. По­знавший эту истину может впредь страдать, а может чувствовать себя счастливым. Теперь это уже его собственный, личный, свободный выбор.

Только сейчас Андрей поднял глаза и улыбнулся:

— Кстати, — сказал он, — вот и горя­щий Рим.

— Где? — не понял Данила.

— Да вот! — Андрей указал рукой куда-то в сторону.

Мы с Данилой, словно по команде, обер­нулись. На стенде театральных афиш кра­совался огромный плакат с лицами Макси­ма и Ани.

В небольшом, но очень уютном театральном зале было не протолкнуться. Молодые лица — красивые, умные, полные воодушевле­ния и оптимизма. Все они пришли на этот спектакль не случайно. Они пришли на него, потому что у них живые души. Я не знаю, как сказать об этом по-другому.

Но так есть — бывает, смотришь на чело­века, и понимаешь, что у него душа мертвая. Молодой или старый — все равно, он мерт­вый. А в другой раз смотришь на человека и видишь, что ему, несмотря на его шестьдесят или семьдесят — двадцать, а то и меньше. У него душа живая. В этом зале не было мер­твых душ.

Конечно, ни я, ни Данила не верили своим глазам, когда смотрели на этот плакат в пар­ке. Нам казалось, что это обман восприятия. Не может быть! Вчера мы совершенно случайно встречаем на улице Никиту, сегодня мы натыкаемся на афишу, объявляющую о пре­мьере балета, поставленного Максимом.

— Вас надо поздравить! — шутит Анд­рей. — По вашим книгам уже балеты ставят!

— Это они по своей жизни балет ставят! — тем же тоном отвечает ему Данила.

— Они им живут, — добавляю я.

Третий звонок. Публика расселась по ме­стам и замерла. Свет становится все более при­глушенным и гаснет.

Звук внезапно врывается в зал, подобно ураганному шторму. Черная до того сцена озаряется вдруг солнечно желтым светом. Он режет глаза, ослепляет. Несколько абстракт­ных геометрических форм создают полное ощущение панорамы целого города.

Это пиршествующий Рим, центр мира — праздный, беспечный, влюбленный в самого себя. Ничто не предвещает беды. Слава, бо­гатство и власть — что еще нужно, чтобы не думать больше ни о чем, кроме игр и развле­чений? Люди счастливы!

И пока одни торгуют заморским товаром, другие выгуливают свои новые наряды, а тре­тьи соревнуются перед публикой в ораторском мастерстве, двое — мужчина и женщина — рядом. Да, просто рядом.

Что бы они ни делали, они делают это вме­сте. Их шаг — это одно движение, мужская рука и рука женщины — словно одна пара крыльев, полуоборот головы его и ее — один полный круг. Они рядом — вне времени, вне пространства, вне мира.

Тревожные звуки наполняют пространство, они исходят откуда-то из глубины зрительного зала, из-за наших спин. Некоторые зрите­ли даже оборачиваются, не понимая, что про­исходит. Огненно-рыжие прожектора разре­зают воздух над нашими головами.

Рим полыхает. Паника. Истошные крики обезумевшей толпы. Величественные здания рушатся, складываются, словно карточные до­мики. Царственный Рим, едва вспыхнув, превращается в жалкую горстку пепла. Смерть.

И посредине кипящего огненного моря — двое, мужчина и женщина — над этим пламе­нем, над этой смертью. Душу нельзя опалить огнем, сердцу, познавшему высший свет, не страшна смерть. Суета мирских катастроф не касается двух.

Смерть и воскрешение. Кто умирает, если душа способна воскреснуть? Чего мы боимся, если смерть крадет лишь оковы? Что есть сама смерть, если она не способна коснуться души? Избавление от иллюзий — не потеря, но об­ретение.

Иногда танец может сказать куда больше слов. Максим с Аней танцевали именно так — рассказывая. Конечно, это не был спек­такль по книге «Учитель танцев». Они рас­сказывали свою историю, себя.

Научившись отличать истинное от внеш­него и потому ложного, они обрели свободу. И не заметить этого, глядя на их танец, было невозможно. Они танцевали...

Когда спектакль закончился, я вдруг по­нял, что зал молчит. Занавес опустился, а в зале словно и нет никого. Абсолютная тиши­на. Оцепенение. Я испугался — не понрави­лось, не поняли? Почему такая тишина?!

И тут грянул шквал аплодисментов. Люди в зале словно выдохнули все вместе. И тут же задохнулись от переполнявших их чувств. Мы все, глядя на сцену, пережили настоящее по­трясение. Теперь пришло время восторга и ис­кренней радости.

— Пойдемте за кулисы, — предложил нам Данила.

За кулисами было шу­мно. Люди галдели, воодушевленно переговаривались друг с другом, обсуждали увиденное. У гримерок толпи­лись поклонники с цветами.

— Данила, — послышалось откуда-то сзади.

Он автоматически обернулся, и я услышал его крик:

— Катя, ты?! Не может быть!

Да, за нами стояла Катя! Та самая — ос­тавшаяся в этом мире половинка Ильи.

— Данила! — воскликнула Катя и, не в силах сдержать себя, кинулась в его объятья.

— Как я рад! — шептал Данила, глядя ей в глаза. — Как я рад тебя видеть!

Она ничуть не изменилась. И грусть по-прежнему была в ее глазах, но теперь в них была и вера. Нет, не вера, а уверенность. Рань­ше она только хотела быть частью Ильи, разделить с ним и жизнь, и смерть. Теперь она чувствовала себя им.

«Илюшенька, — говорила ее душа, обра­щаясь к любимому, — милый мой, прислушайся к моему сердцу... Оно бьется ради тебя. Каждый день, каждую минуту, оно трудо­любиво стучит, чтобы ты мог жить. У нас с тобой одна душа на двоих. Я знаю это.

Почему ты не слышишь его? Это же так просто — только прислушайся к моему серд­цу, как я прислушиваюсь к твоему дыханию. Ведь ты дышишь, чтобы я могла жить. Я знаю это. Моя любовь сделает тебя счаст­ливым. Она сделает тебя таким... Только прислушайся...»

— Катя, как ты здесь оказалась?! — я не верил своим глазам.

— Я на спектакль пришла — к Максиму и Ане, — ответила Катя.

— Ты их знаешь? — удивился Данила.

— Да, конечно, — тихо улыбнулась Ка­тя. — Я же читаю все ваши книги. Спасибо вам!

— За что спасибо? — не понял Данила.

— За то, что вы делаете, — ответила Катя, и в глазах ее зажегся лучик надежды.

— Господи, да что мы такого делаем? — Данила смутился.

Катя замолчала, опустила глаза. И я по­нял — она вспоминает Илью. Она живет им, живет с ним. Ей одиноко и временами, наверное, очень больно.

— Я читаю ваши книги и не чувствую себя одинокой. Понимаете?.. — Катя смотрела на нас своими большими голубыми, как небо, глазами и плакала слезами радости, слезами силы. — Я вижу теперь, что хотя все мы раз­ные, но у нас одна душа на всех. Понимаете?.. Одна на всех. Общая.

Вы написали, что у меня с Ильей одна душа на двоих. Это правда. Я так чувствую. Но если смотреть глубже, то ведь каждая душа с каж­дой другой душой связана. И даже если люди не знают друг друга, это ведь еще ничего не значит. Стоит им заговорить, просто посмо­треть друг другу в глаза без страха — и эта связь, она чувствуется.

И вот я читаю ваши книги и словно смотрю этим людям в глаза. От этого тепло на душе и появляются силы. Я теперь хочу жить. Еще до смерти Ильи не хотела, а теперь хочу. Все это благодаря вам. А еще я познакомилась с Максимом и Аней. Посмотрела им в глаза и словно узнала, как будто видела их, пока чи­тала «Учителя танцев».

От переполнивших меня в эту минуту чувств — нежности, сочувствия, заботы — я словно потерялся. Я не мог сказать ни единого слова, только что-то мычал и улыбался, наверное, как какой-то дурак.

Катя схватила нас с Данилой за руки и по­вела в гримерку к Максиму и Ане. Их радость трудно описать словами. Они были ошара­шены нашим появлением. И счастливы, очень счастливы, и мы были счастливы.

Максим узнал Андрея, он помнил его голос. И долго благодарил его за те слова, в том ноч­ном эфире на радио. Аня буквально повисла у Данилы на шее и все время что-то говорила, говорила, смеялась, плакала и снова говорила.

Я уже плохо понимал, что происходит. Что мы делаем, куда идем. А мы куда-то все вме­сте пошли. Я был как в забытьи, словно ра­створился в этих отношениях между всеми нами — мной, Данилой, Катей, Андреем, Мак­симом, Аней.

Никогда раньше я не понимал этого стран­ного русского слова — «братание». Но те­перь, кажется, понял. «Братание» — это ког­да радость одна на всех. Не просто общая, а одна. Когда все как один. Общая душа. Одна.

Мы были в гостях у Максима и Ани. Все о чем-то разговаривали, шутили, смеялись. По­дробностей я почти не помню. Помню только, как Максим говорил Андрею:

— Знаете, что я тогда понял? Ведь дело даже не в том, что страдания не существует, что оно — иллюзия. Будда просветлился не от этой истины. Он увидел счастье. Это было мигом его просветления. Счастье, которое он называл Нирваной. Нужно не просто отречь­ся от страдания — нужно принять счастье. Поверить в то, что оно есть. И есть уже сей­час, уже в этот момент бытия. Миллионы, миллиарды людей мечтают о счастье. Но ведь по-настоящему они в него не верят. Они ду­мают о нем, как о вечно удаляющемся гори­зонте, или как о небе, которое всегда недо­стижимо высоко над головой. Но горизонт здесь — под ногами, а небо — вот оно, на­чинается от земли.

Поиск по сайту: