Эмоции и их функции

Термины, обозначающие психические яв­ления, обычно называемые эмоциями или чувствами, к сожалению, не имеют строгого значения, и среди психологов до сих пор идут дискуссии на тему “что значит что”. Не вдаваясь в существо этих дискуссий, за­метим только, что в данной работе употреб­ляется, как правило, слово “эмоция” в его наиболее широком значении. Слово же “чув­ство”, как и некоторые другие его синонимы, мы используем чисто контекстуально — главным образом для обозначения тех же эмоций или их комплексов.

Характеризуя эмоции в чисто феномено­логическом, описательном плане, можно вы­делить такие их признаки: 1) представлен­ность эмоций в сознании в форме непосред­ственных переживаний; 2) двойственный, психофизиологический характер этих явле­ний; с одной стороны — аффективное волнение, с другой — его органические проявле­ния¹; 3) ярко выраженная субъективная окраска эмоций, присущее им качество осо­бой “интимности”.

Последнее проявляется, во-первых, в том, что, передавая свое переживание, чело­век может лишь словесно обозначить его, но не раскрыть наглядно; эмоцию не передашь, например, в рисунке, как можно это сделать с образом восприятия, представления или воображения. Во-вторых, “интимность­” эмо­ции состоит также и в том, что для самого переживающего эмоцию субъекта она, гово­ря словами швейцарского психолога Э. Клапареда, “содержит свою значимость в себе”, то есть является приятной или неприятной без всякого обращения к прошлому опыту. “Интимность” эмоций проявляется в трудно­определимой их связи с тем, что человек считает наиболее характерным для себя как живого существа. Современные электронно-­вычислительные машины решают сложные математические задачи и могут успешно со­стязаться с не очень квалифицированными композиторами и шахматистами в искусстве сочинять музыку и играть в шахматы. Но если бы вдруг выяснилось, что обыкновен­ные конторские счеты способны испытывать хотя бы подобие самых простых человече­ских эмоций, люди почувствовали бы не­сравненно большее свое родство с ними, чем сейчас с самыми совершенными компьюте­рами.

¹ См. П. Фресс, Ж. Пиаже. Экспериментальная психология, вып. V. М., 1975.

Перечисленные признаки эмоций, одна­ко, в методологическом отношении служат весьма специальной задаче: они позволяют более или менее точно очертить круг явле­ний, которые автор этим словом называет. Сущность же эмоций может быть раскрыта только в конструктивном теоретическом ана­лизе.

Для того чтобы лучше обозначить неко­торые характерные особенности эмоций, со­поставим их сначала с мышлением.

В современной философской и психоло­гической литературе эмоции и мышление рассматриваются как тесно связанные меж­ду собой, однако принципиально разнород­ные процессы. Правда, иногда пишут об “эмоциональном мышлении”, но в смысле научной метафоры. Имеется в виду, что “мышление превращается из рационального в собственно эмоциональное тогда, когда ос­новная тенденция его приводит к включе­нию чувств, желаний в свой процесс и ре­зультат, выдает эти субъективные моменты за объективные свойства самих независимых от сознания материальных вещей и связей”¹. При классификации психических яв­лений мышление традиционно объединяют с ощущениями, восприятиями и некоторыми другими внутренними деятельностями в группу познавательных процессов, а эмоция либо выделяют в самостоятельный разряд, либо “приплюсовывают” к воле.

¹ “Проблемы мышления в современной науке”. М., 1964, стр. 158—159.

Нам представляется, однако, что на са­мом деле между эмоциями и мышлением существует гораздо большая общность, чем между мышлением и ощущениями и вос­приятиями. “Чистые” ощущения и восприя­тия как деятельности “снятия” идеальных копий с действительности — это информаци­онные процессы, которые служат основой для ориентировки живого организма в мире объективных предметов и явлений, но сами по себе его ни на какое поведение не моби­лизуют. Очень своеобразно это проявляется, например, в поведении людей, страдающих не­переносимой физической болью, после опе­рации рассечения лобных долей (лобото­мии). Обычно больные, как говорится, пре­жде не находившие себе места, после опера­ции в значительной мере избавляются от страданий, хотя, впрочем, и совершенно па­радоксальным образом. Вот как рассказыва­ет об этом американский ученый Д. Вулдридж: “Один врач, беседуя с больной после операции, задал ей обычный в таких случа­ях вопрос, чувствует ли она облегчение боли. Он был уверен, что получит утвердительный ответ, так как больная явно выглядела по­сле операции более спокойной и довольной. Поэтому врач был немало удивлен, услышав от больной, что боль не только не исчезла, но даже не уменьшилась. При дальнейших расспросах выяснился важный факт, что операция привела не к ослаблению самой боли, а к такому изменению в психическом состоянии больной, в результате которого боль перестала беспокоить ее, хотя сама по себе не прекратилась. Расспросы других больных показали, что этот результат типи­чен. Фронтальная лоботомия не устраняет неизлечимую боль, а только изменяет отно­шение к ней больного”¹.

Описанный факт нельзя интерпретиро­вать иначе, как в том смысле, что в резуль­тате лоботомии боль остается как органичес­кое ощущение, но перестает вызывать общую эмоциональную оценку. Подобное “рафини­рование” (от субъективного эмоциональ­ного компонента) ощущения боли приводит к тому, что больные перестают обращать на нее внимание.

Информация сама по себе никакой значимости не имеет: она приобретает ее в кон­тексте потребностей субъекта. Эмоции и мышление — это внутренняя деятельность, в которой первичная информация о дейст­вительности подвергается определенной пе­реработке, в результате чего организм (лич­ность) получает “аргументы к действию”.

¹ Д. Вулдридж. Механизмы мозга. М., 1965, стр. 212—213. О том же пишет в книге “Боль и обезболивание” (М., 1960) советский физиолог Г. Н. Кассиль: “Большинство исследователей скло­няется к мысли, что у человека болевая чувстви­тельность связана с теменной долей головного мозга и задней центральной извилиной. Однако аффективную эмоциональную окраску чувство боли приобретает под влиянием лобных долей го­ловного мозга. Одно время при лечении некоторых душевных заболеваний производилась перерезка нервных путей, связывающих лобные доли с дру­гими частями мозга. В этих случаях чувство боли не исчезало, но боль становилась безразличной, как бы нереальной” (стр. 56).

Однако близость функций эмоций и мышле­ния маскируется двумя обстоятельствами: абсолютизацией гносеологического аспекта человеческого мышления и традиционным феноменологическим отнесением к эмоциям не процессов, а одних их конечных “продук­тов” — аффективных “волнений” и “телес­ных” изменений, легко доступных интро­спекции или внешнему наблюдению.

Мышление в своем истоке и в своем ко­нечном пункте есть особый вид ориентиро­вочной деятельности, цель которой — помочь человеку сделать “мир вне его” “миром для него”, обеспечить наилучшее удовлетворе­ние его потребностей. Оно так или иначе направлено на опознание ценностей, “того, что надо человеку”. Гносеологичность мыш­ления, познание им “мира в себе” лишь один из “моментов” рационального. В конце концов, различение истины и заблуждения, не­обходимости и случайности может приобре­тать для человека аксиологический смысл различения добра и зла. Мышление способ­но выполнять аксиологическую функцию и самым непосредственным образом, путем де­дуктивного категориального узнавания не­которых полезных и вредных для субъекта предметов и явлений. Можно предположить, что эта функция была первой и ведущей в “становящемся” мышлении на ранних эта­пах эволюции человека.

Что же касается эмоций, то сводить их только к “аффективным волнениям” и физио­логическим реакциям столь же неверно, как, скажем, относить к процессу письма одни появляющиеся при этом буквы и слова. В действительности эмоции в качестве процесса есть не что иное, как деятельность оценивания поступающей в мозг информации о внешнем и внутреннем мире, которую ощущения и восприятия кодируют в форме его субъективных образов.

Характеристика эмоций как своеобраз­ных оценок действительности или, точнее, получаемой информации о ней — общепри­знанная точка зрения советских психологов, физиологов и философов. Но при этом под оценками чаще всего имеются в виду только “аффективные волнения”, то есть уже “вы­несенные оценки”, “оценки-приговоры”, а не оценки как действия оценивания.

Фактически же эмоции суть и то и дру­гое, подобно тому, как ощущения и восприя­тия — это и процессы формирования субъ­ективных образов объективного мира, и сами эти образы, “продукты” указанных процес­сов. Эмоциональная деятельность заключа­ется в том, что отраженная мозгом действи­тельность сопоставляется с запечатленными в нем же постоянными или временными программами жизнедеятельности организма и личности.

По существу, так представлено возник­новение эмоций и в ряде современных фи­зиологических теорий организации поведе­ния живого организма.

Согласно П. К. Анохину, например, “по­ложительное эмоциональное состояние типа удовлетворения какой-либо потребности воз­никает лишь в том случае, если обратная информация от результатов происшедшего действия... точно совпадает с аппаратом ак­цептора действия”. Наоборот, “несовпадение обратных афферентных посылок от неполно­ценных результатов акта с акцептором дей­ствия” ведет к отрицательной эмоции¹. При этом отметим, что в последних работах П. К. Анохина понятие акцептора действия трактуется очень широко, охватывая и врож­денные человеческие потребности. Так, он пишет, что у новорожденных “для принятия молока акцептор результата действия к мо­менту рождения бывает готов... Сравнитель­ный аппарат у новорожденных также го­тов” ².

Рассуждая о механизме возникновения эмоций, большинство физиологов, как пра­вило, определяют эмоцию с точки зрения эффекта, произведенного сопоставлением, неправомерно вынося само сопоставление за скобки эмоционального процесса. Между тем “аксиологическое сопоставление”, то есть оценивание действительности с точки зрения потребностей, планов индивидуумов, состав­ляет самую суть его. Иногда задаются воп­росом (П. В. Симонов): почему, собственно, возникли эмоции, почему природа “не могла обойтись” одним разумом, мышлением? Да потому, что древние эмоции и были предформой мышления, выполнявшей самые простые и самые жизненно необходимые его

¹ См. статью “Эмоции” в БМЭ, т. 35. М., 1964.

² П. К. Анохин. Проблема принятия решения в психологии и физиологии.— В сб.: “Проблемы при­нятия решения”. М., 1976, стр. 14.

функции. Эмоция “заинтересованно”, “при­страстно” оценивает действительность и доводит свою оценку до сведения организма на языке переживаний. Поэтому она от­крывает возможность своеобразных умоза­ключений о том, как следует себя вести, уже для животных, у которых нет собственно интеллектуальной деятельности.

Проанализируем, например, такое на­блюдение этологов. Самец небольшой рыбки колюшки одевается во время брачного сезо­на в яркий наряд; при этом брюшко у него становится ярко-красного цвета. В это вре­мя он вступает в драку с каждым самцом своего вида, оказавшимся на его территории. Как же он воспринимает другого самца? Простые и изящные опыты показали, что самец реагирует на продолговатый предмет, красный снизу. “Достаточно кусочка плас­тилина, напоминающего по форме веретено и окрашенного в красный цвет снизу, чтобы вызвать свирепое нападение” ¹.

Это типичный пример реакции животного на так называемый “релизер”, или ключе­вой раздражитель, поведение, в котором нет ни грана интеллектуальности. Тем не менее, по своей структуре оно изоморфно логической дедукции: “Все продолговатые предме­ты красные снизу — мои враги” (большая посылка). “Этот предмет продолговат и кра­сен снизу” (малая посылка). “Следователь­но, он мой враг” (умозаключение).

Операцию, аналогичную умозаключению, судя по свирепому нападению рыбки, у нее

¹ Р. Шовен. Поведение животных. М., 1972,стр. 35.

выполняют именно эмоции. Каждая челове­ческая эмоция также, по существу, пред­ставляет собой аналог логического оценоч­ного суждения о предмете или явлении. Ра­зумеется, механизм оценки здесь всем иной.

Изоморфность эмоционального процесса логическому мышлению ¹ не ограничивается тем, что тот и другой как бы строятся по одной схеме. Эмоции, подобно мышлению, в своих сопоставлениях нередко опираются на продукты своего прежнего функционирова­ния. Если мышление создает понятия, то пе­режитые эмоции ведут к возникновению эмоциональных обобщений. У детей и так на­зываемых “первобытных народов” эти обоб­щения еще плохо разграничены с понятия­ми и часто смешиваются с ними. Когда ма­ленький мальчик, увидев пьяного, с испу­гом бежит к матери, крича ей: “бик!” (бык), то он пользуется именно таким обобщением.

Равным образом, как отметил известный исследователь “первобытного мышления” Люсьен Леви-Брюль, у нецивилизованных племен их “представления, не приобретшие формы правильных понятий, вовсе не обя­зательно лишены всякой общности. Общий эмоциональный элемент может некоторым образом заменить логическую общность”². В этом случае общность заключается “не в

¹ Речь идет именно о логическом мышлении как “верхушечной части” реального мыслитель­ного процесса.

² Л. Леви-Брюль. Сверхъестественное в перво­бытном мышлении. М., 1937, стр. 262.

каком-то неизменном или повторяющемся признаке... а скорее в окраске или, если угодно, в тональности, общей определенным представлениям и воспринимающейся субъ­ектом как нечто присущее всем этим пред­ставлениям”¹.

В связи со сказанным может возникнуть вопрос: если эмоции и мышление одинаково основаны на сопоставлениях, то в чем тогда их различие? Оно, на наш взгляд, состоит в том, что при словесно-логическом мышле­нии сопоставляются либо одни образы объ­ективной действительности и понятия о ней, либо (при аксиологическом подходе) те же образы и понятия, с одной сто­роны, и “идея потребности” — с другой. Так что процесс в этом случае развертыва­ется главным образом на уровне корковых связей, преимущественно второсигнальных. Эмоциональный же процесс всегда в боль­шой мере вовлекает в сферу своего действия и подкорку, “нижние этажи” мозга. “Те же древние струны, — пишет по этому поводу С. Л. Рубинштейн, — которые вибрировали в связи с примитивными инстинктами живот­ного, продолжают вибрировать и звучать резонируя в самых глубинах организма, под воздействием подлинно человеческих по­требностей и интересов” ².

Конечно, этот ответ носит очень общий характер, но все же он представляется нам

¹ Л. Леви-Брюль. Сверхъестественное в перво­бытном мышлении, стр. 21—22.

² С. Л. Рубинштейн. Основы общей психоло­гии. М., 1946, стр. 116.

достаточным для того, чтобы, признав сход­ство процессов мышления и эмоций, не ста­вить между ними знака равенства. Следует, однако, отметить, что любое противопоставление мышления эмоциям во­обще имеет смысл лишь постольку, посколь­ку мы выделяем в мышлении исключитель­но его рациональный, преимущественно сло­весно-логический механизм. Мышление же, взятое в целом со всеми его не только осо­знаваемыми, но и неосознаваемыми компо­нентами, противопоставить эмоциям вообще невозможно. В. И. Ленин писал: “...без “че­ловеческих эмоций” никогда не бывало, нет и быть не может человеческого искания ис­тины” ¹, Понимание этого ленинского поло­жения в советской психологии долгое время ограничивалось представлениями об учас­тии эмоций в мотивации мыслительной дея­тельности. На самом деле, однако, эмоции, как это показали интереснейшие исследова­ния О. К. Тихомирова, не только активизируют мыслительные процессы, но, входя в их структуру, выполняют роль эвристик².

Так, при решении испытуемыми шах­матных задач ходы, открывающие путь к правильному решению, как бы эмоциональ­но притягивали к себе решающего, возвра­щали его внимание к себе вновь и вновь даже тогда, когда расчет вариантов долго отбрасывал их как негодные. Эмоции, по образному сравнению исследователя, в про-

¹ В.И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 25, стр. 112.

² См. О. К. Тихомиров. Структура мыслитель­ной деятельности человека. М., 1969, стр. 220.

цессе поиска правильного решения выпол­няли ту же роль, что слова “тепло” и “хо­лодно” в известной детской игре на поиск спрятанного предмета¹. Данные других авторов, преимуществен­но математиков, указывают на первостепен­ную эвристическую роль эстетических эмо­ций. При этом есть основания думать, что эстетическая эмоциональная оценка зиждет­ся на интуитивном постижении человеком степени объективной целесообразности со­отношения элементов воспринимаемого объ­екта, соответствия его формы его назначе­нию.

На связь эстетических эмоций с математи­ческой интуицией указывают многие. Со­гласно признаниям А. Пуанкаре, эстетиче­ское чувство играло для него решающую роль при комбинировании идей и образов и, главное, при отборе из них наиболее про­дуктивных ².

Люди издавна восхищались красотой древнегреческого храма Парфенона с его знаменитой колоннадой. А недавно ленин­градский архитектор С. В. Васильев устано­вил, что каждая колонна Парфенона явля­ется идеально равнопрочным стержнем. Вме­сте с тем формула такого стержня была вы­ведена только в XVIII веке при помощи дифференциального исчисления, которого античные математики не знали. А. Пунин,

¹ См. О. К. Тихомиров. Структура мыслитель­ной деятельности человека, стр. 219.

² См. в сб.: “Художественное и научное твор­чество”. Л., 1972, стр. 77.

по чьей статье “Архитектурный образ и тек­тоника” настоящий материал цитируется, замечает по этому поводу: “Очевидно, равнопрочность колонны является следствием какой-то интуиции строителей Парфенона, и очень возможно, что при этом важную роль сыграло то тонкое эстетическое осмысление тектонических закономерностей, которое так ярко и своеобразно отразилось в формах античных ордеров” ¹.

Проанализировав целый ряд других по­добных фактов, тот же автор в заключение пишет: “Происходит на первый взгляд па­радоксальное явление... Законы передачи усилий, законы распределения сил и напря­жений являются объектом изучения “фи­зики”. Вместе с тем... они становятся объек­том эмоционально-эстетического познания... Очевидно, где-то в глубинах человеческой психики, на каком-то определенном уровне возникает сложное “наложение”, слияние логически воспринятой информации о тек­тонических закономерностях... и тех эмо­циональных переживаний, которые форми­руют критерий прекрасного” ².

В этом высказывании неудачна только ссылка на логически воспринятую информа­цию: ведь сам автор выше показал, что как раз осознанно учитывать тектонические за­кономерности древние греки не могли. Речь, очевидно, должна идти о другом, а именно, что эталоны прекрасного, отражающие объ-

¹ “Содружество наук и тайны творчества”. 1968, стр. 273.

² Там же, стр. 283—284.

ективные тектонические закономерности, могли непроизвольно сформироваться у лю­дей в процессе их предшествующей много­вековой созидательной деятельности, подоб­но тому как, по словам В. И. Ленина, в практической деятельности сформировались фигуры силлогизма, запечатлелись аксиомы. На основании изложенного можно вы­сказать предположение, что эстетическое оценивание как бы осуществляет гносеоло­гический акт посредством аксиологического: специфичским, субъективно переживаемым “добром” (красотой) благодаря ему оказы­вается такое сочетание элементов какой-ли­бо системы, которое лучше всего соответст­вует объективным закономерностям целесо­образного.

Эстетическое чувство, говоря словами С. Л. Рубинштейна, “уже не просто вызыва­ется предметом, оно не только направляется на него, оно по-своему познает его собст­венную сущность” ¹. Возможно, именно на уровне “первобытных” эстетических чувств единый “ствол” эмоционально-оценочной деятельности древнего прачеловека посте­пенно выбросил из себя мощную ветвь ра­ционального мышления, продолжая в то же время и сам расти ввысь. Как бы там ни было, но эмоции и мышление современного человека — это, образно говоря, два ответв­ления одного дерева: эмоции и мышление имеют одни истоки и тесно переплетаются

¹ С. Л. Рубинштейн. Основы общей психоло­гии, стр. 401.

друг с другом в своем функционировании на высших уровнях.

Почему же эмоции и после возникнове­ния мышления не были “сняты” им, а про­должают сохранять свое самостоятельное значение?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего вспомнить о двойственной, психофизиологической природе эмоций. Они не просто отражают соответствие или несо­ответствие действительности нашим потреб­ностям, установкам, прогнозам, не просто дают оценки поступающей в мозг информа­ции о реальном. Они одновременно функ­ционально и энергетически подготавливают организм к поведению, адекватному этой оценке. По словам П. К. Анохина, “решаю­щей чертой эмоционального состояния явля­ется его интегративность. Эмоции охватыва­ют почти весь организм... производя почти моментальную интеграцию (объединение в одно целое) всех функций организма”. Бла­годаря эмоциям “организм непрерывно оста­ется в русле оптимальных жизненных функций”¹.

Даже так называемые астенические эмо­ции, снижающие уровень органической жиз­недеятельности, отнюдь не лишены целесо­образности. Человек, например, может “оце­пенеть от ужаса”. Но ужас как субъектив­ное явление есть своего рода оценка, кото­рую словами можно было бы выразить при­близительно так: “Передо мной враг, от ко-

¹БМЭ, т. 35, статья “Эмоции”.

торого не спастить ни нападением, ни бегст­вом”. В таких случаях неподвижность — единственный шанс на спасение: можно не обратить на себя внимание или быть приня­тым за мертвого (так, между прочим, слу­чилось с известным исследователем Африки Ливингстоном, которого с разочарованием оставила напавшая было на него львица, по­скольку он, парализованный “эмоциональ­ным шоком”, не оказал ей никакого сопро­тивления).

Конечно, все вегетативные и “телесные” реакции при эмоциях “рассчитаны” на био­логическую, а не на социальную целесооб­разность поведенческого воплощения эмо­циональной “оценки”. Отсюда нередкие “из­держки” этих реакций, о чем немало пишет­ся в медицинской литературе. Но в целом “физиологические сдвиги” при эмоциях — важный положительный фактор и в органи­зации человеческой деятельности. Ведь по­мимо всего прочего, как отмечает Г. X, Шингаров, физиологические явления при эмоци­ях включают в себя и “настройку анализа­торов”, а тем самым сказываются и на интрапсихической регуляции и координации, других психических процессов^l. Поэтому деятельность, поддерживаемая эмоциями че­ловека, протекает, как правило, много успешней, чем деятельность, к которой он се­бя принуждает одними “холодными довода­ми рассудка”.

¹ См. Г. X. Шингаров. Эмоции и чувства как формы отражения действительности. М., 1971, стр. 16—28 и 156.

Сохранив у современного человека в ос­новном свое прежнее физиологическое зна­чение, в психологическом плане человечес­кие эмоции радикальным образом изменили свое “природное лицо”. Прежде всего, “став на службу” социальным потребностям лич­ности, они приобрели совершенно иное предметное содержание. Огромное место в эмоциональной жизни субъекта стали зани­мать нравственные чувства, а также целый ряд других переживаний, недоступных не только животному, но и древнему прачеловеку.

Дело, однако, не только в этом, а и в том, что произошли существенные изменения, если можно так выразиться, в самой архи­тектонике эмоций. Прежде всего, надо по­лагать, что в человеческих эмоциях чрезвы­чайно возросла роль и выраженность их субъективного компонента.

Можно думать, что этот компонент — “аффективное волнение” — в жизни живот­ных отнюдь не имеет того значения, которое он приобретает для людей: некоторые фак­ты эмоционального реагирования самого че­ловека в специальных условиях позволяют сделать именно такой вывод.

Кому случалось, будучи погруженным в свои мысли, встретиться с неожиданной опасностью (например, заметить идущую навстречу автомашину), тот знает, какой утрированной бывает в таких случаях дви­гательная эмоциональная реакция и как при этом слабо выражен ее “чувственный” компонент. Метнувшись “как ошпаренный” в сторону, много быстрее и энергичнее, чем того требовали обстоятельства, человек, од­нако, впоследствии не может припомнить никакого субъективно пережитого страха или, самое большее, припоминает его как мгновенный “аффективный толчок”, от ко­торого ничего не осталось к тому времени, когда реакция была осознана. На этом осно­вании некоторые зарубежные психологи во­обще считают, что субъективное эмоцио­нальное состояние возникает лишь в том случае, если поведенческий акт оказывается задержанным. Думается, что такой вывод — преувеличение. Субъективное переживание при эмоции в норме должно быть всегда, но длительность субъективной оценки факта, очевидно, действительно бывает тем мень­шей, чем быстрее она реализуется в поведе­нии. Поведенческая импульсивность и субъ­ективная эффективность эмоций, должно быть, явления противоположные друг другу, подтверждение чему дают уже наблюдения за маленькими детьми. Это оправдано и “логически”: субъективная оценка стано­вится излишней после того, как она реали­зовалась.

Особенностью сознательного человека является, однако, то, что эмоции не опреде­ляют его поведение ни единолично, ни сра­зу. Формирование “решения к действию” есть отдельный, сложный акт, в процессе ко­торого тщательно взвешиваются все обстоя­тельства и мотивы. Но для того чтобы такое “взвешивание” могло полноценно осущест­вляться, необходима более отчетливая представленность в сознании личности всех субъективных аргументов “за” и “против” той или иной линии поведения. Поэтому эмоциональные оценки должны “звучать” долго и отчетливо. Но и это еще не все.

Главной особенностью эмоциональной деятельности человека, как мы думаем, является то, что она не только “производит” “аффективные волнения” как форму оценки факта, но сплошь и рядом включает эти свои “продукты” в новый “цикл” сопостав­лений и оцениваний. Это создает своеобраз­ную “многоэтажность” эмоциональных про­цессов у человека, причем если их первый, “подвальный этаж” в основном скрыт от самонаблюдения и объективируется разве что в своих готовых “продуктах” — оценках, то все другие “этажи” более или менее открыты для нашей интроспекции. Хорошей иллюстрацией к сказанному может послужить стихотворная миниатюра “Отчего” М. Ю. Лермонтова.

Мне грустно, потому что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное, гоненье.

За каждый светлый день иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно... потому что весело тебе.

Абстрагируемся от “художественного статуса” стихотворения и взглянем на него просто как на документ об одном из момен­тов “душевной жизни” поэта. Тогда нетруд­но будет воссоздать картину некоего психо­логического процесса. Исходный момент процесса — актуально переживаемое чувство любви автора к молодой девушке и наблю­дение за ее весельем. Следующий момент — побуждаемое любовью размышление о судь­бе девушки, приводящее к мысли о той “расплате” за беспечность и веселье, кото­рая ее ожидает. Наконец, завершающий мо­мент — “рассогласование” этого знания с любовью, рождающее у поэта глубокую грусть. Схема этого последнего момента, представляющего собой акт возникновения новой эмоции, такова: люблю (продукт пре­дыдущих эмоциональных оцениваний) —> знаю (продукт мышления) —> грустно (про­изводный эмоциональный продукт).

Раскрытая в стихотворении эмоция гру­сти поэта носит, как выражается А. Н. Ле­онтьев, идеаторный характер; она выступает как завершающий момент сложного эмоцио­нального переживания, начинающегося с эмоциональной оценки и кончающегося так­же ей. Но “внутри” этого переживания функционирует мысль.

Эмоциональное переживание человека, таким образом, отнюдь не синоним простого “аффективного волнения”, хотя последнее и является специфической чертой любой эмо­ции.

Если “аффективные волнения” можно уподобить отдельным звукам, то эмоцио­нальные переживания — это музыка, секрет которой отнюдь не тождествен секрету уст­ройства рояля. В музыке звуки объединя­ются в мелодию не по законам физики, а по законам гармонии. В эмоциональном переживании “аффективные волнения” сме­няют друг друга и сливаются друг с другом водин цельный поток, скрепленный мыслью, непо законам физиологии, а по психологи­ческим закономерностям человеческой дея­тельности.

На психологическом уровне анализа эмоцийможно поэтому рассматривать эмоцио­нальный процесс, в известной мере отвлека­ясь от звучащих в глубине мозга “древних струн” и сосредоточивая внимание на “са­модвижении” взаимодействующих друг с другом “психологических продуктов”, глав­ное направление которого определяют моти­вы и программы личности. Реально психолог имеет дело не с отдельными эмоциональны­ми актами, а с целостной психической деятельностью, которую он называет переживанием в том случае, когда она предель­но насыщена чувственными оценочными мо­ментами и рассматривается им с точки зрения этих моментов.

Эмоционально-оценочная деятельность человека должна еще стать предметом мно­гих изысканий. Как показал П. В. Симонов, эмоциональная оценка несет в себе большое разностороннее содержание. Она не просто оценивает, насколько действительность со­ответствует потребности субъекта, но отра­жает в себе также изменения к лучшему или к худшему. “Сообщает” она и о том, с позиций какой потребности эта оценка “выставляется”. “Потребность накладывает на эмоцию свой мощный отпечаток, придает эмоциональному состоянию качественно своеобразные черты. Излишне доказывать, что наслаждение от созерцания картины вели­кого живописца несопоставимо с удовольст­вием, получаемым от поглощения шашлыка” ¹.

Правда, определить в настоящее время все оценочные параметры эмоций не пред­ставляется возможным. Вероятно, разные эмоции оценивают действительность по не­скольким различным параметрам, поэтому, в отличие от П. В. Симонова, мы не видим сейчас возможности охватить все эмоции единой “измерительной формулой”. Очевид­но, для каждого их класса “формула” дол­жна быть своя.

К числу таких классов (если “анатоми­ровать” живое, сложное, текучее эмоцио­нальное переживание) можно отнести сле­дующие:

1. Наши желания (не “хотения”!) — про­стые и сложные — как оценки степени соот­ветствия какого-либо объекта нашим по­требностям. Назначение этих “оценок” — презентация в психике мотива деятельно­сти ².

2. Эмоции, субъективно выявляющие се­бя в форме радости, огорчения, досады и т. п., как оценки изменения действительно-

¹ П. В. Симонов. Высшая нервная деятель­ность человека. М., 1975, стр. 91.

² Подробно эта функция эмоциональных пере­живаний разобрана в работе В. Вилюнаса “Пси­хологический анализ эмоциональных явлений”.— В сб.: “Новые исследования в психологии”, 1973, № 2; 1974, № 1-2.

ти в благоприятную или неблагоприятную сторону; оценки успеха или неуспеха дея­тельности по реализации мотива.

3. Чувства удовольствия и неудовольст­вия как оценки качества удовлетворения ка­ких-либо потребностей.

4, Наши настроения и эмоциональные состояния как оценки общего соответствия действительности нашим потребностям и ин­тересам.

Каждый из этих подклассов эмоциональ­ных явлений обладает своими специфиче­скими особенностями. Но их объединяет то, то все они выполняют аксиологическую функцию, являясь “с точки зрения интере­сов человека своего рода оценкой того, что происходит вне и внутри нac” ¹.

В этой своей функции они, несомненно, включены в мотивацию нашего поведения, но сами по себе мотивами не являются, как и не определяют единолично принятия решения о развертывании той или иной дея­тельности.

Мы попытались вычленить главное в эмоциях, то, “для чего их создала” эволюция, — их оценочную функцию, рассмотрев ее в некоторых основных аспектах.

Понятно, что эта функция необходима для существования организма и личности, для их ориентировки в мире, для организа­ции их поведения. И поэтому про эмоции-оценки можно сказать, что они имеют для

¹ Цит. во Т. Ярошевский. Размышления о практике. М., 1976, стр. 167.

нас большую ценность, но ценность эта слу­жебная. Это ценность средства, а не цели ¹. Однако, будучи всегда, при всех обстоя­тельствах (за исключением патологии), оценкой, эмоция не является только ею. И в этом — еще один из парадоксов “двойствен­ности эмоций”. Наряду с функцией оценок, имеющей лишь служебную ценность, неко­торые эмоции обладают и другой функцией: они выступают и в качестве положительных самостоятельных ценностей. Этот факт до­статочно хорошо осознан и вычленен жи­тейской психологической интуицией, четко разграничившей случаи, когда человек что-либо делает с удовольствием и когда он чем-либо занимается ради удовольствия. Однако с теоретическим осмыслением указанному факту явно не повезло. С самого начала на него легла тень некоторых ошибочных фи­лософских и психологических концепций, критика которых, как это часто бывает, “выплеснула вместе с грязной водой и са­мого ребенка”. И хотя в работах отдельных советских авторов (П. М. Якобсона, Л. И. Божович, Ю. А. Макаренко, а также ряда спе­циалистов по эстетике) вскользь отмечается возможность появления потребности в опре­деленных (особенно эстетических) пережи­ваниях, однако попыток обстоятельного ана­лиза данного явления до сих пор почти не предпринималось. Напротив, пока что весь­ма распространено мнение, будто любое признание эмоции в качестве ценности или мотива деятельности должно быть априорно отброшено как давно разоблаченная философская ошибка. Так, автор вышедшей в 1969 г. хорошей в целом книги “Формиро­вание познавательных интересов у аномаль­ных детей” Н. Г, Морозова, возражая про­тив того, чтобы считать интерес мотивом, на странице 39 пишет: “Если бы мы стали на ту точку зрения, что интерес есть мотив, то пришли бы к гедонизму, согласно кото­рому субъект действует ради переживания интереса или ради самого отношения”.

Один из крупнейших советских психоло­гов С. Л. Рубинштейн тоже, пожалуй, из­лишне категорично формулирует следую­щий тезис: “...не стремление к “счастью” (к удовольствиям и т.д.) определяет в каче­стве мотива, побуждения деятельность лю­дей, их поведение, а соотношение между конкретными побуждениями и результатами их деятельности определяет их “счастье” и удовлетворение, которое они получают от жизни” ¹.

При таком положении дел в теории име­ет смысл взглянуть на интересующее нас явление глазами людей, не озабоченных со­зданием каких-либо специальных философ­ских или психологических концепций, и рассмотреть относящийся к этому явлению “живой” материал. Обратимся в первую оче­редь к наблюдательности писателей: если, как говорится, соответствующие факты име­ют место, они едва ли могли ускользнуть от их внимания. И в самом деле, в произведениях писателей,

¹ С. Л. Рубинштейн. Проблемы общей психоло­гии, стр. 369.

поэтов, моралистов мы на­ходим многократные свидетельства того, что эмоция действительно может выступать не только в качестве оценки, но и в качестве самодовлеющей ценности, мотива поведения, самоцели. Так, Л. Н. Толстой в автобиогра­фической трилогии противопоставляет друг другу “любовь деятельную” и “любовь кра­сивую”. “...Любовь деятельная, — по его сло­вам, — заключается в стремлении удовлетво­рять все нужды, все желания, прихоти, даже пороки любимого существа”. Эмоции любви в этом случае являются не целью деятельно­сти, а, как сказал бы А. Н. Леонтьев, “ре­зультатом и механизмом ее движения”.

Совсем не то “любовь красивая”. Она, — пишет Л. Н. Толстой, — “заключается в любви красоты самого чувства и его выра­жения. Для людей, которые так любят, — любимый предмет любезен только настолько, насколько он возбуждает то приятное чувст­во, сознанием и выражением которого они наслаждаются. Люди, которые любят краси­вой любовью... часто переменяют предметы своей любви, так как их главная цель состо­ит только в том, чтоб приятное чувство люб­ви было постоянно возбуждаемо” ¹.

Вероятно, именно такую любовь имеет в виду и Вера из “Героя нашего времени” М. Ю. Лермонтова, когда, прощаясь с Пе­чориным, пишет ему, что он любил ее толь-

¹ Л. Н. Толстой. Собр. соч. в четырнадцати то­мах, т. 1. М., 1951, стр. 248, 246.

кo “как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна”. Его любви она противополагает свою “глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий”.

В обоих этих случаях любовь в одном ее варианте выступает прежде всего как любовь к человеку, во втором — как любовь к тем любовным переживаниям, которые он вызывает.

Еще раньше подобное различие в любви заметили французский моралист Ларошфуко и английский поэт Байрон. Оба подчеркнули в заостренной и несколько преувеличенной форме возможность приобретения оценками статуса самостоятельных ценностей.

У Ларошфуко: “Когда женщина влюбля­ется впервые, она любит своего любовника; в дальнейшем она любит уже только любовь” ¹.

У Байрона:

Лишь в первой страсти дорог нам любимый.

Потом любовь уж любят самоё...²

Мы не поскупились на цитаты, чтобы показать, что непредвзятая наблюдательность и самоанализ приводят самых разных писателей к одним и тем же психологическим открытиям и выводам, причем, как будет видно из материала следующей главы, выводам, несравненно более верным и точ-

¹ Франсуа де Ларошфуко. Максимы и моральные размышления. М.— Л., 1959, стр. 84.

² Д. Байрон. Соч. в трех томах, т. 3. М., 1974, стр. 124.

ным, нежели те, с которыми мы сталкива­емся в некоторых специальных философ­ских и психологических работах, исследую­щих вопрос о роли эмоций в жизни людей. Писатели недвусмысленно утверждают, что любовь может быть как потребностью человека в “другом”, только реализуемой че­рез “механизм” эмоций, так и потребностью в самих этих эмоциях. Следовательно, в пер­вом случае любовные переживания высту­пают как оценки, а во втором на первый план выдвигается их функция ценностей (функция оценок, конечно, при этом не исчезает: нельзя наслаждаться “самое лю­бовью”, если “другой” совсем не будет до­рог).

Из художественной литературы психолог может извлечь, однако, не одни только от­влеченно сформулированные результаты на­блюдений писателей над особенностями функционирования чувств. В лирических высказываниях поэтов, а также в автобио­графических текстах разнообразных авторов содержится и непосредственный “живой” материал, подкрепляющий и расширяющий такие наблюдения. Когда мы читаем, напри­мер, у Лермонтова уже цитированные стро­ки: “Мне грустно, потому что я тебя люб­лю”, то здесь грусть поэта, безусловно, вы­ступает как оценка ситуации, скрытый дра­матизм которой он осознает. Но у того же М. Ю. Лермонтова мы встречаем и такое, например, признание: “Я жить хочу! хочу печали”, где печаль (семантически — сино­ним грусти) выступает уже не в качестве оценки, а в качестве признаваемой поэтом ценности. При этом заслуживает специального внимания следующее характерное обстоятельство. Выступая в своей оценочной функции, печаль (грусть) всегда представляет собой отрицательную оценку действительности. И в то же время, оказывается, она же может выступать в качестве положительной ценности. Эта возможность коренного расхождения “личностного смысла” одной и той же эмоции в роли оценки и в роли ценности лучше всего демонстрирует необходимость различения этих ее ролей. Вот еще два фрагмента на ту же тему.

О господи, дай жгучего страданья

И мертвенность души моей рассей...

(Ф. И. Тютчев)

Пошли мне бури и ненастья,

Даруй мучительные дни, —

Но от преступного бесстрастья,

Но от покоя сохрани!

(И. С. Аксаков)

Положительную ценность для личности может образовать и пара полярных эмоций; читаем у М. Ю. Лермонтова:

...Я праздный отдал бы покой

За несколько мгновений

Блаженства иль мучений.

Две противоположных эмоциональных оценки (блаженство и мучение) здесь выступают в качестве сходных, “взаимозаменяемых” эмоциональных ценностей.

Примеры легко можно продолжить, од­нако подчеркнем: вполне законный в других обстоятельствах скептицизм, который серь­езные исследователи вправе питать к аргу­ментации, построенной на материале худо­жественной литературы, в данном случае был бы совершенно неоправданным. Здесь мы имеем дело не с выдумкой, не с фанта­зией, а именно с фактами высокой оценки художниками определенных переживаний. А то, что получило оценку (верную или ошибочную — неважно), есть признанная ценность. Ни о чем другом, кроме как о том, что некоторые эмоции могут выступать в качестве признаваемых людьми ценностей, речь здесь и не идет. Следовательно, обра­щаясь к художественной литературе, мы оперируем материалом не менее достовер­ным, чем, скажем, данные самого строгого эксперимента.

Для того чтобы обнажить какое-либо яв­ление, необходимо представить его сначала в как можно более чистом виде, что и было выше сделано. Мы рассмотрели случаи, ко­гда ценностная функция эмоций сама “била в глаза”. Эта функция легко обнаруживается также при анализе таких видов деятельно­сти, которые называют развлечениями или которые близки к таковым. Никого, вероят­но, не удивит, если сказать, что определен­ный субъект слушает музыку ради эстетиче­ского наслаждения или читает детективный роман ради “острых ощущений”. Тем более понятно, что человек может, предположим, пойти в Парк культуры и отдыха с целью развлечься при помощи различных аттрак­ционов.

Однако, если рассмотреть вопрос более тщательно, можно убедиться, что и многие серьезные и ответственные виды деятель­ности совершаются в известной мере тоже ради почему-либо желанных переживаний. Не будем сейчас касаться сложных и, пожа­луй, наиболее типичных случаев, где сам субъект не всегда осознает этот факт вполне адекватно. Их мы рассмотрим позднее. Но вот случай более простой. Приводим неболь­шой фрагмент из книги Н. М. Амосова “Мысли и сердце”.

“Разговор зашел о профессии хирурга. Кто, почему, зачем пришел в клинику и тер­пит эту собачью работу. Семен:

— Мне нравятся сильные ощущения во время операции... Когда в руках держишь сердце — это такое чувство!..

“Сильные ощущения” многих прельща­ют. В один период моей жизни нравились и мне. А сейчас как-то обидно за больных, что они являются объектом таких чувств... Но все равно нельзя сбросить этот стимул. За ощущения во время операции хирургов платить днями и ночами черновой рабо­ты... Пожалуй, плохого в этом нет”¹.

Когда-то нам довелось прочесть знаме­нательные слова, сказанные одним ученым-геологом: “Новое видит тот, у кого новая

¹ Н. М. Амосов. Мысли и сердце. Киев, 1965, стр. 192.

точка зрения”. Признаемся, что приведен­ный материал (как и массу неприведенно­го) мы с некоторых пор специально стали искать, веря, что найдем. Размышляя над мотивами собственной деятельности (при­чем деятельности самой разной), мы обнару­жили, что, помимо всего прочего, часто ищем в ней и определенные переживания, хотя и не бывающие никогда вполне тож­дественными, но имеющие некий общий лейтмотив — тот “звук, тон”, о котором мы упоминали во Введении. Ищем эмоции, почему-то имеющие для нас особую цен­ность.

Последующее обращение за сходными фактами к художественной и мемуарной ли­тературе навело на мысль, что для разных лиц, видимо, существуют разные категории наиболее желанных переживаний, и это представляет большой интерес как для по­нимания личности, так и для возможности построения ее типологии.

Однако на пути к исследованию такой проблемы с самого начала встает принци­пиальной важности вопрос о том, какая фак­тическая ценность скрывается за признавае­мой ценностью переживаний, за человече­ским влечением к некоторым из них. Кое-что видно сразу. Нет, например, сомнения в том, что ценность определенным эмоциям могут придавать нравственные соображения. Более того, нравственные установки лично­сти вообще всепроникающи и, очевидно, в той или иной мере они сказываются на оценке человеком любого своего переживания. Поэтому далеко не всякая однажды пережитая человеком приятная эмоция мо­жет стать в дальнейшем объектом его спе­циальных поисков. Но в то же время ясно и другое: отнюдь не один лишь нравствен­ный момент определяет ценностное отноше­ние индивидуума к своим собственным эмо­циям. И не он в данном случае главный (вспомним о ценности “сильных ощущений” в воспоминаниях Н. М. Амосова). Многие эмоции чем-то привлекательны сами по себе. Чем же? Как объяснить их притягатель­ность?

Конечно, на первый взгляд такие вопро­сы могут показаться просто странными, а ответ на них очевидным. Ведь мы сами, го­воря в начале параграфа о феноменологии эмоций, приводили слова Э. Клапареда о том, что эмоция “содержит свою значимость в себе”. Значит, она приятна потому, что приятна. И ценна по той же причине. Не станем, однако, спешить с “очевидными” ответами. Ведь долгие годы ответ на вопрос о том, почему у собаки текут слюни, когда она видит пищу, тоже казался совсем “дет­ским”. Но если отнестись к поставленным выше вопросам серьезно, то они должны прежде всего актуализировать в памяти мысль о философских и психологических теориях, получивших название гедонизма. Ведь именно гедонисты рассматривали эмо­ции не только как важные, но даже как единственные мотивы нашего поведения, а следовательно, как решающие жизненные

Посмотрим же, что представляют собой эти теории и не следует ли, хотя бы ча-стичнс, пересмотреть наше отношение к ним?

Поиск по сайту: