Рождение ребенка у арапешей

Роль отца в оплодотворении, по мнению арапешей, не кончается вместе с зачатием. Арапеши и понятия не имеют о том, что после зачатия, физиологического отцовства, муж может уехать и, вернувшись девять месяцев спустя, узнать, что его жена родила ему ребенка. Такое отцовство они сочли бы невозможным и, более того, отталкивающим. Ребенок для них не продукт минутной страсти, но нечто со всей тщательностью создаваемое отцом и матерью в течение определенного времени. Арапеши разграничивают два вида сексуального поведения человека: игру, все то в сексуальной активности человека, что не ведет к формированию ребенка, и работу, целенаправленную сексуальную активность, задача которой — создать ребенка, накормить его и придать ему форму в течение первых недель, когда он находится в чреве матери. В этой работе роль отца равна роли матери; ребенок для арапешей — продукт отцовского семени и материнской крови. Когда груди матери обнаруживают характерные для беременности набухание и изменение цвета сосков, считается, что создание ребенка завершено. Как оплодотворенное яйцо, он покоится теперь в теле, матери. С этого времени все половые сношения запрещены, ибо ребенок должен спокойна спать, безмятежно усваивая полезную для него пищу. Нужда ребенка в спокойном окружении подчеркивается во всем. Женщина, желающая зачать, должна быть максимально пассивной. Ставши хранительницей растущего ребенка, она должна соблюдать некоторые предосторожности: она не должна есть бандикутов ⁸, в противном случае она умрет при родах, ибо бандикуты слишком глубоко зарываются в землю; ей не следует есть лягушек и угрей, так как в этом случае ребенок родится недоношенным; ей не следует есть саго из места, где живет марсалаи, или кокосовых орехов с деревьев, на которые наложил табу тамберан — сверхъестественный покровитель мужского культа. Если беременная хочет мальчика, то ей посоветуют ничего не резать пополам, так как в этом случае родится девочка.

Интоксикация во время беременности здесь неизвестна. В течение всех девяти месяцев неродившийся ребенок спит. Считается, что он растет, как цыпленок в яйце: сначала имеются только кровь и семя; затем у него возникают руки и ноги и, наконец, голова. Как только сформирована голова, ребенок появляется на свет. Никто здесь не считает, что ребенок может подавать какие-то признаки жизни до момента родов, когда он переворачивается, вызывая первые родовые схватки.

При самих родах отец присутствовать не должен. Это запрещают делать представления арапешей о вредоносном характере физиологических функций женщин для магических функций мужчин, добывателей пищи. Кровь при родах, равно как и менструальная кровь, опасна, вот почему роды должны проходить вне деревни. Но выражение “вынашивать ребенка” применяется как в отношении женщин, так и в отношении мужчин. Беременность считается такой же тяжелой нагрузкой для мужчины, как и для женщины, в частности потому, что после прекращения месячных в течение нескольких недель от отца требуется напряженная сексуальная активность.

Отец ожидает поблизости, пока повивальная бабка не крикнет ему о поле новорожденного. На это известие он отвечает лаконично: “Вымой его” или же: “Не мой его”. Если команда “Вымой”, ребенок остается жить. Но иногда раздается и вторая команда, если ребенок — девочка, а девочек в этой семье уже “избыток. Ребенка оставляют невымытым, с неперевязанной пуповиной на месте его рождения и обрекают на смерть. Арапеши предпочитают мальчиков; мальчик остается с родителями и будет ихутешением и радостью в старости. Если же после рождения одной или двух девочек следующий ребенок также окажется девочкой, то шансы родить и воспитать мальчика уменьшаются, и, не имея противозачаточных средств, арапеши иногда прибегают к убийству младенцев. Иногда, если новорожденный появляется на свет в голодное время, или в семье уже много детей, или же “если отец ребенка умер, младенцу также не сохраняют жизнь, считая, что шансы его на здоровье и нормальный рост малы.

После того как ребенка вымоют, а послед и пуповину подвесят на высокое дерево (потому что, если они достанутся свинье, она станет грабителем огородов), мать и ребенка переносят в деревню и помещают в маленьком доме, сооруженном прямо на земле. Земляной пол в таком доме — нечто среднее между “плохим местом” и нормальным полом жилого дома. На последний не могут вступать люди, находящиеся в особом состоянии: родители новорожденного, люди в трауре, человек, потерявший кровь, и т. д. Отец начинает теперь делить с матерью заботы о новорожденном. Он приносит ей связку мягких бархатистых листьев. Она выстилает ими маленькую сетку, подвешенную к потолку. Ребенок лежит там в дородовой позе, свернувшись, большую часть своих часов бодрствования, В сосудах из скорлупы кокосового ореха отец приносит воду для купания ребенка и особые, остро пахнущие травы, чтобы отогнать злых духов от хижины. Он приносит маленькую деревянную подушечку, на которой спят тогда, когда хотят сберечь сложную прическу, и укладывается рядом с женой. По местному выражению, он теперь “в колыбели”. Новая жизнь теперь столь же тесно связана с ним, как и с матерью. “Живая душа”, нежно колышущаяся в грудной клетке ребенка, душа, которая будет пребывать там до старости, если черная магия или же заклятия какого-нибудь марсалаи не заставят ее подняться и в конвульсиях покинуть тело, может прийти к нему как от отца, так и от матери. Позднее люди будут смотреть на лицо ребенка, сравнивать его с родительскими и решать, кто же дал ему эту живую душу — отец или мать. Но, в сущности, это не важно. С одинаковой легкостью душа может прийти как с той стороны, так и с другой. То, на кого похож ребенок, показывает лишь, какой путь она выбрала.

Отец спокойно лежит рядом с новорожденным, лишь время от времени давая советы матери. В течение первого дня родители постятся. Им нельзя курить или пить воду. Время от времени они совершают небольшие магические обряды, которые призваны обеспечить ребенку будущее благополучие и сохранить им способность заботиться о нем. Официальные няньки — жены брата отца. Они приносят все нужное для заклинаний. Прежде всего это длинная ветка со снятой корой. Отец зовет кого-нибудь из детей, слоняющихся вокруг хижины в надежде взглянуть на новорожденного. Он трет веткой по их маленьким крепким спинам. Затем этой же веткой он трет по спине новорожденного” причитая заклинания:

Я дал тебе позвонки:
один от свиньи,
один от змеи,
один от человека,
один от древесной змеи,
один от удава,
один от гадюки,
один от ребенка.

Затем отец разламывает ветку на шесть маленьких кусочков и подвешивает их в доме. Раздави он теперь своими ногами даже маленькую веточку, идя куда-нибудь, спина ребенка не пострадает. Далее он берет большой батат и разрезает его на маленькие куски. Каждый кусочек он называет именем какого-нибудь маленького мальчика в деревне: Добомугау, Сегенамойя, Мид-жуламон, Нигимариб. Обряд подхватывает его жена и называет каждый кусочек именем маленькой девочки: Амус, Ябиок_г Анъюай, Мидуайн, Кумати. После этого отец разбрасывает кусочки батата. Теперь ребенок будет вежлив и добр с другими людьми. Вот почему в ритуале используются имена детей соседей. Если для женщины все эти церемонии остаются одними и теми же, родись у нее первый или пятый ребенок, мальчик или девочка, то отец первого ребенка оказывается в деликатном положении. Мужчина, у которого родился первый ребенок, в таком же опасном положении, как мальчик, только что прошедший обряд посвящения, или воин, в первый раз убивший врага в битве. Из этого состояния его должен вывести человек, уже имеющий детей. Этот человек становится его покровителем и совершает над ним все нужные обряды. После пяти дней, в течение которых он остается только со своей женой, когда он не прикасается к табаку руками, пользуется палкой, чтобы почесаться, ест все только ложкой, его ведут к воде. Там уже построен шалаш, пестро разукрашенный красными цветами и травами, требующимися для колдовства на ямсе. Этот шалаш строится у пруда, а на дно пруда кладется большое белое кольцо, называемое в этом ритуале “угрем”. Отец новорожденного вместе со своим покровителем спускается к пруду и ритуально очищает свой рот кольцом, которое ему вручает его опекун. Затем отец пьет из пруда, в который бросают ароматические травы, и омывает его водой все тело. Затем он спускается в воду, достает “угря” и вручает его своему покровителю. Этот “угорь” символически тесно связывается с фаллосом и находится под особо строгим табу для мальчиков во время их роста и в период инициации. Можно считать, что эта церемония символизирует возвращение мужчине его мужской природы после ее опасного соприкосновения с женскими физиологическими функциями. Но если таковым и было ее первоначальное значение, сейчас арапеши не вкладывают в нее прямо именно этого смысла. Возвращение знака фаллоса на берег считается просто необходимой ритуальной деталью всей церемонии. Покровитель затем мажет голову молодого отца особой белой краской, которой покрывает и лоб подростка. После этого молодой отец причисляется к тем, кто успешно произвел на свет ребенка.

Но с этим его материнские обязанности не кончаются. В течение следующих нескольких дней он и его жена совершают обряды, освобождающие их от действия всех табу, за исключением запрета на употребление мяса. Табак и орехи арековой пальмы раздаются всем, кто приходит посмотреть на ребенка: мужчины получают их от отца, женщины — от матери. Получившие их из рук молодых родителей берут на себя обязательство помогать им во всех их делах в дальнейшем. Так еще раз обеспечивается будущее благополучие ребенка. Жена совершает специальный обряд, призванный устранить какое бы то ни было влияние всего только что пережитого ею на ее умение готовить лищу. Она готовит псевдопирог из грубых, несъедобных трав и выбрасывает его свиньям. И наконец пара возвращается домой и спустя месяц-два устраивает праздник, снимающий табу на употребление мяса. В то же самое время устраивается праздник для повивальной бабки и женщин, кормивших их в дни уединения. Теперь отец и мать свободно передвигаются, куда они захотят, ребенка же, до того как он начнет смеяться, брать с собой не рекомендуется. Имя ему дают, когда он начинает улыбаться, видя отца, имя кого-нибудь из членов отцовского клана.

А между тем жизнь ребенка по-прежнему считается зависящей от неусыпных забот обоих родителей. Отец, как и раньше, должен спать с матерью и младенцем, и соблюдается строжайшее табу на половые общения не только с матерью младенца, но и со второй женой, если у него их две. Внебрачные сношения также опасны. Частые половые сношения между родителями считаются необходимыми для роста ребенка в течение первых недель его дородовой жизни, но, как только он сформируется, любые половые связи со стороны любого из родителей считаются опасными для ребенка, не достигшего возраста одного года. Если ребенок хил, нездоров, если его кости хрупки и он не может двигаться быстро, то виновны в этом родители, нарушившие табу: коль скоро они решили оставить ребенка в живых, они знали, чего это от них потребует. Существует предание, по которому некая мать настаивала на сохранении жизни ребенку, в то время как отец хотел его убить. Но, рассказывая об этом случае, люди подчеркивают, что это было давным-давно, во времена марсалаи, то есть в мифические времена. Сейчас же такое поведение было бы глупым, ибо, не участвуй отец в уходе за ребенком, как могла бы мать сохранить ему жизнь без отцовской помощи?

Арапеши накладывают строгое табу на половые сношения до того времени, пока ребенок не начнет ходить. После этого ребенок считается достаточно крепким, чтобы выдержать возобновление родительской сексуальности. Мать кормит ребенка грудью до трех, даже четырех лет, если только она вновь не забеременеет в это время. Табу на половые сношения снимается после возобновления менструаций. Мать возвращается из менструальной хижины, и отец и мать постятся один день. После этого они могут иметь половые сношения, а муж может спать с другой женой, если того пожелает: сейчас его непосредственная физическая близость по ночам не нужна ребенку. (Иногда, конечно, отец вынужден оставить ребенка и отправиться в путь, слишком долгий и опасный, чтобы взять с собой жену и младенца. Но эти отлучки не считаются угрожающими здоровью ребенка, если, конечно, отца не уводит от семьи секс.) Арапеши превосходно сознают ценность всех эти табу в регулировании деторождаемости. Желательно, чтобы женщина рожала детей с известными интервалами: беременность — большая нагрузка для нее, а маленького ребенка надо силою отнимать от груди, потому что скоро последует другой ребенок. В идеале ребенок должен научиться есть твердую пищу, искать материнскую грудь не столько ради молока, сколько в состоянии аффекта — тревоги, боли. Только страх и боль должны вести его в материнские объятия. Но если мать забеременеет, ребенка надо отучать от груди с возраста двух лет. Соски смазываются грязью, а ребенку говорят, придавая лицу соответствующее выражение, что эта грязь — экскременты. У меня была возможность пристально наблюдать лишь за двумя детьми, отученными от груди таким образом. В обоих случаях это были мальчики. Один из них, мальчик двух с половиной лет, перенес все свои привязанности на отца, взявшего на себя заботы о нем. Второй мальчик, Нагуэль, вообще отстранился от своих родителей и в возрасте семи лет, отчаявшийся, жалкий, отправился на поиски других родителей, что крайне нехарактерно для детей арапешей. Двух случаев, конечно, совершенно недостаточно, чтобы сделать какие-то общие выводы, но следует отметить, что родители у арапешей считают резкое отнятые от груди жестоким и отрицательно сказывающимся на дальнейшем росте ребенка. Ускорив возникновение ситуации, неблагоприятной для ребенка, они чувствуют себя виноватыми, и это чувство вины может изменить отношения между родителями и ребенком, сделав, например, отца сверхзаботливым, как было в случае Бисху, отца маленького ребенка, или же сверхкритичным и резким, как отношение Кулу к несчастному маленькому Нагуэлю. С другой стороны, родители, самоконтроль и воздержание которых обеспечили ребенку полную возможность пользоваться материнской грудью, чувствуют себя добродетельными и спокойными. Это типичная установка родителей-арапешей. Когда ребенка отлучают от груди постепенно, мать без всякого чувства вины может сказать своему крепкому трехлетнему сыну: “Мальчик, ты уже достаточно попил моего молока. Смотри, я вся высохла, кормя тебя. И ты стал слишком тяжелым, чтобы таскать тебя повсюду с собой. Вот тебе таро и перестань скулить”.

Когда арапеша спрашивают о разделении труда между полами, он отвечает: “Женщины варят пищу каждый день, приносят хворост и воду, полют огороды и носят овощи; мужчины готовят блюда для празднеств, носят свиней и тяжелые бревна, строят дома, кроют крышу, производят расчистку земли под огороды и строят изгороди, режут по дереву, охотятся и выращивают ямс; женщины и мужчины изготовляют украшения и ухаживают за детьми”. Если у жены какая-нибудь срочная работа, необходимо принести овощей к ужину или же отнести окорок кому-нибудь в соседнюю деревню, муж остается дома и присматривает за ребенком. Он очень горд своим ребенком и столь же некритичен к нему, как и его жена. В одном конце деревни вы можете встретить ребенка, плачущего от ярости, и гордого отца, который скажет вам: “Посмотрите, это мой ребенок плачет весь день. Он такой же сильный и здоровый, как я”. На другом же конце деревни вы можете встретить двухлетнего стоика, терпеливо переносящего болезненную операцию извлечения занозы. Его же отец с не меньшей гордостью отметит: “Посмотрите, мой ребенок никогда не плачет, он такой же сильный, как я”.

Отцы, как и матери, столь же ловко и мало смущаясь, удаляют экскременты младенца и с таким же терпением, как и их жены, убеждают малыша есть суп громоздкой ложкой, изготовленной из скорлупы кокосового ореха, которая всегда велика для рта ребенка. Повседневный уход за маленькими детьми со всей его рутиной, утомительностью, с жалобным плачем, который очень трудно понять,— столь же мужское, как и женское, дело у арапешей. И признанием “материнских” забот отца, признанием его вклада в само появление ребенка на свет звучит ответ на чье-либо замечание, что такой-то и такой-то мужчина средних лет хорошо выглядит-. “Хорошо выглядит? Да? Но вы бы его видели до того, как он родил всех этих детей!”

4. Влияния, формирующие личность арапеша
в раннем детстве

Как из младенца у арапешей постепенно формируется личность добродушного, кроткого, восприимчивого взрослого? Каковы те определяющие факторы в раннем воспитании ребенка, которые и приводят к тому, что он становится мирным и удовлетворенным, неагрессивным и неинициативным, нечестолюбивым и готовым на услуги, теплым, послушным и доверчивым человеком? Безусловно, в любом простом и однородном обществе дети, превратившись во взрослых, будут обладать теми же самыми общими чертами характера, что и их родители. Но дело здесь не в простом подражании. Существуют более тонкие и однозначные механизмы взаимосвязи между тем, как кормят ребенка, укладывают спать, учат дисциплине, самообладанию, ласкают, наказывают, поощряют, и сформировавшимися привычками взрослого. Кроме того, различие в отношении к детям у мужчин и женщин — один из самых существенных факторов формирования личности у любого народа и один из пунктов, в котором противоположность между полами выявляется наиболее отчетливым образом. Мы сможем понять арапешей, присущую им, как мужчинам, так и женщинам, материнскую заботливость, только поняв их ранние переживания и воспитание, которое они, в свою очередь, дают своим детям.

В течении первых месяцев своей жизни ребенок никогда не остается один. Когда мать отправляется куда-нибудь, она несет ребенка с собой либо в особой плетеной сетке, свисающей у нее с головы, либо в перевязи из луба, закрепленной у нее под грудью. Последний способ заимствован у арапешей побережья, первый — у арапешей равнин. Горянки пользуются обоими в зависимости от состояния здоровья ребенка. Если ребенок капризничает и возбужден, то его носят на перевязи, где спасительная грудь может быть дана ему в любой момент. Плач ребенка — это трагедия, которой следует избегать любой ценой. Эта установка сохраняется и на всю последующую жизнь. Наиболее тяжелый период в жизни матери — время, когда трехлетний ребенок уже достаточно подрос и его не утешить грудью, а вместе с тем слишком мал, чтобы ясно сказать, почему он плачет. Детей много носят и на руках, часто в положении стоя, так что они могут толкать своими ножками руки или ноги того, кто их несет. В результате дети, придерживаемые за руки, могут стоять еще до того, как они научатся сидеть. Ребенку дают грудь, как только он начинает плакать, он всегда поблизости от какой-нибудь женщины, которая дает ему свою в случае необходимости. По большей части он спит, прикасаясь к телу матери, или же свисает в тонкой сеточке за ее спиной, лежит, свернувшись, на ее коленях, когда она варит или плетет. Все это приучает ребенка к непрерывному теплому ощущению безопасности. Это ощущение нарушается только двумя шоковыми переживаниями, каждое из которых сказывается на последующем развитии личности. По прошествии нескольких первых недель жизни, когда его осторожно купают в теплой воде, ребенка ставят под душ холодной воды — поливают из бамбуковой лейки. Ребенок переживает внезапный и острый шок отхолодной воды. Все без исключения младенцы негодуют на такое обращение с ними и продолжают ненавидеть холод и дождь на протяжении всей своей остальной жизни*. Далее, когда младенец мочится или испражняется, взрослый, который держит его, быстро толкает его в сторону, чтобы он не запачкал себя и его. Этот толчок прерывает нормальный ход выделения и сердит ребенка. В последующей жизни у арапешей явно ослабленный контроль сфинктера, и его полная потеря считается нормальной для любой высокострессовой ситуации.

* Я не хочу утверждать, что нелюбовь арапешей к дождю и холоду полностью или даже в значительной мере определена этими ранними детскими переживаниями. Но интересно отметить, что младенцы-чамбули⁹, которых купают в теплой озерной воде, остающейся теплой даже после заката, не обнаруживают нелюбви к дождю и могут находиться под ним, не испытывая особых неприятностей, в течение целого дня.

В остальном же жизнь младенца у арапешей вполне удобна и счастлива. Его никогда не оставляют одного; ласковая человеческая кожа и ласковые человеческие голоса всегда рядом с ним. И маленькие мальчики, и маленькие девочки обожают младенцев — всегда найдется кто-нибудь, чтобы подержать ребенка. Когда мать идет работать в огород, она берет с собой мальчика или девочку, которые нянчат его, а не оставляет ребенка одного в гамаке. Если маленькая нянька — мальчик, то он держит ребенка на руках, если — девочка, то она носит младенца на спине.

Когда ребенок начинает ходить, спокойный, непрерывный ритм его жизни несколько меняется. Он становится тяжеловат, и мать не может брать его с собой в свои длительные походы па огороды. C другой стороны, сейчас он уже может просуществовать несколько часов без материнского молока. Мать оставляет ребенка в деревне с отцом или же с каким-нибудь другим родственником, когда идет в огород или за хворостом. Нередко она возвращается к плачущему, раздраженному ребенку. Полная жалости, желая как-то искупить свою вину, она садится и кормит ребенка грудью в течении целого часа. В ритме, в котором отлучка матери на час сменяется часом кормления грудью, интервалы между кормлениями все более увеличиваются, до тех пор пока время отсутствия матери у трехгодовалого ребенка не начинает длиться уже целый день. В это время ребенка, разумеется, кормят другой пищей. За этим днем отсутствия матери непременно следует день кормления.

В этот день мать остается дома, берет ребенка на колени, позволяет ему сосать грудь, сколько он захочет, бегать, снова брать грудь, играть с нею, делает все, чтобы вернуть ему чувство уверенности. Все это доставляет такое же наслаждение матери, как и ребенку. С момента, когда ребенок достаточно подрастет, чтобы играть с ее грудями, мать берет на себя активную роль в процессе кормления. Она держит свою грудь в руке и нежно проводит ею по губам ребенка. Она дует в ухо ребенку или же щекочет его, игриво хлопает по его гениталиям или же щекочет его пальцы. Ребенок, в свою очередь, играет с маленькими татуировками па теле матери и на своем собственном, с ее грудями, со своими собственными гениталиями, смеется и гулькает, делая из кормления долгую и приятную игру. Таким образом, весь акт кормления приобретает высокую эффективность и становится тем, что сохраняет и укрепляет у ребенка чувствительность к ласкам во всех частях его тела. Здесь не идет речь, как у нас, о ребенке, одетом с ног до головы, которому суют твердую, холодную бутылку и требуют, чтобы он выпил свое молоко я тотчас же заснул, так как руки матери устали держать бутылку. Вместо этого и для матери и для ребенка акт кормления — длительная, эмоционально насыщенная, полная очарования игра, в которой па всю последующую жизнь складывается добродушная, теплая чувственность.

Когда ребенок становится старше, он учится находить новые радости взамен материнской груди во время долгих отлучек матери. Он учится шлепать на губах¹⁰. Эту игру он видит повсюду у старших детей, старшие же дети играют с губами младенцев, давая им тем самым первые уроки игры, которая так хорошо подходит к временному одиночеству ребенка и испытываемому им голоду. Интересно отметить, что дети у арапешей никогда не сосут пальцы *. Вместо этого они заняты всеми возможными видами игры с губами. Ребенок оттягивает верхнюю губу большим, указательным и средним пальцами и хлопает ею; он раздувает щеки и сжимает их пальцами; он выпячивает нижнюю губу языком; он лижет свои руки и колени. В играх старших детей вы встретитесь с десятками различных и отработанных способов игры со ртом, и все эти игры постепенно передаются растущему ребенку.

* Вполне возможно, что привычка сосать палеп, отсутствующая у большинства примитивных народов, приобретается в первые месяпы жизни: У примитивных народов ребенка кормят, как только он начинает плакаты!

Эта игра с губами представляет собой ту нить поведения, которая объединяет эмоциональную жизнь ребенка, связывает чувство полного комфорта и безопасности, испытываемое им в ласковых руках матери, с мирными радостями долгих вечеров у очага среди взрослых и в конечном счете закладывает основы спокойной, удовлетворенной половой жизни в будущем. Сами арапеши считают игру на губах символом детства. Подростков, рассказывающих легенды, более уместные в устах взрослых, предупреждают, что они должны побулькать губами, иначе их волосы преждевременно поседеют. Мальчикам, прошедшим обряд посвящения, старшие говорят, чтобы она перестали играть на губах: “Разве вы маленькие дети?” В то же самое время им позволяют заменить эту игру жеванием бетеля и курением, так чтобы их губы, привыкшие к постоянной стимуляции, были чем-то заняты. Девушкам же эта игра позволяется до их беременности. Далее мы увидим, как этот факт хорошо сочетается с убеждением, что женщина развивается медленнее мужчины. Когда маленький ребенок лежит па коленях матери, согретый и сияющий от ее внимания, она закладывает в нем доверие к миру, дружественное восприятие нищи, собак, свиней, людей. Ода держит кусочек таро в руке и, пока ребенок сосет грудь, повторяет нежным, певучим голосом: “Хорошее таро, хорошее таро, съешь его, съешь его, маленький кусочек таро, маленький кусочек таро, маленький кусочек таро”. А когда ребенок на мгновение выпускает грудь, то она кладет ему в рот кусочек таро. В это время собака или поросенок суют свой вопрошающий нос под руку матери. Их не отгоняют, кожа ребенка и шерсть собаки соприкасаются, а мать нежно поглаживает их обоих, бормоча: “Хорошая собака, хороший ребенок, хорошая собака, хорошая, хорошая”. Точно так же и все родственники ребенка представляются ему как люди, заслуживающие доверия, а самим словам, выражающим родственные отношения, придается положительное эмоциональное значение. Еще до того как ребенок начнет понимать слова матери, мать шепчет ему па ухо: “Это твоя вторая мать (ее сестра), вторая мать, вторая мать. Посмотри па свою вторую мать. Она хорошая. Она принесла тебе еду. Она улыбается. Она хорошая”. Такой способ воспитания настолько совершенен, что слова сами по себе могут внушать такое доверие ребенку, что под их воздействием он может вести себя почти в полном противоречии со свидетельством своих собственных чувств. Так, когда какой-нибудь двухлетний малыш убегал с криком от меня, незнакомки, женщины с другим цветом кожи, то мать всегда могла успокоить его страхи, внушив ему, что я ее сестра, или сестра его отца, или его бабушка. И ребенок, который лишь минуту назад задыхался от страха, возвращался и спокойно садился ко мне на колени, вновь чувствуя себя уютно в своем безопасном мире.

Ребенку не навязывают никаких ранговых различий в поведении. Некоторым исключением в этом отношении оказывается только возраст. От него требуется, чтобы, выполняя поручение деда, он бежал быстрее, чем по поручению отца. Оп почувствует особую нежность и удовлетворенность в словах деда: “Я сегодня остался дома, и мои внуки столпились у лестницы моего дома”. В доме при нем часто упоминается, что он второй пли третий ребенок. “Смотри, второй ест хорошо, а первенец сидит и играет с едой” или же: “Второй пошел работать, а первенец спокойно сидит дома”. Таким образом ребенок узнает свое собственное положение в семье, порядок его рождения по отношению к другим детям — единственное отличие, которому арапеши уделяют большое внимание. В остальном же ребенка учат доверять, любить и полагаться на всякого, с кем столкнет его жизнь. Нет человека, которого он бы не называл “дядей”, “братом”, “кузеном”, “тетей” и т. д., и эти термины родства применяются очень широко при полном игнорировании различий между поколениями. Даже возрастные отличия, заложенные их значениях, затушеваны ¹¹. Ребенок на руках привыкает к тому, что взрослый, играя с ним, называет его “мой маленький дедушка” или же “мой толстый маленький дядя”. Родственные отношения еще более затемняются свободой арапешей в употреблении терминов родства. Можно называть старшего в группе братьев и сестер “дядей”, вторую сестру — “бабушкой”, третьего брата — “сыном” в зависимости от точки зрения, с которой рассматривается данная родственная связь в настоящий момент. Мужчина может называть какую-нибудь женщину “сестрой”, а ее супруга — “дедом”. В таком мире, где не существует особых предписанных форм поведения между двоюродными сестрами или же свояками, где никто не стесняется никого, где все отношения окрашены взаимным доверием и привязанностью, в мире, где каждый уверен во взаимопомощи, дружеском участии, в том, что для него всегда найдется пища, маленький ребенок, естественно, не проводит резких разграничений между людьми.

Хотя различие между полами четко выражено в этом языке, в поведении оно спутано. Ребенок не привыкает к тому, что только его отец и мать могут спать вместе без надзора, в то время как тетка или кузен отстранятся от столь близкого контакта с родственником другого пола. Арапеш ничего не знает о таких ограничениях. Родители учат мальчика: “Когда ты находишься в дороге, ты можешь в полной безопасности переночевать в любом доме, где живет сестра матери, или сестра отца, или двоюродная сестра, или племянница, или свояченица, или невестка”. То, что людей противоположного пола, между которыми запрещены половые отношения, не следует оставлять вместе, настолько чуждо сознанию арапешей, что мысль об этом им никогда не приходит в голову.

Маленькие мальчики и девочки не носят никакой одежды до возраста четырех-пяти лет. Их учат воспринимать физические различия без всякого стыда или смущения. Здесь никто не учит маленьких детей совершать свои физиологические отправления в уединении; даже взрослые с этой целью уходят только на край деревни, да и то скорее из чувства робости, чем стыдливости. Женщины спят дома обнаженными, а мужчины носят свои набедренные повязки очень небрежно, временами сдвигая их, чтобы почесаться. Маленьких детей учат соблюдать правила гигиены, не прививая им чувства стыда, а выражая отвращение к грязи. И брезгливость очень сильно развита в них, так что четырех-пятилетние дети с отвращением отшатываются от слизи или плесени на коже. У них очень неразвита обычная ассоциация представлений о выделениях с четким осознанием гениталий и, следовательно, половых различий.

От маленьких детей не требуют, чтобы они вели себя по-разному с детьми своего и противоположного пола. Четырехлетки могут кататься и возиться на полу, не вызывая ни у кого беспокойств по поводу слишком близкого контакта их тел. Все это развивает в детях естественное, непринужденное знакомство с телами обоих полов, знакомство, не осложненное стыдом, соединенное с пониманием тех благ, которые несет с собою теплый, чисто физический контакт двух тел.

Когда ребенок подрастает, за ним начинают ухаживать не только родители. Детей отдают на время в другие дома. Тетка, прибывшая в гости, берет четырехлетнего ребенка с собой на неделю, передает его каким-нибудь другим родственникам, а затем его возвращают родителям. Все это приводит к тому, что ребенок привыкает думать о мире как о чем-то, что наполнено родителями, а не как о месте, где его безопасность и благополучие зависят от сохранения его отношений со своими собственными родителями. Сфера его доверия расширяется, и вместе с тем это происходит не за счет потери его чувствами направленности па определенных людей. При этом он не сталкивается одновременно с полудюжиной матерен и полудюжиной отцов, так чтобы его собственные отец и. мать растворялись в некотором родительском мареве. Чаще всего он видит своих собственных родителей, другие родительские пары, видит в маленьких сплоченных семейных группах. Обычай передавать ребенка из дома в дом объясняет ту легкость, с какой он откликается на любое проявление участия к нему. Будьте с ним ласковы в течение получаса, и маленький арапеш последует за вами куда угодно. Приученный считать весь мир вполне безопасным местом для прогулок, он беззаботно последует за всяким, кто пощекочет ему животик или почешет его вечно зудящую спинку. Дети перекатываются по земле от одного дружески расположенного взрослого к другому, усаживаясь рядом с тем, кто обратит на них внимание.

От ребенка никто не требует, чтобы он рос побыстрее или приобретал какие-то особые навыки. Соответственно нет и каких-то специальных методов физического воспитания детей. Им позволяют приниматься за дела, которые выше их возможностей,— пытаться взбираться на высокую лестницу, зная, что на ее середине нервы ребенка сдадут, или возиться с ножом, зная, что ребенок порежется, если не наблюдать за ним постоянно. Здесь, однако, имеется одно исключение. Маленьких девочек учат носить тяжести. Небольшие, но емкие мешки кладут им на голову, когда они еще так малы, что матери, беря их с собой, по большей части носят их на спине. Им позволяют в качестве поощрения переносить вещи родителей, и они привыкают видеть в переноске грузов почетный признак взрослости. Но за этим единственным исключением, все физическое воспитание детей хаотично. Малютка пытается вскарабкаться по бревну с насечками, служащему в качестве лестницы дома. Охваченный страхом, он вопит, и сразу же кто-то бросается подхватить его. Ребенок спотыкается и падает; его поднимают и утешают ласками. В результате у ребенка растет чувство уверенности, что другие придут на помощь, а не вера в собственные силы. Он живет в холодном, влажном мире, полном ловушек, скрытых корней и камней на тропинках, о которые могут споткнуться маленькие ножки. Но всегда найдутся чья-то добрая рука, ласковый голос, которые ему помогут. Требуется только вера в людей вокруг тебя. Что делаешь ты сам, не имеет большого значения.

Все это отношение к инструментам, к владению телом находит свое выражение позднее в случайности, несовершенстве навыков взрослых. У арапешей нет четко определенных трудовых приемов. Даже узлы, с помощью которых они связывают части дома, различаются друг от друга и выполняются различным образом. Когда они замеряют какую-нибудь длину, они почти всегда ошибаются, и, вместо того чтобы исправить ошибку, они подгоняют всю конструкцию к ней. Их дома построены небрежно и асимметрично. Их немногие ремесленные изделия — циновки, корзины, браслеты и пояса — грубы и несовершенны. Они постоянно получают превосходно сделанные предметы, но, работая с этими образцами, либо портят их очертания грубым копированием, либо же вообще отказываются от задачи воссоздать оригинал. Их глаз и руки не прошли никакой школы.

Живопись — это, пожалуй, то, в чем они преуспели больше всего. Широкий, импрессионистский стиль письма на больших кусках коры дает возможность особо одаренным людям создавать на них очаровательные узоры, почти не опирающиеся на традицию. Но искусство такого рода не оказывает серьезного влияния на неверие этого народа в собственные силы, оно не снимает их постоянную зависимость от художественного творчества других народов. Арапеши считают себя неспособными к нему. Детей в лучшем случае учат с энтузиазмом подхватывать, получать легкое и быстрое наслаждение от яркого цвета, новой мелодии. И это отношение они заимствуют от взрослых, реакцией которых на цветную картинку из американского журнала всегда было не “что это такое?”, а “ох, как мило!”.

Постоянные перемещения с одного места на другое отражаются на жизни детей. Они не привыкли к достаточно большим детским группам, чтобы играть в совместные игры. Вместо этого каждый ребенок льнет к какому-нибудь взрослому или же к старшему брату или сестре. Длительные переходы с одного огорода на другой или же с огорода в деревню их утомляют, и, придя домой, где мать готовит ужин, а отец сидит сложа руки и сплетничает с соседом, ребенок усаживается рядом и начинает играть на губах. Детских игр почти нет. Маленьким детям позволяют играть друг с другом лишь до тех пор, пока они не ссорятся. Взрослые вмешиваются сразу же, как только между ними возникает малейший спор. Зачинщика или же обоих детей, если второй ребенок противостоял нападению, уволакивают с поля боя и держат крепко. Сердитому ребенку позволяют пинаться и кричать, кататься в грязи, бросать камни и поленья на землю, но ему не дозволено прикасаться к другому ребенку. Этот обычай вымещать свою ярость на каких-то предметах сохраняется и у взрослых. Рассерженный человек будет целый час барабанить в гонг или же рубить свои собственные пальмы.

Все воспитание маленьких детей сводится не к тому, чтобы учить их владеть собой, а к тому, чтобы выражение их эмоций не могло повредить никому, кроме них самих. У девочек выражение гнева притормаживается раньше. Матери делают им прелестные травяные юбочки, которые при потасовке будут запачканы. У них на головах плетеные сетки, содержимое которых жалко растерять. Вот почему маленькие девочки привыкают управлять своими приступами ярости и слез значительно ранее, чем маленькие мальчики, которые могут кататься по грязи и вопить в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, не испытывая ни малейшего смущения. Половые различия в этом вопросе усиливаются и еще двумя моментами. В возрасте четырех-пяти лет мальчики имеют тенденцию переносить свои привязанности на отцов; они повсюду следуют за ними, спят у них на руках и очень зависят от них. Но мужчина в еще меньшей степени, чем женщина, может повсюду таскать с собой ребенка. Поэтому мальчика чаще оставляет тот, от кого он зависит, он чаще бьется в истерике, когда его отец собирается в дорогу. Когда он становится постарше, отец временами оставляет его не на попечение матери или же своей второй жены, которую мальчик также называет матерью, но под присмотром старших братьев. В этом случае ребенок чувствует себя еще более заброшенным. Малейшее поддразнивание его старшими мальчиками, а в особенности отказ в пище приводит к приступу ярости. Здесь как бы восстанавливается старая травмирующая ситуация, когда мать оставляла ребенка одного на целые часы, и он стремился детскими припадками ярости вызвать некоторое следствие — любящего и кающегося родителя. И частично оп преуспевает в этом, ибо все, включая поддразнивающих его братьев, ошеломлены его страданиями и делают все, чтобы его утешить. Девочки, однако, раньше включаются в труд семьи; им чаще поручают присмотр за маленькими детьми, а так как они реже делают отцов предметом своих главных привязанностей, они не страдают от этого второго отнятия. Характерно, что три маленькие девочки, дававшие волю своему чувству гнева, как мальчики, были дочерями отцов, не имевших сыновей, а потому и воспитывавших их, как мальчиков. Поводом для этих вспышек всегда служила отправка отца на охоту, в поход по торговым делам, на поиски злого колдуна, погубившего своими чарами его родственника. Тогда девочки срывали с себя свои травяные юбочки и катались в грязи со столь же полной готовностью, как и их братья. Но обычно девочек не подвергают мучениям этой процедуры “второго отнятия от груди”. Уже во взрослом возрасте, когда умрет их супруг, им снова предстоит пережить травмирующий опыт вдовы, лишившейся поддержки, пережить иногда с сильными эмоциональными нарушениями. Но этот опыт выпадает на долю не всякой женщины и приходится на значительно более позднюю пору ее жизни.

Есть и еще одно обстоятельство. Симуляция злобы и вызова в публичных речах считается признаком поведения “большого человека” — он потрясает копьем, топает ногами, кричит. Но тем самым мальчик сталкивается с моделью агрессивного поведения, с той моделью, которой нет у маленькой девочки. Мальчик же слишком мал, чтобы понять, что поведение “большого человека”, по крайней мере в теории, просто театральное представление.

Все эти взрывы темперамента почти всегда вызываются каким-нибудь тревожным чувством или отказом: ребенку отказывают в просьбе, не позволяют сопровождать кого-нибудь, его отталкивает или ругает старший ребенок, его отчитывают или, что важнее всего, ему не дают пищи. Вспышки раздражения, следующие за отказом в пище, самые многочисленные и самые интересные, потому что в этом случае ребенка нельзя утешить, дав ему пищу, в которой ему ранее отказали. Отказ в желанном кокосовом орехе или кусочке сахарного тростника вызывает целую цепь реакций, сила которых такова, что их нельзя остановить, просто предложив ребенку пищу. Ребенок может рыдать часами, становясь беспомощной жертвой ситуации, в которой ему не могут помочь и родители. Приступы ярости по этому поводу служат отводными каналами реакции гнева на враждебный акт со стороны другого, а определенная система воспитания, направленная на подавление агрессивности ребенка по отношению к другим детям, дополняет эту картину.

Родительское неодобрение схваток между детьми всегда выражается в упреках, взывающих к родственным чувствам: “Что же ты, младший брат, хочешь ударить старшего?”, “Что же ты, сын сестры его отца, хочешь ударить сына брата своей матери?”, “Нехорошо, что два двоюродных брата дерутся друг с другом, как маленькие собачки”. Дети не проходят школы жестокости, того, что мы называем спортивным духом с его готовностью вступить в борьбу,— черта характера, с точки зрения нашего общества, наиболее созвучная с мужским темпераментом. Мальчики у арапешей защищены от агрессии и драк, от грубых дисциплинарных мер со стороны старших детей и раздраженных родителей, их воспитывают так же, как нежно лелеемую маленькую дочурку у нас. В результате такого воспитания мальчики у арапешей никогда не становятся “хорошими спортсменами”: удар или даже резкое слово тяжело ранит их чувства. Малейшая насмешка принимается за проявление враждебности, а взрослые мужчины рыдают в ответ на несправедливое обвинение.

Они уносят с собой во взрослую жизнь страх перед любым расколом среди товарищей. В данной культуре существуют несколько способов внешнего символического выражения откровенного разрыва, общепризнанные знаки разногласия, с помощью которых овладевают ситуацией, не доводя дела до действительно личной схватки между двумя заинтересованными сторонами. Этими знаками пользуются редко. Их применяют, например, в тех случаях, когда муж придет к окончательному выводу, что его жена не умеет выращивать свиней. Это очень серьезное решение, ибо искусство выращивать свиней — своего рода венец социальных достижений женщины. В данном случае дело еще более осложняется тем, что речь всегда или почти всегда идет не об их собственных свиньях, а о свинье, принадлежащей одному из ее родственников или родственников мужа. Гибель свиньи от болезни, от ястреба, от удава, ее пропажа — серьезная трагедия, за которую муж должен наказать свою жену. Если такие случаи повторяются и всем ясно, что она не в состоянии выращивать свиней, он ставит соответствующий знак у ее дверей. В кусок коры, ранее служивший корытом для свиней, он вонзает копье, к которому привязывает кусок ямса, кусок таро и т. п. В углы корыта он вонзает стрелы. Теперь все знают его отношение к этому делу, но ему нет никакой необходимости обсуждать этот вопрос сосвоей женой. А если она дуется, то приходится ей это делать вситуации, потерявшей личностный характер, в ситуации, ставшей формальной. Таким же образом дело происходит между родственниками, действительно гневающимися друг на друга: наиболее разъяренная сторона подвешивает у своих дверей памятный знак — связку кротоновых листьев. Это значит, что отныне он отказывается есть вместе с оскорбившим его родственником. Для того чтобы удалить этот формальный знак разрыва, человек, вывесивший его, должен забить свинью. Точно так же и какой-нибудь буаньин, для которого стал невыносимым весь этот институт буаньинства, может отказаться от своих обязанностей, положив резную деревянную чашу, отороченную маленькими веточками, на агеху. Тем самым он дает знать всем, что он порывает отношения с буаньином из соседней деревни. Но все эти высокостилизованные методы разрыва отношений применяются редко. Человек думает дважды, прежде чем решится предпринять такой суровый шаг и поставит себя в положение, связанное с большими неудобствами, выход из которого достаточно дорогостоящ.

Страх и состояние напряженности, вырастающие из любого внешнего проявления гнева, вплетаются и в представления, связанные с колдовством. Рассерженный человек не может ударить другого, не может дать выход своему гневу в оскорблениях. Но в отместку он может на какое-то время прибегнуть к поведению, уместному по отношению не к родственнику или же жителю той же самой местности, но к жителю равнин, чужаку и врагу. Дети арапешей вырастают, деля людей в мире на две большие категории. Первая категория — это родственники — триста-четыреста человек, жители их собственной местности и жители деревень в других местностях, связанные с ними брачными отношениями и длинными генеалогическими линиями жен и детей, наследственных торговых партнеров их отцов. Вторая — чужаки и враги, обычно называемые варибим, люди с равнин, буквально “люди с приречной земли”. Эти люди с равнин играют в жизни детей двоякую роль — пугала, которого надо страшиться, и врага, которого надо ненавидеть, высмеивать, перехитрить,— существ, на которых переносится вся враждебность, запрещенная в отношениях между членами своей группы. Дети слышат бормотание и проклятия своих родителей, когда наглый человек с равнины проходит мимо них; они слышат, как несчастья и смерти вменяются в вину колдунам. Когда им всего лишь пять лет или около того, их предостерегают: “Никогда не оставляй недоеденную пищу в том месте, где есть чужаки. Если ты ломаешь стебель сахарного тростника, то позаботься о том, чтобы никакой чужак не увидел этого. Иначе он вернется, вырвет стебель и заколдует тебя. Если ты ешь орех арековой пальмы, то будь осторожным и не бросай часть ореха вместе со скорлупой. Если ты ешь жесткий ямс, то съедай его весь, не оставляй ни кусочка чужаку, который может захватить его и воспользоваться им против тебя. Когда ты спишь в доме, где есть чужаки, то ложись лицом вверх, чтобы ни одна капля твоей слюны не упала на кору. Ее могут захватить и спрятать чужие люди, враги. Если кто-нибудь дал тебе поглодать кость опоссума, то держи эту кость при себе до тех пор, пока ты не сможешь спрятать ее так, чтобы никто не видел, где ты ее прячешь”. И маленькому мальчику дается корзинка из пальмовых листьев, маленькой девочке — крошечная сеточка, в которой они должны носить остатки пищи, чтобы они не попали в руки врагов. Эти постоянные напоминания о “грязи” превращают ее в навязчивую идею любого арапеша. За едой, жуя орехи арековой пальмы, куря, в половом акте арапеш постоянно озабочен тем, как бы не оставить при этом часть своего существа, часть, которая может попасть в руки врагу и явиться причиной его болезни или смерти. Страх перед болезнью, смертью, несчастьем придает этим заботам о собственной “грязи” воистину драматический характер. Ребенку внушается, что враждебность, как таковая, чувство, существующее только в среде чужаков, и главным способом ее выражения является кража кусочка “грязи”. И именно это представление о связи страха и злобы с определенным типом поведения оказывается навязчивой идеей взрослого арапеша.

Предположим, что какого-нибудь человека обидел один из его братьев или же с ним сурово обошелся его кузен, поведя себя не так, как должен вести себя родственник. На какое-то мгновение оп становится “врагом”, “чужаком”. У оскорбленного человека нет чувства меры: он не был воспитан в тесном семейном кругу ближайших родственников и менее тесном кругу менее близких родственников. Его не приучили вести себя различным образом по отношению к родному брату и брату жены. Ему известны только две категории поведения — поведение членов своей собственной широкой и внушающей ему доверие группы и поведение врага. Брат, на которого он сердит, на время относится им к числу врагов, он крадет его “грязь” и передает в руки жителей равнин. Практически вся “грязь” горцев, попадающая в маленькие хижины колдунов с равнин, крадется не ими, а самими горцами, рассерженными братьями, кузенами и женами. Это очень хорошо известно горным арапешам. Когда они хотят установить, колдун из какой деревни владеет “грязью” больного человека, они перебирают его торговых партнеров и думают, кому из них недавно он дал повод для злобы. Но когда человек умирает, то ответственность за его смерть не возлагается на человека, укравшего “грязь”. Считается, что он ужедавным-давно забыл о своей злобе. Вместо этого винят волшебника, поведению которого рассерженный человек подражал, подражал непроизвольно в минуту ярости на своего друга.

Таким образом, отсутствие каких бы то ни было промежуточных способов выражения обиды и деление всех людей лишь на две категории — близкого друга и заклятого врага — толкают арапешей на такое поведение, которое они сами впоследствии объявляют неверным, дерзким, необъяснимым минутным помешательством. А отсутствие в жизни арапешей любого жесткого спорта, любых безобидных ссор между детьми делает арапеша особенно ранимым, когда оп сталкивается с малейшими выражениями гнева. Если это происходит, он впадает в состояние страха и паники, за которыми с большой вероятностью воспоследует попытка осуществить навязчивую идею — украсть “грязь”. Когда кто-нибудь рассказывает о таком поступке, то делается это без всякой аффектации, так, как если бы человек описывал непроизвольное движение глаз в присутствии яркого света. “Он был против меня. Он помог людям, которые унесли мою мать. Оп сказал, что ей следует остаться замужем за тем человеком. Он никак мне не помог. Я жил с ним в доме дяди. Он ел кусок мяса кенгуру, отложил в сторону кость и забыл ее. Затем он встал и вышел из дома. Я увидел, что никто на меня не смотрит. Я протянул руку, схватил кость и быстро спрятал ее в мою корзинку. На следующий день я встретил человека из Дуниги, которого я зову дедом, и отдал ему эту кость. Я только отдал ее ему и не дал вместе с нею кольца”. (Если кусочек “грязи” дается колдуну без платы за его услуги, то предполагается, что он не приступит сразу же к своим заклинаниям, а будет ждать до тех пор, пока удержанная плата не будет вручена ему либо самим передавшим кусок “грязи”, либо кем-то еще более разъяренным. Практически гонорар такого рода никогда не платится колдуну, но факт неуплаты приводится в качестве извиняющего обстоятельства.) Подобные истории рассказываются ровным, бесстрастным голосом, голосом, не выражающим ни гордости, ни угрызений совести, голосом, отрицающим какую бы то ни было подлинную причастность к совершенному. Поступок, заученный в детстве, просто воспроизводится во всей его целостности.

Вернемся снова на игровую площадку детей. Когда дети подрастут, они начинают играть в разные игры. Но среди их игр нет таких, которые бы поощряли агрессивность и соперничество *. Они не бегают наперегонки, не играют в игры, требующие деления на две команды. Вместо этого они играют в опоссумов, в кенгуру или же в спящего казуара, которого вспугивают другие казуары. Многие из игр очень напоминают игры самых маленьких детей в детских садах — игры, сопровождаемые песнями и представляющие собой простую пантомиму сбора урожая саго. Но даже и в такие игры дети играют очень редко. По большей части поводом собрать детей в большие группы оказывается не игра, а праздник с танцевальным церемониалом. Роль зрителей на таких праздниках захватывает детей куда больше. К этой роли с самых ранних лет их приучила игра на губах. И они еще малютками танцевали на плечах у своих матерей и теток ночи напролет. На этих танцах, отмечающих завершение каких-нибудь работ (сбор ямса, охотничий поход), женщины предпочитают танцевать с детьми на плечах. Женщины па этих церемониях то танцуют, то сидят спокойно, покуривая у своих маленьких костров, а маленькие дети передаются от одной танцующей к другой. И так они танцуют всю ночь, подпрыгивая в полудреме на плечах танцующих женщин. Младенцы очень быстро привыкают спать, сидя на шее у взрослых и поддерживаемые их рукой. Не просыпаясь, они приспосабливаются к любому движению взрослого. Весь ранний опыт приучает их к тому, чтобы быть частью общей картины, предпочитать своим собственным активным детским играм пассивное участие в жизни общины.

* Сейчас молодые люди, вернувшиеся с работы но найму, играют в футбол, используя вместо мяча плоды лайма¹².

В групповой жизни детей имеется одно ясно выраженное различие, связанное с полом, различие, сохраняющееся на всю жизнь. Маленьких девочек в основном используют для переноски тяжестей, прополки, сбора пищи и хвороста. Всякий раз, когда собирают урожай или устраивают праздник, то реквизируют всех маленьких родственниц, и целая стая маленьких девочек собирается вместе, для того чтобы хорошо потрудиться день или два. Но события такого рода и являются практически единственной возможностью для них собраться вместе, ибо в день праздника они даже более заняты, чем в дни других совместных работ. После целого дня подноски тяжелых грузов, когда они идут с крепко сжатыми челюстями и бусинками пота на лбу, они даже не в состоянии болтать. И ближайшие подружки в возрасте одиннадцати-двенадцати лет немедленно засыпают в объятиях друг друга на одной лубяной постели. Толпы людей и тяжелая работа тесно ассоциируются в их сознании, а приятные беседы и свобода от изнурительного труда связаны, в их представлении, с небольшими группами близких родственников, собравшихся у вечернего очага в деревне — резиденции клана.

У мальчиков прямо противоположный опыт. Они работают не в группах. Они сопровождают отца или старших братьев на охоте или же в кустарнике при сборе трав, материала для плетения или же древесины для строительства. Группа, состоящая из одного мальчика и двух взрослых,— вот типичная трудовая группа мальчика. Когда взрослые не устраивают таких походов в заросли, два, три или даже большее число мальчиков могут собраться вместе, чтобы изготовить игрушечные луки и стрелы, пострелять в ящериц или в мишени, сделанные из ярких плодов цитрусовых, установить ловушки для крыс или же понаделать хлопушек и трещоток. Время, проведенное в компании товарищей своего возраста, для них наиболее беззаботное, приятное время. Это и может объяснить большее беспокойство мужчин, когда они подолгу остаются в своих маленьких деревнях, их постоянное желание сорваться с места и навестить своих братьев и кузенов. Большее желание мужчин ходить в гости — постоянный повод для шутливых упреков женщин в адрес своих мужей. Муж, слишком любящий навещать родственников, получает от своих жен прозвище “бродяги” или “непоседы”. Одна из форм, в которой проявляется легкая нервная неустойчивость у арапешей, — это сверхчувствительность к социальному окружению. Она может проявиться у человека либо в стремлении к отшельнической жизни, к жизни в густых зарослях, либо же в странствованиях по праздникам, в неспособности противиться звукам самых отдаленных барабанов.

В детях воспитывают уважение к чужой собственности и спокойную защиту своей, но отнюдь не дух стяжательства. Детей порицают, если они причинят вред собственности другого, и мягкие, но настойчивые напоминания: “Это принадлежит Балиду, будь осторожнее”, “это дедушкина, не сломай ее” — сопровождают их, когда они знакомятся с вещами в чужих домах. Но здесь нет “не тронь, это не твое!”, постоянного раздраженного окрика матерей у народа манус. Арапеши не подчеркивают различия между “моим” и “твоим”, они скорее обращают внимание детей на необходимость быть осторожными с чужими вещами. Ребенку дают все, что он требует, и итогом этого часто оказываются поломанные материнские серьги или распущенное ожерелье из зубов бандикута. Дом, где живет ребенок, это не запретный мир, наполненный сокровищами, к которым ему запрещено прикасаться,— система, приводящая в конечном счете к тому, что эти вещи приобретают в глазах ребенка чрезвычайную важность. Если родители обладают чем-то таким, что ребенок может сломать, то они надежно прячут эту вещь, так что тот никогда ее не потребует. Подобное отношение к собственности очень хорошо иллюстрирует один случай. Я показала им красный воздушный шарик. Такого чистого и красивого цвета эти люди никогда не видели. Дети закричали от восторга, и даже взрослые затаили дыхание. Но затем они сказали печально: “Лучше спрячь его. У тебя, конечно, не так много таких красивых вещей, а маленькие будут требовать их”.

Когда ребенок становится старше, ему говорят, что резная деревянная тарелка, употребляемая только на праздниках, или же головной убор из перьев райской птицы, в котором танцует его отец, принадлежат ему, ребенку. Но родители продолжают пользоваться его вещами. Отец берет его в заросли и показывает ему участки молодого саго, именует их и говорит, что они также принадлежат ему. Таким образом, “владеть чем-то” приобретает смысл обладать какими-то вещами в будущем, вещали, которыми сейчас пользуются другие и которые тебе еще не принадлежат. Когда ребенок вырастет, он точно так же скажет своим детям, что все его имущество принадлежит им. При такой системе ни у кого не развивается агрессивное чувство собственности, а воровство, запертые двери и примитивный эквивалент замков — черная магия, охраняющая собственность,— практически неизвестны. У арапешей есть несколько защитных магических средств для огородов, но их первоначальный смысл настолько утрачен, что, вывешивая их на огороде, арапш думает защитить огород и от аппетитов собственных жен и детей.

Поиск по сайту: