Свободный ребенок

На свете так мало саморегулирующихся детей, что всякая попытка описывать их должна быть очень осторожной. То, что нам удалось наблюдать до сих пор, указывает на возникновение новой цивилизации, несущей гораздо более глубокие изменения, чем любое общество, когда-либо обещанное какой бы то ни было политической партией. Саморегуляция предполагает веру в то, что человек по своей природе хорош, а природа не была и не может быть изначально греховна.

Никто и никогда не видел ребенка, вполне способного к саморегуляции. Каждый живущий ребенок уже подвергся формированию со стороны родителей, учителей и общества. Когда моей дочери Зое* было 2 года, журнал «Пикчер пост» опубликовал о ней статью с фотографиями, в которой говорилось, что из всех британских детей у нее самые лучшие шансы вырасти свободной. Это было не вполне справедливо, поскольку она жила и теперь живет в школе, среди многих других детей, которые отнюдь не являются саморегулирующимися. Эти дети так или иначе, в той или иной степени подверглись процедуре формирования характера, а поскольку она обязательно ведет к страху и злобности, Зоя оказалась в контакте с детьми, уже настроенными против жизни.

* Зоя Ридхед-Нилл после смерти отца возглавила школу Саммерхилл, она руководит ею и сейчас.

Она воспитывалась без страха перед животными, тем не менее однажды, когда я остановил машину около фермы и предложил: «Пойдем посмотрим на коров, послушаем, как они мычат», она вдруг испугалась и возразила: «Нет, нет, эти коровы съедят тебя». Так сказал ей один семилетний ребенок, который вырос не в условиях саморегуляции. Но, должен заметить, страх у Зои продержался всего пару недель. Последовавшая история с тиграми, которые прячутся в кустах, сказывалась тоже непродолжительное время. Похоже, что саморегулирующийся ребенок способен преодолевать влияние несвободных детей сравнительно быстро. Приобретенные Зоей страхи и подавленные интересы никогда не тянулись долго, однако, конечно, никто не может сказать, не нанесли ли эти страхи какого-то устойчивого ущерба ее характеру.

Посетители со всего света говорили о Зое: вот что-то совершенно новое — легкий, уравновешенный и счастливый ребенок, находящийся в мире, а не в войне со своим окружением. Это правда, она, насколько вообще возможно в невротизированном обществе, естественное существо, которое, похоже, автоматически находит границу между свободой и вседозволенностью.

Одна из опасностей в жизни саморегулирующегося ребенка состоит в том, что взрослые проявляют к нему слишком большой интерес, и он постоянно чересчур на виду. Вероятно, в сообществе саморегулирующихся детей, естественных и свободных, ни один ребенок не будет выглядеть белой вороной, никого из них не будут поощрять, когда он выставляет себя напоказ; и тогда исчезнет ревность, проявляемая другими детьми при встрече со свободным ребенком, не имеющим их запретов.

Маленькой Зоя была гораздо более гибкой и легкой в движениях, чем ее друг Тед. Когда ее поднимешь, то ее тело было расслаблено, как у котенка, а бедный Тед повисал на руках, как мешок картошки. Он не мог расслабиться, все его реакции были реакциями защиты и сопротивления. Он рос во всех отношениях жизнеотрицающим существом.

Я утверждаю, что саморегулирующиеся дети не проходят через эту неприятную стадию сопротивления, просто потому что им она не нужна. Поскольку у них с младенчества не осталось ощущения давления и ограничения со стороны родителей, то я не вижу причин и для восстания против последних. Даже в наполовину свободных семьях нередко достигается достаточно высокая степень равенства между детьми и родителями, и бунт, направленный на освобождение от родителей, не возникает.

Саморегуляция означает право ребенка жить свободно, без внешнего давления — физического или психологического. Следовательно, ребенок ест, когда голоден, приобретает привычки чистоплотности, когда захочет, на него никогда не кричат и не поднимают руки, он всегда любим и защищен. Сказанное звучит легко, естественно и прекрасно, однако поразительно, как много молодых родителей, ревностно отстаивающих эту идею, умудряются понимать ее превратно. Например, четырехлетний Томми лупит по клавишам соседского пианино деревянным молотком. Любящие родители оглядываются с торжествующей улыбкой, которая означает: разве не удивительна саморегуляция этого ребенка?

Другие родители считают, что их полуторагодовалого ребенка никогда не следует укладывать спать, поскольку это было бы насилием над природой. Пусть он бодрствует, сколько хочет, а когда рухнет, мать отнесет его в постель. На самом деле ребенок все больше устает и возбуждается. Он не может сказать, что хочет спать, ибо еще не умеет выражать свою потребность словами. В конце концов усталая и разочарованная мать хватает его на руки и тащит плачущего в постель. Одна молодая пара, считающая себя адептом моего учения, пришла ко мне с вопросом, хорошо ли будет, если они установят в детской пожарную сигнализацию. Приведенные примеры показывают, что любая идея, будь она старой или новой, опасна, если не сочетается со здравым смыслом.

Только полный идиот, если ему поручить маленьких детей, позволит оставить незарешеченными окна в спальне или открытым огонь в детской. И все же довольно часто молодые поборники саморегуляции, посещая мою школу, возмущаются недостаточной свободой у нас, потому что мы запираем ядовитые вещества в шкафах или запрещаем игры с огнем. Все движение за свободу детей омрачается и дискредитируется тем, что слишком многие поборники свободы витают в облаках.

Один такой адепт выразил мне недавно свое возмущение тем, что я накричал на трудного семилетнего мальчика, который стучал по двери моего кабинета. По мнению возмущавшегося, я должен улыбаться и терпеть шум, пока ребенок не изживет свое желание барабанить по дверям. Я действительно провел немало лет, терпеливо снося деструктивное поведение трудных детей, но делал это в качестве их психотерапевта, а не просто человека.

Если молодая мать считает, что ее трехлетнему ребенку следует позволить разрисовать входную дверь красными чернилами на том основании, что таким образом он свободно самовыражается, значит она не способна ухватить самый смысл саморегуляции. Помню, мы с другом были в театре Ковент-Гарден. Во время первого отделения девочка, сидевшая перед нами, громко говорила что-то отцу. В антракте я нашел другие места. Друг спросил меня: «А что бы ты сделал, если бы так вел себя один из учеников Саммерхилла?» — «Велел бы ему заткнуться», — ответил я. «Тебе не пришлось бы этого делать, — сказал мой друг, — потому что они не стали бы так себя вести». И я думаю, что никто из них действительно не повел бы себя так.

Как-то одна женщина привела ко мне свою семилетнюю дочь. «Мистер Нилл, — сказала она, — я прочла каждую написанную вами строку, и еще до того, как Дафна родилась, я решила вырастить ее в точности по вашим идеям». Я взглянул на Дафну, которая стояла на моем рояле в грязных ботинках. Оттуда она совершила прыжок на софу и чуть не пробила ее насквозь. «Вы видите, как она естественна, — восхищенно прокомментировала мать. — Настоящий ребенок, воспитанный по Ниллу». Боюсь, я покраснел.

Именно различие между свободой и вседозволенностью и не могут ухватить многие родители. В строгой, суровой семье у детей нет никаких прав, в испорченной семье у них есть права на всё. Хороша та семья, в которой у детей и взрослых равные права. Это справедливо и для школы. Еще и еще раз следует подчеркнуть, что предоставить ребенку свободу и портить ребенка — разные вещи. Если трехлетний ребенок хочет пройтись по обеденному столу, вы просто говорите ему, что он не должен этого делать. Он обязан подчиниться, это верно, но и вам следует подчиниться ему, когда это необходимо. Я ухожу из комнат малышей, если меня об этом просят.

Для того, чтобы дети могли жить в согласии со своей внутренней природой, от взрослых требуется определенное самопожертвование. Здравые родители находят какой-то компромисс. Вздорные родители либо лютуют, либо портят детей, отдавая им все права.

На практике расхождение интересов между родителями и детьми может быть смягчено, если не вполне разрешено, честным обменом. Зоя уважала мой стол и не проявляла никаких поползновений поиграть с моей пишущей машинкой или бумагами. В ответ я уважал ее детскую и игрушки.

Дети очень мудры и рано принимают социальные правила. Их не следует эксплуатировать, как это часто делается, когда один из родителей кричит: «Джимми, принеси мне стакан воды!» — в тот момент, когда ребенок находится в самом разгаре увлекательной игры. Непослушание в большой мере связано с тем, что родители сами неправильно обращаются с детьми. Зоя, когда ей было чуть больше года, прошла через период огромного интереса к моим очкам — она постоянно стаскивала их с моего носа, чтобы посмотреть, что это такое. Я не возражал, ни взглядом, ни голосом не показывал никакого беспокойства. Вскоре она потеряла всякий интерес к моим очкам и больше никогда их не трогала. Несомненно, прикажи я не трогать очки или, еще хуже, ударь по маленькой ручонке, ее интерес к очкам сохранился бы, смешавшись со страхом передо мной и протестом против меня.

Моя жена позволяла брать свои хрупкие украшения. Девочка играла с ними осторожно и редко что-нибудь ломала. Она постепенно сама выясняла, как следует обращаться с вещами. Конечно, саморегуляция имеет пределы. Мы не можем позволить шестимесячному ребенку обнаружить на собственном опыте, что горящая сигарета больно жжется. Не нужно и предупреждающе кричать в подобном случае. Здраво — без шума устранить опасность.

Умственно полноценный ребенок рано обнаруживает то, что его интересует. Свободный от восторженных восклицаний и сердитых окриков, он проявляет поразительную чувствительность в обращении с самыми разными предметами. Но встревоженная мать, стоящая у газовой плиты и испытывающая ужас при мысли о том, что в этот момент делают ее дети, — вот кто никогда не доверяет им, чем бы они ни занимались. «Пойди посмотри, что он там делает, и скажи, чтобы немедленно прекратил» — эта фраза и сегодня нередко звучит во многих семьях. Когда мать спрашивает меня в письме, что ей делать с детьми, которые переворачивают вверх дном весь дом, пока она занята приготовлением обеда, мой единственный ответ: вероятно, именно она их так воспитала.

Одна семейная пара прочитала некоторые из моих книг, и этих родителей замучила совесть, когда они поняли, какой вред успели нанести своим детям, воспитывая их. Они собрали семейный совет и решили: «Мы воспитывали вас совершенно неправильно. С этого момента вы свободны делать все, что пожелаете». Я уже забыл — они писали мне об этом, каков был счет за поломки, но хорошо помню, что им пришлось собрать второй семейный совет и отменить решение предыдущего.

Обычный аргумент против свободы для детей таков: жизнь сурова, и мы обязаны так воспитать детей, чтобы они впоследствии к ней приспособились, — стало быть, должны их вышколить. Если мы позволим им делать все, что они хотят, как же дети когда-нибудь смогут работать под чьим-то началом? По силам ли им будет конкуренция с теми, кто приучен к дисциплине, в состоянии ли они когда-нибудь выработать самодисциплину?

Возражающие против предоставления детям свободы используют этот аргумент и не понимают, что исходят из ничем не обоснованного и никак не доказанного допущения: что ребенок не будет ни расти, ни развиваться, если только не заставлять его это делать. В то же время все 39 лет моего опыта в Саммерхилле опровергают данное допущение.

Возьмем — из сотни других примеров — случай Мервина. Он пробыл в Саммерхилле 10 лет — с 7 до 17. За эти годы он не посетил ни единого урока. В 17 лет он едва-едва мог читать. Однако, когда Мервин покинул школу и решил стать токарем-инструментальщиком, он очень быстро сам научился читать и за короткое время путем самообразования освоил все необходимые ему технические знания. Посредством своих собственных усилий он подготовил себя к испытательному сроку. Сегодня этот парень глубоко образован, хорошо зарабатывает и стал явным лидером в своем кругу. Что касается самодисциплины, то Мервин своими руками построил большую часть своего дома, у него чудесная семья с тремя сыновьями, которую ему по силам содержать.

Точно так же каждый год в Саммерхилле мальчики и девочки, которые до этого едва ли вообще чему-нибудь учились, по собственной воле начинают долгую и томительную подготовку к вступительным экзаменам, когда они сами принимают решение поступать в колледжи. Почему так происходит?

Распространенное представление, что хорошие привычки, если они не были в нас вколочены в раннем детстве, уже никогда не разовьются. Все мы воспитаны согласно этому постулату и принимаем его как должное просто потому, что никому не пришло в голову засомневаться, — так вот я это представление отвергаю.

Свобода необходима ребенку потому, что только тогда он может расти естественным образом, т.е. хорошо. Я вижу плоды несвободы и подавления в тех новых учениках, которых ко мне переводят из приготовительных и монастырских школ. Эти дети — смесь неискренности с невероятной вежливостью и фальшивыми манерами.

Их реакция на свободу стремительна и предсказуема. Первую пару недель они открывают дверь перед учителями, обращаются ко мне «сэр» и тщательно умываются. Они смотрят на меня с «уважением», в котором легко прочитывается страх. Через несколько недель свободы они показывают себя истинных: становятся грубыми, неумытыми и утрачивают все свои манеры. Они делают все то, что раньше им запрещали: сквернословят, курят, ломают вещи, при этом сохраняют неискреннюю вежливость в глазах и в голосе.

На то, чтобы расстаться с неискренностью, у них уходит по крайней мере полгода. По истечении этого срока они утрачивают и притворную почтительность обращения к тем, кого считали властью. Всего через 6 месяцев они становятся естественными здоровыми детьми, которые говорят то, что думают, без смущения или грубости. Когда ребенок достаточно рано обретает свободу, ему не приходится проживать эту стадию неискренности или притворства. Именно абсолютная искренность учеников больше всего поражает посетителей Саммерхилла.

Быть искренним в жизни и по отношению к жизни —- именно это является самым важным в ней. Если вы искренни, остальное придет само. Все понимают важность искренности, скажем, в актерской игре. Мы ожидаем искренности от политиков (человечество так оптимистично!), судей, учителей и врачей. И тем не менее мы воспитываем своих детей так, чтобы они не осмеливались быть искренними.

Возможно, самое большое открытие, которое мы сделали в Саммерхилле, — ребенок рождается искренним существом. Мы решили у себя в школе предоставить детей самим себе, чтобы узнать, каковы они на самом деле, — это единственно возможный способ обращения с детьми. Новаторская школа будущего должна будет двигаться именно таким путем, если захочет внести свой вклад в знание о детях и, что гораздо важнее, в счастье детей.

Цель жизни — счастье. Зло жизни — все, что ограничивает или разрушает счастье. Счастье всегда означает добро. Несчастье в своих крайних проявлениях — антисемитизм, геноцид, война.

Я понимаю и принимаю как должное, что искренность порой создает неловкие ситуации. Например, недавно трехлетняя девчушка, посмотрев на нашего бородатого посетителя, сказала: «Что-то мне не нравится твое лицо». Посетитель оказался на высоте. «А мне твое нравится», — отпарировал он, и Мэри улыбнулась.

Я не стану агитировать за предоставление свободы детям. Полчаса, проведенные со свободным ребенком, убеждают лучше, чем целая книга аргументов. Увидеть значит поверить.

Дать ребенку свободу нелегко: его нельзя учить религии, политике или классовому сознанию. Ребенок не может быть по-настоящему свободным, если слышит, как отец мечет громы и молнии в адрес каких-то политических групп, а мать кричит на служанок. Сделать так, чтобы дети не восприняли наше отношение к жизни, почти невозможно. Вероятность того, что сын мясника станет проповедовать вегетарианство, ничтожна, если, конечно, страх перед властью отца не приведет его к такой форме бунта.

Сама природа общества враждебна свободе. Общество консервативно и злобно по отношению к новым идеям, как и всякая толпа. Нелюбовь толпы к свободе воплощена в моде. Толпа требует единообразия. В городе я буду выглядеть странно, если выйду на улицу в сандалиях, в деревне меня примут за чудака, если надену цилиндр. Очень немногие осмеливаются отклоняться от правильного.

В Англии закон — закон толпы — одно время запрещал продажу сигарет по вечерам после определенного часа. Я не знаю ни одного человека, который лично одобрял бы этот закон, но все вместе мы безропотно принимаем дурацкие установления толпы.

Очень немногие люди решились бы взять на себя ответственность и повесить убийцу или приговорить преступника к смерти при жизни, которую мы называем тюремным заключением, но толпа может сохранять такие варварские обычаи, как смертная казнь или наша тюремная система, потому что у толпы нет совести. Толпа не способна думать, она может только чувствовать. Для толпы преступник — это опасность. Самый простой способ защититься от опасности — уничтожить ее или запереть. Наше обветшалое уголовное право основано главным образом на страхе, и наша репрессивная система образования тоже построена на страхе — страхе перед новым поколением. Сэр Мартин Конвей в своей прекрасной книге «Толпа на войне и в мирное время» показывает, что толпе нравятся старики. Во время войны она предпочитает старых генералов, во время мира — старых докторов. Толпа приникает к старым, потому что боится молодых.

Инстинкт самосохранения заставляет толпу видеть в новом поколении опасность появления новой толпы-соперника, т.е. такой, которая может в какой-то момент уничтожить старую. В самой маленькой толпе — семье — молодым отказывают в свободе по той же причине. Взрослые держатся за старые эмоциональные ценности. Нет никаких логических оснований для того, чтобы отец запрещал своей двадцатилетней дочери курить. Запрет имеет эмоциональные, охранительные корни. За ним лежит страх: а каков будет ее следующий шаг? Толпа — страж нравственности. Взрослый не желает предоставить молодому свободу, ибо боится, что молодой сможет совершить все то, что он, взрослый, когда-то хотел сделать. Навязывать детям взрослые представления и ценности — величайший грех против детства.

Дать свободу значит позволить ребенку жить своей собственной жизнью. Только и всего! Но убийственная привычка поучать, формировать, читать нотации и попрекать лишает нас способности осознать простоту истинной свободы.

Как ребенок реагирует на свободу? И смышленые, и не слишком сообразительные дети приобретают кое-что почти неуловимое, чего у них не было прежде. Это выражается в том, что они становятся более искренними и доброжелательными и все менее агрессивными. Когда отсутствует давление страха и дисциплины, дети не проявляют агрессии. Лишь один раз за 39 лет я видел в Саммерхилле драку, завершившуюся разбитыми носами. А ведь у нас всегда есть какой-нибудь маленький задира, потому что, какой бы свободной ни была школа, она не в силах полностью преодолеть влияние плохой семьи. Характер, приобретенный в первые месяцы или годы жизни, способен смягчиться в условиях свободы, но он никогда не изменится на противоположный. Главный враг свободы — страх. Если мы расскажем детям о сексе, не вырастут ли они распущенными? Если мы не будем подвергать пьесы цензуре, не восторжествует ли безнравственность?

Взрослые, которые боятся, что дети станут испорченными, на самом деле испорчены сами, аналогично тому, что именно люди с грязными мыслями требуют закрытых купальных костюмов. Если человека что-нибудь постоянно шокирует, то именно оно больше всего его интересует. Ханжа — это распутник, не имеющий мужества посмотреть в лицо своей обнаженной душе.

Но свобода означает и победу над невежеством. Свободным людям не понадобится цензура ни в пьесах, ни в одежде. Свободные люди не интересуются шокирующими вещами, ибо их ничто не может шокировать. Учеников Саммерхилла нельзя шокировать не потому, что они погрязли в грехе. Они изжили свой интерес к шокирующим вещам и больше не нуждаются в них ни как в предметах для разговора, ни как в поводах для юмора.

Мне всегда говорят: «Ну, и как же смогут ваши свободные дети адаптироваться к тяжелой, нудной работе жизни, к рутине?» Я надеюсь, что эти свободные дети станут первопроходцами в уничтожении самой рутины.

Мы должны позволить детям быть эгоистичными — свободно следовать своим собственным детским интересам на протяжении всего детства. Когда сталкиваются индивидуальные и общественные интересы ребенка, предпочтение должно отдаваться индивидуальным. Вся идея Саммерхилла состоит в освобождении: разрешить ребенку следовать своим естественным интересам.

Школа должна делать жизнь ребенка игрой. Я не имею в виду, что путь ребенка непременно должен быть усыпан розами, полное уничтожение трудностей разрушило бы его характер. Но жизнь сама по себе преподносит столько подлинных трудностей, что нет никакой необходимости в тех искусственных, которые мы создаем специально.

Я считаю, что приказывать ребенку что-либо сделать — неправильно, ребенок не обязан ничем заниматься, пока не придет к мнению — своему собственному, — что это должно быть сделано. Проклятие человечества — внешнее принуждение, исходит ли оно от папы, государства учителя или родителей. Всякое принуждение — фашизм.

Большинство людей взыскует бога, да и как может быть иначе, когда семьей правят оловянные боги обоих полов, требующие полной правды и нравственного поведения. Свобода означает право делать все, что ты хочешь, если только этим не нарушается свобода других. Результат ее — самодисциплина.

В образовательной политике мы как нация отказываем человеку в праве жить. Для нас убеждать значит устрашать. Но между запрещением бросаться камнями и принуждением изучать латынь — большая разница. Бросание камней затрагивает интересы других людей, требование изучать латынь относится только к самому ученику. Сообщество имеет право ограничить антиобщественное поведение ребенка если он нарушает права других, но оно не вправе принуждать ребенка изучать латынь, потому что последнее — дело личного выбора. Заставлять ребенка учить что бы то ни было аналогично принуждению человека принять ту или иную религию по постановлению парламента. И то и другое одинаково глупо.

Мальчиком я изучал латынь, вернее, мне давали латинские книжки, по которым я должен был учиться. Я тогда по ним ничего не мог выучить, потому что все мои интересы были совершенно в другом. В 21 год я обнаружил, что не могу поступить в университет без знания латыни. Менее чем за год я достаточно освоил латынь, чтобы сдать вступительные экзамены, личный интерес побудил меня ее выучить.

Каждый ребенок имеет право одеваться так, чтобы не имело никакого значения, в порядке одежда или нет, если он ее перепачкает. Каждый ребенок имеет право на свободу высказывания. Годы и годы мне приходилось слышать, как подростки выпускают на волю тех чертей и проклятья, которые им запрещалось произносить в детской.

При том, что миллионы людей воспитаны в ненависти к сексу и страхе перед ним, удивляет то, что мир не более невротичен, чем он есть. Для меня это означает, что в человеческой природе достаточно внутренних ресурсов, чтобы в конце концов преодолеть то зло, которое ей навязывалось. Продвижение к свободе — сексуальной или любой другой — происходит очень медленно. В моем детстве женщины купались в море в чулках и длинных платьях. Сегодня они открыли ноги и тело. С каждым новым поколением детям предоставляется больше свободы. В наши дни только сумасшедший намажет пальчик ребенка кайенским перцем, чтобы отучить его сосать пальцы. Сегодня лишь в нескольких странах мира детей продолжают бить в школах.

Свобода работает медленно. Ребенку может понадобиться несколько лет, чтобы понять ее значение. Всякий, кто ожидает быстрых результатов, — неисправимый оптимист. Свобода работает лучше смышлеными детьми. Я был бы рад сказать, что, поскольку свобода затрагивает прежде всего эмоции, на нее одинаково реагируют все дети: и одаренные, и не очень способные. Я не могу этого сказать. Различия хорошо видны на примере учебной работы. В условиях свободы каждый ребенок годами большую часть времени играет. Но когда приходит время, одаренные садятся и делают работу, необходимую, чтобы справиться с вступительными экзаменами в вуз. И за 2 с небольшим года мальчик или девочка выполняет работу, на которую в условиях строгой дисциплины у детей уходит 8 лет. Ортодоксальные учителя утверждают, что экзамены можно сдать только в том случае, если дисциплина заставляет ребенка долго и упорно трудиться. Наши результаты доказывают, что в отношении одаренных детей это полная ерунда. В условиях свободы только одаренные дети концентрируются на интенсивной работе, что довольно трудно сделать в сообществе, в котором происходит так много увлекательного и отвлекающего.

Я знаю, что под гнетом жесткой дисциплины сдают экзамены и довольно слабые ученики, только мне неизвестно, что из них потом получается в жизни. Если бы все школы были свободными, а уроки выбирались ребенком, я уверен, что любой нашел бы себе то, что соответствует его уровню. Я слышу, как какая-то беспокойная мать, занятая приготовлением обеда, в то время как ее малыш ползает вокруг и переворачивает все вверх дном, спрашивает раздраженно: «И что же такое в конце концов эта самая ваша саморегуляция? Может, это и хорошо для богатых женщин с нянями, а для таких, как я, это одни только слова и неразбериха».

А другая вопрошает: «Я бы рада так сделать, но с чего начать? Что мне почитать?»

Мой ответ таков: нет книг, нет оракулов, нет авторитетов. Все, что есть, — очень небольшая группа, ничтожное меньшинство родителей, врачей и педагогов, верящих в возможности личности и организма того, кого мы называем ребенком, и преданных идее не делать ничего, что могло бы неверным вмешательством изуродовать эту личность, сковать, закрепостить тело. Мы необлеченные властью искатели правды о человечности, и все, что мы можем предложить, — это отчет о наших наблюдениях за маленькими детьми, воспитанными в свободе.

Поиск по сайту: