ЛЕКЦИЯ 2. 13.03.1984

Напомню вам, что текст, с которым мы имеем дело, – это роман, как я вам говорил, желаний и мотива, роман самостановления человеческого существа, роман воспитания чувств. Вы знаете, что есть такая традиционная форма романа в европейской литературе (да и не только в европейской) – гетевский роман «Вертер» или флоберовский роман, который так и называется: «Воспитание чувств» (или чувственности). Переведя на язык, более близкий к современному тексту, я не буду употреблять термин «роман воспитания чувств», потому что он звучит как-то очень педагогически, а то, чем мы будем заниматься, очень далеко от педагогики и от литературоведения тоже. Я буду называть это романом Пути или романом освобождения, чтобы вызвать в ваших головах и в ваших душах ассоциации с существующими традициями. Скажем, с религиозной традицией, в которой есть термин «спасение», или «освобождение». Слово «Путь» имеет смысл не просто обыденного пути жизни – Путь спасения. Или, если угодно, Путь искупления. И чем больше выбудете прикладывать кэтому традиционные термины, существующие в текстах, называемых священными, тем скорее это облегчит вам работу вашего собственного усвоения того, о чем я буду рассказывать. Это, конечно, будут только ассоциации, метафоры, но они пригодятся нам для того, чтобы понять, о чем идет речь. Итак – Путь прихождения к себе. Или – можно, обыгрывая возможности языка, сказать так: Путь такого прохождения жизни, в результате которого ты приходишь к себе и реализуешь себя. Основной движущий мотив и пафос и страсть Пруста состояли в том, что можно резюмировать словами «реализовать себя». Реализовать себя во всем богатстве своих желаний, которые у тебя есть, но ты их не знаешь, природа их тебе непонятна. А реализовать то, природа чего непонятна, невозможно. Если ты не поймешь своих собственных желаний, то ты себя не реализуешь. И поэтому для Пруста, и для любого человека наверно, слова «реализовать себя» совпадают со словами «понять, что ты есть на самом деле и каково твое действительное положение». Я уже упоминал в прошлый раз Фолкнера, который говорил, что самая большая трагедия человека – когда он не знает, кто он и какое занимает место. И вы знаете, что Фолкнеру понадобилась весьма усложненная форма текста, чтобы в различных временных пластах реконструировать действительный смысл тех ощущений и состояний, которые человеком испытываются сейчас, в данную минуту. Но они непонятны по своей природе, непонятны по своему смыслу, по своему значению, если ты их не развернул в реконструированные пласты и корни, уходящие очень далеко от тебя. Поль Валери говорил: «Мои чувства приходят ко мне издалека». Или: мои состояния идут ко мне очень издалека. Вообще человек есть существо далекого. То, что он испытывает сейчас, здесь, и то, что ему кажется самодостаточным, – вот мне кажется, например, что я вижу блокнот, значит, это акт, за который дальше идти не нужно, он сам себя исчерпывает – я понятно выражаюсь? – он самодостаточен. Так мне кажется. А в действительности даже то, что я вижу сейчас блокнот, идет, как и мое теперешнее состояние, в эту минуту издалека. Вспомните – я резюмирую – тот пример, который я вам приводил: Сен-Лу смотрит на Рахиль так же, как я смотрю на этот блокнот. Но то, как он видит Рахиль, идет к нему не из этой ситуации, не из того, что он видит сейчас, а идет к нему издалека. В том числе из мира мечтаний, из мира высоких грез, которые бросают свой отблеск на само по себе пустое лицо Рахиль, и он видит в этом отблеске, но ему-то кажется, что он видит нечто самодостаточное; он видит реальную Рахиль, которая как будто наделена теми качествами, которые он видит, и он видит прекрасную женщину. Значит, Сен-Лу идет – к тому, чтобы увидеть Рахиль, – из своего далека, а Марсель, смотрящий на Рахиль, идет из своего – другого далека. И в этом «далеко» он видит двадцатифранковую проститутку – на месте того лица, где Сен-Лу видит божественную женщину – «пуп земли».

Так вот, я возвращаюсь – оказывается, не просто видеть то, что мы видим. И поэтому, когда я говорю: прустовская мания – реализовать себя, то она у Пруста почти тождественна другой фразе, которая тоже очень часто повторяется на всем протяжении романа, и вы не сразу уловите, почему эти фразы могут быть тождественными. Я сейчас их произнесу. Значит, первая: реализовать себя. А вторая фраза следующая; она звучит примерно так (Пруст ее повторяет в разных сочетаниях, но смысл примерно один и тот же всегда): обязанность писателя – возьмем в этой формуле – реализовать впечатление. Ну какая может быть связь между «реализацией себя», которой мы придаем общий смысл (скажем, стать человеком, стать взрослым и т.д.), и «реализацией впечатления»? А это совпадает в том, что я буду называть реальностью. Пруст говорил, что единственная настоящая философия – это та, которая состоит «в восстановлении или в узнавании того, что есть на самом деле». То есть философия не есть какое-то учение или ученое книжное занятие, а есть часть нашей жизни, потому что если философией называется наша способность установить, что есть на самом деле, в том числе в наших чувствах, то, следовательно, философия есть элемент того, какими будут наши чувства или состояния после того, как мы установили, что они значат на самом деле. Реализовали себя – реализовали впечатление. Скажем, с точки зрения Пруста и с нашей тоже, – я буду все время это совмещать, потому что моя задача показать, что то, что говорит Пруст, это то, что могли бы сказать и мы, если бы подумали. Просто он подумал немножко раньше и целую книгу написал, а мы думаем немножко позже. Но мы можем воспользоваться этим духовным инструментом, чтобы заглянуть посредством этого оптического инструмента в свою собственную душу и в свой собственный опыт. Значит, Сен-Лу, имея впечатление о Рахиль, с точки зрения Пруста, не реализовал впечатления. Не раскрыл его, в том числе не прошел в то далекое, из которого Рахиль видна так, как она видна, то есть как самая прекрасная женщина на свете. Не реализовав впечатления, он не реализовал и себя в своих чувствах. Он оказался – чем? Марионеткой совершенно случайной ситуации. Рабом своих собственных состояний. А всякая философия, как и всякая мысль, есть дело свободного человека. В том числе свободного от привидений, которые вырастают из твоей собственной души. Поэтому философы считают, что человек, человеческое существо свободно в абсолютном смысле слова. Почему? Потому что если оно зависимо или является рабом, то только – рабом своих собственных привидений, которые выросли из его собственной души. Это не мир делает его рабом – по отношению к миру человек свободен абсолютно, – корни его рабства уходят в него самого. Корни рабства Сен-Лу (в данном случае рабство – это то же самое, что не реализовать себя) уходят в его неспособность реализовать свое собственное впечатление, разобраться в том, что же он чувствует на самом деле. Можно ли приписать испытанное им чувство качествам Рахиль – что она такова в абсолютном смысле, что своими достоинствами не может не вызывать любви к ней, или не такова. Вся философия Пруста состоит в том, чтобы доказать, что такого быть не может. Нет таких качеств людей, из которых вытекали бы наши к ним (кэтим людям) отношения. Ведь любая женщина заменима как минимум тысячами других как объект любви. И, чтобы поставить вас на путь смысла, я напомню одну фразу Аристотеля. В свое время он очень хорошо сказал, что причина, почему мы любим, гораздо важнее объекта любви. Он имел в виду, что, любя человека, мы любим в действительности нечто другое, не совпадающее с качествами этого человека. И, следовательно, наоборот: из качеств того, кого мы любим, невыводимо наше состояние. Оно не ими рождено. Если бы это было иначе, то мир был бы совершенно непонятен. Ведь нет никакой логики в том (если призадуматься), что если какой-то человек A обладает свойствами B, то у меня – человека C – должно быть состояние любви к нему. Просто потому, что я могу любить человека A, а вы его не любите, хотя он обладает теми же качествами, и т.д.

Значит, я повторяю снова, поворачивая, разъясняя, слово «реализация». Реализация себя, или – прихождение к себе. Это можно сформулировать и в виде другого, тоже очень интересного, кстати, вопроса, который, возможно, вам покажется банальным. Вопрос звучит так: вся тема романа Пруста состоит в том, как мы вообще вырастаем, и вырастаем ли вообще. То есть становимся ли мы вообще взрослыми, или мужчинами. Здесь, кажется, преимущественно женское общество, но я уже впрошлый раз употреблял термин «мужчина» в смысле человеческой доблести и позволю себе применять дальше. Для Пруста, как яуже сказал, главная проблема – вырасти, стать мужчиной. И эта проблема сводится к тому, обижаемся мы на мир или не обижаемся. Ведь что значит не быть взрослым, не быть мужчиной? Считать, что мир «центрирован» на нас, создан для того, чтобы нас или обижать, или гладить по головке. Вы знаете прекрасно, что детская психология и состоит в этом эгоцентризме, когда ребенок воображает себя центром мира в том смысле, что все, что в мире происходит, происходит для того, чтобы или доставить ему удовольствие, или обидеть его. И все события имеют для него, так сказать, знаковую природу, все они что-то означают по отношению к нему. Поэтому мы и говорим (хотя это тавтология): ребенок инфантилен. Ребенок есть ребенок. Ну а когда – взрослый? Оглянитесь вокруг себя и вы увидите общество, состояние – я бы сказал… дебильных переростков, которые так и остались в детском возрасте, которые воспринимают весь окружающий мир как то, в чем что-то происходит по отношению к ним. Не само по себе. Даже цветок в мире, с точки зрения ребенка, не растет сам по себе – как автномное явление жизни. Или – вокруг темно и копошатся демоны, которые окружают их светлый остров, – конспирации, заговоры, намерения по отношению к ним. Первый же философский акт вырастания состоит в следующем – кстати, я сейчас вспомнил фразу, которую в свое время сказал Людвиг Витгенштейн: мир не имеет по отношению к нам никаких намерений. Это – взрослая точка зрения. А ведь взрослые могут вести себя по-детски – вспомните, что один персидский царь, которому было угодно завоевать Грецию, отправил флотилию в Грецию, а в это время разбушевалось море и потопило всю его флотилию. И он приказал высечь море. Смешной акт. А подумайте о себе, сколько раз мы высекаем море, или высекаем мир, потому что нам кажется, что у мира были по отношению к нам намерения – как у моря по отношению к Ксерксу.

Вот эту тему «вырастания – невырастания» мы потом увидим в существенных деталях – скажем, маленькая сценка из прустовского текста, которая кажется совершенно, ну, как французы называют – anodin, пресной, без значения. И мы не видим, а видеть надо, хотя бы потому, что Пруст для этого и написал этот текст. Сцена в отеле: мальчик, привыкший жить все время дома, под крылышком у матери, оказывается в отеле, и он не может заснуть, потому что все вещи – шкаф, кровать, окно – на него наступают, они его давят своим присутствием, они ему кажутся живыми и злонамеренными по отношению к нему. И за этим стоит целая философия, а я помечу два пункта. Первое, что я хочу сказать: мы имеем дело с таким человеком, который проделал труд мысли, а изложенный текст – это история мысли и, кстати, славная, хорошая французская традиция. В свое время еще один великий философ, по имени Декарт, написал ученое «Рассуждение о методе», оно так и называется, но оно писалось, и Декарт сам об этом говорил, как «история моей мысли». Или история воспитания чувств, если угодно. Или роман «Воспитание чувств» – роман реализации себя, прохождения пути, который записан как живой опыт. В данном случае – живой опыт мысли. Так вот – реализовать впечатление. Для Пруста это означает, что впечатление имеет смысл описывать, если ты берешь его как знак какого-то скрытого и глубокого закона, стоящего за этим впечатлением. В том числе и то, как мы реализуем себя, с точки зрения Пруста. Вот я испытываю какое-то неудобство в комнате. И если я ребенок, то, конечно, считаю, – потому что шкаф плохой. А Пруст, который хочет вырасти, находит правильный путь для вырастания – какой? Взять это состояние не как неудобство, раздраженность, что легко приписать качествам объекта. Так же как любовь – я могу плохому шкафу приписать то, что я не могу спать в комнате, где он стоит, – так же как качествам женщины, которую я люблю, могу приписать то, что я ее люблю. Это одинаковые состояния. И, более того, фактически, сказав то, что сказал, я сформулировал задачу литературную. Прусту было бы скучно ощущения, которые мы испытываем, состояния, в которых мы находимся, описывать как предмет литературного труда, если это описание не имеет задачи, совпадающей с жизнестроительной задачей. Если не ставится задача установить скрытый смысл того, что я испытываю. Или закон, связанный у Пруста с пониманием, с разгадкой им природы времени и природы того, что я назвал трудом жизни. И второе – связанное с темой закона: если есть впечатление (то, которое мы должны реализовать), то реализация впечатления означает установление скрытого закона (а он всегда скрытый). Точно так же, как то, что нас притягивает в человеке иназывается любовью, скрывает какой-то закон. То, что на нас давит как шкаф, скрывает какой-то закон, и тогда это описание имеет смысл. То есть оно интересно и как литературное описание, и как элемент прохождения пути. Спасение, или освобождение. Ведь вы знаете, что если человек так зависит от шкафа, то он, конечно, несвободен. А быть свободным неплохо…

Значит, у Пруста устойчиво повторяется, если говорить только о терминах, слово «закон» (вы это в десятках вариаций услышите), он даже в суждениях о других поэтах и писателях интересовался только этой темой. Закон – насколько другой открыл какие-либо законы психологической жизни. Скажем, о Нервале он говорил (Жерар де Нерваль – романтический поэт XIX века, Пруст очень любил этого поэта наряду с Бодлером); «…я могу, по меньшей мере, назвать шесть законов, которые Нерваль установил». Под «законами» Пруст, конечно, имел ввиду скрытый смысл или скрытый механизм того, что на поверхности я испытываю в виде любви, раздражения, восторга, радости и т.д. В том числе радость имеет смысл только тогда – почему я радуюсь? – если я могу какой-то скрытый смысл за этим увидеть, установить. И второе, что так же устойчиво повторяется, оно покажется вам странным, это – тема или слово «телескоп». (Кстати, то, что я хочу сказать, будет и для вас хорошим предупреждением для чтения прустовского текста. Я все время предполагаю совершившимся то, гарантий для совершения чего почти нет, потому что текст, хотя он и есть на две трети в русском переводе, вам недоступен, поскольку в книжном магазине вы его купить не можете.) Итак, следующее предупреждение. Со дня выхода романа по сегодняшний день продолжается традиция, в которой Пруст рассматривается как мастер деталей. Вот если он испытывает какое-нибудь чувство, значит, он его детальнейшим образом описывает, настолько, что иногда описание может казаться скучным. Какое-то особое устройство взгляда, которое до малейших деталей видит то, что мы видим как бы крупно. И бедняга Пруст всю свою жизнь сражался с этим призраком, который возник перед ним и который тоже назывался Прустом. Живой, реальный Пруст сражался с призраком Пруста, который есть детальный писатель, или мастер деталей, тонкостей, нюансов и пр. Он говорил: да нет, никакими деталями я не занимаюсь. Никакие детали меня не интересуют. Меня интересует что-либо только в той мере, в какой за этим явлением стоит какой-то общий закон. Более того, Пруст как раз в этом пункте произвел некоторую такую революцию, или поставил ту проблему, которая до сих пор является проблемой в литературной стилистике XX века. Я назвал бы ее проблемой – бессмысленной бесконечности описания. Дело в том, что описание само по себе не содержит критериев, которые диктовали бы нам, где остановиться в описании. Предмет можно описывать бесконечно. Это феномен бесконечности описания. И, более того, все предметы описываются произвольно. Всех литераторов XX века стала смущать фраза, которая в XIX и других веках казалась безобидной и само собой разумеющейся: «Маркиза вышла из дома в пять часов пополудни». Или в пять часов вечера. – Почему в пять часов? А почему не в шесть часов? Или, скажем, герой X вышел из дома и пошел по улице направо (это пример описания). Но почему, собственно, направо? С таким же успехом он мог пойти и налево. Кстати, если говорить о русской литературе, у Набокова появляется эта тема. Многие его тексты построены как такой литературный текст, внутри которого обыгрывается свойство построения литературного текста вообще. Он иронизирует над тем, как пишут; это как бы текст в квадрате, во второй степени. Текст о тексте. Ему было действительно смешно: почему, собственно говоря, я должен описывать, какой смысл в описании, что трамвай прошел слева направо, когда я вполне могу написать, поскольку это текст, а не реальное событие, что он пошел справа налево, или: герой пошел не налево, а направо. Какой смысл в этих описаниях? И более того, какой в них самих по себе критерий, что я должен поставить точку, что я исчерпал описание? Если я привел, скажем, десятую деталь, то всегда можно привести одиннадцатую, добавить к десятой, а к одиннадцатой добавить двенадцатую и т.д. Все это не имеет смысла. Кстати, довольно интересная проблема, но слишком литературоведческая, а меня интересуют более близкие к экзистенции проблемы, или экзистенциальные проблемы (снова простите меня за редкий случай употребления мною специального философского термина). Вернусь к тому, что я хотел сказать. И Пруст в этих случаях говорит: «Да не детали я описываю, мой инструмент описания – не микроскоп, а телескоп». А что такое телескоп? Телескоп – это увидеть то, что есть на самом деле большое, крупное, но кажется маленьким, мелким. Например, в телескоп мы видим Солнце, оно ведь – не маленький кружочек величиной с монету на нашем небе, а громадная звезда, светило. А мы видим его маленьким. Таким же маленьким нам кажется… вот я ворочаюсь в постели и не могу заснуть в отеле, где вещи злобно на меня наступают, у них почти что человеческие очертания, враждебные, – это ведь мелочь, то есть как состояние – мелкое, но описывать его можно, только если ты смотришь на него в телескоп: видишь большое там, где другие видят малое. Мелочь, ерунду. И кстати, это совпадает вообще с тем, какова природа философского мышления. Философское мышление как таковое состоит в том, чтобы увидеть то, на что смотрят другие, но увидеть за этим нечто крупное, стоящее сзади. Поэтому, скажем, философии, так же как и такого рода литературному таланту, как у Пруста, философии нельзя учить. Вот, представьте себе, была бы школа, называемая школой шутовства… Ну чем шут отличается от человека? – в цирке и мы, и шут видим один и тот же предмет. Но он видит его, как видит шут. Он то же самое видит, что и мы, но видит за этим что-то другое. Но научить этому нельзя, только можно понять и усвоить. Значит – телескоп. Инструмент, который позволяет мне увидеть любые состояния как знак каких-то других состояний. В том числе то, как видит Сен-Лу Рахиль, – мелкое событие в жизни. Но за этим можно увидеть закон, как устроены мы сами: как устроена наша психологическая жизнь, как работает наш механизм сознания. Вот что называется телескопом. Это, конечно, особый дар, особое качество взгляда Пруста. Так же, как устройство шута, который в том же предмете, на который и мы смотрим, видит то, что он видит, и – вдруг мы смеемся, и неожиданно смеемся, потому что неожиданно увидеть крупное (как вы знаете, прежде всего неожиданность есть механизм смеха).

Мы установили в прошлый раз, что всякое явление, любое нечто должно иметь какой-то смысл, иначе оно «звук пустой» – не воспринимается. Теперь я выражусь более сложно, правда, но и более эффективно, поэтому это будет более понятно. Представьте себе, что мы имеем дело с двумя пространствами: пространство 1 и пространство 2. Пространство 1 – это пространство, вкотором возможны человеческие события. Пространство 2 – это пространство, в котором человеческие события невозможны и не происходят. Второе пространство назовем безразличным. Скажем, Сен-Лу в театре (место, где он впервые видит Рахиль) смотрит на Рахиль. Рахиль – это физическое явление, то есть человеческое существо, обладающее определенными физическими качествами, которые можно видеть. Но взгляд Сен-Лу упал не на физический предмет, а на лицо, заполненное отражением высоких мечтаний. Мечтаний о прекрасном, с которым мы связываем театр и т.д. Значит, это есть пространство 1, в котором возможно событие, в данном случае – волнение Сен-Лу: Рахиль для него не безразлична. Но «не безразлична», «не пустой звук» – потому что она увидена им в пространстве театра. И случилось в этом пространстве событие эмоциональной жизни Сен-Лу. Обратите внимание, что я не случайно употребляю термин «событие». Все то, что мы испытываем, есть события; они имеют свои ниточки, по которым они случаются или не случаются. Мы ведь даже волнуемся по законам событий. Мы ведь не всегда волнуемся. А волнение для человека довольно большая ценность, кстати говоря. И часто вситуациях, когда мы по формальным критериям или предметным критериям должны были бы волноваться, мы холодны как камень. Равнодушны. За этим стоит какой-то закон. Это нельзя просто списать, тем более что от этого очень многое в нашей жизни зависит. Я опять предлагаю вам прустовский телескоп. За незначительным – что есть более незначительное, чем то, какмы волнуемся, когда волнуемся, почему и т.д., а вот за фактом, что я не взволнован, можно увидеть действие законов, довольно интересных и значащих в нашей жизни. Я возвращаюсь к тому, что сказал: Сен-Лу – в пространстве событий, а Пруст – не в пространстве событий. То есть в данном случае Марсель – герой романа. (Не писатель, а герой романа, который совпадает частично с писателем, сейчас это не важно, назовем его Марселем; он фактически даже имени не имеет в романе.) Для Пруста – он видит Рахиль – не происходит никакого события. Ну, а если происходит событие, то совсем другого рода, связанное с тем, что он начинает думать о том, почему Сен-Лу волнуется и событийно видит Рахиль. Но для него самого Рахиль безразлична в пространстве, в том, которое мы называли безразличным. То есть Рахиль имеет там смысл только, как выражается Пруст, в смысле «общих значений». У всех у нас есть в этом безразличном пространстве – оно ведь не абсолютно безразлично, оно безразлично с точки зрения нашей проблемы – общие значения. Есть выражение лица (общечеловеческое в жизни), выражение глаз, красота или безобразие. Нечто, так сказать, имеющее смысл, но в смысле общих актов. Красота может быть и у A, и у B, и у C. Такое выражение лица может быть у одного человека, у третьего, четвертого, миллионного – все, что имеет значение в смысле общих актов, которые заданы словами. То есть описанием. Забегая вперед, я маленькую ниточку вам дам, которую сейчас не могу развернуть. Все эти явления безразличны, потому что они неиндивидуализированны. Они имеют значение в смысле общих законов или общих актов. За ними нет индивидов. А для Сен-Лу Рахиль уникальна. Ее лицо – носитель не каких-то общих событий в смысле значащих, общих актов, а каких-то совершенно уникальных, которые, кстати, мы называем словом «шарм». Шарм есть нечто, что присуще только индивиду и что невыразимо. То, чего нельзя воссоздать путем сочетания общих слов или общих значений. Как бы вы ни описывали, а описание всегда будет в общих словах, вы никогда не передадите шарма. Нужно почувствовать шарм. Значит, мы установили, что нечто не имеет значения само по себе – в смысле: «общее значение» не существует в пространстве событий. Это так же, как – и даже Пруст эту метафору приводит – «пустое лицо» в кубистской живописи. Ведь не случайно в кубистской живописи вдруг появляется устойчивый образ, который проходит через очень многие произведения в XX веке: овал человеческого лица, не заполненный никакими чертами. Допустим, что для Марселя Рахиль – кубистический овал, не заполненный никакими чертами. Это уже, конечно, абстракция. Если на лицо женщины смотрит Марсель, который видит только общие значения, то он не видит лица, Для кубизма лицо не есть общее значение. Я, кажется, сложно выразился. Повторяю этот ход: живописец хочет нам сказать, что если мы видим лицо в общем смысле слова (ведь все носы, хотя они различаются, есть носы, как все глаза – глаза), то мы ничего не видим. Мы не видим лица, если это видим. То есть живопись – знак чего-то, чего мы не видим…

Итак, я сказал: пространство событий и пространство безразличное. В одном находится Сен-Лу, а в другом – Марсель. На точке соприкосновения этих пространств – лицо Рахиль. В пространстве Сен-Лу оно заполнено, но (мы как раз об этом в прошлый раз говорили) нас, и Сен-Лу тоже, то есть того, кто находится в небезразличном пространстве, должно интересовать, что есть на самом деле. Потому что судьба Сен-Лу невидимыми путями и невидимыми ниточками будет сцепляться в колесиках механизма реальности, а не в колесиках механизма его собственных представлений. Ведь из реальности придут последствия того, что Рахиль именно такова. Не такая, какой ее видит Сен-Лу. Я уже говорил вам: установить, что есть на самом деле. И все дело в том, что получить смысл, установить, что есть на самом деле, нам удается, если мы построим для этого текст. А литература как частный случай текста есть часть нашей жизни; для того чтобы узнать, что есть на самом деле, мы должны что-то сделать. В данном случае: построить текст, который породит истину. Что значит – породить истину? Придать смысл разрозненным частям информации или событий. Скажем, Сен-Лу не может узнать истину о Рахиль, потому что он не может посмотреть на нее глазами Марселя. Или, выразим это иначе: он не может этого сделать, то есть не может узнать, потому что он находится в этой точке пространства, а не в другой. И беда в том – почему речь и идет о тексте, который принесет нам истину, – что это пространство разделено. Нельзя одновременно держать вместе точку, из которой смотрит Марсель, и точку, из которой смотрю я, если я – Сен-Лу. Они разделены. Здесь вот – собрание предметных видений, того, что видят все, потому что Сен-Лу видит ведь те же самые черты (в физическом смысле слова), что и Марсель, просто для него смысл один, а для Марселя – другой. Дело в том, что это разделено и не может соединиться. А текст есть то, что соединяет, – в действительности написание литературного текста не есть занятие, отдельное от жизни; на примере Набокова я говорил вам: само построение какой-то условной, воображаемой конструкции впервые придает логику тому, что ты разделенно видел в своей жизни, и по этой логике ты узнаешь, что в действительности твой друг – любовник твоей жены. Я брал это как частный пример того, чему послужило написание текста. Или конструкция – можно текст не написать, можно держать его в голове. Но я имел в виду под текстом, в данном случае под литературным текстом, какое-то явление, событие, которое строится для того, чтобы что-то впервые получило осмысленный вид. Чтобы все стало на свое место. Скажем, я видел какое-то выражение лица моей жены, я видел, вернее, слышал какую-то интонацию в голосе моего друга или встретил их на улице вместе – все это я мог приписать самым различным причинам, никакого отношения к действительности не имеющим. Так же как Эдип свое действие, состоящее в убийстве отца, приписывал дурному характеру случайного путника. Какие-то слова, оскорбительные (или показавшиеся оскорбительными), сказанные им, – они же есть какие-то события. Есть еще какие-то другие события, они разрозненны, имеют какую-то только внутреннюю связь, которую я как раз не знаю. Поэтому Пруст очень часто говорит о том, что некоторые воображают себе такую психологию (или некоторую литературу; эти вещи взаимозаменимы в данном случае), которая была бы своего рода «наукой» о логике эмоций. Или эмоциональной логикой, логикой сентиментов. В данном случае «логика» – не в смысле силлогизмов и правил вывода, что обычно называется логикой, а в смысле того, что все отдельные части имеют смысл и не рассыпаются. Вот эти части можно назвать собранием. Я не случайно называю «собранием», ибо это русский эквивалент греческого слова «логос». Набор всего относящегося к делу. Все относящееся к делу обладает логосом, который мы можем, как говорили древние греки (Гераклит в данном случае), слышать или не слышать. Вот мы слышим 2 и 2, но мы не выводим 4; я говорил вам, что основная ситуация человека – когда он имеет дело с уже существующей истиной, в том числе о нем самом, но не видит ее. То есть он видит 2 и 2, а вот за пределами человеческих сил находится операция 2 х 2 = 4. Не совершается эта операция. Для совершения этой операции нужен какой-то орган.

Так вот, когда я говорю «текст», я имею в виду фактически не литературный текст в традиционном смысле слова, а орган, то есть что-то, посредством чего мы видим. Естественно, орган отличается тем, что он естественным образом, без нашего усилия, видит то, что он видит. Орган естественным образом производит то, органом чего он является. Скажем, глаза производят зрение – и вот представьте себе такие мысли или состояния, которые производились бы текстами как органами. Нечто – посредством чего мы видим. Скажем, яблоки Сезанна – ведь ясно, если призадуматься, что живопись Сезанна вовсе не изображает яблоки. Если мы видим то, что нарисовано у Сезанна, это означает, что мы видим этими яблоками. То есть они становятся нашим органом, посредством которого мы видим то, чего не видим нашими глазами. Там не яблоки изображены, там построена конструкция, посредством которой мы видим что-то, чего мы не видим вовсе, глядя на яблоки, висящие на деревьях. Значит, когда я говорю «текст», я не имею в виду изображение. Я имею в виду не изобразительную сторону текста, а какую-то другую. И сейчас давайте нащупывать эту другую сторону. Мы говорим: текст есть нечто, что мы читаем. А я предлагаю вам другое. Текст есть нечто, посредством чего мы читаем что-то другое. Текст есть нечто, посредством чего мы читаем событие. «Яблоки» Сезанна есть яблоки, посредством которых мы видим что-то, чего бы мы не видели без этой конструкции. В данном случае конструкция романа может позволить увидеть мне (как в случае Набокова), что все явления имеют логику, если я предположу, что мой друг – любовник моей жены. Предположил – и все стало на свое место. Все – я услышал логос. То есть то, что говорит собрание. «Два» и «два» говорят «четыре». А я ведь говорил, что можно и не услышать этого. По той простой причине, что заставляет меня сказать «четыре». Назовем это: внутренний смысл, внутренняя логика, – так что все стало на место. Вот нечто, что заставляет меня сказать: так есть на самом деле, – это логос, услышанный мною. Но вматериальных частях логоса нет ничего, что само по себе говорило бы нам – «два» и «два», каждое в отдельности, – что сумма этого «четыре».

И вот здесь мы пришли к очень сложному пункту, который резюмирует то, что мы в прошлый раз говорили. Дело в том, что логос означает: должно быть так, мир так устроен, хотя этого мы не видим. Я не вижу, что мой друг – любовник моей жены. Все, что я вижу, имеет или может иметь другие объяснения. Подчеркиваю: все, что явижу, может иметь другие объяснения. И чаще всего мы склоняемся именно к этим другим объяснениям. Они видны. Я встретил спешащую, взволнованную жену на улице, и я с готовностью, чтобы не дай Бог не подумать, принимаю объяснение – она спешит к портнихе, хотя явно степень волнения на лице никак не объясняется банальным визитом к портнихе, но я готов это принять. Что я хочу этим сказать? Во-первых, должно быть так, мир так устроен, такое строение ситуации, логос ее, то есть все стало на место, если принял; во-вторых, того, что я принял, я не вижу. Это ведь не предмет, это – логос. Это не есть «два» и «два», а нечто, что заставляет меня сказать «четыре». И, в-третьих, самое главное, может быть, для нас – это страшно. Все в нас бунтует и сопротивляется, восстает против того, чтобы сказать: это так. Очень большое мужество нужно иметь, тем более большое, что оно беспредметно, недоказуемо, хотя только так может быть по смыслу, но доказать ведь этого нельзя. И поверить в это невозможно. В каком смысле? В психологическом смысле, человек сопротивляется. Вы знаете, существует такой психологический закон, что самый эффективный способ врать – это говорить правду, но в такой ситуации, в которой почти что исключено (как говорят грузины, нет варианта), чтобы в нее поверили. Приведу пример, иллюстрирующий пример того, что я хочу сказать, и того, каково устройство взгляда Пруста и вообще философского взгляда. То есть за мелочью увидеть – телескопом – закон. Или увидеть крупное (философ обращает внимание, а мы не обращаем внимания; иногда, обратив внимание, мы спасаемся, а не обратив внимания, погибаем). Скажем, женщина находится в комнате гостиницы с любовником и по какому-то делу звонит мужу. Муж ее спрашивает: «Где ты?». Она отвечает: «С любовником». Какова его реакция? «Ну что ты вечно какие-то глупости говоришь…» – он не поверит. А она сказала правду. Вот весь тот комплекс, в силу которого муж не поверил, назовем психологией. То есть мы не видим именно потому, что мы психологичны. А если бы мы не были психологичны, то есть – на философском языке – были бы онтологичны… как у Пруста часто бывало: когда есть феномен так называемой непроизвольной правды, он имеет мужество поверить в то, что есть в мире только акт этого же мужества. Другого содержания нет. Если бы муж поверил… – это был бы чистейший акт мужества; акт, противоречащий человеческой психологии. Следовательно, то, что я условно называю текстом, имеет антипсихологический заряд. Повторяю – то, что я называю текстом, то есть то, что мы вынуждены строить, чтобы оно породило бы смысл. Потому что смысл не порождается психологией – психология как раз противоречит логосу, не допускает, чтобы в нас действовало нечто, что заставляет нас сказать «дважды два – четыре», хотя, когда человек тебе говорит: «Я в комнате с любовником», – это и есть «дважды два – четыре». У Пруста есть такое словосочетание: единственная реальность. (А мы ведь только о реальности и говорим, да? Мы сказали, что путь к реальности лежит через текст.) Он говорит так: единственная реальность – та, которую мы думаем. Вспомните, мы очень часто думаем правду, только выбрасываем ее из головы, потому что боимся ее. И вот Пруст как бы говорит нам, что как раз то, что мы думаем, и есть правда. Здесь слово «думаем» имеет значение, потому что думаем, а ведь не видим. Потому что то, что мы думаем, есть то, что придает смысл; то, в силу чего десять вещей, двадцать вещей, тысячи вещей могут держаться вместе. Связаны, становятся на место. Но само «думаемое» в виде отдельного предмета не существует. Пруст пишет: тысячи ревностей и каждая из них правда. Ревность – не одна; она расположена в том разделенном пространстве (о котором я говорил), где есть исключения точек, – нельзя быть одновременно в двух точках, нельзя одновременно смотреть глазами Сен-Лу и глазами Марселя, если ты оказался в точке, с которой ты смотришь глазами Сен-Лу. Мы ведь не одну любовь к женщине испытываем, а тысячи разновидностей любви, расположенных в тысячах событий, в разных пространствах и временах. И там же существуют тысячи ревностей. Так вот, Пруст говорит: мы ведь не замечаем, что все эти тысячи ревностей думали правду. То есть мы предполагали «плохое», условно так выразимся. Но реальность не может быть плохой, она есть то, что есть, – если мы не инфантильны, конечно. Тогда реальность – или плохая, или хорошая.

Значит, реальность – это то, что мы думали и что и есть правда. Единственная реальность – та, которая подумалась, которую подумали. И которую, как выражается Пруст, смягчает, например, присутствие. Присутствие любимой женщины, о которой ты мыслью знаешь правду, но ее несомненное, реальное, с ее очарованием, присутствие смягчает правду и оттесняет ее куда-то очень далеко. Присутствие есть один из механизмов эмоционального и духовного рабства; оно помогает нам не видеть правды. Так же как наш страх, скажем, помогает не увидеть реальность прямо перед собой. Следовательно, что я хочу сказать? То, что мы мыслью узнаем – а мысль ведь должна родиться, я показал, что она рождается не писхологией, а какой-то конструкцией; но то, что рождается, – этого нет. Есть все остальное, объяснимое иначе, а того, что мы думаем, – этого нет. Короче говоря, мы оказываемся в ситуации, что – я выражу ее так – мы должны видеть и верить больше тому, чего нет, чем тому, что есть и что мы видим. Повторяю, вся проблема в том, что то, чего нет, как раз это мы должны видеть и верить этому больше, чем тому, что есть. Тем самым, этой закрученной фразой, я объяснил, казалось бы, кристально ясную, но обманчивую в своей ясности, фразу из Евангелия: «Веруйте в Свет, да будете сынами Света». Здесь две опоры. Первая: «Веруйте в Свет». Именно вера требуется, потому что Его-то нет. Он есть только на одно промелькнувшее мгновение. Его нет. Значит, нас обязывают верить в то, чего нет. И, как я сказал, верить в это больше, чем в то, что есть. «И будете сынами Света» – второй аккорд. То есть будете сынами того, чего не видите, но во что верите. А я уже говорил, что верите силой построения конструкции текста. Не психологии. Значит, вы рождаетесь – из чего? в этих своих мыслях? Из синтаксиса (помните, «синтаксис молнии»). Или из формы. Логос есть нечто формальное. Флобер говорил, что идея (какое-то содержательное состояние в вашей голове) есть нечто существующее в силу формы. Вот поди и пойми. Можно это назвать формализмом. Но в действительности не об этом речь идет, и никакого здесь нет формализма. Конечно – только силой формы, а ведь то, что я думаю, и то, чего нет, может быть только формальным. Когда я сказал: придать смысл, придать логос – логика ведь есть нечто формальное по содержанию, – то это значит, что все элементы этого содержания, как выражаются англичане, могут быть explained away. Могут быть отобъяснены. То есть в нашей жизни действует психологический закон: когда мы процедуру объяснения применяем как нечто, посредством чего мы избавляемся от того, что надо было бы объяснить. Или как нечто, посредством чего мы умудряемся не увидеть того, что должны были бы увидеть. (К портнихе шла она… – пример отобъяснения; более сложные есть отобъяснения.) Приведу социальный пример; он показывает, как функционирует наше мышление, когда мы психологичны. Это происходило в 50-м году, я тогда окончил школу в Тбилиси, уехал в Москву, в университет, и попал в неожиданную для меня ситуацию очень интенсивной комсомольской жизни, что было каким-то непонятным мистическим событием для тбилисского школьника; я вообще не понимал, что происходит, как можно сидеть на этих собраниях, коллективно ходить в кино и т.д. Полная мистерия. И, естественно, я часто оказывался предметом проработок. И вот я помню, отвратительная была зима в Москве, мокрая и слякотная; мы идем по улице Горького, и рядом со мной комсорг нашей группы. А я даже на улице оказался предметом очередной такой комсомольской проработки. И вот во время возвышенных речей моего приятеля к нам подходит мальчишка лет десяти, нищий, и просит подаяние. Нормальный человек, увидев нищего, не станет думать, что на самом деле он гораздо богаче тебя. Ты видишь реально. Но мой приятель этого мальчика не видел, он его не воспринял, поскольку он не был событием в его пространстве. Почему? По одной простой причине: этот мальчишка уже занимал место в его теоретической иерархии общества. Какое место? – Мы сейчас находимся на первом этапе коммунизма, и на этом этапе есть разница между людьми. Одни беднее, другие богаче, и поскольку мальчик уже был отобъяснен, можно было его не видеть. То есть – в свое сознание, в свою способность волноваться и переживать – не допустить событие, которое происходит у тебя на глазах (оно ведь физически происходит, а ты его не видишь). Есть какие-то магнитные поля, в которых мы можем находиться и видеть что-то вне этого поля или можем не видеть. Поле разворачивает наши мозги таким образом, что мы видим или не видим. Хотя, казалось бы, нельзя не видеть. Ну как можно не видеть страдающего, замерзшего, нищего, голодного мальчика? Оказывается, можно – не видеть. (Теперь попробуйте перенести эту структуру на гораздо большее число всех житейских случаев – на чтение нами книг, любви, ненависти и т.д. Вот видите, как мы далеко уходим, занимаясь Прустом. Я, казалось бы, отдаляюсь от него, но на самом деле я иду по Прусту почти текстуально.) Значит, я закрепляю: есть состояния, называемые нами идеями, которые существуют силой формы. А форма, как вы знаете, конструктивна, то есть она строится. Формы сами не бегают, формы рождаются жизнью, но формы создаются и людьми. В том числе они изобретаются в искусстве, в литературе.

Теперь пойдем дальше. Да, я один момент упустил, а он довольно-таки важен. И так дело сложно, но еще один осложняющий момент есть во всей этой ситуации магнитных ловушек или конструкций, в которых мы живем. Есть конструкции, которые не позволяют нам видеть (конструкция моего приятеля), есть конструкции, позволяющие видеть; назовем их конструкцией Пруста. Или – я приводил вам пример Сезанна – яблоки, посредством которых мы видим. Текст, посредством которого мы читаем наш опыт. И в этом чтении опыта, которое антипсихологично, то есть направлено против основных тенденций нашей психики, нашей психологии как человеческих существ, есть еще одна загвоздка. Во-первых, пометим следующее: ведь я не вижу, чтобы избежать страха, то есть избежать того, что я боюсь – а истина есть то, чего я боюсь, – ее увидеть, и потом я даже забываю в силу слоистости нашей психической жизни, что я не видел ее, потому что боялся, потом уже, на следующих этажах, исчезает даже сознание того, что я избегал истины из-за страха. Эти психологические механизмы надежды – мир ведь водит нас за нос, в том числе и психологическим механизмом надежды: завтра все исправится, дом, по которому прошла трещина, каким-то чудом можно будет отремонтировать, – так вот, беда в том, что эти психологические механизмы прекрасно аккомодируются – не ассимилируются, а аккомодируются, то есть не противоречат нашим логическим операциям, операциям рассудочного мышления. Операции рассудочного мышления вполне уживаются с психологическими механизмами (механизмами страха, надежды и т.д.; отобъяснение – это тоже механизм). И вот все операции нашего прикидывающего мышления (назовем их логическими) – мы что-то наблюдаем, описываем, делаем выводы – уживаются с психологическими механизмами и не противоречат им. Мы можем мыслить, то есть совершать логические операции, так и оставаясь в этой ирреальности, не приходя к реальности. Сама по себе логика (в смысле логических операций рассудочного мышления) не выталкивает нас на путь истины. Того, что есть на самом деле. В этом смысле можно сказать, что наша реальность имеет структуру сновидения. Это тоже одна из проблем Пруста. Он говорил, что нечто, что мы называем жизнью, – разорвано, беспорядочно, вызывает непонятные боли, непонятные радости и больше похоже на сновидения. Жизнь наша – как сон. Действительно, то что мы называем реальностью, чаще всего имеет структуру сновидения. В каком смысле? Какова структура сновидения? (В упрощенном, конечно, виде, я не берусь претендовать на то, что это вещь действительно проста и мы ее понимаем.) Есть такой закон сновидения: по содержанию своих видений сон строится таким образом, чтобы эти видения позволяли нам не проснуться; сон как бы имеет структуру отобъяснения. Скажем, звонит будильник, я не хочу проснуться, и в короткие мгновения, когда еще звучит звонок (в действительности короткий, а во сне он кажется длинным), сон разыгрывает целую сцену, которая придает такой смысл этому звуку, что этот смысл позволяет мне не проснуться. И вот то, что мы называем реальностью, чаще всего состоит из таких представлений, из таких образов и состояний, которые позволяют нам спать дальше. В данном случае слово «спать» означает не знать и не видеть реальности. И в этом смысле реальность имеет структуру сновидения. Жизнь есть сон – в этом смысле слова. Вот такая психологическая закавыка. Более того, здесь есть еще одна проблема, на которую хочу обратить ваше внимание.

Фактически мы сказали, что форма, текст есть нечто, что должно быть построено, чтобы конструктивно породить во мне какое-то понимание, потому что это понимание естественным психологическим путем породиться не может. В частности, для порождения такого рода состояния понимания служат литературные тексты. Или текст жизни. Например, образ и жизнь Христа есть текст, посредством которого мы можем (или не можем) читать наш жизненный опыт. Текст организовал какой-то логос, в пространстве которого события получают осмысленный и связный вид, а не рассеянный и рассыпанный. (Иногда религиозная метафорика может помочь нам понять законы нашей жизни и устройство нашего сознания.) Так вот, все это фактически означает следующую вещь: нечто производится в нас (нечто – наше понимание) не нами, произвольно, как психологическими существами, а силой какого-то закона – силой формы. Скажем, идея существует силой формы. И вот Пруст пишет – теперь все эти вещи мы должны связать вместе – о Сен-Лу: «… все, что он узнал бы о Рахиль (то есть если бы Марсель ему сказал: послушай, я видел Рахиль в доме свиданий, она там продавлась за двадцать франков; но вся закавырка состоит в том, что Сен-Лу этого не воспринял, этого знания для него не существовало; все эти сведения – «он узнал бы» – назовем знанием, и я хочу сейчас показать вам, что знание есть одна из таких вещей, которые в эту точку, в это пространство не проникают; поэтому нам эта точка пространства будет важна, ее свойства мы должны описать, чтобы понять самих себя), – не заставило бы его сойти с дороги, на которой он находился и на которой это лицо (лицо Рахиль) являлось ему через мечтания, которые он порождал». Вот это важный психологический момент для всего нашего движения по тексту Пруста. Истина, казалось бы, существует – Пруст говорит: если бы ему сказали, то есть если бы ему было сообщено это как знание, – это «не заставило бы его сойти с дороги, на которой это лицо являлось ему в облаке мечтаний, им же самим порожденных».

Поиск по сайту: