ВО ДВОРЕ 7 страница

– Ты отвратительно выглядишь, – говорит он. – Ступай выспись, поешь, приведи нервы в порядок и возвращайся.

В голосе раздражение – я и мои страхи его достали. Должно быть, они видны невооруженным глазом.

– Иди, – повторяет Янус. – Все устали. Завтра выходной. Я разрешу тебе зайти к нему.

– Не выйдет, – терпеливо объясняю я. – Был бы рад послушаться, но не могу. Пока не увижусь с Лордом, я не могу ни спать, ни есть, ни смотреть в глаза нашим. Не могу вернуться ни с чем и завалиться в кровать. Я не сделал того, что должен был сделать – неужели вы не понимаете?

– Я должен потакать тебе в твоих капризах?

– Это не каприз. Вы это прекрасно знаете.

– Он должен от вас отдохнуть. Ему нужен покой. Ты в своем истеричном состоянии только навредишь ему.

– Покой у него будет там, куда вы его отправите. И навредят ему там намного больше. Знаете, как здесь говорят о тех, кто ушел из Дома? Как о покойниках. А вы не даете мне побыть с человеком, который скоро для нас умрет.

Янус слезает со стола. Трет лицо, длинный и сутулый, больше, чем когда-либо, похожий на того себя, каким его изобразил Леопард.

– Знаешь… – говорит он, – если ты просидишь в моем кабинете еще немного, я, пожалуй, не смогу больше оставаться тут один. Мне станет мерещиться бог знает что, пока я окончательно не уверюсь, что это и впрямь страшное место. Не знаю, как ты этого добиваешься, но с этим трудно бороться.

– Я не добиваюсь, – говорю я. – Я так чувствую.

– Пойдем, – он открывает дверь и придерживает ее для меня. – Мне дороги мой кабинет и мое душевное спокойствие. Поэтому чем быстрее ты отсюда уберешься, тем лучше для нас обоих.

Я встаю.

– Так вы меня к нему пустите?

– Мы идем туда. Как, по-твоему, должен я спросить, хочет ли он тебя видеть?

Идем по Могильному коридору. Он шагает – длинный, как белая башня, я еле волочу ноги, поспевая за ним. Меня можно свернуть в жгут и использовать вместо половой тряпки. Конечно, я добился своего, но для самого главного, ради чего все затевалось, уже не осталось сил. Сворачиваем в боковой коридор. Задержавшись у длинного непрозрачного шкафа, Янус вытаскивает из него халат и бросает мне:

– Подожди здесь. Сейчас вернусь.

Я жду, рассматривая композицию из кактусов в розовых горшочках, подвешенных на проволочной конструкции, чем-то напоминающей паутину. Еще одну. Этот коридорный аппендикс, выстланный белым линолеумом, сверкает под лампами, гордо демонстрируя главное качество Могильника – стерильность. При желании с него можно есть. Но я всего лишь сажусь на пол и прислоняюсь к стене. И привожу в порядок расшатанные нервы простым внушением. «Ты не пациент, ты здесь проездом. Пробегом. Ты уйдешь, когда вздумается. Помни об этом и терпи».

Когда-то давно в статье о Могильнике я расковырял слово «пациент». Препарировал его, разложил на микрочастицы. И пришел к выводу, что пациент не может быть человеком. Что это два совершенно разных понятия. Делаясь пациентом, человек утрачивает свое «я». Стирается личность, остается животная оболочка, смесь страха и надежды, боли и сна. Человеком там и не пахнет. Человек где-то за пределами пациента дожидается возможного воскрешения. А для духа нет страшнее, чем стать просто телом. Поэтому Могильник. Место, где отмирает дух. Страх, которым пропитаны здешние стены, неистребим. В детстве я не понимал, откуда взялось это название. Старшие оставили его нам в наследство вместе со своим ужасом перед этим местом. Чтобы до него дорасти, потребовалось время. Много времени и страшных потерь. Подрастая, мы как будто заполняли нишу, вырубленную до нас, но по нашей мерке. Пока не заняли ее целиком. Пока не поняли смысл всех названий, придуманных когда-то, и не повторили почти все действия, уже проделанные. Даже безобидный «Блюм» был чьим-то праправнуком, целиком наше детище – и повторение старого. Я не сомневался: если найти номера его предшественников и покопаться в них, всплывет не один крик ненависти к Могильнику, аналогичный моему.

Янус выходит и кивает на дверь:

– Можешь войти. Через четверть часа зайду и проверю, как на него действует твое присутствие. Если он будет расстроен, ты здесь больше не появишься.

– Спасибо, – говорю я и вхожу.

Белизна кафельных стен слепит. Палата крошечная, одноместная. Окон нет. Лорд сидит, укрытый до колен, в уродливой серой пижаме с завязками у горла. На тумбочке рядом с кроватью – поднос с тарелкой овсянки и стаканом молока. Нелепая пижама Лорду к лицу, как, впрочем, все, в чем мне доводилось его видеть. По теории Табаки, Золотоголовый останется красив, даже если его вывалять в дерьме, а уж какие-нибудь живописные смола и перья сделают его просто неотразимым. Человек, непривычный к Злому Эльфу, в его присутствии теряется, погребенный под кучей комплексов. Привычный и очень голодный может отвлечься тарелкой овсянки. Как это происходит со мной.

Она прекрасна! В тарелке с каемкой из мелких розовых цветочков, с золотистой лужицей масла по центру, нежно-бежевая, уже подернувшаяся застывшей корочкой, но явно еще теплая… как раз в меру. Гляжу как загипнотизированный, умирая от желания наброситься, с чавканьем и урчанием вылизать тарелку начисто, с хлюпом втянуть молоко, упасть и уснуть. Смешно, но чем отчетливее я себе это представляю, тем мне голоднее. Даже ноги начинают подкашиваться. Еще немного – и я свалюсь замертво. Лорд удивленно таращится.

– Привет, – бросаю ему, не отрывая взгляда от овсянки. – Как дела?

Да. Явно, что-то не то несу. Какие у него могут быть дела? Дурацкий вопрос. Но надо же было что-то сказать.

Лорд кривит губы.

– Какие дела? О чем ты?

Молчу. Тупо и безнадежно. Овсянка остывает. Лорд смотрит хмуро.

– Ты случайно не голоден?

Вежливый вопрос. Как это мило с его стороны!

– Случайно – очень да!

– Тогда, может…

Дальше не слушаю. Коршуном падаю на овсянку и истребляю ее. Кажется, все-таки ложкой, потому что по окончании трапезы обнаруживаю ее торчащей в зажиме правой грабли. Правда, черенком наружу, так что не совсем понятно, как я умудрился с ее помощью есть. Но это уже мелочи. Все еще трясясь от жадности, чудом не задохнувшийся, обессилено опускаюсь на край кровати.

– Спасибо, Лорд. Это звучит банально, но ты спас мне жизнь.

Подбородок Лорда вздрагивает.

– Я заметил. Извини, это бросается в глаза.

До меня потихоньку начинает доходить юмор ситуации. Предполагаемый утешитель и ободритель явился измордованный, безумными глазами уставился на овсянку и слопал ее, едва дождавшись приглашения. Сожрал обед больного.

– Да. Нехорошо получилось, – признаю я.

Лорд начинает хохотать. Я тоже. Смеемся до слез, истерично, как пара психов. Я даже начинаю опасаться за овсянку, но до этого дело не доходит. Веселье обрывается так же внезапно, как началось. Лорд мрачнеет.

Неприятная пауза. То, чего я опасался с самого начала. Между нами вырастает щит. Обитый железными бляшками, с фамильным гербом – двухголовым вараном-переростком, на фоне трех ярко-красных полос.

– Какая сука?.. – начинает Лорд тоном, от которого на гербе появляется четвертая красная полоса: «Склонен к насилию, опасен, нуждается в строгой изоляции».

– Черный, – поспешно перебиваю я, пока красных полос не стало пять или даже, не приведи господь, шесть. – И не смотри на меня так. Я тоже виноват. Надо было получше к нему принюхаться, когда он вдруг вызвался посидеть с тобой. Если тебя это хоть немного утешит, я его чуть не отправил на тот свет.

– А он – тебя, – усмехается Лорд.

– Куда ему.

Еще одна пауза. Лучше бы он ругался. Молчать этот тип умеет до жути выразительно. И долго. Так что мы сидим и молчим, а тишина сгущается вокруг душным облаком. Нечто странное присутствует в ней. Лорд скорее растерян, чем зол. Возможно, это результат лечения, а может, и что-то другое.

– Что теперь со мной будет? – спрашивает он, когда я уже расстался с надеждой продолжить разговор.

– Не знаю. Как повезет.

Не слишком честно, но не говорить же, что шансов практически нет. Я бы и не смог. Лорд, тем не менее, сникает, как будто я сказал все как есть.

– Дерьмо, – шепчет он. – Надо же было так вляпаться…

Я молчу. Собственное бессилие пожирает меня. Скоро останутся одни кости. После смерти Волка довольно знакомое чувство. В свое время оказалось, что я вполне могу с ним жить. Теперь мне придется пройти через это вновь, утешаясь тем, что бывало и хуже. По крайней мере Лорд останется жив.

– Слушай, – говорит он. – Ты пил когда-нибудь «Дорогу»?

– Нет. Даже не пробовал. Ни «Дорогу», ни «Белую радугу», ни «Четыре ступеньки».

Лорд глядит странно. Его распирает от желания что-то рассказать, и вместе с тем он боится это делать.

– А ты поверишь, если я скажу, что попал черт знает куда и прожил там не меньше четырех месяцев?

Спрашивает – и отводит взгляд. Пальцы терзают край одеяла, губы кривятся в усмешке, как будто я уже разразился протестующим квохтаньем, перекрестился граблями и упал в обморок.

Верю ли я? Смотрю внимательнее – и замечаю то, что должно было броситься мне в глаза сразу, не отвлекись я овсянкой. Он выглядит старше. Исчезли последние следы юношеской пухлости, нежный овал лица как будто сточили. Лицо стало жестче. Теперь уже не скажешь, что ему нет двадцати. Неопределимость возраста – основная примета прыгуна – проступает в нем так отчетливо, что остается только выругаться. Не разглядеть такое может разве что Черный.

Мое возмущение, должно быть, заметно невооруженным глазом, потому что Лорд усмехается еще презрительнее:

– Ну да, конечно. Теперь ты тоже думаешь, что я спятил.

– Я думаю, что спятил сам. Что мне давно пора на свалку! Господи, не разглядеть прыгуна с двух шагов! Каким же надо быть идиотом!

Он недоуменно моргает:

– Что случилось, Сфинкс?

Беру себя в руки. Какого черта я сюда приперся? Уничтожать чужой ужин? Страдать от сонливости, ничего вокруг не замечая, а заметив, после того как ткнули носом, ругаться? Человек поделился со мной самым сокровенным, и как я на это реагирую?

Закрываю глаза. О некоторых вещах не принято говорить прямо, но когда уже испортил все, что мог, надо за это расплачиваться.

– Это была заброшенная местность, – говорю скороговоркой, не открывая глаз, – раздолбанная трасса, вокруг – поля, изредка попадаются домики. Большая часть заколочена. Из основных примет… ну разве что закусочная. Она торчит где-то там на обочине. По-моему, на нее выходит каждый второй прыгун. Некоторые натыкаются и на заправку, но реже…

Кружится голова. Совсем чуть-чуть, но это тревожный признак.

– Извини, Лорд. Об этом нельзя долго говорить. Я не знаю, что было с тобой потом, и куда ты попал, но дорога на «ту сторону Дома» для всех начинается одинаково. Почти для всех. Я угадал?

Перестаю жмуриться. Глаза Лорда заняли поллица. Как у лунатика, которого внезапно разбудили. Самое время явиться Яну и встретить его безумный взор. Беспокойно озираюсь на дверь.

– Все, Лорд. Соберись. Ты ничего не слышал. Оставь в покое одеяло, сосчитай до ста, выпей молока. Ян обещал зайти. Будешь так дико таращиться, тебя нашпигуют таблетками и запакуют в смирительную рубашку.

Лорд судорожно кивает, изо всех сил пытаясь последовать моему совету. Кажется, даже считает до ста. Выражение лица, во всяком случае, соответствующее. Дойдя, по моим прикидкам, до восьмидесяти шести, он не выдерживает:

– Ты же никогда не пил ничего такого! Откуда ты знаешь?

– Дом – странное место, Лорд, – говорю я. – Здесь у людей похожие глюки. По крайней мере начинаются они похоже. И вовсе не обязательно что-то пить или жевать. Я даже думаю, что если какую-нибудь из смесей, над которыми у нас колдуют так называемые «знатоки», вынести в наружность и кого-нибудь там угостить, ничего особенного не случиться. Ну, может, живот поболит. Ни в чем нельзя быть уверенным, конечно, но мне так кажется. Возможно, я ошибаюсь.

– Так это не я спятил? – уже спокойнее уточняет Лорд. – То есть не я один.

– Последнее утверждение ближе к истине, – соглашаюсь я.

Тут наконец появляется Янус. Лорд старательно изображает безмятежность. Я выпрямляюсь, сердобольный и участливый, как бабушка, дорвавшаяся до любимого внучка.

– Как вы тут? – интересуется Ян. – Еще не деретесь?

Мы дружно протестуем. Посмотрев на поднос с опустевшей тарелкой, Ян удовлетворенно кивает.

– Можешь остаться еще ненадолго, – говорит он мне. – Полчаса, не больше.

Ян исчезает.

Теперь можно торчать в палате Лорда хоть до завтрашнего утра, никакие Паучихи не явятся, чтобы меня отсюда вытолкать.

– Дай сигарету! – клянчит Лорд, как только за Янусом хлопнула дверь.

Лезу граблей в карман. Она там благополучно застревает и копошится как глупое насекомое, безо всякого толку. Лорд притягивает меня к себе, освобождает бедную конечность и достает сигареты. Зажигалку мы находим в другом кармане. Я слезаю с кровати и сажусь на пол спиной к тумбочке. Дружно затягиваемся. Лорд – жадно. Я – обреченно.

– Расскажешь?

Должно быть, сверху мои покачивания лысиной выглядят особенно удручающе.

– Прости. Не могу. Об этом не говорят.

– Я почему-то так и думал. Законы Дома, чтоб их все перезабыли, так?

– Никаких законов. Все получается само собой. Я, например, не суеверен, но вполне может статься, что если я сейчас начну делиться с тобой впечатлениями, мой следующий визит «на ту сторону» закончится не очень хорошо. Правда, я в те края не собираюсь, но кто может знать? О таких вещах никто ничего толком не знает. А болтать о том, чего не понимаешь, не стоит.

Некоторое время мы молча курим. Линолеум подо мной испещрен следами кроватных колесиков, стены, на метр облицованные белым кафелем, слепят, отражая свет ламп. Я чувствую, что я в неподходящей обстановке, в неподходящем месте и беседую на неподходящие темы. Без сомнения, тема еще не закрыта. Лорд слишком взбудоражен, чтобы притормозить только потому, что я его об этом попросил. Я не сомневаюсь и в том, что так или иначе, рано или поздно мне это выйдет боком. Поясница мерзнет, в позвоночник врезается ручка от ящика на тумбочке, но моя усталость перешла в оцепенение, я просто не в состоянии сдвинуться с места.

– Откуда ты знаешь о других? – спрашивает Лорд. – Все-таки кто-то что-то рассказывает?

Это называется «подкрасться исподволь». Вроде бы, совсем не о том говорим и в то же время о чем же еще? Задираю голову, но вижу только его локоть и сизые струйки дыма. Пепел он стряхивает в тарелку из-под овсянки. Варварство, но все лучше, чем пачкать простыни. Завистливо думаю, что мне в свое время никто ничего объяснять не удосуживался. В какой бы форме я ни задавал свои вопросы. С какого бы конца ни заходил и как бы искусно ни подкрадывался к теме. В моем случае это было бессмысленно.

– Слушай, Лорд, – говорю миролюбиво. – Попробуй ответить на свой вопрос сам. Ты же не Курильщик. Подумай хорошенько.

Метод Слепого. Хотя он бы умер от изумления, услышав, как я его применяю. Он в таких ситуациях выразительно молчал. Мне полагалось расслышать сакраментальное «думай сам» в его молчании, подумать и, придя к каким-либо выводам, держать их при себе. Очень удобно. Доведись Бледному учить кого-нибудь плавать, он просто зашвырнул бы объект обучения подальше в воду и уселся ждать. Единственный продукт такой радикальной системы образования – я сам, и можно только восхищаться моей живучестью.

Пока я мысленно поминаю годы своего ученичества недобрым словом, Лорда осеняет:

– Ночь Сказок?

– Молодец!

И похвалы в системе обучения Слепого не приветствовались, но я все же не он.

– Знаешь, как она раньше называлась? «Ночь, когда можно говорить». Слишком прозрачно, да?

– Стихи, песни… – бормочет Лорд. – Кто-то мог проговариваться спьяну. Песни нетрезвого Табаки иногда звучат очень странно…

Я поворачиваюсь к нему и кладу подбородок на край постели. Удобная и рискованная поза. Можно невзначай задремать. Лорд никогда мне этого не простит.

– Ну? – спрашиваю сонно. – Еще? У тебя хорошо получается. Про пьяных ты угадал. Про песни тоже. Можно еще в какой-нибудь четверг посетить сборище поэтов в старой прачечной. Вытерпеть полтора часа унылых завываний и узнать что-нибудь интересное. Но это на любителя.

Лорд еще какое-то время размышляет.

– Иссяк, – признается он наконец. – Больше ничего не могу угадать. Разве что кто-нибудь не очень суеверен и говорит на эти темы вслух.

Я понимаю, что он действительно иссяк. Лицо у него усталое.

– Стены, – говорю я, сжалившись. – Ты читаешь все, что на них написано? И никто не читает. Кроме тех, кто знает, что ищет и где смотреть. Вот ты картежник. Ты знаешь, где проставляются результаты игр – правильно? Некартежники их и за год не найдут.

Лорд хватается за голову:

– Конечно! Какой я идиот! Я сам сто раз…

Все. Ближайшие пару дней мы будем лицезреть прилипшего к коридорным стенам состайника. И отскребать его в обеденный перерыв. Я вдруг спохватываюсь, что, скорее всего, никакой лишней пары дней у него не будет, и эта мысль меня замораживает. Ни стен, ни тем более поэтических сборищ. Я просто забыл об этом, стараясь держаться безмятежно. Перестарался. В груди ноет щемящее чувство утраты. Неуместное в присутствии Лорда, который пока еще здесь.

– Знаешь, – говорю я, – что означает случившееся с тобой? Что Дом взял тебя. Пустил в себя. Где бы ты ни был, ты теперь – его часть. А он не любит, когда его части разбросаны, где попало. Он притягивает их обратно. Так что не все потеряно.

Лорд морщится, вдавливая в многострадальную тарелку окурок.

– Ты сам-то в это веришь? Или просто пытаешься меня утешить?

– Вообще-то я себя пытаюсь утешить. Но еще Седой говорил: слова, которые сказаны, что-то означают, даже если ты ничего не имел в виду.

Он смеется, выуживая из пачки новую сигарету:

– Не знаю, кто такой этот Седой, но раз он что-то такое говорил, я, пожалуй, утешусь. Если вдуматься, «Седой» звучит не хуже, чем «Аристотель». А ты ложись, поспи здесь, если хочешь. Вид у тебя такой, словно ты не доберешься до спальни.

Поспать в Могильнике? Почему бы и нет. Если Лорду не хочется оставаться в одиночестве. Встаю и пересаживаюсь на соседнюю кровать. Их тут две, как нарочно. И вторая тоже застелена.

– Ты прав. Собеседник из меня сейчас никудышный, а до спальни я действительно могу не дойти.

Вытянувшись на койке, заправленной одеялом асфальтового цвета, я испытываю непередаваемое блаженство.

– Спасибо, – шепчу, уже закрыв глаза. – Ты второй раз за день спасаешь мне жизнь.

Он опять смеется.

– Сфинкс, – я так и не понял, сразу он меня окликнул, или мне все же удалось немного поспать, – скажи, а я смогу уходить на «ту сторону» из других мест? Из наружности?

Выкарабкиваюсь из сна, одновременно пытаюсь удержать его, как теплое одеяло, которое с меня стаскивают.

– Что? Не знаю, – собственный голос кажется чужим, он заглушён одеялом, которого нет, – никто не проверял, некому было. И знаешь что… те места не так безобидны, как тебе могло показаться. Среди них попадаются довольно жуткие. Я просто вычислил, что там ты не продержался и двух месяцев…

Я бормочу что-то еще, ведь то, что он спросил – важно, и надо бы объяснить… но наваливается сон, облепляет лицо липкими комьями ваты, которые мешают говорить, и я, незаметно для себя, проваливаюсь в него. В тяжелый, нехороший сон, где человек со стальными передними зубами и лицом, покрытым мелкими шрамами, называет меня «маленьким ублюдком», бьет за каждую провинность и обещает скормить своим доберманам, которых у него пять. Пять тощих, остромордых, невменяемых псов в переносных клетках. В мои обязанности входит их кормежка и уборка за ними, я ненавижу их почти так же сильно, как нашего общего хозяина, а они отвечают мне тем же. Мне тринадцать лет, я беспомощен, одинок и знаю, что никто меня не спасет. Это он приучил меня к пиву. Просто в его чертовом пикапе никогда не было воды…

Просыпаюсь резко, как от пощечины, кажется, даже с криком, и вскакиваю, мокрый от старого кошмара, с отдающимся в ушах хохотом. Утробным «хо-хо-хо», причиняющим почти физическую боль.

В палате полумрак, горит только ночник над кроватью Лорда. Золотоголовый добивает мою пачку, сидя все в той же позе, очень прямой и задумчивый. Запах табака полностью забил лекарственный дух Могильника, теперь его не истребит никакое проветривание.

– С пробуждением, – без особого энтузиазма приветствует меня Лорд.

Я нагибаюсь к постели, еще сохранившей отпечаток моего тела, к влажному пятну там, где покоился мой затылок, и вытираю лоб о шершавое одеяло. Потом иду к Лорду. Кости ноют, словно, пока я спал, кто-то на мне попрыгал, что вообще-то недалеко от истины. Лорд протягивает коротенький окурок:

– Извини, больше не осталось. Делать было нечего. Тут, ужин принесли…

И ничего не сказали про дым и мою дрыхнущую в неположенном месте персону. Красота – страшная сила. Действует даже на Паучих. А на них почти ничего не действует.

Лорд вставляет окурок мне в зажим, избегая смотреть в глаза:

– Ты кричал во сне. И говорил. Жуткие вещи.

Я затягиваюсь, почесывая граблезубцем зудящую бровь под пластырем.

– Могильник на меня плохо действует. Почти всегда. Не стоило здесь засыпать.

– Кто этот человек? Он существует?

Кафельная облицовка стен еле уловимым эхо отражает наши голоса.

– Может быть. На «той стороне». Если его никто еще не прикончил. Давай не будем о нем говорить.

– Давай, – Лорд отбрасывает волосы с лица и наконец смотрит мне в глаза. Как будто видит впервые. – Уже поздно. Тебе, наверное, пора. Если не заперли вход.

Мне действительно пора уходить, но ужасно не хочется оставлять его в месте, где ко мне приходил «стальнозубый». Пусть даже во сне. Лорд напуган, а значит, открыт для любого рода нечисти, которой вздумается его посетить. Хотя не мешало бы запастись едой, сигаретами, прочими полезными вещами и предупредить народ, что я ночую в Могильнике.

– Проверю дверь, – говорю я Лорду – Если заперто, сразу вернусь. Если нет, схожу к нашим. Может, даже принесу чего-нибудь пожевать.

Лорд кивает:

– Давай. Там, снаружи – свет, будь осторожнее.

Машу ему граблей и открываю дверь в белоснежно-голубой коридор.

Ночной Могильник – как замок с привидениями. Ненавижу его синеватый свет, превращающий лица в посмертные маски. Дойдя до поворота, сворачиваю за угол. По обе стороны мое скользящее отражения ловят стеклянные дверцы шкафов. Иду быстро. Здесь негде спрятаться, но я отчего-то уверен, что это не понадобится. И оказываюсь прав. Пост дежурной сестры освещен, как огромный аквариум, в центре которого плавает стылый лик Медузы Горгоны. Открой она глаза, мне придется окаменеть, положившись на неспособность некоторых хищников обнаружить неподвижный объект. Но Паучиха спит. Глаза закрыты, только зловеще поблескивают круглые очки. Прокрадываюсь мимо.

Входная дверь не только не заперта, она слегка приоткрыта. Меня это удивляет, но выйдя в темноту площадки перед Могильником, я вижу равномерно вспыхивающие оранжевые точки и перестаю удивляться. Они здесь. И ждут уже давно. У них еда в рюкзаках, бутылки с водой, пледы, кофеварка и даже, наверное, посуда. Кто-то встает мне навстречу. Они успели привыкнуть к темноте, один я ничего не вижу, но, судя по тому, как уверенно передвигается этот кто-то, он, скорее всего, Слепой.

– Янус сказал, что все плохо? – то ли вопрос, то ли утверждение, у Бледного вечно не разберешь.

– Вроде того.

– Тогда пошли, – он оборачивается к сидящим у стены. – Вставайте. Сфинкс нас проводит.

И я их провожаю. Причудливой вереницей мы проплываем мимо аквариума с подсвеченной Горгоной, мимо стеклянных шкафов и непрозрачных дверей – странные длинные тени. Самая гротескная – та, что состоит из двух – Табаки на плечах Лэри – она выше всех и самая лохматая. Здесь нет Черного и Курильщика, зато Македонский тащит спящего Толстого, отражение которого в дверцах шкафов больше напоминает пухлый рюкзак. Я пропускаю их вперед и иду следом, любуясь и восхищаясь. Это моя стая. Читающая мысли, ловящая все на лету. Нелепая и замечательная. Запасливая и драчливая. Я могу полностью раствориться в нежных чувствах к ним – Черного нет, и некому сбить с меня сентиментальный настрой. Но боже мой, до чего же нас мало! Спохватившись, что отстал, тогда как следовало бы идти впереди, показывая дорогу, я убыстряю шаг и краем глаза ловлю последнее отражение в последнем шкафу – Македонского, утаскивающего за поворот свою сопящую ношу, почти слившегося с ним Сфинкса и еще кого-то, мелькающего белыми кроссовками сразу за нами, но исчезающего, стоит мне обернуться. Мне становится совсем хорошо. Специально для этого – последнего, невидимого – я начинаю вслух читать стихи. Совершенно дурацкие, такие, какие любил когда-то Волк:

Зеленый день падучей саранчи…

Предместных гор седые очертанья,

А от полей до дома – две сумы.

Две полновесных сумки стрекотанья…

ДОМ
Интермедия

Хламовник встретил их насмешками и хихиканьем.

– Хвост Слепого вернулся! – крикнул Пышка.

Зануда и Плакса выбили барабанную дробь на днищах дырявых кастрюль.

– Хвост Слепого! Хвост Слепого! – пропели они.

В голосах не было враждебности. Скорее удивление. Как будто месяц в лазарете вычеркнул Кузнечика из их жизни.

Волк жадно озирался по сторонам.

– И… и Сероголовый с ним, – неуверенно добавил Пышка.

Почти вся группа была в фуфайках с яркими, кричащими надписями. Кузнечик понял, что эта мода появилась в его отсутствие. Фуфайки сообщали: «Объятый пламенем!», «Моя жизнь – сплошное разочарование», «Держись подальше!». Лица над яркими надписями казались взрослее.

Спортсмен лежал на своей кровати, свесив ноги, и листал журнал. «Обстоятельствам не поддаюсь» – прочитал Кузнечик его надпись. На них с Волком он даже не взглянул. Волк опустил на пол сумки.

– Привет, Белобрысый! – сказал он Спортсмену.

Зануда и Плакса сразу перестали стучать. Спортсмен мимолетно глянул поверх журнала.

– Пышка, объясни этим, что я давно Спортсмен, – сказал он.

– Он уже давно Спортсмен, а не Белобрысый, – покорно повторил Пышка.

Волк сделал удивленное лицо:

– А волосы не потемнели.

Пышка обернулся за подсказкой, но погруженный в журнал Спортсмен его проигнорировал.

– Волосы Спорта тебя не касаются, – важно сообщил Пышка. – И тебя тоже! – рявкнул он на Кузнечика, хотя Кузнечик о волосах ничего не спрашивал. С Кузнечиком Пышка чувствовал себя увереннее.

Румяный и щекастый, похожий на откормленного поросенка, он прохаживался перед ними, не давая войти, а они ждали на пороге, пока ему это надоест.

– Вот что, – остановился Пышка и подтянул штаны. – Твою кровать, мамашина детка, мы отдали новичку. Фокуснику. Так что будешь спать в той комнате. И скажи спасибо, что вообще не отправляем к колясникам.

Кузнечик, давно заметивший на своей кровати чужие вещи, промолчал.

– Нам тут всякие дохляки, вроде тебя, не нужны, – закончил Пышка. – И вроде его! – палец Пышки переместился на Волка. – Такие, как он, и вовсе не нужны.

– Это Спортсмен придумал? – спросил Волк.

Спортсмен не снизошел до ответа. Только вытянулся во весь рост, зевнул и перелистнул страницу.

– Хвостик у нас теперь с ручками, – пробормотал он, не отрываясь от журнала. – Чудеса…

Кузнечик посмотрел на свои протезы и покраснел. Глаза Волка зловеще сузились.

Пышка вертелся вокруг, ничего не замечая.

– Давайте, катитесь. Здесь комната стаи. Не для всяких дохлых, по Могильникам шастающих.

Волк оттолкнул его.

– Ладно, я дохлый, – сказал он брезгливо. – А вы все здоровяки. Особенно ты и Чемпион. Или как там его теперь называют… Белобрысый. Значит так. Раз уж вы нас отсюда выперли, мы будем жить в той комнате по своим дохляцким законам, и пускай всякие здоровяки, вроде вас, к нам не суются. Ясно?

Кузнечику не терпелось уйти. Он незаметно наступил Волку на ногу.

– Хватит, Волк. Пошли отсюда.

Волк поднял сумки.

– Мы уходим, – предупредил он. – В свою комнату. Кто не считает себя здоровяком, может перебираться к нам. Места навалом.

Зануда и Плакса растерянно постучали в кастрюли.

– Эй! – возмутился Пузырь, подъезжая к Волку на роликах. – Что значит «ваша комната»? Я тоже там сплю, между прочим.

– Больше не спишь, – отрезал Волк. – Ты ведь здоровяк, так?

Пузырь оглядел себя.

– Не знаю. Не уверен.

– Ну хватит здесь распоряжаться, – Спортсмен привстал на кровати, отложив журнал. – Обнаглели! Катитесь на все четыре стороны, а Пузырь, где захочет, там и будет спать, не вам ему указывать!

Стая молчала. Новичок на костылях, умевший показывать фокусы, грустно смотрел на Кузнечика. Ему тоже хочется уйти с нами, догадался Кузнечик. Но ему досталась моя кровать. Его теперь не отпустят.

Они вышли в коридор, и кто-то запоздало засвистел им вслед.

Кузнечик засмеялся:

– Я этого и хотел.

– Знаю, – сказал Волк.

Они вошли в соседнюю дверь, и Волк включил свет. Комната была голая и уродливая. Два ряда железных кроватей со скатанными матрасами, только три из них застелены. Слепой, сидевший на полу у стены, поднял голову. Он совсем не подрос, хотя, может, по нему просто не было видно. Только волосы стали длиннее. Мода на фуфайки с надписями до него не дошла. Он был в клетчатой рубашке со взрослого плеча. В рубашке Лося, которая была для него слишком длинной.

Поиск по сайту: