Собор 1598 года

Царь Федор Иванович заболел, когда ему исполнилось сорок лет, в 1597 году[461]. Окружающие знали об обрушившейся на царя «болезни велией», но болезнь затягивалась, и облегчения не приходило. Решить сам, кому передать власть, царь Федор Иванович не мог. Хотя разговоры о передаче власти уже пошли и один из таких слухов Конрад Буссов включил в свою «Московскую хронику». Он описал, как царица Ирина Федоровна просила мужа «отдать скипетр ее брату, правителю (который до сего дня хорошо управлял страной)». Однако царь Федор Иванович этого не сделал, «а протянул скипетр старшему из четырех братьев Никитичей, Федору Никитичу, поскольку тот был ближе всех к трону и скипетру». Даже если эта сцена у постели умирающего царя и не происходила в действительности, кто-то очень талантливо описал ее! Больной и умирающий царь вряд ли вполне сознавал, что от него хотели. А вот те, кто был рядом (или кто потом слушал этот рассказ), прекрасно поняли символическое значение происходящего. Никто и никогда не стал бы брать себе власть при живом царе (и еще при действующем правителе Борисе Годунове). Братья Романовы, наверное, знали от своего отца Никиты Романовича, чем закончилась присяга у постели умирающего, но не умершего Ивана Грозного его сыну-«пеленочнику» в 1553 году. Романовым-Юрьевым тогда досталась крепкая отповедь царя. И Федор Никитич Романов не поддался на то, чтобы взять скипетр, передав его следующему брату. Так и прошла эта эстафета благородства от одного брата Романова к другому, пока умиравший царь не сказал: «Ну, кто хочет, тот пусть и берет скипетр, а мне невмоготу больше держать его». После этого, как пишет Конрад Буссов, «правитель, хотя его никто и не упрашивал взять скипетр, протянул руку и через голову Никитичей и других важных персон, столь долго заставлявших упрашивать себя, схватил его»[462].

Об этих спорах у постели умиравшего царя Федора Ивановича ходило много историй. Прямой царский выбор давал бы все преимущества такому «наследнику». По слухам, переданным оршанским старостой Андреем Сапегой, Борис Годунов опять прежде всех стал думать, что будет дальше, и решил узнать у умирающего царя, кого он «считает достойным избрания после своей смерти». По мнению «шпигов» Сапеги, Годунов надеялся на то, что царь Федор Иванович укажет именно на него, но этого не произошло. «Ты не можешь быть великим князем, — говорил будто бы царь Федор Иванович своему шурину, — разве если только тебя выберут по общему соглашению, но сомневаюсь, чтобы тебя избрали, по той причине, что ты происходишь от подлого народа» (имелось в виду некняжеское происхождение Годунова). При этом царь все-таки «указал на Федора Романовича (Федора Никитича Романова. — В. К.), предполагая, что скорее изберут его». Царь Федор Иванович думал в тот момент, что царица Ирина беременна, поэтому просил бояр, если родится сын, позаботиться о нем, и назначал в правители своего двоюродного брата Федора Романова, убеждая его ничего не делать без совета Годунова, так как тот «умнее»[463].

Очевидно, что Борис Годунов был единственным, кто давно обнаруживал свои претензии на полную власть. Более того, примерно с 1594–1595 годов, как заметил С. Ф. Платонов, Годунов стал понемногу приучать окружающих, что рядом с ним есть сын Федор, наследник его высокого положения. «В церемониях при дворе Бориса и в письменных сношениях правителя Федор Борисович является действующим лицом: принимает послов, шлет подарки от себя владетельным особам, „пишется“ в грамотах рядом с отцом»[464]. Правда, следует учесть, что «Федору Борисовичу» в то время было всего лишь пять или шесть лет. Излишняя «предусмотрительность» опять сыграла с Борисом Годуновым злую шутку, потому что впоследствии и это приписали его намерениям воцариться любой ценой.

Между тем прямой переход власти к Борису Годунову был невозможен, и это понимали все, в том числе и он сам. Согласно «Утвержденной грамоте», волею царя Федора Ивановича правительницей государства была назначена царица Ирина. Патриарх Иов и Борис Годунов (по родству с овдовевшей царицей) становились всего лишь душеприказчиками покойного царя: «А после себя великий государь наш царь и великий князь Федор Иванович всеа Русии самодержец на всех своих великих государьствах скифетродержания Росийскаго царьствия оставль свою благоверную великую государыню нашу царицу и великую княгиню Ирину Федоровну всеа Русии; а душу свою праведную приказал отцу своему и богомолцу святейшему Иеву патриарху Московскому и всеа Русии, и шурину своему царьскому, а великие государыни нашей брату, государю Борису Федоровичи)»[465].

Царица Ирина Федоровна и раньше принимала участие в государственных делах. Об этом писал Флетчер, известно это и из обстоятельств дела об учреждении патриаршества. Подобное было новшеством «московского государственного быта»[466]. Пока оставалась хотя бы гипотетическая возможность правления вдовствующей царицы Ирины Федоровны, такой поворот событий нельзя было игнорировать. Поэтому к ней первой и обратились. Патриарх Иов в «Повести о честнем житии царя и великого князя Феодора Ивановича» передал ее трагический плач, обращенный к лежащему на смертном одре царю: «Увы мне смиренней вдовице без чад оставшейся! На кого ли воззрю или о ком утешуся, не имея чад твоего царьского корени? Мною бо ныне единою ваш царьский корень конец прият!» Сиюминутные политические дела явно были не нужны убитой горем женщине. Вместе с тем власть не терпит вакуума. И снова первым принял решение «изрядный же правитель» Борис Годунов. Он, по словам патриарха Иова, повелел Думе целовать крест царице Ирине Федоровне, «елико довлеет пречестному их царьскому величеству». Патриарх Иов присутствовал на этой присяге вместе со всем освященным собором, а значит, этому известию можно доверять[467]. «Пискаревский летописец» тоже свидетельствует, что царица Ирина «прияша власть скипетра Московского государьства» по «благословенью и моленью» патриарха Иова и всего освященного собора и по «челобитью Руския державы Московского государьства бояр и окольничих, и дворян и всяких чинов людей, и всего православного християнства». Суть этого «челобитья» в том, что на царицу Ирину Федоровну легла ответственность мирной передачи власти следующему русскому самодержцу. Власть передавалась ей «на малое время, покамест Бог царьство строит от всех мятежей и царя даст. И кресть ей целоваша вся земля Расийского государства».

Это известие «Пискаревского летописца», впервые обнаруженного и опубликованного только в середине 1950-х годов, историки восприняли по-разному. М. Н. Тихомиров полностью доверял автору летописи, как «непосредственному очевидцу событий», и вообще считал, что «царица Ирина была избрана на царство именно Земским собором»[468]. Л. В. Черепнин спорил с ним: «Зачем Ирине было нужно принимать на себя „власть скипетра Московского государьства“, если через девять дней по смерти мужа она ушла в монастырь? Об обращении к Ирине представителей разных чинов „всея Руския земли“ говорит и Утвержденная грамота, но, по ее сведениям, царица им „отказала“»[469]. Оригинальную, но не подтверждаемую источниками трактовку предложил Р. Г. Скрынников, считавший, что Борис Годунов хотел «закрепить трон» за сестрой и «учредить правление царицы»[470]. А. А. Зимин, напротив, не сомневался, что «переход власти к царице Ирине, как вдове бездетного монарха, был естественным, но оказался недолговременным»[471].

Свидетельство такого важного документа, как официальная «Утвержденная грамота» об избрании Бориса Годунова на царский престол, все же должно быть принято во внимание в первую очередь. Существуют документы, изданные от имени одной царицы Ирины Годуновой. 8 января 1598 года она, как установила С. П. Мордовина, одним из первых своих указов объявила амнистию по всему государству; из тюрем были выпущены «тюремные сидельцы», причем это мероприятие коснулось даже закоренелых преступников («самых пущих воров»), которых «с поруками», но выпустили на свободу[472]. Это подтверждает свидетельство патриарха Иова, включенное в Житие царя Федора Ивановича. Про объявленную в день царского погребения, в воскресенье 8 января, милость царицы Ирины здесь говорится так: «Благочестивая же царица и великая княгиня Ирина Федоровна всеа Русии повеле патриарху и всему освященному собору давати милостыню доволну; такоже и нищих безчисленно множество собрав, насытив доволна и милостыню пространну подав; вся же темница и узилища тогда отверзе и сущих в них повинных смерти всех на живот свобожая и в скудости потребных им всячески помогая»[473].

В разрядных книгах сохранилось упоминание о назначениях на службу на воеводства в Псков и Смоленск, куда были отправлены бояре князь Андрей Иванович Голицын и князь Тимофей Романович Трубецкой: «Посыланы были воеводы по городом на Литовскую и на Немецкую украину для укрепления Московского государствия от погранишных государств по приказу государыни царицы и великой княгини Ирины Федоровны всеа Русии»[474]. Воеводы отправились на службу 17 января 1598 года — через два дня после того, как царица Ирина Федоровна приняла постриг (с именем Александры). А. П. Павлов, упоминая об этих назначениях, точно определил суть первоначально сложившегося порядка: «В обстановке междуцарствия… глава Боярской думы Ф. И. Мстиславский признает законной власть прогодуновски настроенного патриарха Иова и царицы Ирины (иноки Александры) Годуновой»[475].

Удаление из столицы двух членов Боярской думы накануне принятия важнейшего решения о царском избрании само по себе показательно для политики правителя Бориса Годунова (как и выбор благовидного предлога укрепления государства). Но еще более интересно для понимания скрытых механизмов годуновской политики, приоткрывшихся во время его избрания на Московское царство, то, что представители главнейших родов в Думе — Голицыны и Трубецкие — придерживались противоположных партий. Смоленский воевода князь Тимофей Романович Трубецкой был явным сторонником Годунова, чего не скажешь о назначенном воеводой в Псков князе Аддрее Ивановиче Голицыне, стоявшем ближе к «романовской» партии. В дальнейшем у обоих бояр возникли местнические счеты с воеводами, находившимися в Пскове и Смоленске, и, чтобы разрешить спор о «местах», они били челом «государыне царице и великой княгине Александре Федоровне всеа Русии» (разряды писались позже, когда бывшая царица ушла в монастырь, чем и объясняется странное упоминание ее с иноческим именем и светским отчеством)[476]. Местнические споры князя Андрея Ивановича Голицына с князем Василием Ивановичем Буйносовым-Ростовским и князя Тимофея Романовича Трубецкого с князем Василием Васильевичем Голицыным разбирала Боярская дума. Однако указы воеводам о принятых решениях по их делам от имени «государыни царицы и великие княгини иноки Александры Федоровны всеа Русии» передавал патриарх Иов. Приговор по местническому делу тоже выглядел необычно: в принятии решения по этим абсолютно светским делам участвовал патриарх «со всем освященным вселенским собором»[477]. О давнем местническом споре Трубецких и Голицыных, ведшемся со времени царствования Ивана Грозного, было хорошо известно. Поэтому, снова столкнув между собой в Смоленске лояльного князя Тимофея Романовича Трубецкого с князем Василием Васильевичем Голицыным, безуспешно пытавшимся оспорить прежнюю местническую «потерьку» своего рода, правитель Борис Годунов заранее готовил почву для будущей «предвыборной» борьбы. При этом соблюдалась видимость справедливости, так как в обоих случаях было принято решение «выдать головою» воевод — князя В. И. Буйносова-Ростовского обиженному князю А. И. Голицыну, а не послушавшегося указа царицы-инокини князя В. В. Голицына — князю Т. Р. Трубецкому[478].

О переходе власти к вдове царя Федора Ивановича писал еще один современник, князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский: «Благочестивая же царица Ирина по плачевном оном времяни скипетродержавствуя под правителством единородного брата своего предиреченного Бориса Годунова»[479]. Но она не собиралась сама оставаться во главе Московского государства («не изволила престол свой содержати»). Тогда ей следовало благословить преемника власти царя Федора Ивановича, но и здесь она не стала действовать самостоятельно или по одному совету с братом. Царица Ирина «не благословила» на царство боярина Бориса Годунова, несмотря на обращенные к ней просьбы патриарха Иова и всего освященного собора. Не откликнулась она и на предложенный ей компромиссный вариант, о котором тоже упоминается в «Утвержденной грамоте»: царицу Ирину Федоровну молили не покидать «до конца» своих подданных, а оставить все, как было раньше, и указать «правити» своему брату и шурину царя Федора Ивановича («по его царьскому приказу, правил он же государь Борис Федорович»).

Главным в этот момент было показать всем, что избрание Бориса Годунова происходит не по желанию людей, а по Божьему промыслу. Важно это было и для самого Бориса Федоровича, не соглашавшегося принять царский престол. «Государев шурин и ближней приятель» в ответ на обращение и мольбы к нему был непреклонен и клятвенно, «со многими слезами и рыданием», утверждал: «Не мните себе того, еже хотети мне царьствовати, но ни в разум мой прииде о том, да и мысли моей на то не будет. Как мне помыслити на таковую высоту царьствия и на престол такого великого государя моего пресветлого царя»[480]. Действительно, не один Борис Годунов понимал, что должны быть очень веские причины для того, чтобы передать царский трон от князей Рюриковичей к боярам Годуновым. Он и сам предлагал избрать более достойного, чем он. Но ни для кого не было секретом, насколько далеки подобные предложения многолетнего правителя царства от его истинных желаний.

И здесь трудно переоценить услугу, оказанную Годунову в дни царского избрания патриархом Иовом. По словам С. Ф. Платонова, патриарх оказался «во главе временного правительства», а власть была передана ему самой царицей Ириной[481]. Патриарх Иов подготовил Земский собор, он его и открыл. Впервые за долгое время всё надлежало сделать без участия Годунова, который затворился вместе с сестрой в Новодевичьем монастыре и молился, соблюдая сорокадневный траур по умершему царю Федору Ивановичу. Так это должно было выглядеть в глазах подданных, хотя, конечно, трудно представить, чтобы патриарх Иов не участвовал в поминальных службах и не обсуждал с Годуновым будущее овдовевшего Московского царства. Патриарх нашел в книгах Священного Писания все необходимые обоснования и освободил Бориса Годунова от ненужных клятв в том, что тот не дерзает взойти на осиротевший престол. Как и все и даже лучше других, он должен был видеть, что происходило с Борисом Годуновым. Но с патриарха был больший спрос, к нему приходили люди за советом и не сдерживались в обличениях явного стремления правителя к царскому трону: «Что, отче святый, новотворимое сие видеши, а молчиши?» — «И совесть сердца его, яко стрелами устрелено бываше и не могий что сотворити, еже семена лукавствия сеема видя»[482].

В приведенных словах можно увидеть отражение предвыборной борьбы. Борис Годунов в те дни был не единственным, на кого смотрели как на возможного претендента на царское избрание. Кроме самого Годунова, о котором ходил слух, что «он очень болен», называли имена главы Боярской думы князя Федора Ивановича Мстиславского, братьев Федора и Александра Никитичей Романовых и даже Богдана Бельского, который якобы «приехал в Москву со множеством народа, желая стать царем». Интересен и тот расклад сил, о котором сообщали информаторы оршанского старосты Андрея Сапеги, доносившего обо всем великому литовскому гетману Кшиштофу Радзивиллу. Больше всего сторонников имел Федор Никитич Романов как близкий родственник умершего царя. За него была «бблыиая часть воевод и думных дворян». У Годунова, кроме поддержки в Думе, имелось немало и других сторонников. Самое же главное, что за него «стояли» «стрельцы все» и «чернь почти вся»[483].

Дело царского избрания решили провести «всею землею», отсрочив заседание собора представителей всех чинов Московского государства «до Четыредесятницы», то есть до окончания сорокадневного траура по умершему царю, заканчивавшегося 15 февраля[484]. За это время в Москву должны были съехаться представители из разных городов — «весь царьский сигклит всяких чинов, и царства Московского служивые и всякие люди». Им предстояло участвовать в выборах нового царя или, точнее, в его «предъизбрании», потому что без явных знаков Божественного одобрения даже общего соборного признания было бы недостаточно. На соборе, по разным подсчетам, собралось около 500–600 человек, имена которых известны как из перечисления в самой «Утвержденной грамоте», так и из подписей («рукоприкладств») на обороте[485]. Но самое главное было в том, что на этом соборе находился и будущий царь. Мысль о том, чтобы избрать государя «мимо» боярских родов или снова призвать «варягов», даже не обсуждалась.

Основные споры у историков вызывает характер соборного представительства, относящийся к более общей проблеме законности царского избрания. В. О. Ключевский первым отнесся к Земскому собору 1598 года как к правильно избранному и показал его принципиальное новшество — «присутствие на нем выборных представителей уездных дворянских обществ». Как обычно, он выразил свою концепцию в афористичной манере: «Подстроен был ход дела, а не состав собора»[486]. С. П. Мордовина в специальном исследовании об «Утвержденной грамоте» уточнила многие детали созыва собора. Она оспорила мнение Ключевского о наличии на соборе выборного дворянского представительства и показала, что столичные служилые люди — стольники, стряпчие, московские дворяне (кроме одного чина — «жильцов») были представлены по принципу «поголовной мобилизации», а выборные дворяне из «городов» тоже служили в это время в столице[487]. Другой исследователь истории избирательного собора 1598 года А. П. Павлов все-таки склонен видеть в его составе сочетание «чиновно-должностного» и «территориально-выборного» принципов представительства[488]. В любом случае у историков нет сомнений в правомочности собора, а разговоры о попытке правителя Бориса Годунова оказывать прямолинейное давление на его решения остаются разговорами.

Земский собор с участием патриарха, освященного собора, Боярской думы и сословных представителей открылся 17 февраля 1598 года: «Февраля в 17 день, в пяток на мясопустной неделе, святейший патриарх Московский и всеа Русии велел у себя быти на соборе о Святем Дусе сыновем своим пресвященным митрополитом, и архиепископом, и епископом, и архимаритом, и игуменом, и всему освященному собору вселенскому, и боляром, и дворяном, и приказным и служилым людям, всему Христолюбивому воинству, и гостем, и всем православным крестьяном всех городов Росийского государьства»[489]. На соборе возникла единственная кандидатура — Бориса Годунова, о которой только и говорил патриарх Иов: «Мысль и совет всех единодушно, что нам мимо государя Бориса Федоровича иного государя никого не искати и не хотети».

Права Бориса Годунова на престол обосновывались, помимо всего прочего, благословением на царство, якобы полученным им от царя Ивана Грозного и его сына Федора. Обращение к авторитету прежних царей понадобилось в соборных заседаниях для того, чтобы доказать полученное от них «соизволение» на принятие власти будущим царем Борисом. В «Соборном определении» говорилось следующее: «…тако и Бог предъизбра; на нем же бо и обоих царей благословение бысть, царево бо сердце в руце Божии, еже цари рекоша, сие Бог благоизволи». Позднее этот аргумент будет более подробно развит и обоснован в «Утвержденной грамоте», и акцент сделают на том, что Борис Годунов уже проявил себя как исполнитель воли и даже «сын» царя Ивана Грозного. Умирая, Иван Грозный «приказал» ему охранять «от всяких зол» царя Федора Ивановича и его царицу Ирину, что правитель и исполнил.

В первый день соборных заседаний 17 февраля 1598 года удалось договориться о «предизбранной» кандидатуре Бориса Годунова. На следующее утро, в субботу 18 февраля, начались молебны в Успенском соборе в Кремле, продолжавшиеся три дня. После них представители всех чинов пошли в Новодевичий монастырь, чтобы просить царицу-инокиню Александру Федоровну и ее брата Бориса Федоровича согласиться с «советом и хотением всея земли», поддержанным патриархом и освященным собором. Но в понедельник 20 февраля опять ничего не получилось: государыня «не пожаловала», а Борис Федорович «милости не показал же». Более того, Борис Годунов продолжал убеждать патриарха Иова, «что ему о том и в разум не придет». Конечно, это был ритуал, но ритуал необходимый. Прояви Борис нетерпение и пропусти что-то важное в этот момент, ему уже никогда не простили бы отсутствия смирения перед мнением «мира», то есть народа. Даже те, кто позднее обвинял Бориса в «похищении» престола, не могли разобраться: «хотя или не хотя воцарился правитель Борис Федорович»[490]. Но отказывая «о государьстве», Борис Годунов не отказывался «о земских делех радети и промышляти» вместе с другими боярами. Как напишет автор «Повести, как восхити царский престол Борис Годунов», «егда нарицали его царем, тогда в наречении являлся тих, и кроток, и милостив»[491]. Однако смирение Бориса Годунова было обманчиво: он продолжал деятельно работать над тем, чтобы все-таки найти путь к престолу. Даже в горе, утешая сестру, он не забывал об устроении «земного правительства тишины и мира»[492].

В Москве развернулась настоящая агитация за избрание Бориса Годунова на царство. В ход шли самые разные приемы: подкуп, лесть, увещевание, запугивание. Считается, что апофеоз предвыборных «технологий» конца XVI века случился в момент знаменитого похода москвичей в Новодевичий монастырь с целью «умолить» Бориса принять царский венец. Красочный рассказ «Иного сказания», ставшего одним из источников «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, а вслед за ним и пушкинского «Бориса Годунова», заслуживает внимания сам по себе. В нашем восприятии этой повести, под обаянием литературного гения Пушкина, некоторые акценты сместились, и мы видим события такими, какими они переданы в исторической драме, а не в тексте памятника времен Смуты[493]. Надо помнить, что избрание Бориса Годунова на царство было делом не одного дня. В Русском государстве впервые знакомились с тем, как должно происходить царское избрание. Правитель действовал не один, а во главе целого клана своих друзей и ближайших родственников — Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых, вполне обоснованно ожидавших для себя будущих царских милостей. Но активны были и противники Бориса Годунова, со слов которых воспроизводятся все обвинения в принуждении к выбору именно годуновской кандидатуры на царский престол. Обида бояр, проигравших Борису Годунову борьбу за трон, слышна в описании этих событий в Хронографе: «Яко же преже имел нрав лукав и пронырлив и боляр и царских синглит и велмож и властей и гостей и всяких людей прелстил ово дарми, ово любовию, а иных злым прещением, и не смеяше никто впреки ему глаголати от боляр и до простых людей, такоже той Борис… нача посылати злосоветников своих и рачителей по царствующему граду Москве, и по всем сотням, и по слободам и по всем градом Руския области ко всем людем, чтобы на государство всем миром просили Бориса». Петр Петрей тоже писал о ненависти, которую вызвала победа Годунова: «После того как Борис Годунов захватил власть после смерти Федора Ивановича, многие возненавидели его, как духовные, так и светские люди, и было много таких, которые охотно отняли бы у него власть. Но не нашлось никого, кто бы осмелился укусить эту лису. Многие отрубили бы ему голову, но никто не осмеливался взяться за топор»[494]. Русские источники тоже свидетельствуют, что «никто не сме противу его реще». Когда дело дошло до самого царского избрания, молчали даже те, кто готов был взять «скифетр Великия Росии», выпавший из рук царя Федора Ивановича: «…и сего ради и от достоинных на се не смеяху поступити народного ради изволения, чающее их от истинныя сердечныя любви, а не неволи ради»[495].

Примером антигодуновской агитации могут служить сообщенные (или сочиненные?) Львом Сапегой «речи» дворецкого Григория Васильевича Годунова, якобы выступившего на соборе с резким обличением преступлений правителя, включая убийство царевича Дмитрия. Если бы такая речь действительно была произнесена на московском избирательном соборе 1598 года, она осталась бы одним из самых ярких памятников отечественной политической мысли на все времена. В ней очень умело были собраны все ходившие в то время обвинения в адрес Бориса Годунова, доказывающие его властолюбие. Однако постоянные отсылки автора «речи» к опыту Древней Греции и Рима, рассуждения о свойствах гражданина характерны отнюдь не для московского боярина, а скорее для представителя польской культуры. В этот так называемый «сарматский» период обсуждение примеров из античной истории было в Польше и Литве признаком хорошего тона. Автор «речи» признавал рано проявившиеся достоинства Бориса Годунова, отмеченные Иваном Грозным: «Счастье Бориса Федоровича Годунова началось еще при Иване Васильевиче Грозном… Следствия родственных связей с царским домом, недостаток здоровья, неопытность, снисхождение и простодушие наследника упомянутого государя служили для Бориса лествицею возвышения». Дальше же ставились вопросы, роковым образом звучащие для правителя Годунова: «Но как он мог пробиться сквозь ряд окружавших сияние престола особ, последнею волею Грозного определенных направлять наследственную власть Федора Ивановича к общественному благу? Каким волшебным жезлом уничтожил их преимущества, преломил их полномочие, затмил блеск добродетелей, достойных величия Рима?» В «речи Григория Годунова» показано, как его высокий родственник последовательно расправлялся с князьями Шуйскими, Мстиславскими и Воротынскими, с Юрьевыми и другими боярскими родами — князей Куракиных, князей Голицыных и Головиных. Упоминалось дело Богдана Бельского, история ливонской королевны «Марфы Владимировны» и ее дочери-ребенка, смерть которой тоже приписывалась Борису Годунову.

Много в этом памфлете говорилось и об убийстве царевича Дмитрия. Сторонников правителя обвиняли в распространении слухов о жестокости царевича: «Царевич Димитрий — живой образ отца своего, свойства коего оказывает уже в младенчестве своем: он изъявляет удовольствие, когда бьют баранов или другое какое животное; с охотою смотрит на текущую кровь, обыкновенно бьет гусей и кур палкою до смерти». Говорили о подосланных убийцах Никите Качалове и Даниле Битяговском, признавшихся в своем преступлении и за это побитых угличанами. Правда, доказательств опять не приводилось: «Ссылаюсь в этом на общее мнение, заменяющее своею важностью недостаточные в подобных случаях признаки достоверности: глас народа — глас Божий». Слезам, будто бы пролитым Борисом Годуновым, не верили: «…Борис, говорят, заплакал, получивши весть о смерти царевича. Не диво! И Цезарь плакал над головою Помпеевою». Вместо настоящего расследования Борис отвлек всех тем, что «подкупил» крымского хана на поход в Москву и устроил пожары. Сама щедрость его по отношению к «несчастным погорелым» тоже была поставлена ему в вину.

Автор «речи» нарисовал впечатляющую картину общественного удушья, в которую погрузилась страна при Борисе Годунове: «Образ мыслей, положение умов, стремление страстей, все внутренние силы гражданского тела столько изменились, что число окровавленных жертв, падающих под ударами бесчеловечия, повседневно умножалось. Друг стал подозревать в измене своего друга, слуга клеветал на господина, сродник доносил на сродника, жена на мужа, сын на отца; исчезла в сердцах доверенность — душа общежития; законы превратились в паутину; слабые только запутывались в ней, сильные расторгали. Умеренные люди с прискорбным сердцем и сокрушенным духом взирали на гонение дознанных добродетелей, заслуженных почестей; с душевным соболезнованием смотрели на истребление лучших умов, отличных дарований; ожидали благоприятного времени; всего надеялись от перемены обстоятельств. Горе тому государству, в котором дела приняли такой вид в угождение прихотям одного!» Было замечено, что Годунов использовал для «прикрытия» своих дел суды: «Борис умел прикрывать действительные признаки самовластия священною завесою правосудия». Он подчинил себе Боярскую думу и заставил бояться всех людей: «все ненавидели самовластие его и, однако же, не смели сообщать о том мыслей друг другу; молча проклинали кровопийцу, а явно боялись говорить о нем; потому что Борис все видел, все слышал. Лазутчики служили ему вместо зрительных и слуховых труб». Не были забыты даже крестьяне, «с некоторого времени придавленные железною рукою хитреца к земле, ими возделываемой». Таким образом, неизвестный автор, доставивший сведения ко двору Речи Посполитой, выносил приговор Годунову: «Это адское чадо в продолжении целых пятнадцати лет было всего законопреступного или защитником, или свидетелем, или примером».

Все эти аргументы была призвана разбить речь защитника Бориса Годунова «окольничего Клешнева» (Андрея Петровича Клешнина). Он подтверждал, что царь Иван Грозный первым заметил и оценил таланты Бориса Годунова: «Природа украсила юного Бориса душевными и телесными качествами: его остроумие, кстати выказанное, необычайное в детских почти летах удаление от всего ребяческого, расторопность и осмотрительность его при Дворе удостоены были особенного внимания Грозного и вкупе справедливейшего из Царей». Борис Годунов, по «словам» Клешнина, — именно тот, кто охранял наследие царя Ивана, являясь другом царя Федора Ивановича, оправдавшим его доверие, вопреки всем клеветникам: «После богатырских подвигов Грозного нужно было оградить силою ума плоды быстрых завоеваний; усилием приобретенное требует охранения самой премудрости. Иван Васильевич скончался, и любимец его стал другом наследника его. Друзья требуют доверенности; никто так много не дорожил ею, как царский свойственник; благодеяния полились рекою на достойных токмо. И действительно, правосудие не видело еще до него пред собою такого обожателя, истина подобного ему поборника, невинность ревностнейшего защитника. Государство нашло в нем неусыпного рачителя о благе общественном; в нашем отечестве явился сын славы; мы увидели в нем редкого человека: вот лествица возвышения его! О, когда бы все восходили по ней к величию! Дарования Бориса Федоровича сделались бы необходимыми условиями царствовать. Муж этот, без сомнения, пребудет единственным в наших летописях; один только можно заметить в нем недостаток: сравнившись со всеми великими мужами, до него жившими, не успел превзойти их, потому что тщеславие заставило его очень долго стоять ниже своего достоинства»[496].

То, что речь была сказана царским родственником, то, что рядом приводилась другая, оправдательная, речь сторонника Годунова, придавало видимость подлинности соборных выступлений. Правда, сам дворецкий Годунов умер еще в конце 1597 года[497]. Но густого дыма без большого огня, действительно, не бывает. Много позднее в текст Хронографа оказалось включено известие о том, что Годунов отравил своего родственника из-за противодействия планам правителя: «Такоже и от сродных своих ужика^{10} своего Григорья Васильевича Годунова злоковарным своим ядовитым отравным зелием опоив, зане же много возбраняше ему, и понося в таком начинании его, яко начинаше выше меры своея, той бо и царя храняше от него крепце, но прежде незадолго государевы царевы смерти почтен бысть смертию, потом же не по мнозе времени его и царь такоже вкуси»[498]. Скорее всего враги Бориса использовали какую-то рознь Годуновых между собою («Новый летописец», напомню, выводил ее начало от событий, связанных со смертью царевича Дмитрия).

Трудно поверить и в другую описанную оршанским старостой сцену, в которой Федор Никитич Романов бросался с ножом на Бориса Годунова, «желая его убить». Произошло это будто бы из-за того, что Годунов… едва не посадил на престол самозваного царевича Дмитрия! По словам Сапеги, «после смерти великого князя Годунов будто бы держал при себе своего друга, во всем очень похожего на покойного князя Дмитрия, брата великого князя Московского»[499]. Само по себе это интересно только тем, что идея самозванства уже витала в воздухе в 1598 году. «Письмо Сапеги, — писал С. Ф. Платонов, — свидетельствует, что обвинение в покушении на жизнь Димитрия, совместно с мыслью о самозваном воскрешении царевича, существовало уже перед воцарением Бориса и было широко пущено в оборот как средство избирательной борьбы против Бориса»[500]. Детали же самого происшествия неимоверно перепутаны. Не случайно С. Ф. Платонов назвал их «вздорной и злостной молвой», а А. А. Зимин посчитал «дебрями измышлений», впрочем, признавая, что за ними «все же вырисовывается картина придворной борьбы, которая объясняет отъезд Бориса из Москвы»[501].

То, что после Н. М. Карамзина и А. С. Пушкина стали называть спектаклем, на самом деле было частью определенного общественного договора, отражавшего своеобразное представление о том, что дозволено боярской власти и какое право принадлежит «миру». С. Ф. Платонов справедливо замечал: «Можно считать окончательно оставленным прежний взгляд на царское избрание 1598 года как на грубую „комедию“»[502]. Хотя историки по-прежнему разделены в своих оценках Земского собора. А. А. Зимин считал, что не обошлось без «приемов социальной демагогии»; Р. Г. Скрынников склонен был думать, что собор «многократно менял свои формы и состав». Но, пожалуй, никто не станет спорить с оценкой собора 1598 года, данной Л. В. Черепниным: «Учредительный акт, им совершенный, — „поставление“ главы государства, — во многом определил дальнейшее направление политики России»[503]. Важнейшей особенностью собора 1598 года стало то, что он показал: государственную власть царь получает из рук «мира», от имени которого действовал патриарх с освященным собором и чье мнение выражал «совет всея земли».

Наконец, настало утро вторника Сырной (Масленой) недели, 21 февраля 1598 года, когда и решился неподобающий этому разгульному времени перед Великим постом серьезнейший вопрос о царе. Еще с утра, когда из Кремля двинулся крестный ход с Владимирской иконой Божьей Матери и другими святынями, все было по-прежнему зыбко и неопределенно. «Борисовы рачители» много дней безуспешно пытались воздействовать на царицу Ирину — инокиню Александру. Ей так и не удалось удалиться из мира, чего она хотела и что, наверное, обещала своему супругу царю Федору Ивановичу. «Мир» доставал ее своими страстями: «И такоже докучаемо бываше от народа по многи дни. Боляре же и вельможи предстоящий ей в келии ея, овии же на крылце келии ея вне у окна, народи же мнози на площади стояше»[504]. Царица Александра Федоровна по-прежнему отказывалась и за себя, и за брата, хотя и не могла скрыть умиления и растерянности: «…и у меня на то мысли никак нет, а у брата нашего у Бориса по тому же никак мысли и хотения на то нет же, сведетель и сердца наши зрит Бог. А будет на то святая Его воля будет, яко же годе Господеви, тако и буди»[505]. Пусть те, кто хочет, обвиняют после этих слов царицу и инокиню Александру в неискренности. Однако она всей жизнью доказывала обратное. Не случайно и позднее автор «Нового летописца» приводил сказанные ею слова, не подвергая их никакому сомнению: «Отоидох, рече, аз суетного жития сего; яко вам годно, тако и творите»[506].

Оставалось просить ее снова и снова. А дальше разыгралась знаменитая сцена с молитвенным обращением к затворившейся в келье царице-инокине Александре Федоровне, чтобы та дала согласие на царствование ее брата Бориса Годунова. Автор «Иного сказания» приводит подробности некоторых избирательных приемов того времени: по его словам, во всем, что происходило в стенах Новодевичьего монастыря, не было никаких знаков Божественного промысла, но лишь издевка и скомороший выворот обстоятельств, игра в выборы, сопровождавшаяся фальшивыми слезами и демонстрацией волеизъявления по команде закулисных дирижеров: «Мнози же суть и неволею пригнани, и заповедь положена, аще кто не придет Бориса на государство просити, и на том по два рубля правити на день. За ними же и мнози приставы приставлены быша, принужаемы от них с великим воплем вопити и слезы точити. Но како слезам быти, аще в сердцы умиления и радения несть, ни любви к нему? Сия же в слез ради под очию слинами мочаше». На этом фантазия тех, кто непременно хотел склонить царицу Александру к избранию Бориса Годунова на царство, не иссякла. Автор «Иного сказания» убеждает читателей, что бояре заставили москвичей сыграть роль массовки в этом грандиозном спектакле, устроенном для одной потрясенной судьбой и обстоятельствами зрительницы: «Предстоящий же пред нею внутрь келии моляше ея преклоните ушеса, и внимати к молению народному, и прозрети на собранное множество народное и слезное их излияние и вопль прошения ради Бориса царем на Московское государство. Она же, егда хотяше на народ позрети и видети бываемая в них и егда хотяше обратитися к прозрению в окно, велможи же предреченнии они Борисовы рачители, предстоящий ту внутрь келии, помаванием рук возвестят вне келии у окна на крылце стоящим. Они же возвестят такое же помаванием рук своих приставом у народа приставленным». Все это подчеркивало вину и ответственность людей, устранившихся от самостоятельного решения и позволивших играть собою: «…и повелевают народу пасти на землю ниц к позрению ея, не хотящих же созади в шею пхающе и биюще, повелевающе на землю падати и, востав, неволею плакати; они же и не хотя, аки волцы, напрасно завоюще, под глазы же слинами мочаще, всях кождо у себе слез сущих не имея. И сице не единова, но множицею бысть. И таковым лукавством на милость ея обратиша, яко, чающе истинное всенародного множества радение к нему и не могуще вопля и многия голки слышати и видети бываемых в народе, дает им на волю их, да поставят на государство Московское Бориса»[507].

В «Утвержденной грамоте» чувства толпы, естественно, описаны по-иному, подобающе торжественному статусу события: «…а окрест кельи, и по всему монастырю и за монастырем, все православное крестьянство всея Руския земля с женами и с детьми великий плач и рыдательный глас и вопль мног испущаху». Но ни крестный ход, ни чудотворные иконы, казалось, так и не смогут ничего изменить. Борис твердил патриарху Иову и пришедшим с ним людям: «О государь мой отец святейший Иев патриарх! Престани ты, и с тобою весь вселенский собор, и бояре, престаните от такового начинания». Он никак не соглашался принять «великое бремя, царьски превысочайший престол». Для получения согласия Бориса Годунова использовали «светские» аргументы, и патриарх Иов сослался на то, что «безгосударное» время может быть использовано врагами Московского государства и православной веры: «…и услышав о том, окрестные государи порадуются, что мы сиры и безгосударны, чтоб святая наша и непорочная крестьянская вера в попранье не была, а мы все православные крестьяне от окрестных государей в расхищенье не были».

Сначала убедили царицу и инокиню Александру Федоровну. Она произнесла требуемые от нее слова: «Даю вам своего единокровного брата света очию моею единородна суща: да будет вам государем царем и великим князем всеа Русии самодержцем». А дальше она должна была освятить своим царским саном выбор Бориса Годунова и убедить брата принять бремя царской власти. Впервые услышав слова царицы, Борис не смог удержаться и «из глубины сердца воздохнув». Такая живая деталь, приведенная в «Утвержденной грамоте», похоже, вписана в ее текст человеком, видевшим, как все происходило, своими глазами. Скорее всего патриархом Иовом. Но если все этапы избрания Борис Годунов проходил как человек, показывая, что и ему не чужды ни страх, ни слезы, то закончил он этот день как царь, сразу и точно выразив то, что от него давно ждали: «Аще будет на то воля Божия, буди так»[508].

21 февраля 1598 года Борис Годунов был наречен на царство прямо в Новодевичьем монастыре[509]. Образцы избрания «великих царей», не имевших царского происхождения, как следовало еще из текста «Соборного определения» об избрании Годунова, изыскали «от древних писаний», найдя их «во Израили и Греческия хоругви» (то есть в Византии). Этот ряд открывали сам царь Давид, Иосиф Прекрасный, византийские императоры Константин Великий и Феодосий Великий, а также Василий Македонянин, который тоже сперва был «царев конюшей». Все эти исторические примеры должны были оправдать избрание человека «не от царьского роду» и показать, что в этом не было ничего необычного: «Не на благородство зрит Бог любящих его…» Все сомневающиеся должны были умолкнуть[510]. Торжественный въезд «Богом избранного» великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича всеа Русии самодержца из Новодевичьего монастыря в Кремль и молебен в Успенском соборе состоялись в Прощеное воскресенье 26 февраля 1598 года. В этом опять было много продуманного и символичного. Царь Борис Годунов начал с того, что «наедине беседовав не мало время» с патриархом Иовом, получил его благословение и просил у освященного собора прощения грехов. Его подданные, в свою очередь, тоже получили царское прощение. С самых первых шагов в Кремле Борис Годунов стал утверждать духовную преемственность полученной им власти с властью царя Ивана Грозного. Он молился перед гробами царей Ивана Васильевича и Федора Ивановича, а также царевича Ивана Ивановича, в кремлевском Архангельском соборе и просил их о небесном заступничестве: «Помолитеся и о мне, и помозите ми». Все должны были увидеть, что Борис не испытывает радости от свалившейся на него царской власти и начинает свое правление со строгой молитвы и Великого поста: «…получив же благословение и прощение к подвигу к посному, тщашеся на духовный подвиг святую четыредесятницу совершите». Борис по-прежнему не занимал царские покои и не возвращался на свой двор в Кремле, а ездил к сестре царице и инокине Александре Федоровне в Новодевичий монастырь, чтобы вместе с нею провести начало поста. Упустить эту деталь — значит, не понять очень важный духовный перелом, происходивший в то время в душе Бориса Годунова. Уединившись для молитвы в монастыре, он как будто хотел очиститься от всех прежних прегрешений, тысячи раз повторяя слова покаянного канона Андрея Критского, открывавшего молитвы первой недели Великого поста: «Помилуй мя, Господи, помилуй мя». Не прошло это незамеченным и для летописца, записавшего, что царь Борис Федорович «приидоша из Девичья монастыря к Москве в государевы хоромы, уговев Великого поста неделю на Зборное воскресение; к царице же Александре ездиша в Новой Девичей монастырь по вся дни».

9 марта 1598 года был установлен праздник Богородицы и крестный ход, которым полагалось впредь отмечать состоявшееся избрание Бориса Годунова на царский престол. Автор «Нового летописца» писал, что «празноваху той день Пречистыя Богородицы до приходу Ростригина»[511](то есть до захвата царского трона самозваным «царевичем Дмитрием»). 15 марта 1598 года по всем монастырям и церквям была разослана окружная грамота патриарха Иова, рассказавшая о том, что происходило в Москве со времени смерти царя Федора Ивановича и как избирали царя Бориса Федоровича. Повсюду должны были петься трехдневные молебны о здравии царской семьи и возноситься молитвы о многолетии его царствования. К патриаршей грамоте была приложена «Роспись, как Бога молити в октеньях и многолетие пети». Эта роспись вносила изменения в тексты церковных служб, связанных с упоминанием нового царя. Но царица-инокиня Александра по-прежнему поминалась на ектеньях первой: «Помолимся о благоверной царице и великой княгине иноке Александре, и о державном государе нашем благоверном и христолюбивом царе и великом князе Борисе, и о его благоверной царице и великой княгине Марье, и о благоверном царевиче Феодоре, и о благоверной царевне Ксении, и о патриархе нашем имярек (аще ли где митрополит, или архиепископ, или епископ и того и поминати)»; «о пособлении и укреплении христолюбивого воинства и вся прочая октенья по ряду»[512].

Таким образом, новый чин очень точно отражал роль царицы-инокини Александры, патриарха Иова и освященного собора в делах царского избрания. Кроме того, на церковных молебнах и службах многие подданные впервые должны были узнать не только имя нового царя, но и имена его жены и детей, что говорило о начале новой династии. В этом Борис отступил от старины. Придет время, и ему вспомнят ненужные «приклады» с упоминанием на ектеньях членов его семьи. Кощунственным покажется и то, что золотой ларец с патриаршим экземпляром «Утвержденной грамоты» об избрании на царство Бориса Федоровича поставят к мощам московского митрополита Петра в Успенском соборе, вскрыв для этого раку чудотворца и небесного покровителя Московского государства. Хотя при самом царском избрании это, напротив, казалось особенно благочестивым и важным для подтверждения выбора, сделанного на Земском соборе.

Окончательно царь Борис Федорович и вся его семья въехали в Кремль «в свой царьской московской черьтог житии, где прежнии московские государи цари и великие князи живали», только 30 апреля 1598 года. В разрядной записи подчеркивалось, что это делалось «по благословению великие государыни царицы и великие княгини иноки Олександры Федоровны всея Руси»[513].

Поиск по сайту: