САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ 2 страница

В шестой по счету кабинке на низком унитазе сидит Бабочка и слушает шум. Он как раз собирался спустить воду, но теперь решает этого не делать. И, загасив спиртовку, сидит в темноте. Опасаясь, что его выдаст запах.

Курильщик и Табаки выползают из палатки Стервятника. Следом выходит сам Стервятник и помогает Курильщику погрузиться в коляску. Курильщику слишком плохо, чтобы отказываться от его помощи.

– Счастливо, – напутствует их Стервятник. – Не заблудитесь в потемках.

– Это мы-то? – возмущается Шакал.

Птица машет им рукой и ныряет обратно в палатку. Курильщик мечтает только об одном. Поскорее добраться до спальни.

– Я был котом, – шепчет он, направляя коляску за пятном света от фонарика Табаки. – Славным таким котиком…

– Слушай, ну что тебя заело? – вздыхает Шакал. – Ну был и был. Теперь-то ты больше не кот.

Раздается душераздирающий вопль. Табаки роняет фонарик.

Рыжий закрывает глаза, уворачиваясь от света, бьющего в лицо. Выхватывает нож. Больше всего жалея о том, что не надел зеленые очки. Но кто бы догадался? Он заставляет себя разогнуться навстречу фонарикам. Кто-то черный прыгает к нему. Отскочив, Рыжий наугад тычет ножом. Нож перехватывают. Щеку обжигает бритвой. Вторая режет кожу на ключице. Рыжий визжит. Чьи-то руки запрокидывают ему голову. Он выворачивается, пиная ногами воздух. Успевает прикрыть горло, и бритва пропарывает ладонь. Рыжий впивается зубами в схватившую его руку, прокусывает ее, выворачивается из рукавов куртки и падает на пол. Свет фонариков прыгает по кафелю. Он отползает в ближайшую кабинку, хлопает дверью и шарит в поисках задвижки. И находит. К своему удивлению. Прежде, чем дверь начинает сотрясаться от ударов снаружи, он успевает ее задвинуть. Отступает и спотыкается о чью-то ногу. Кто-то лежит между унитазом и стенкой кабинки. Рыжий вскрикивает.

Лежащий поднимает голову:

– Чего орешь?

Рыжий, дрожа, опускается на унитаз. В свете фонариков, сочащемся из-за двери, собственная кровь кажется ему черной.

Слепой садится, прислушиваясь:

– Все еще ночь, верно?

– Ночь, – со всхлипом подтверждает Рыжий. – И меня убивают. Втроем, между прочим!

Словно в подтверждение его слов дверь слетает с петель. Слепой неустойчиво поднимается навстречу Фитилю и Соломону. В соседней кабинке в унитазе с грохотом обрушивается вода.

– Черт! – Фитиль отступает. – Там рядом еще кто-то есть! А здесь Слепой!

– А где тогда Рыжий? – Соломон светит фонариком из-за его плеча.

– Тоже тут. Что будем делать?

Фигуры с фонарями неуверенно переминаются в дверном проеме. Рыжий сползает с унитаза и вжимается в стену, размазывая по ней кровь.

Дон, стоящий на стреме, свистом предупреждает об опасности.

– Бежим!

Соломон хватает Фитиля за рукав. В дверях туалета они сталкиваются с Ральфом.

Ральфу мешает фонарик, поэтому он успевает схватить только Фитиля. Мазнув бритвой, Фитиль освобождается. Чертыхаясь, Ральф подбирает упавший фонарик и освещает туалет. Выломанную дверь кабинки. Кафель в кровавых подтеках.

Сначала были крики. Потом ниоткуда возник Р Первый с Толстяком на руках, посадил его на пол, велел крепко держать и убежал. Теперь Табаки и Курильщик стерегут Толстого, который тихо гудит, пускает слюни и все время норовит уползти.

– Что-то стряслось, – шепчет Табаки. – Надо посмотреть. А ты-то куда вылез? Совсем спятил? – он недовольно щипает Толстого и поворачивается к Курильщику. – Слушай, давай его посадим на тебя. И ты его повезешь. Только держать надо крепче. Чтоб не упал.

– Лучше на тебя. Не хочу я его держать.

– На меня нельзя. Я слишком хрупкий.

Они кое-как втаскивают Толстого на колени Курильщика, после чего Табаки быстро сматывается. Курильщик пытается ехать следом, но с Толстым на коленях это невозможно. Держать его так неудобно, что когда Толстый начинает дергаться, вконец обозлившийся Курильщик спихивает его на пол и, включив фонарик, следит за тем, как он быстро уползает в темноту.

Возле учительского туалета небольшая толпа. Никого нельзя разглядеть. Все светят от себя. В основном на дверной проем. И ждут. Наконец в дверях появляется Р Первый. Он тащит кого-то, кто не может идти сам, и с этого кого-то с отвратительным звуком капает.

– Посветите до лазарета кто-нибудь! – кричит Ральф, поудобнее перехватывая свою ношу.

Один из стоящих поблизости делает шаг вперед, и на стене проявляется носатая тень Стервятника. Он уходит, освещая дорогу Ральфу.

– Это был Рыжий, клянусь! – шипит Табаки, теребя Курильщика за локоть. – А где Толстый? Куда ты его подевал?

Заслоняя ладонью глаза, из туалета выползает Бабочка.

– Уберите ваши чертовы светилки! – раздраженно кричит он.

Свет фонариков упирается в пол.

– Где-то здесь была моя коляска? Где она теперь? – Бабочка ползает кругами, как обожженное насекомое.

– Эй! Что случилось? – Табаки пихает Бабочку рюкзаком. Бабочка невнятно бормочет что-то себе под нос. Табаки пихает сильнее. Бабочка возмущенно шипит, отбиваясь от рюкзака ладонью.

– Откуда мне знать? Я какал! У меня понос! Я знать ничего не знаю и с унитаза не сходил. Вроде Рыжего порезали. А может, и не Рыжего. Не знаю ничего, найдите мою коляску!

Табаки оставляет его ползать в поисках коляски.

– Никакого толку, – жалуется он Курильщику. – Прикидывается идиотом.

– Поехали, – просит Курильщик. – Я нагулялся. Честное слово. С меня хватит.

Табаки вертит головой, освещая стены и пол:

– Где же все-таки Толстый? Я его тебе передал на сохранение!

– Не знаю. Уполз куда-то. Поехали.

Табаки укоризненно светит Курильщику в глаза:

– Нам велено было его держать. А ты упустил. Теперь надо его найти.

– Ладно. Давай поищем.

Табаки не спешит. Высвечивает расходящихся полуночников.

– Погоди, погоди, – шепчет он. – Это интересно. Смотри-ка…

Из темноты в него швыряют чем-то тяжелым. Это намек, и Табаки нехотя гасит фонарик.

– Видал, сколько их?

– Что ты здесь делаешь, Табаки? – спрашивает знакомый голос. – И зачем вытащил этого…

Табаки смущен.

– Мы с Курильщиком гуляли. Нам что-то не спалось. А тут крики, Ральф, шум. Подъехали посмотреть. А кто бы не подъехал на нашем месте?

– Ладно, потом поговорим. Забирай его в спальню.

– Но мы должны найти Толстого! Нам Ральф велел. Толстый сбежал. Без коляски, без ничего. То есть без всего.

– Возвращайтесь. Я сам его найду.

– Хорошо, Слепой, – Табаки разворачивает коляску. – Уже едем.

Они едут не одни. Впереди шуршат шины. Эти, впереди, иногда разгоняются, уверенные, что едут по центру, и тут же врезаются в стены. Производимый ими шум помогает Табаки ехать правильно. Курильщик, обрадованный приказом Слепого, честно спешит добраться до спальни. Табаки с удовольствием задержался бы, но не уверен, что Слепой не идет следом. Поэтому тоже спешит. Впереди Бабочка сипло клянется кому-то, что его понос спас чьи-то жизни.

Ральф выходит из лазарета и видит Стервятника, дожидающегося его на площадке. Стервятник играет, чертя фонариком зигзаги на потолке.

– Не стоило меня дожидаться.

– Я подумал, вам не захочется идти в темноте. Провожу вас со светом.

– Спасибо.

Ральф идет к своему кабинету. Стервятник хромает рядом, освещая паркет под ногами. У двери они останавливаются, и Стервятник светит на замочную скважину.

– Можешь идти, – говорит Ральф, открывая дверь. – Спасибо за помощь.

– Возьми это, Р Первый, – достав что-то из кармана, Стервятник протягивает ему. – Сегодня ночью тебе это пригодится.

Самокрутка. Ральф молча берет ее.

– Спокойной ночи.

Он захлопывает дверь и включает свет.

В зеркале, вделанном в дверцу шкафа, Ральф разглядывает свое лицо. Заклеенное пластырем. От глаза вниз по щеке. Порез поверхностный, но Ральф не может не думать о том, как ему повезло. Чуть левее – и он остался бы без глаза.

– Сукины дети, – говорит Ральф своему отражению. Подходит к окну, поднимает штору. Вглядывается в темноту. Переводит взгляд на ручные часы. Встряхивает их. По его глубокому убеждению, утро уже должно было наступить. Однако заоконная темнота беспросветна. Но не это пугает его. Зимние ночи не спешат переходить в утро. Ральфа пугают стрелки часов, намертво приросшие к двум без одной минуты. То же самое творится с настенными часами.

– Спокойно, – говорит себе Ральф. – Всему можно найти объяснение.

Но он не находит объяснений происходящему. Он готов поклясться, что выходя от Шерифа – сегодня справлялся день рождения Крысиного пастуха, и справлялся основательно, – посмотрел на часы, и было без четверти два. С тех пор прошло немало времени. Только в лазарете он провел не меньше получаса. Ральф впивается взглядом в минутную стрелку, гипнотизируя ее. Эти часы работают на батарейках, батарейки иногда садятся. Но настенные… Настенные часы по-домашнему успокаивающе тикают.

Ральф опускает штору и берет со стола журнал. Перелистывает его, стоя. Найдя статью о популярной певице, засекает время и начинает читать. Статья о певице, еще три – о водорослях, о модной этой зимой одежде, об овцеводстве… Пробежав спортивные колонки, он отшвыривает журнал и смотрит на часы. Настенные соизволили передвинуть минутную стрелку на два ровно. Ручные упрямо показывают без минуты два. Ральф смотрит на них (бесконечно долго, как ему кажется) и наконец с облегчением приходит к выводу, что они испорчены – и ручные, и настенные. Почему-то испортились одновременно. Что ж, и такое иногда случается.

Ральф осторожно снимает часы с запястья и опускает в настольный ящик. Самокрутка – подарок Стервятника – лежит нетронутая на подлокотнике дивана. Выкури он ее, многое перестало бы выглядеть угрожающе.

– Что-то случилось со временем, – говорит Ральф вслух.

Он оборачивается на тихий шорох и видит листок бумаги, который протолкнули в щель под дверью. Одним прыжком достигает двери, распахивает ее, потом, чертыхаясь, распахивает и коридорную, но поздно. Ночной визитер успел сбежать. Ральф некоторое время стоит, всматриваясь в темноту, потом возвращается и подбирает с пола листок с ребристым отпечатком собственной подошвы. Корявые буквы, написанные в спешке, еле умещаются на бумажном обрывке: «Помпея прикончил Слепой. Там были все».

В четвертой спальне Табаки, примерившись, роняет рюкзак на спящую кошку, выжидает немного и кричит вскочившим с кроватей:

– Эй, вы даже не знаете! Случилось такое!

Его крик будит всех, кого еще не разбудил вопль кошки.

Одежда Слепого пахнет сортиром, болезнью Бабочки, кровью и страхом Рыжего. Он идет медленно. Лицо спокойно, как у спящего. Пальцы убегают вперед и возвращаются, когда он вспоминает дорогу. Это время – трещина. Между Домом и Лесом. Трещина, которую он предпочитает проходить во сне. В ней память спотыкается о давно знакомые углы, а вместе с памятью спотыкается тело. В ней он не контролирует слух, и многого не слышит, или слышит то, чего нет. В трещине он сомневается, сможет ли найти того, кого ищет – и забывает, кого собрался искать. Можно войти в Лес, стать его частью – тогда он найдет кого угодно, но дважды в ночь Лес опасен, как опасна двойная трещина, заглатывающая память и слух. Слепой идет медленно. Его руки – быстрее. Они убегают сквозь прорези в рукавах свитера – рукавах, которые были слишком длинны и которые он разрезал перочинным ножом до локтей. Босые подошвы, черные, как сажа, липнут к паркету.

Ему в лицо ударяет свет. Он проходит его насквозь, не замечая. Рука ловит его за плечо. Слепой останавливается, удивленный тем, что не расслышал шагов.

– Иди со мной. Есть разговор.

Слепой узнает голос и подчиняется. Рука Ральфа не отпускает его плечо до самой двери.

Кабинеты – как пасти капканов. Слепой ненавидит их. Дом – его территория, из которой выпадают только кабинеты – комнаты-ловушки, пахнущие железом. Вне них все принадлежит ему, в кабинетах он не хозяин даже самому себе. В кабинетах есть только голоса и двери. Он входит и слышит щелчок. Сомкнулись зубы капкана, он в пустоте, наедине с дыханием воспитателя. Здесь памяти нет. Только слух. Он слышит окно и сочащийся в его щели ветер. И шорох, похожий на шорох бумаги. Клочка бумаги, которым шелестит трехпалый Ральф.

– Ты был там. Когда порезали Рыжего. Я тебя видел.

– Да, – осторожно отвечает Слепой. – Я там был.

– Ты слышал тех, кто это сделал. И ты их, конечно, узнал.

Голос Ральфа – острый, как лезвие ножа, – плавает, удаляясь и приближаясь. Как будто его заглушает ветер. Это действительно ветер. Он звенит в ушах Слепого, трогает его волосы. Странное творится со Слепым. Там, где этого быть не должно. В душном кабинете воспитателя он слышит Лес.

Сразу за порогом.

Подкравшийся к двери.

Царапающий ее ветвями и шуршащий корнями.

Зовущий. Ждущий…

Пробежать по мокрым опушкам под белой луной… Найти кого-то… Кого-то…

– Что с тобой? Ты меня слышал?

– Да… – Слепой пробует убрать все звуки, кроме голоса. – Да, я слышу.

– Тех, кто это сделал, ты не тронешь. Ты понял меня? Хватит с нас Рыжего. Я знаю Закон. Трое на одного и так далее. Это меня не интересует. На этот раз Закон придется обойти. Тебе.

Слепой слушает. Странного человека, живущего в Доме, не знающего, что такое Дом. Не знающего ночей и их правил.

– Ты мне не ответил.

Да. Ждущего ответа. Интересно, какого?

– Ночь привела их ко мне, – говорит Слепой. Объясняет, как ребенку, слишком маленькому, чтобы понять. – Ночь разбудила меня и заставила услышать. Как трое ловят одного. Почему? Я не знаю. Никто не знает.

– Ты их не тронешь. Я запрещаю. Если с ними что-нибудь случится, ты об этом пожалеешь.

Слепой терпеливо слушает. Можно только слушать. Раз нельзя объяснить. Дорога в Лес зарастает колючками. Внутренние часы давно простучали рассвет. Но ночь не кончается. Потому что это Самая Длинная ночь, та, что приходит лишь раз в году. Не заканчивается и бессмысленный разговор, в котором у каждого своя правда. И у него, и у трехпалого Ральфа.

– Ты слышишь меня?

Он слышит. Утекающие в землю ручьи. Тающих птиц и лягушек. Уходящие деревья. И ему грустно.

– Ты не тронешь их и пальцем. Или в два счета вылетишь из Дома к чертовой матери! Ты понял? Я лично об этом позабочусь!

Слепой улыбается. Ральф не знает, что, кроме Дома, ничего нет. Куда отсюда можно вылететь?

– Я знаю, что Помпея убил ты. И директор об этом узнает.

Должно быть, так написано в бумажке, которую Р Первый держит в кулаке. Скомканный шепот стукача? Крик Рыжего, вспугнувший его сон… Запах крови и сломанная дверь. Он вдруг вспоминает, кого должен был найти. Толстого. Трещина закрывается. В Дом рвется ветер. Там, снаружи, холод и снег.

– Перестань усмехаться! – руки Ральфа встряхивают его неожиданно сильно. Были какие-то слова, он должен был их произнести. Но слов нет.

– У меня нет для тебя нужных слов, Р Первый, – говорит Слепой. – Не сегодня ночью.

Опасность дышит на него. Он ничего не может объяснить. Он живет по Законам. Так, как желает Дом, желания которого он угадывает. Он слышит их, когда другие не слышат. Как было с Помпеем.

– Ты лаешь на ветер, Ральф, – говорит он. – Все будет так, как должно быть.

– Ах ты, щенок! – воздух вокруг густеет, зарастая клочьями ваты. Желудок Слепого наполняется стеклом. Оно бьется со звоном и колет его изнутри.

– Тихо! – одергивает Сфинкс сам себя, споткнувшись об отставшую паркетину. Горбач спешит посветить ему под ноги. Они ищут Толстого, которого вообще-то обещал найти Слепой. Так сказал Табаки, перебудивший всех, чтобы поведать историю своих приключений. Сфинкс почти уверен, что знает, где можно найти Толстого. И жалеет его.

По времени уже утро, но Дом не знает об этом – или не желает знать. Гнусно скрипит паркет. Где-то далеко в наружности воет собака. За стенами спален шумят и переговариваются, в душевых гудят трубы.

– Мало кто спит, – отмечает Горбач. – Почти никто.

– Не каждую ночь свергают вожаков, – отвечает Сфинкс. – Наверное, в каждой стае нашелся свой гулящий Шакал.

Они проходят учительский туалет. Он выглядит зловеще, как и полагается «месту происшествия». Спугивают две шепчущиеся тени, которые убегают от света.

– Сюда уже первые экскурсии, – вздыхает Горбач. – К утру пойдут стадами.

Сфинкс молчит.

– Может, Слепой уже нашел его?

Горбача ободряют разговоры. Он не любит выходить по ночам.

– Если бы нашел, то уже принес бы. Полчаса для него вполне достаточно, чтобы отыскать в Доме кого угодно. Полчаса, а то и меньше.

– Тогда почему его нет?

– Спроси чего полегче, Горбач. Я здесь с тобой, а не со Слепым.

На лестнице воняет окурками. Пролетом ниже кто-то сонно чихает. Кто-то слушающий транзистор.

– Наверх? – удивляется Горбач.

– Хочу кое-что проверить, – объясняет Сфинкс. – Есть одно предположение.

Толстый спит, приткнувшись к двери, ведущей на третий. Бесформенный и несчастный. Тяжело вздыхает и бормочет во сне. Горбач поднимает его, и открывается подсохшая лужица, в которой валяются два обкусанных медиатора. Ими, Толстяк, вероятно пытался открыть дверь. Чувствительный к переживаниям неразумных, Горбач, чуть не плача и путаясь в волосах, заворачивает Толстого в свою куртку. Сфинкс ждет, постукивая пяткой о перила. Лестничный холод кусает за голые лодыжки. Толстяк ворчит и хлюпает носом, но не просыпается. Обратно они идут медленнее. Горбач с трудом светит из-под свертка с Толстым, а Сфинкс без протезов ничем не может ему помочь. Некто с транзистором опять чихает. Заоконное небо на Перекрестке все еще черно.

– Давайте я посвечу, – говорит Лорд, выкатив на них из темноты. Горбач, чуть не уронивший с перепугу Толстяка, облегченно вздыхает и передает Лорду фонарик.

– Что ты здесь делаешь?

– Гуляю, – огрызается Лорд. – А ты как думал?

«Двое, – считает про себя Сфинкс. – Остался Слепой».

Прихрамывающий Стервятник тащит в Гнездо громоздкое сооружение, которое тянется за ним бледным шлейфом. Увидев их, останавливается и – безупречно вежливый – здоровается.

– Погода отличная, – говорит он. – Вы, я надеюсь, в порядке? С Лордом уже виделись.

– А со Слепым? – спрашивает Сфинкс.

– Не довелось, – сокрушенно признается Стервятник. – Очень жаль.

Дальше они идут и едут впятером. Стервятник ничего не рассказывает о Рыжем. Он говорит только о погоде и когда у двери третьей его фонарик освещает Слепого, сообщает и ему, что «погода хороша как никогда». Слепой отвечает невнятно. Простившись, Стервятник исчезает в дверях третьей, унося с собой палаточное полотно и шесты, опутанные ремнями. Свет от фонарика Лорда прыгает по стенам.

– Где ты был? – спрашивает Слепого Сфинкс.

Прихожая встречает их ярким светом, падающими вениками и взлохмаченными головами в дверном проеме. Горбач заносит в спальню спящего Толстого.

– Вот он, наш маньяк толстенький! – возбужденно комментирует голос Табаки. – Вот он, наш путешественник…

Слепой сворачивает в умывальную. Сфинкс идет за ним.

– Чья это кровь на тебе?

Слепой не отвечает. Но Сфинкс и не ждет ответа. Он садится на край низкой раковины и наблюдает. Слепой, уткнувшись в другую раковину, пережидает приступ тошноты.

– Ночь затянулась. Даже для Самой Длинной. – говорит Сфинкс сам себе. – И именно эта ночь мне не нравится. По-моему, если все лягут спать, она кончится быстрее. Так чья это кровь?

– Рыжего, – мрачно отвечает Слепой. – Потом расскажу, сейчас меня мутит. Старина Ральф вытряс из меня ужин.

Сфинкс нетерпеливо раскачивается на краю раковины, облизывая ранку на губе:

– Из-за Рыжего? Так это ты его порезал?

Слепой поворачивает к Сфинксу бледное лицо с двумя красными волдырями вместо век:

– Не болтай ерунды. Из-за Помпея. Если я его правильно понял. Он узнал. Кто-то настучал ему. Все время шуршал какой-то бумажкой.

– Но почему именно сейчас? Почему сегодня? Он что, спятил?

– Может, и так. Если послушать, что он болтает, то, пожалуй, и спятил, – Слепой опять нагибается к раковине. – А если нет, то скоро спятит. Спорим, сейчас он обстукивает по очереди все свои часы и меняет в них батарейки? Думает, кто устроил ему такую подлянку. Откусил утро и проглотил его.

– Не смейся, тебя опять вывернет.

– Не могу. Он велел мне и пальцем их не трогать. Соломона, мать его, и Фитиля с Доном. Даже не разглядел их, но считает своим долгом заступиться. «Я знаю ваши Законы». Я сам не знаю наших законов. Я не знаю. А он знает. Надо было уточнить, что он имел в виду.

Сфинкс вздыхает:

– Поправь меня, если я ошибаюсь. Соломон, Фитиль и Дон порезали Рыжего, а он тебя ударил за то, что ты не пообещал оставить их в покое, так? По-моему, ты чего-то не договариваешь.

– Он врезал мне за то, что я не умею вежливо выражаться, – уточняет Слепой, выпрямляясь.

– А ты не умеешь?

– Смотря когда, – Слепой поправляет свитер, сползающий с плеча. – Черт, я сейчас выпаду из этой одежды. Это называется декольте?

– Это называется чужой свитер. На три размера больше, чем надо. Так он тебя ударил из-за Соломона или из-за Помпея?

– Из-за нервов. Его тоже порезали. Он разнервничался. А тут еще стукачи… Заставил меня помыть там все, перед тем как отпустил.

Слепой умолкает, нахмурившись. Выражение его лица Сфинксу не нравится. Он слезает с раковины и подходит к Слепому.

– Случилось что-то еще?

Слепой пожимает плечами:

– Не знаю. Может, он ничего и не заметил. Я хочу сказать… люди ведь не имеют привычки рассматривать чужую блевотину, как ты считаешь?

– Обычно не имеют. А что? Было что рассматривать?

– Ну… Честно говоря, мышки не успели толком перевариться. К сожалению, кроме них, там почти ничего не было. В смысле, ничего, что могло бы их замаскировать.

– Хватит, Слепой, – морщится Сфинкс. – Давай без подробностей. От всего сердца надеюсь, что Ральф не приглядывался к тому, чем ты украсил его кабинет.

– Я тоже. Надеюсь. Но он как-то странно молчал. Кажется, даже ошарашенно.

– Чем ошарашенное молчание отличается от обычного?

– Оттенком.

– Ага, – вздыхает Сфинкс. – Если оттенком, то хреново дело. Он видел, а уж что при этом подумал – нам не узнать. Возможно, это и к лучшему.

Слепой улыбается:

– Счастье в неведении?

– Вроде того, – мрачно соглашается Сфинкс.

– Настырный тип этот Ральф. Шастает по ночам… лезет, куда не просят. Пристает с дурацкими требованиями. Раздражает.

Отойдя от раковины, Слепой сдергивает с крючка полотенце и вытирает лицо. Сфинкс пристально разглядывает отпечатки его босых ног на кафеле. Красные от крови.

– Ноги тоже не мешало бы вымыть. Где ты их так изрезал?

Слепой проводит ладонью по подошве:

– Действительно, изрезал. Где-то, не помню. Может, на пустыре, – он поправляет сползающий свитер. – Послушай, я так устал…

– Почему ты вечно напяливаешь всякий хлам? – Сфинкс почти кричит.

Слепой не отвечает.

– Почему ходишь босиком по стеклам?

Не дождавшись ответа, Сфинкс заканчивает шепотом:

– И какого черта даже не чувствуешь, что порезался, пока тебе об этом не скажут!

Слепой молчит.

Вздохнув, Сфинкс тихо выходит.

В спальне горит свет. На краю постели Лорд кутается в одеяло и курит. Курильщик шепотом описывает Лэри и Горбачу ужасы пребывания в кошачьей шкуре. Табаки спит с опаленным восторгом лицом, сжимая в руках походный рюкзак, вывернутый наизнанку.

СФИНКС
Самая длинная ночь

Повесть Табаки номер четыре.

Третье чаепитие.

Шакал бодр и весел. Он успевает подремать, проснуться, рассказать то, что пропустил в первые три раза и уже пробует сложить подобающую случаю песню. Лэри и Горбач в куртках поверх пижам сидят перед кофеваркой на корточках, как перед костром. Лэри вздыхает: «Ну везет же людям… Столько всего повидать…» – и заводит Табаки еще на полчаса захлебывающейся скороговорки, от которой уже тошнит всех, кроме него самого и Лога.

Бледным посланцем потустороннего мира возвращается Слепой – от ступней до макушки яркая иллюстрация к кровавым историям Шакала. Стая рассматривает его самого и свитер. Особенно свитер. Еще бы. Не каждый день такое увидишь.

Табаки ненадолго умолкает с гордым видом: «Ну, что я говорил? Ночь полна ужасов!» Как будто он лично вывалял Слепого в крови и блевотине. Одно за другим перед взорами стаи проплывают страшные видения, а я спохватываюсь, что нет Курильщика. Уж не утопил ли его кто-нибудь в унитазе? За Курильщиком последнее время нужен глаз да глаз. У него появилась привычка всех вокруг доводить.

– Какой у тебя грязный… ой-ой-ой… свитер, – медово выпевает Шакал. – Где, о где же ты так испачкался?

Бледный, игнорируя Шакала, валится на кровать. Лэри, тряся обрывками бакенбард над чашкой чая, подмигивает Горбачу. Горбач отворачивается.

– Ну что? – гнусным голосом спрашивает Черный. – Еще одним вожаком меньше стало?

Интересно, кого он спрашивает?

Табаки, сочтя вопрос адресованным себе, немедленно принимается пересказывать ужасную повесть в пятый раз:

– Слышим: кто-то кричит. Ну, думаем, что-то стряслось. Смотрим, а это…

Черный уходит.

– Выбегает Р Первый откуда-то со стороны лестницы, – заканчивает Горбач за Шакала. – Может, хватит, Табаки? Сколько можно?

Шакал обижается, как малое дитя.

Лорд, закутанный в плед, смотрит на меня ясными глазами:

– Может, сыграем в шахматы?

Не наигрался. Мало ему было карт на полночи. Никому в этой комнате не нужен сон, кроме меня. Мне он тоже не нужен, но хочется на всех наорать, уложить, выключить свет и ждать утра в темноте, притворяясь спящим. Мне не нравится эта ночь. Как и все ей подобные, начиная с самой первой. Утро, наступившее после той первой Самой Длинной, было гораздо хуже, чем ночь, к счастью, его я почти не помню. За одним исключением. У каждого свой застарелый кошмар. Мой – это белый кораблик. Даже сейчас, когда в противовес ему я могу припомнить уйму плохого, белый кораблик остается вне конкуренции. Он не просто будит, он встряхивает и заставляет давиться слезами. При всей моей любви к Шакалу не могу ни понять, ни принять его страстного увлечения Самыми Длинными. Ведь и ту, первую, он пережил вместе с нами, вместе со мной. Как же теперь он умудряется получать от них столько удовольствия? Неужели ничего не помнит? Недоумевая – мысли о подозрительной беспамятности Табаки мучают меня не первый год, – иду к дверям. Надо найти Курильщика. Не успокоюсь, пока не соберу всех в спальне.

– Глядим, а это Р Первый с Толстым. Раз – и швыряет его нам! А там кричат, визжат…

В тамбуре темно, в ванной – свет и голоса. Прислоняюсь к косяку и слушаю. Мне не надо их видеть, чтобы догадаться, кто там кого загоняет в угол.

– Это был я, и в то же время не я, – объясняет Курильщик. – Я до смерти испугался, но почему-то было приятно. Не знаю, как такое может быть… Знать, что выглядишь так, и не помереть на месте.

– А не надо трогать наркоту!

Я их не вижу, но знаю, что подбородок Черного сейчас нависает над Курильщиком, как молот над наковальней. И когда он ударит, полетят искры.

– Кот, кенгуру, динозавр – здесь тебе что угодно организуют, только попроси. Даже просить не надо. Господи, полезть к Стервятнику и чего-то там хлебать в его отстойнике! Да он сто лет уже ничего не жрет, кроме всякой дури! Хочешь откинуть копыта – пожалуйста, ходи к нему в гости и угощайся, чем дадут! Только потом не жалуйся, что с тобой что-то не то стряслось. Скажи спасибо, что жив остался. Котом он, видите ли, был!

– Я говорю о другом!

Бедный Курильщик. Он загнан в угол и тихо огрызается, не понимая, с кем имеет дело.

– Дело не в этом… Дело в том, как я себя чувствовал. Мне это понравилось, понимаешь?

– Понимаю, – с отвращением откликается Черный. – А ты понимаешь, куда тебя несет и с кем ты связался?

– Табаки…

– Не говори мне про Табаки. Вообще лучше помолчи. И подумай. Вернись в комнату, посмотри на всех внимательно и подумай. Что тебе сказал Слепой?

– Что не надо гулять по ночам.

– Ха! – выразительно фыркает Черный, вложив в это междометие всю иронию, на какую способен.

– Но ты сказал то же самое.

– Я сидел в спальне. А он шлялся не пойми где. Ты его видел? На что он похож!

Дальше не слушаю. Скрипит входная дверь, и я отступаю под вешалку. Входит кто-то маленький и темный, жмется к стене. Кто?

Тихо окликаю ночного гостя.

– Это я, – отвечает голос Рыжей. – Это я, Сфинкс, – ее рука нашаривает меня и отдергивается. – Ты что, прячешься?

– Уже нет.

Становлюсь в полосу света из-под двери ванной. Говорим шепотом. Я – чтобы не спугнуть Черного, она – потому что шепчу я.

– Что случилось?

– Ты должен знать. Рыжий. Что с ним? У нас говорят…

Из ее голоса прорастает Могильник. Трое детей в захламленной палате. Волосы девочки, огненные, как костер. И летают подушки от кровати к кровати, теряя перья и кнопки застежек…

– Все в порядке. Он жив. Совсем слегка порезали.

Я говорю то, что предполагаю, а не то, что узнал от Шакала. Если верить Шакалу, Рыжий давно уже труп.

– Спасибо, – шепчет девушка в темноте. И начинает плакать.

Поиск по сайту: