Глава 13. Манус: мышление детей у примитивных народов

Мы планировали пожениться в Сиднее. Но когда я была уже в дороге, Рео под впечатлением упорного неверия Радклифф-Брауна в нашу предстоящую женитьбу забеспокоился и поменял наши планы. Когда мое судно причалило к берегу в Окленде, на Новой Зеландии, Рео появился на борту и объявил, что мы поженимся сегодня. В магазине не нашлось обручального кольца маленьких размеров, нам пришлось отдать кольцо в переделку, и это заняло почти все время стоянки. Мы попали в бюро регистрации браков почти перед закрытием и вернулись на судно, когда оно уже собиралось отчаливать. Затем мы прибыли в Сидней и поставили Радклифф-Брауна перед свершившимся фактом.

Было решено, что мне предстоит работать на островах Адмиралтейства среди народа манус, так как никто из современных этнографов еще никогда не работал здесь. Что же касается моих личных интересов, то я просто хотела поработать в среде какого-нибудь меланезийского народа, добыв тем самым сведения, полезные для музея, и решив для себя проблему, в чем мышление взрослых у примитивных народов, мышление, о котором говорилось, что оно аналогично мышлению детей цивилизованных народов, отличается от мышления их собственных детей. Рeo поговорил с правительственным чиновником, служившим па острове Манус, и тот посоветовал ему выбрать предметом исследования жителей свайных построек, поставленных прямо в лагуне, на южном побережье острова. Чиновник считал, что жизнь там куда более приятна, чем в остальных частях острова. Мы разыскали несколько старых текстов манус, собранных в свое время каким-то немецким миссионером, и нашли краткое описание этого парода, сделанное немецким исследователем Рихардом Паркинсоном⁴⁰, и это было все.

Когда мы прибыли в Рабаул, который тогда и был центром этой мандатной территории Новая Гвинея, нас встретил антрополог Э. П. У. Чикиери, состоявший на правительственной службе; он предложил предоставить в наше распоряжение Боньяло, школьника манус, чтобы помочь нам начать изучение языка, Боньяло отнюдь не был в восторге от перспективы вернуться на Манус, но у него не было выбора. Из Рабаула мы отбыли на Манус, имея на своем попечении Боньяло. Десять дней мы прожили в гостях у окружного правительственного чиновника, а в это время в деревне готовились к нашему поселению. Случайно мы услышали, что Мануваи, другой мальчик из деревни Боньяло, только что завершил свою работу по контракту. Рео сходил поговорить с ним и нанял его. Так в нашем распоряжении оказалось два мальчика из одной и той же деревни Пере, и мы решили, что нам надо ехать работать именно туда. Сорок лет спустя Мануваи все еще любил рассказывать, как он удивился, когда в молодости перед ним предстал странный молодой белый человек и заговорил с ним на его родном языке.

Было устроено так, чтобы верховный вождь южного побережья острова отвез нас и наши вещи в Пере в своем каноэ. Плавание морем длилось с раннего утра до полуночи, когда, очень голодные — Рео считал, что манус будут смущены, если мы возьмем пищу с собой,— мы прибыли в залитую лунным светом деревню. Дома с конусообразными крышами стояли на высоких сваях в мелкой лагуне среди крохотных островков, покрытых пальмами. На расстоянии виднелась темная масса большого острова Манус.

Мне следовало направить мой первый квартальный отчет в Нью-Йорк, и в первый же день по прибытии мы стали очень напряженно работать, фотографируя жителей деревни — мужчин с волосами, связанными в узлы, руками и ногами, украшенными лентами с бусинами из смолы орехового дерева, женщин с бритыми головами и вытянутыми мочками ушей, шеями и руками, с которых свисали волосы и кости мертвых. Центральная лагуна была оживлена: повсюду отчаливали лодки с грузом свежей и копчёной рыбы, которую предполагалось обменять на рынке на таро, орех для бетеля⁴¹, бананы и листья перца. Манус, как оказалось, торговый народ, вся жизнь которого сосредоточена вокруг обменных операций: на рынке у жителей отдаленных островов вымениваются крупные вещи — стволы деревьев, черепахи и прочее; между собой осуществляются обмены, связанные с брачными выплатами, в которых прочные ценности: собачьи зубы, раковины, а с недавних пор бусы отдаются за предметы потребления — пищу и одежду.

Так началась лучшая экспедиция, которая у нас когда-либо была. Добуанцы Рео были суровой трупной колдунов, где каждый был врагом своих ближайших соседей, а каждому женатому мужчине или замужней женщине периодически приходилось жить среди враждебных и опасных родственников жены или мужа. Поэтому Рео был очарован этим новым народом, куда более открытым и неподозрительным. Однако прошло много времени, прежде чем он понял, что у них нет страшных тайн и секретов. Однажды мы работали в противоположных концах одного жилища: я — с женщинами, собравшимися вокруг покойника, а Рео — с мужчинами. Периодически к дому подплывали каноэ, из которых высаживались все новые и новые группы скорбящих. Они пробегали через дом и бросались, рыдая, на труп. Пол свайной постройки опасно колебался, и женщины умоляли меня покинуть дом. Они боялись, что пол в любую минуту может рухнуть и мы все окажемся в воде. Я послала на этот счет записку Рео. Он написал мне в ответ: “Оставайся здесь. Они, по-видимому, не хотят показывать тебе что-то”. Я отказалась уйти. Тогда люди, думавшие о моей безопасности, и только о ней, были вынуждены перенести тело покойника в другой дом, где мне было безопаснее.

Каждый из нас уже изучил по одному языку Океании, и сейчас мы вместе работали над языком манус. Нашим первым учителем был Боньяло, школьник, предоставленный в наше распоряжение властями в Рабауле. Он немножко, очень немножко говорил по-английски. Ни один из нас не знал пиджин-инглиш, главного языка-посредника этого района⁴². Поэтому нам пришлось учить не только манус, но и пиджин — неприятная побочная задача. Когда Боньяло, невероятно глупый мальчик, не мог объяснить, что такое мвеллмвелл (это полное дорогое убранство невесты, состоящее из ракушечных денег и собачьих зубов), Рео приказал ему пойти и принести эту мвеллмвелл, чем бы она аи была. Я все еще слышу вопрос изумленного Боньяло: “Захватить с собой — что?!” Точно так же ответил бы любой из нас, если бы ему приказали принести полный спальный гарнитур, для того чтобы проиллюстрировать какое-нибудь грамматическое правило. Насколько я была поражена неприятными чертами манус как народа в сравнении с самоанцами, настолько же Рео был приятно удивлен, сравнив их с добуанцами. И ни один из нас не отождествлял себя с ними. Манус — пуритански настроенные, трезвые, энергичные люди. Души предков непрерывно побуждали их к деятельности, наказывали за малейший сексуальный проступок, за легкое прикосновение, например, к телу представителя другого пола даже тогда, когда рушилась хижина, или же за сплетни, когда две женщины беседовали о своих супругах. Духи наказывали их за невыполнение бесчисленных экономических обязательств, а если они их выполняли,— то за невзятие на себя новых. Жизнь у манус очень напоминала шагание вверх по эскалатору, бегущему вниз. Мужчины умирали рано, не дождавшись детей своих сыновей. Они терпели нас, коль скоро мы обладали чем-то, в чем они нуждались, и даже по временам проявляли заботу о нашем благополучии. Но это не помешало им отказать нам в продаже рыбы, когда запас нашего обменного табака был исчерпан. В действительности отношение к нам было очень утилитарным. Дети были очаровательны, по у меня всегда стоял перед глазами образ взрослых, которыми они вскоре станут.

На Манусе мы с Рео не были связаны таким сотрудничеством, которое складывается на основе удачных или неудачных различий темпераментов и которое приобрело такое большое значение в наших последующих полевых работах. Здесь мы просто соревновались друг с другом честно и добродушпо. Главным источником сведений для Рео служил Поканау, интеллектуал, мизантроп, заворчавший на меня, когда я прибыла на Манус двадцать пять лет спустя: “Ты зачем явилась сюда? Почему явилась ты, а не Моэйап?” Моим информатором был Лалинге, главный соперник Поканау. Его приводила в ужас незащищенность женщины в деревне, где ей не к кому было обратиться за помощью, кроме как к мужу. Он добровольно вызвался быть моим братом, так, чтобы у меня было место куда убежать, если Рео начнет меня бить. Когда мы покупали какие-нибудь вещи: Рео — для музея в Сиднее, я — для Музея естественной истории в Нью-Йорке, жители деревни откровенно наслаждались нашим соперничеством из-за них. Но манус — народ нехитрый, и им чужд распространенный новогвинейский стиль натравливания слугами хозяина и хозяйки дома друг на друга. С этим стилем нам пришлось столкнуться в последующих экспедициях. Может быть, это отсутствие интриг объяснялось и тем, что нашим обслуживающим персоналом были дети до четырнадцати лет. Нанимать для обслуживания детей старшого возраста я сочла слишком сложным. Вот почему у нас была своего рода кухня при детском саде, по временам оказывавшаяся сценой бурных схваток, во время которых наш обед летел в море.

Мы вели тяжелую трудовую жизнь, почти без всяких радостей. Рео решил, что печь хлеб — потеря времени, и у нас не было хлеба. Нашей главной пищей были копченая рыба и таро. Однажды кто-то принес нам цыпленка, я зажарила его и. положила в нашу кладовку, но* в нее забралась собака и стащила мясо. А еще раз я открыла нашу единственную банку с закусками, потому что к нам обещал прийти на обед капитан торговой шхуны, по настал час отлива, и он отплыл. У нас у обоих были приступы малярии. Чтобы избежать назойливого и неприличного клянченья сигарет детьми, я решила не курить. Рео курил трубку. Лишь ночами, когда деревня засыпала, я выкуривала сигарету и чувствовала себя при этом провинившейся школьницей. Когда наши походные кровати сломались, мы должны были заменить их “новогвинейскими”— рулонами тяжелой ткани, через которые продеваются колья. Внизу колья скрепляются поперечными планами. Эти кровати обязательно провисают, и вы чувствуете себя спящими в глухом мешке.

Но мы наслаждались нашей работой, и Рео начал совершенствовать то, что я впоследствии назову методом анализа событий, — метод организации наблюдений вокруг главных в деревне. Дружеское соперничество между нами, относящееся к постановке проблем и выбору методов, скрашивало то, что обычно называют монотонной рутиной трудового дня. Современного туриста лагуны привлекают своей тропической красотой, мы же относились к ним, как местные жители. Риф несет в себе постоянную угрозу. Отдаленные горы на большом острове выглядят мрачными и враждебными и потому, что они населены духами и призраками, в существование которых верят, и потому, что там живут злые люди. Деревня по ночам не была местом для танцев. и песен, как на Самоа, или же местом, где рыскают колдуны, как на Добу. Она была местом, где мстительные духи, хранители нравственности, карали грешников, а семейства сводили счеты друг с другом. Девушки вечерами сидели взаперти. Каноэ, наполненные юношами и молодыми мужчинами, чей брак все еще не был устроен из-за сложных экономических расчетов, бесцельно” сновали вокруг деревни, молодежь била в гонги или же строила планы бегства на работы к белым людям.

Рео, научивший Поканау диктовать содержание спиритических ночных сеансов, сосредоточился на обработке текстов этих записей. Он записывал все, не пользуясь стенографией, и двадцать пять лет спустя, познакомившись с моим методом записи па пиджин-инглиш прямо на машинку, Поканау кричал в энтузиазме: “Это куда лучше, чем перо Моэйана”; “Теперь я все занесу на бумагу”. Это “все” означало просто невероятное число повторений, которое сломило бы даже неутомимое усердие Рео, если бы ему пришлось записывать их все и при этом обычным письмом.

Не имея никакой возможности убедиться в точности описания событий, отстоящих от настоящего даже на небольшие временные интервалы, мы не углублялись в далекое прошлое. Когда я вернулась па Манус в 1953 году, я проверила все — положение зданий и характер экономических отношений в 1928 году. Оказалось, что воспоминание о них было совершенно точным. Мне стало ясно тогда, что сбор сведений о событиях двадцатипятилетней давности, включение исторического материала в исследование не несет в себе никакой опасности обращения к недостоверному. Но если ваша экспедиция длится недолго, то у вас нет никакой возможности проверить точность рассказов о событиях, случившихся в прошлом, у народов, не имеющих письменности.

В 1953 году манус и я хорошо помнили о нашем пребывании в этой деревне. Они помнили, как Моэйан зашил большую рану на колене Нгалеана; как мы наняли маленькую шхуну Мастера Крамера и поплыли на ней па острова Лоу и Балуан; как жители Лоу хотели заставить нас спать в жалкой, дырявой хижине; как мальчишки, взятые нами с собою, вернулись с Балуана, распевая неприличные песни, с непристойным ликованием. Для новогвинейских детей вообще характерна навязчивая привычка подхватывать какой-нибудь случайный момент или событие и увековечивать его в песне. В 1953 году даже самые маленькие мальчики, завидев меня, начинали распевать: “Aua nat e jo um е jo lauwe”? (“Мои маленькие, скажите, где мой дом?”). Этот вопрос я им однажды задала, может быть сопроводив его какой-нибудь особой интонацией.

Наши работы хорошо продвигались вперед. К июню 1929 года, после нашего шестимесячного пребывания на Манусе, мы имели все основания быть довольными собранными материалами. Народ манус тогда, как и сейчас, занимался рыбной ловлей. Их жизнь состояла из месячных циклов: время ожидания того, когда рыба пройдет через рифы в лагуну, и период интенсивной деятельности — ловли и доставки улова. Ритм их жизни отличался от ритма жизни сельскохозяйственных народов. Для последних важно (Планирование всего годового цикла — от посева до урожая и от урожая через “голодный период”, когда возникает желание пустить в пищу запас семян.

Мы видели смерть, а без этого нельзя считать, что ты достаточно хорошо понимаешь какой-нибудь народ. Манувай, наш очаровательный, очень тщеславный и молодой кок, прошел через пышный церемониальный ритуал протыкания мочек ушей. Китени, молодая девушка, достигла половой зрелости и была отправлена на месячное уединение с группой других молодых девушек — так отмечается это великое событие. Из своего месячного отсутствия в качестве сувенира, как у нас дебютантки приносят фотографии своего первого выхода в свет, она принесла красивую композицию из скелетов тех рыб, которые были пойманы для нее и ее подруг. Мы анализировали и регистрировали бесчисленные сделки в собачьих зубах и ракушечных деньгах, и люди стали говорить: “Теперь мы не должны больше ругаться, а то Пийан все это запишет”. Моя способность записывать была главной причиной того, почему после нескольких больших пиров они стали с нетерпением ожидать католическую миссию: у нее они смогли бы научиться сами вести письменные счета.

Я собрала массу материалов, главной частью которых были рисунки детей — тридцать пять тысяч, ибо, когда я обнаружила вопреки всем ожиданиям, что “примитивные дети” не проявляют ни малейшего следа естественного анимизма наших детей⁴³, рисующих на луне человека, а дома с лицами, я столкнулась с необходимостью собрать очень большое количество материала. Это “дна из проблем полевой работы. Коль скоро исследователь ищет что-то фактическое — скажем, решает вопрос, есть ли у данного народа специальные церемонии, отмечающие наступление полового созревания у девушки, — ему нужно всего лишь увидеть и зарегистрировать одну из таких церемоний в ее мельчайших деталях. Это дает ему право утверждать, что у этого народа такая церемония есть, и не только утверждать, по и описать, что люди делают во время ее. Конечно, здесь может быть масса вариаций, зависящих от тысячи разных обстоятельств: богат ли отец девушки или беден, есть ли у нее сестры, старшая ли она дочь, или же, как у манус, сколько у нее теток, ибо все они должны присутствовать во время этой церемонии, когда девушку окунают в море. Но коль скоро он зарегистрировал одну такую церемонию, ее многочисленные детали и вариации легко могут быть объяснены на основе знания других элементов культуры.,

Сопоставимым примером оказывается какой-нибудь отчет о церемонии выпуска в колледже, скажем, в 1970 году, когда студенчество было возбуждено и нервозно. Если известна общая форма таких церемоний — академические шапочки и мантии, торжественная музыка, почетные степени, велеречивый оратор этого дня, длинная процессия студентов, шествующих за своими дипломами, родственники, выскакивающие из толпы, чтобы сфотографировать своего, сына или дочь, тогда характерные особенности акта этого года легко укладываются в известную схему. Откажутся ли студенты носить шапочки и мантии, откажутся ли поэтому преподаватели присутствовать па церемонии, согласятся ли скрепя сердце студенты надеть эти ненавистные шапочки и мантии, пройдет ли, наконец, слух, что все выпускники выйдут на акт голыми, покрыв себя только мантиями, — все это может считаться серьезными модификациями принятого обычая. Безразлично при этом, пропоют ли или не пропоют студенты Gaudeamus, исполнят ли они его сквозь зубы,— традиционная церемония останется частью всех этих событий. Вот почему легко изучать формы поведения активного, конкретного и связанного с событиями, которые можно сфотографировать или записать на магнитофон. События такого рода могут быть сфотографированы и записаны на магнитофон даже и без присутствия антрополога.

Но значительно более трудно в этнографической полевой работе иметь дело с негативными случаями — изучать, например, что происходит у народа, не отмечающего формальными актами достижение их девушками половой зрелости. Зафиксировать расплывчатые формы поведения, замещающие явные церемонии и ритуалы, куда более трудно.

Точно так же редко возникает необходимость собирать более, ста рисунков для того, чтобы показать, что дети рисуют человеческую фигуру, основываясь на стиле рисунков взрослых. Но если взрослые вообще не рисуют людей, то понадобятся тысячи рисунков, чтобы установить, что будут делать совсем не обученные дети, когда их попросят нарисовать, человека. Для арапешей, ятмулов и балийцев⁴⁴ я располагаю небольшими, но вполне достаточными коллекциями детских рисунков. У всех этих народов стиль рисунков детей был подобен стилю рисунков взрослых: угловатые, деревянные фигуры у арапешей, стилизованные узоры у ятмулов, живое воспроизведение образов театра теней у балийских мальчиков и кондитерски-пышные изображения людей у балийских девочек. Но когда я обнаружила, что дети маиус не разделяют даже в малой степени анимистического мировоззрения своих родителей и рисуют только максимально ясные образы реального мира, я должна была коллекционировать и коллекционировать их рисунки, пока не решила, что объем коллекции в тридцать пять тысяч единиц будет достаточным. И двадцать пять лет спустя, когда я просила порисовать взрослых мужчин, рисовавших для меня мальчишками, рисовавших с наслаждением день за днем и никогда больше не пытавшихся рисовать после моего отъезда, я обнаружила, что они настолько полно воспроизводят свои прежние индивидуальные версии группового стиля, что я могла бы классифицировать рисунки каждого просто по памяти.

В конце нашей работы на Манусе мы намерены были вернуться, в Соединенные Штаты, где, Рео получил стипендию в Колумбийском университете. Обсуждался и другой план — уехать в Новую Зеландию, где, как говорил Рео, я могла бы обработать мои полевые заметки, а он стал бы на это время простым чернорабочим. Все это была романтика, далекая от современности, и у меня хватило ума не согласиться, хотя некоторые опасения насчет жизни Рео в США у меня и были. Я знала, как хорошо, принята моя книга в стране, где я была уже хорошо известна, а он был иностранцем и опубликовал до этого в Англии всего лишь небольшое специальное исследование, которое в Америке никто не читал. Его работа о добуанцах (еще не опубликованная, конечно) была бы его первой этнографической монографией, но в ней был один ужасный пробел. Он сломал свой фотоаппарат и не отремонтировал его вовремя, до экспедиции. Вот почему у него не было фотографий, а этнографическая книга без фотографий почти немыслима. Что было делать?

Когда мы прибыли в Рабаул и пошли обедать к гостеприимному судье Филипсу, ставшему нашей прочнейшей опорой на Новой Гвинее в течение многих последующих лет, мы все еще решали, сможем ли мы сойти с судна в Самараи. Там я предполагала пожить в отеле, а Рео, вооруженный теперь работающей камерой, смог бы попасть на маленький остров Тевара из архипелага Добу и сделать нужные снимки. Каким-то образом этот вопрос всплыл за обедом, и в одну минуту судья Монти Филипс нашел его решение. Ему нужен был кто-то, чтобы написать биографию замечательной женщины-пионерки миссис Паркипсон. Она стала жертвой одного американского авантюриста, который, пообещав ей описать ее жизнь и прогостив у нее дома несколько месяцев, оставил ее, не написав ни слова. Это была превосходная возможность. Я могла отправиться в Сумсум, имение миссис Паркинсон, а Рео, путешествуя налегке, смог бы съездить на Добу. В нашем распоряжении оказалось всего два часа, чтобы отправиться в порт, получить наш багаж из трюма. Все удалось великолепно. Хотя из шести недель, что Рео провел на Добу, солнце светило всего три дня, он сделал достаточно снимков, чтобы проиллюстрировать свою книгу.

А в это время я слушала Феб Паркипсон, одну из самых замечательных женщин своего времени. Ее отец был племянником американского епископа. Он женился на самоанке и стал американским консулом на Западном Самоа. В 1881 году Феб прибыла на паруснике на Новую Гвинею как юная супруга немецкого инженера и исследователя. Рихард Паркинсон в свое время воспитывался с маленькими принцессами Люксембургскими и всегда очень тщательно следил за тем, чтобы его воротнички были накрахмалены, а суп — горячим. То малое, что Феб знала о мире, она усвоила от монахинь. Ее самоанские сверстницы смеялись над нею, вышедшей замуж за человека на двадцать лет ее старше и потерявшего зубы в дорожном происшествии в Африке.

Паркинсоны оказались одной из первых семей, осевших на Новой Британии. Там они вместе со своими родственниками, вывезенными с Самоа, разбили плантации, где выращивали акры ананасов для германского военно-морского флота. Миссис Паркинсон и ее устрашающая сестра, “королева” Эмма, которая в свое время владела целым флотом пароходов, совершавших регулярные рейсы в Сан-Франциско, задали тон всей светской жизни на этой территории. Рихард Паркинсон не только управлял всем имуществом Эммы, но и фотографировал и собирал коллекции по всей Новой Британии. Его книга “Тридцать лет в Южных морях”, опубликованная в 1907 году, все еще является классической⁴⁵.

Живые рассказы миссис Паркинсон помогли мне составить цельное представление о жизни первых европейских поселенцев на этой территории. Мне это удалось потому, что я знала и Самоа и Новую Гвинею. Она объяснила мне также, какое суровое истязание, а в прежние времена даже смерть выпадали на долю титулованной самоанской девушки, не выдержавшей проверки на девственность в день свадьбы, и как этот обычай вошел в самоанскую культуру, на первый взгляд мягкую и податливую. Я никогда не видела этой церемонии, и что-то в ней было мне непонятно. Миссис Паркинсон объяснила мне, что жертвами этого обычая были только те девушки, которые не были достаточно предусмотрительными, чтобы рассказать старым женщинам о том, что они потеряли девственность. Предусмотрительную же девушку старухи, эти хранительницы чести титула, снабжали кровью цыпленка.

Она рассказала мне, как изменилась жизнь на этой территории под влиянием растущего напряжения как раз перед первой мировой войной, когда немецкое колониальное общество стало более рафинированным и начало пренебрежительно относиться к метискам. Затем началась война. Прибыли австралийские солдаты в своей тяжелой, неуклюжей форме. Они, одурев от жары, слонялись повсюду, имея отнюдь не воинские намерения. Однажды миссис Паркинсон приехала в Кокопо, взглянула на эту оккупационную армию, спросила: “Так это война? Это армия?”— и сейчас же уехала обратно. Но и у нее наступили трудные времена, в особенности после войны, когда англоязычная община в своих типично расистских установках всячески подчеркивала смешанное происхождение группы героических женщин, бывших первыми поселенцами на Новой Гвинее. В ее годы ей приходилось зарабатывать на жизнь, вербуя рабочую силу на плантации.

Шесть недель, проведенных в Сумсуме, были великолепны, и здесь же я получила некоторое представление о том, что значит управлять плантацией. Я так заинтересовалась этим, что миссис Паркипсон сочла себя обязанной сказать мне, что такого рода занятие не для меня. Здесь снова я услышала об этом “бедном мистере Бейтсоне”, который, работая в Сумсуме, “не питался правильно и схватил ужасные тропические язвы”. Я уехала от нее умудренная, собрав большое количество старых фотографий и увезя с собою уникальный отчет об одной стороне жизни Новой Гвинеи — о переходном периоде между временем исследований и временем заселения этого острова западными людьми. Я написала большую главу о миссис Паркинсон, названную мною “Ткачиха границы”, для книги “В обществе мужчин”. Эту книгу группа антропологов посвятила лицам, сообщившим им ценные сведения.

Рео присоединился ко мне в Самараи на судне, отправлявшемся на юг, и мы пустились в долгое плавание домой, сначала на Гавайи, где миссис Фриер, подруга моей матери по колледжу и жена бывшего губернатора, поразила Рео, предложив нам вечером лишь стакан воды, а затем в Сан-Франциско. Там мы остановились у доктора Джарвиса, врача, лечившего в свое время мою мать, маньяка по части своих диагнозов. Тогда он считал свищи причиной всех заболеваний. Он утверждал, что вылечит мои непрекращающиеся мышечные боли, которые ранее объяснялись плохими зубами, эмоциональным конфликтом, чрезмерной работой. Он сделал мне операцию и позволил Рео быть при этом заинтересованным зрителем. Эта операция оказалась не очень мудрым шагом, так как что-то пошло плохо и я чуть не умерла. Последний отрезок нашего долгого пути, поездка через Соединенные Штаты с нашими шестнадцатью местами багажа, упакованными по-новогвинейски, когда каждый предмет — винтовка, фотоаппарат, пишущие машинки, аптечка — пакуется отдельно, оказался каким-то кошмаром. И вот наконец мы прибыли в Нью-Йорк и были очень возбуждены встречей с друзьями, которые, в частности, рассказали мне, что я пользуюсь широкой известностью как писатель-этнограф. Я смутно догадывалась об этом и раньше, но никак не могла этого полностью осознать.

Поиск по сайту: