О психологии владения

В этой последней части мы приступаем к обсуждению владения как чувственного и эмоционального явления.

Вначале поговорим о «функционирующей собственности». Ясно, что я могу иметь не больше того, что могу использовать соответствующим образом. Это единство владения и использования имеет несколько последствий: (1) моя активность постоянно стимулируется, потому что владение только тем, что я использую, постоянно побуждает меня к действию; (2) стремление к собственности (алчность) подавляется тем, что я могу хотеть иметь только то количество вещей, которое соответствует моей способности к их продуктивному использованию; (3) трудно развиться зависти, так как будет бесполезно завидовать другому, если я поглощен использованием того, что имею сам; (4) меня не волнует страх потерять то, что имею, так как функционирующая собственность легко заменяется.

Узаконенная собственность – это совершенно иное. Это – с позиций функционального владения и бытия – другой элементарный вид опыта личности и мира. Эти два вида опыта можно найти почти во всем: редко находятся те, у кого нет опыта владения, гораздо больше тех, для кого это почти единственный опыт, который они приобрели. Для большинства людей характерно в основном смешение владения и бытия в структуре их характера. Однако, как ни просто выглядит концепция и само слово владение, описать опыт владения тяжело, особенно потому, что такое описание может быть успешным, только если читатель не просто воспринимает его умственно, но и пытается мобилизовать свой чувственный опыт владения.

Вероятно, наиболее успешной попыткой понимания сути владения (в нефункциональном смысле) является неоднократно повторяемая одна из очень значительных догадок Фрейда. Он обнаружил, что после того, как ребенок прошел через стадию простой пассивной восприимчивости, наступает фаза агрессивной, эксплуататорской восприимчивости; ребенок, прежде чем он достигнет совершеннолетия, проходит через фазу, которую Фрейд назвал извращенной эротической, которая часто остается преобладающей в развитии человека и приводит к развитию «извращенного характера». В данном контексте не столь важно, что Фрейд верил в то, что развитие либидо первично, а формирование характера вторично (тогда как, по моему мнению, так же, как по мнению авторов, не признающих Фрейда, например, Эрика Эриксона, все наоборот); суть в том, что, по Фрейду, ориентация на собственность преобладает только в период, предшествующий полному созреванию, и является патологией, если сохраняется постоянно. Другими словами, для Фрейда человек, сосредоточенный исключительно на владении и собственности, является неврастеником, душевнобольным человеком.

Эта точка зрения могла бы ошеломить общество, которое основано на частной собственности, члены которого выражают себя и свое отношение к миру преимущественно через собственность. Однако, насколько я знаю, никто не протестовал против нападок Фрейда на высшие ценности буржуазного общества, тогда как его скромные попытки обелить секс были встречены воем всех защитников «приличий». Этот парадокс нелегко объяснить. Не была ли причина в отождествлении индивидуальной психологии и общественной? Не было ли признание собственности высшей моральной ценностью таким бесспорным, что никто не принял этот вызов? Или атака Фрейда на сексуальную мораль среднего класса была так резко воспринята, потому что она была направлена против любого собственнического лицемерия, тогда как общепринятый взгляд на деньги и собственность был полностью искренним и не нуждался в агрессивной защите?

Однако не может быть сомнений в том, что Фрейд верил: ориентация на собственность, как таковую, то есть на владение, является нездоровой, если она доминирует у взрослого человека.

Он приводил различные доводы, чтобы обосновать свою теорию, прежде всего те примеры, когда символически экскременты были приравнены к деньгам, собственности и грязи. Более того, этот вывод подтверждается и прямыми лингвистическими, фольклорными и мифологическими данными. Фрейд уже в письме к Флессу от 22 декабря 1897 года [45]проводил параллель между отношением к деньгам и притягательностью фекалий. В своей классической работе «Характер и аналоэротизм» (1908) он привел много примеров этой симбиотической тождественности.

«Родство между комплексами интереса к деньгам и дефекацией, которые столь непохожи, проявляется наиболее всесторонне. Каждый врач, занимающийся практическим психоанализом, знает, что наиболее трудноизлечимые и хронические случаи так называемых врожденных неврозов поддаются лечению так или иначе. Это неудивительно, если вспомнить, что именно они восприимчивы к гипнотическому воздействию. Но в психоанализе только тот добивается результата, кто, имея дело с денежным комплексом пациента, может путем внушения помочь ему осознать все связи этой закомплексованности. Можно предположить, что неврозы в этих случаях являются лишь следствием широкого использования человеком, зацикленным на его деньгах, таких слов, как “грязные” и “нечистые”. Но это объяснение слишком неглубокое. В действительности везде, где архаические виды мышления преобладают или сохраняются – в древних цивилизациях, в мифах, детских сказках и суевериях, в неосознанных мыслях, в снах и неврозах, – деньги очень тесно связаны с грязью. Мы знаем, что золото, которое дьявол дает своим любимчикам, превращается в экскремент после их смерти, а сам дьявол является не более чем персонификацией подавленной неосознанной инстинктивной жизни. Нам также известны суеверия, которые связывают находку богатств с дефекацией, а кто‑то хорошо знаком с выражением “слуга денег” (Ducatenscheisser – работник дукатов). Наконец, соответственно взглядам древних вавилонян, золото – это “испражнения ада” (Мамона = ilu mamman). Таким образом, при неврозах слова берутся в их первоначальном значении, следуя общепринятым языковым нормам, как и всегда, и это проявляется и тогда, когда они используются фигурально, как обычное простое возвращение к их старому значению.

Возможно, именно контраст между наиболее дорогой субстанцией из известных людям и наиболее никчемной, которую они считают отбросами (“мусором”), приводит к такой своеобразной идентификации золота с нечистотами»[46].

* * *

Добавим некоторый комментарий. В понятии вавилонян золото есть «испражнения ада» создается связь между золотом, испражнениями и смертью. В аду, мире смерти, наиболее ценным объектом являются нечистоты, и это объединяет вместе понятия «деньги», «грязь» и «смерть»[47].

При поиске причины символической идентичности золота и нечистот он предполагает, что она может быть основана именно на их радикальном контрасте: золото является самым дорогим, а нечистоты самым никчемным веществом, известным человеку. Фрейд не обращал внимания на то, что золото является самой дорогой субстанцией для цивилизации, чья экономика (в основном) опирается на него, но не является таковым для тех примитивных обществ, в которых золото может и не иметь столь большого значения. Важнее, что пока модель е го общества такова, что человек думает о золоте как о наиболее дорогой субстанции, он может неосознанно смотреть на этот металл, как на нечто мертвое, стерильное (как соль), безжизненное (кроме случаев, когда он используется в ювелирном деле); что это связано с накопительством, созданием запаса, наиболее яркий пример собственности без функции. Можно ли есть золото? Может ли что‑нибудь вырасти из него (исключая его превращение в капитал)? Эта мертвая безжизненная сторона золота показана в мифе о царе Мидасе. Он был так жаден, что его желанием было, чтобы все, к чему бы он ни притронулся, становилось бы золотом. В конце концов, он был убит богатством, так как он не мог жить только золотом. В этом мифе ясно видна безжизненность золота, оно не означает наибольшую ценность, как предполагал Фрейд. Фрейд был полностью сыном своего времени, осознавал негативное значение денег и собственности, и, следовательно, какие критические выводы следуют из его концепции анальности характеров, которую я обсуждал ранее.

Кроме теории Фрейда о развитии либидо, более важным является его открытие чувственного и собственнического этапов на самых ранних стадиях развития человека. Первые годы жизни ребенка являются тем необходимым периодом, когда он не способен сам заботиться о себе и формировать окружающий мир в соответствии со своими желаниями при помощи своих собственных усилий. Его усилия направлены на то, чтобы получить, схватить или взять, потому что он не может ничего произвести. Таким образом, владение есть необходимая промежуточная стадия детского развития. Но если собственничество становится подавляющим во взрослом состоянии, то это означает, что человек не достиг цели нормального развития – способности производства чего‑либо, а застрял на этапе опыта владения из‑за дефекта в своем развитии. Здесь, как и в других случаях, то, что нормально на ранних стадиях эволюции, становится патологией, если сохраняется на более поздних стадиях. Собственническое владение основано на уменьшении способности к продуктивной деятельности. Это уменьшение может быть следствием многих факторов. Под продуктивной деятельностью я понимаю активное выражение человеческих способностей, а не действия под влиянием инстинктов или импульсивного желания что‑то сделать. Здесь не то место, чтобы продолжать это обсуждение. Достаточно сказать, что нужно учитывать и такие факторы, как запугивание в детстве, потеря стимулов, избалованность, факторы и индивидуальные, и общественные. Но в итоге приходим к другому выводу: ориентации на владение и удовлетворение этой потребности ослабляют человека и, в конце концов, снижают его способность делать продуктивные усилия. Чем больше человек имеет, тем меньше его привлекает активная деятельность[48]. Владение и внутренняя леность в итоге формируют порочный круг, усиливая друг друга.

* * *

Посмотрим для примера на человека, чья общая ориентация состоит только во владении: на скрягу. Самым главным объектом его одержимости являются деньги и их материальный эквивалент, такой, как земля, дома, движимое имущество и т. д. Наибольшая часть его энергии направлена на сбережение всего этого, скорее на защиту и сохранение, чем на деловую активность и перепродажу. Он чувствует себя как осажденный в крепости; ничего не должно выйти из нее, следовательно, ничего не должно быть истрачено, за исключением самого необходимого. А что значит «абсолютно необходимо», зависит от степени его скупости.

В исключительном случае, хотя это и не редкость, такой человек будет лишать себя всех жизненных удовольствий, вкусной еды, красивой одежды и достойного жилья, чтобы уменьшить свои расходы почти до нуля. Среднему человеку не понять, почему кто‑то должен лишать себя всех удовольствий. Но не нужно забывать, что это предельный случай; скряга находит наибольшее удовлетворение именно в своей собственности; «иметь» – для него большее удовольствие, чем красота, любовь и любое чувственное или интеллектуальное наслаждение. Богатый скряга представляет собой менее очевидную картину. Он может даже потратить миллионы на благотворительность или искусство, потому что это необходимо для поддержания (кроме платы за чувство собственного превосходства) его социального статуса и общественной оценки благоприятного имиджа. Но он может далеко зайти и в том, чтобы установить контрольную систему, которая страхует его против любых необязательных почтовых расходов, или он может приложить настойчивые усилия, чтобы предотвратить потерю его рабочими даже одной минуты их рабочего времени. (Беннет даже рассказывал, что Генри Форд, основатель автомобильной династии, носил носки до тех пор, пока их еще можно было штопать, и настолько боялся своей жены, что тайно покупал новые носки в магазине, менял их в машине, а старые выбрасывал по дороге.)

Скряга не только руководствуется манией сбережения вещей, но также и тем, чтобы сохранить энергию, чувства, мысли и все, что он может «иметь». Он считает, что он имеет фиксированное количество энергии и не может его пополнять. Следовательно, нужно избегать любых затрат энергии, которые не являются абсолютной необходимостью, потому что убывает ее запас. Он избегает необязательных физических усилий, все делает наиболее коротким путем. Обычно он работает педантично, аккуратно, используя методы, которые максимально уменьшают затраты энергии. Эта позиция часто становится манифестом и в его сексуальном поведении (этот подход, очевидно, чаще находят среди мужчин). Для него сперма является самым дорогим продуктом, ограниченным количественно; если он потратит ее, то навсегда. (Хотя он умом понимает, что это не так, но это мало значит по сравнению с тем, как он это чувствует.) Следовательно, он должен уменьшить сексуальное общение до минимума, чтобы терять только минимум спермы. Я знаю достаточное количество людей, которые разработали целую систему, чтобы достигнуть оптимального компромисса между потребностью сохранения спермы и «здоровья», которое, как они думают, требует некоторого количества сексуальной активности. (Этот комплекс иногда является причиной мужской импотенции.)

По той же логике скряга стремится сберечь слова, чувства и мысли. Он не хочет терять энергию на мышление или чувствование; ему нужна эта энергия для решения необходимых и неизбежных задач жизни. Он остается холодным и безразличным к радостям и горестям других, даже к собственным. Жизненный опыт ему заменяет память последнего опыта. Эти воспоминания являются драгоценной собственностью, и часто он отталкивается от них, размышляя о том, как будет считать свои деньги, свой скот или промышленные запасы. Фактически память о последних чувствах или действиях является единственной формой, в которой он соприкасается со своим собственным опытом. Он чувствует мало, но сентиментален; сентиментальность используется здесь в смысле «бесчувственное чувство», мысль или мечта о чувстве, а не истинное чувство. Хорошо известным фактом является то, что многие собственнически настроенные, холодные и даже жестокие люди (и все они, вместе взятые), которые не воспринимают реальное человеческое страдание, могут лить слезы, когда увидят в кино кого‑то из тех, кого они помнят из собственного детства или о котором мечтают.

* * *

Мы пока не рассматривали различия между объектами собственности в сочетании с соответствующей разницей в опыте владения ими. Наверное, наиболее сильное различие существует между неживыми и живыми объектами. Неживые объекты – деньги, земля, украшения – не противостоят их владельцам. Противодействие может исходить только от общественных и политических сил, которые угрожают сохранности и безопасности недвижимой собственности. Наиболее важной гарантией ее безопасности являются закон и использование силы государством, которое делает это эффективно. Те, чья внутренняя безопасность в той или иной степени основана на собственности, неизбежно консервативны и горячо оппонируют движениям, которые хотят уменьшить государственную монополию силы.

Для тех, чье чувство безопасности опирается на обладание жизнью, особенно на человеческое существование, ситуация более сложная. Они, конечно, зависят от способности государства «усиливать» законы, но также наталкиваются на противостояние человеческого бытия и бытия собственнического, бытия, превратившегося в вещь, которую можно иметь и контролировать. Это утверждение следуют рассматривать по‑разному. Нужно обратить внимание на то, что миллионы людей удовлетворены упорядоченным бытием, на тот акт, что они предпочитают управление свободе. В работе «Бегство от свободы» (1941) я попытался представить себе этот «страх свободы» и притягательность несвободы. Но очевидное противоречие этих понятий не является неразрешимым. Быть свободным в противовес безопасности отпугивает любого, у кого нет приобретенной смелости для преодоления жизненных рисков. Он желает отдать свободу, если насилие над ним выглядит ненасилием, если правитель ведет себя как отец, если он чувствует, что им руководят не как вещью, а как живым ребенком. Но там, где эта маскировка не используется и объект собственности знает, что надеяться можно только на себя, его первая реакция состоит в сопротивлении во всех формах и всеми средствами. Ребенок сопротивляется оружием беспомощных: саботажем и обструкцией, его специфическое оружие состоит в ночном недержании мочи, запорах, характерных вспышках агрессии и т. д. Беспомощность взрослых тоже иногда отзывается саботажем или обструкцией, но, как исторически показано, часто выливается в восстания и революции, которые являются родовыми схватками дальнейшего развития.

Любая форма борьбы против подавления оказывает сильное влияние и на того, кто хочет управлять. У него должно быть развито пылкое стремление к власти над другими, и эта тяга становится манией, поглощающей страстью. Попытка владеть («иметь») человеческим бытием неизбежно ведет к развитию садизма, одной из самых уродливых и наиболее извращенных страстей.

Противоположным объектом владения для человека является он сам. «Я имею себя» означает, что я наполнен собой, я являюсь тем, что имею, и я имею то, чем являюсь. Правильное представление об этом типе человека заключено в том, что он – полнейший нарцисс. Он наполнен только собой, для него в себе самом заключен весь мир. Его ничто и никто, кроме себя, не интересует, за исключением объектов, которые входят в сферу его собственности.

* * *

Потребление является тем опытом, который подобен владению. И здесь мы легко может обозначить разницу между функциональным (рациональным) и нефункциональным (нерациональным) потреблением.

Если я ем, потому что мой голод говорит, что мое тело нуждается в пище, или я просто люблю поесть, тогда мой процесс еды является функциональным и целесообразным[49], с ощущением, что он полезен для моего организма, включая мой изысканный вкус. Но если я объедаюсь от жадности, из‑за депрессии или чувства тревоги, моя еда нерациональна. Она вредна и, более того, не приносит мне удовлетворения ни физиологического, ни морального. Это справедливо для всех видов потребления, корни которых лежат в алчности и которые имеют собственнический характер: жадности, тяги к наркотикам, ежедневном потребительстве, в том числе сексуальном. То, что сегодня кажется большим удовольствием – сексуальная страсть, – в реальности может оказаться выражением алчности, попыткой поглотить друг друга. Это попытка двух людей или одного из них взять полную власть над другим. Люди иногда описывают их наиболее горячие сексуальные чувства такими словами: «мы полны друг другом». На самом же деле они действуют, пожирая друг друга, как голодные волки, и основным чувством является обретение собственности, а не радость, не говоря о любви.

Наполнение себя людьми, пищей или чем‑то еще является очень древней формой собственности и владения. В последнем случае объект, которым я владею, все же можно у меня отнять превосходящей силой, обманом и т. д. А моя собственность нуждается в общественной ситуации, при которой мое право собственности гарантировано.

Если я съедаю объект, который хочу сохранить, то защищаю его от любой угрозы. Никто не может отнять у меня то, что я проглотил. Этот первый вид владения можно ясно проследить, наблюдая за детскими попытками тянуть все в рот. Для ребенка это первый способ безопасного владения. Но, конечно, если говорить о физических объектах вообще, то метод поглощения очень ограничен; строго говоря, его можно применять только к объектам, которые съедобны и не вредят организму. В этом корни каннибализма: если я верю, что тело человека, особенно сильного и храброго мужчины, дает мне силу, тогда поедание его будет древним эквивалентом покупки раба.

Но существует и другой вид потребления, для которого не нужен рот. Лучший пример – это личный автомобиль. Можно, конечно, сказать, что он является функциональной собственностью и по этой причине не эквивалентен собственности мертвой. Это будет справедливо, если считать личный автомобиль чисто функциональным, но это не так. Он не стимулирует и не активизирует какие‑либо силы человека. Это – развлечение, которое позволяет человеку убежать от самого себя, производит фальшивое ощущение силы, помогает формировать чувство идентичности на основе марки автомобиля, на котором человек ездит; он отвлекает человека от других мыслей и желаний, требует пунктуальности, не позволяет вести серьезные разговоры и стимулирует состязательность. Кто‑то еще напишет книгу, чтобы дать полное описание иррационального и патологического влияния на человека того типа собственности, представителем которого является личный автомобиль.

Итак, нефункциональная, следовательно, патологическая собственность подобна владению. Оба типа опыта ослабляют или даже разрушают развитие продуктивности человека, отнимают у него жизненность и превращают его в вещь. Я надеюсь, что опыт владения и нефункционального собственничества станет яснее, если мы сравним его с его противоположностью – опытом бытия.

Поиск по сайту: