Разрушители

Взрослым очень трудно понять, что у маленьких детей нет уважения к вещам. Они не разрушают их умышленно — они разрушают бессознательно. Как-то я застал нормальную счастливую девочку в нашей учительской за выжиганием дырок в каминной доске орехового дерева с помощью раскаленной докрасна кочерги. Когда я ее окликнул, она вздрогнула и подняла на меня удивленные глаза. «Я это делала, не думая», — сказала она, и это было правдой. Я стал свидетелем какого-то символического действия вне контроля сознания. Дело в том, что у взрослых есть чувство собственности в отношении ценных вещей, а у детей — нет. Так что совместная жизнь детей и взрослых неизбежно приводит к конфликтам по поводу материальных вещей. В Саммерхилле дети могут разжечь камин за 5 минут до того, как пойти спать. Они щедро насыплют туда угля, потому что он для них — только черные камушки, в то время как для меня эти камушки означают расходы в 300 фунтов в год. Дети повсюду оставляют свет включенным, потому что он никак не связывается ими со счетами за электричество.

Мебель для ребенка практически не существует, так что мы покупаем для Саммерхилла старые автомобильные и автобусные сиденья. За месяц-другой они превращаются в щепки. То и дело за едой какой-нибудь ребенок, коротая время в ожидании второго блюда, скручивает свою вилку практически в узел. Обычно это делается бессознательно, в лучшем случае лишь наполовину осознанно. И не только школьным имуществом пренебрегает ребенок и разрушает его: он через три недели после покупки бросит под дождем и свой новый велосипед.

Склонность ломать и разрушать у детей в возрасте 9 или 10 лет не является ни злостной, ни антиобщественной. Просто у них еще нет представления о вещах как о чьей-то собственности. Когда на детей нападают приступы фантазии, они хватают простыни и одеяла и устраивают из своих комнат пиратские корабли, в результате чего, конечно, простыни становятся черными, а одеяла рвутся. Но какое значение имеет грязная простыня, если ты поднял черный флаг и дал бортовой залп!

По существу, любой человек, который пытается дать детям свободу, должен быть миллионером, ведь так несправедливо, что естественная беззаботность детей постоянно наталкивается на экономические трудности взрослых.

Меня не трогают призывы поборников дисциплины, считающих, что надо заставить детей уважать собственность, поскольку это означало бы принести детскую игру в жертву имуществу. Я полагаю, что ребенку следует предоставить возможность прийти к пониманию ценности вещей на основании собственного свободного выбора. Когда дети выходят из предподросткового этапа безразличия к имуществу, они приобретают уважение к собственности. Если ребенок естественно прожил период равнодушия к вещам, маловероятно, чтобы он когда-нибудь стал спекулянтом и эксплуататором.

Девочки обычно не наносят слишком серьезных разрушений, потому что их фантазии не требуют пиратских кораблей и гангстерских разборок. Однако, чтобы быть справедливым к мальчикам, надо признать, что состояние девичьей комнаты довольно-таки скверное. И меня не убеждают их объяснения, что все поломки произошли в результате стычек с приходившими в гости мальчиками.

Несколько лет назад, чтобы утеплить детские спальни, мы покрыли их стены бивербордом (марка древесностружечных плит). Этот биверборд похож на толстый слой халвы, и маленькому ребенку достаточно один раз взглянуть на него, чтобы тут же начать ковырять в нем дырочки. Стена, покрытая бивербордом в комнате для пинг-понга, напоминала Берлин после бомбардировок. Бивербордный зуд похож на зуд в носу — он обычно вполне бессознателен и, аналогично другим формам детской разрушительности, часто имеет скрытый мотив, причем, как правило, творческий. Если мальчику нужен кусок металла, чтобы сделать киль для лодки, он, конечно, возьмет гвоздь, попадись тот ему на глаза, в противном случае новый корабельщик, не колеблясь, воспользуется каким-нибудь моим дорогим мелким инструментом, имеющим, на свое несчастье, подходящий размер. Резец, как и гвоздь, для ребенка — просто кусок металла. Один смышленый парень однажды просмолил крышу очень дорогой специальной кистью для побелки.

За многие годы работы мы поняли, что у детей совершенно другие ценности, нежели у взрослых. Если школа пытается развивать детей, развешивая прекрасные классические полотна по стенам и расставляя в комнатах красивую мебель, она берется за дело не с того конца. Дети — дикари и, пока не попросят культуры, должны жить в настолько примитивной и неформальной среде, какую мы только можем им предоставить.

Помню, переехав в наш нынешний дом, мы все прямо умирали, глядя, как мальчишки бросают ножи в прекрасные дубовые двери. Мы спешно добыли два старых железнодорожных вагона и превратили их в бунгало. Там наши дикари могли метать свои ножи сколько влезет. Тем не менее сегодня, 40 лет спустя, эти вагоны выглядят совсем неплохо. Их населяют мальчишки в возрасте от 12 до 16 лет. Большинство мальчиков уже достигли стадии заботы о комфорте и украшении своего жилища и содержат свои купе в чистоте и порядке. Другие живут в грязи, и обычно это мальчики, недавно перешедшие к нам из закрытых частных школ.

В Саммерхилле вы легко отличите детей, недавно поступивших к нам из таких школ. Они всегда — самые грязные, неумытые и в самой заношенной одежде. Им нужно какое-то время, чтобы изжить свои примитивные стремления, которые прежней школой просто подавлялись, и в условиях свободы естественным образом приобрести социальные навыки.

Самое уязвимое место в свободной школе — мастерская. Поначалу наша мастерская была всегда открыта для детей. В результате инструменты без конца терялись или ломались. Девятилетний ребенок с легкостью использует тонкий резец в качестве отвертки или возьмет плоскогубцы, чтобы починить свой велосипед, и оставит их валяться на дороге.

Тогда я решил завести свою личную мастерскую, отделенную от основной перегородкой и дверью с замком. Но совесть не оставляла меня в покое. Я чувствовал, что веду себя эгоистично и антиобщественно. В конце концов я сломал перегородку. Через полгода там, где была моя личная мастерская, не осталось ни одного хорошего инструмента. Один мальчик извел весь запас проволоки, мастеря шплинты для своего мотоцикла. Другой попробовал вставить резец в привод работающего токарного станка. Полированные отделочные молоточки для работы по меди и серебру использовались для разбивания кирпичей. Инструменты исчезали и уже никогда не обнаруживались. Но что хуже всего, совершенно вымирал интерес к ремеслам. Старшие ребята говорили, что нет смысла ходить в эту мастерскую, поскольку там искорежены все инструменты. И они действительно были искорежены. У рубанков появились зубы, а пилы остались без зубов.

Тогда я предложил на общем собрании школы, чтобы моя мастерская снова запиралась. Предложение приняли. Но, показывая школу посетителям, всякий раз, когда мне приходилось отпирать дверь моей мастерской, я испытывал чувство стыда. Как же так? Свобода — запертые двери? Это действительно выглядело скверно, и я решил организовать в школе еще одну, дополнительную мастерскую, которая всегда будет открыта. И сделал, оборудовав ее всем необходимым — верстаком, тисками, пилами, зубилами, рубанками, молотками и т.д.

Однажды, месяца 4 спустя, я показывал школу группе гостей. Пока я отпирал дверь моей мастерской, один из них сказал: «Это не очень похоже на свободу, верно?»

«Видите ли, — поспешно ответил я, — у детей есть другая мастерская, которая всегда открыта. Пойдемте, я покажу вам ее». Так вот: там не осталось ничего, кроме верстака. Даже тиски исчезли. В каких темных углах наших 12 акров попрятались все зубила и молотки, я так никогда и не узнал.

Положение дел в мастерской продолжало беспокоить персонал. Больше всего тревожился я, потому что для меня инструменты — немалая ценность. Я пришел к выводу, что ошибка заключалась в совместном пользовании инструментами. А что, если, сказал я себе, ввести элемент собственничества, то есть пусть каждый ребенок, который действительно хочет иметь инструменты, имеет свой собственный набор, тогда ситуация, наверное, изменится.

Я вынес это предложение на собрание. Идея была принята хорошо. В следующем семестре некоторые старшие ребята привезли из дома собственные наборы инструментов. Они содержали их в отличном состоянии и пользовались ими гораздо более аккуратно, чем раньше. Возможно, источник большинства проблем в Саммерхилле — очень уж широкий спектр возрастов, потому что инструменты, безусловно, почти ничего не значат для самых маленьких мальчиков и девочек. Теперь наш учитель ручного труда держит мастерскую закрытой. Я великодушно позволяю нескольким старшим ученикам пользоваться моей мастерской, когда им хочется. Они не наносят ей никакого урона, потому что достигли той стадии, на которой должный уход за инструментами — осознанное условие хорошей работы. К тому же они научились понимать разницу между свободой и вседозволенностью.

Тем не менее в последнее время двери в Саммерхилле стали запираться все чаще. В одну из суббот я вынес этот вопрос на общее собрание. «Мне это не нравится, — сказал я. — Сегодня утром я ходил с посетителями по школе, и мне пришлось отпирать мастерскую, лабораторию, гончарную и театр. Я предлагаю, чтобы в течение дня все общественные помещения были открыты». Последовал шквал возражений. «Лаборатория должна быть заперта, потому что там есть ядовитые вещества, — говорили одни, — а раз гончарная соединена с лабораторией, ее тоже придется держать запертой».

«Мы не будем оставлять мастерскую открытой! Посмотри, что произошло с инструментами в прошлый раз», — вторили другие.

«Хорошо, хорошо, — взмолился я. - Мы можем по крайней мере оставлять открытым театр, никто ведь не унесет сцену под мышкой»

Тут разом вскочили драматурги, режиссер, актеры, актрисы, осветитель. Слово взял осветитель. «Ты не закрыл театр сегодня утром, а днем какой-то идиот повключал все софиты, да так их и оставил. Три киловатта по шесть пенсов за киловатт». Другой сказал: «Малыши берут наши костюмы и наряжаются в них».

Голосование показало, что мое предложение — оставлять двери незапертыми — поддерживают всего две руки: моя собственная и семилетней девочки. Как я позднее выяснил, она думала, что мы голосуем еще по предыдущему предложению — о том, чтобы семилетним детям разрешили ходить в кино. Дети на своем опыте поняли, что личную собственность следует уважать.

Печальная истина состоит в том, что мы, взрослые, чаще больше озабочены сохранностью своих вещей, чем благополучием детей. Мой рояль, мои столярные инструменты, моя одежда — и тысячи других вещей — стали частью человека. Видеть свой рубанок, который используют не по назначению, вызывает чуть ли не физическую боль. Любовь к своим вещам часто сильнее любви к детям. Всякое «не трогай это!» есть предпочтение вещи ребенку. Ребенок — постоянный источник досады, потому что его желания неизменно конфликтуют с собственническими инстинктами взрослого.

Трое маленьких мальчиков однажды позаимствовали мой дорогой электрический карманный фонарь. Они начали исследовать его устройство и разломали фонарь. Сказать, что я порадовался их исследовательскому порыву, означало бы солгать. Я был раздосадован, несмотря на то, что догадывался о психологической подоплеке этого акта разрушения: символически фонарь представлял собой отцовский фаллос.

Иногда я мечтаю заполучить в ученики сына миллионера. В своих фантазиях я позволяю ему пускаться в любые эксперименты — за счет его отца, ведь дать свободу невротичному ребенку — дело дорогое. Ни один нормальный ребенок не захочет забивать гвозди в телевизор. Мне вспоминается вопрос, который всегда возникает, где бы я ни выступал: «Что бы вы сделали, если бы мальчик принялся забивать гвозди в рояль?» Я уже стал таким специалистом, что часто могу заранее указать человека, который его задает. Обычно это женщина, которая сидит в первом ряду и на протяжении всей лекции время от времени неодобрительно покачивает головой.

Лучший ответ на этот вопрос таков: совершенно неважно, что вы сделаете с этим ребенком, если в целом ваше отношение к нему — правильное. Вы можете даже силой оттащить ребенка от рояля, это совершенно несущественно, если только не создаете у ребенка ощущения нечистой совести по поводу забивания гвоздей. До тех пор, пока не начали рассуждать о гвоздях в терминах добра и зла, вы не можете причинить никакого вреда. Вред приносит только использование слов вроде плохой, грязный, безобразный.

Вернемся к юному забивателю гвоздей. Конечно, желательно, чтобы у него были вместо рояля какие-то деревяшки, в которые можно забивать гвозди. Всякий ребенок имеет право на инструменты, с помощью которых он может выразить себя. И эти инструменты должны быть исключительно его собственностью, постарайтесь только не забыть, что он не станет слишком высоко ценить их.

Настойчивая разрушительная активность трудного ребенка отличается от актов разрушения, совершаемых нормальными детьми. У последних они обычно вызваны не ненавистью или страхом. Их разрушения — проявление творческой фантазии, в которой нет никакого злого умысла. Подлинная разрушительность — ненависть в действии. Символически она означает убийство. Она свойственна не только трудным детям. Люди, чьи дома в войну были заняты военными, знают, что солдаты гораздо более склонны к разрушению, чем дети. И это естественно, потому что разрушение — это их работа.

Созидание — признак жизни, разрушение означает смерть. Ребенок-разрушитель действует против жизни. Склонность к разрушению, которую проявляют трудные дети, многоаспектна. Кто-то завидует брату или сестре, которых, как он чувствует, любят больше, чем его. В другом случае это может быть бунт против всезапрещающей власти. Вполне вероятно и простое любопытство, желание посмотреть, что там внутри. Главное, что должно нас беспокоить, — не разрушение вещи само по себе, а подавленная ненависть, нашедшая в нем выход, которая при соответствующих условиях может сделать ребенка садистом.

Вопрос этот жизненно важен. Он связан с нездоровьем нашего мира, в котором ненависть сопровождает человека от детской до могилы. Конечно, в мире немало и любви. Если бы ее не было, о человечестве пришлось бы только скорбеть. Каждый родитель и каждый педагог должны очень постараться обнаружить в себе эту любовь.

Ложь

Если ребенок лжет, он либо вас боится, либо вас же копирует. У лживых родителей вырастают лживые дети. Если вы хотите слышать от своего ребенка правду, не лгите ему. Это утверждение вовсе не моральная сентенция, потому что мы все время от времени лжем. Иногда мы лжем, чтобы не задеть чьи-нибудь чувства, и, уж конечно, лжем о себе, когда нас обвиняют в эгоизме или в надменности. Вместо того чтобы говорить: «У мамы болит голова, не шуми», гораздо лучше и честнее крикнуть: «Перестань орать!», но это можно сделать безнаказанно только в том случае, если ваши дети вас не боятся.

Иногда родители лгут, чтобы сохранить достоинство. «Пап, ты мог бы побить шестерых, а?» Нужно определенное мужество, чтобы ответить: «Нет, сынок, с моим пузом и жидкими мускулами я не побил бы и карлика».

Сколько отцов сумеют признаться своим детям, что боятся грозы или полицейских? Едва ли найдется взрослый мужчина, не скрывающий от своих детей, что в школе его звали Сопля.

Семейная ложь имеет два мотива: удерживать ребенка в рамках хорошего поведения и производить на него впечатление родительским совершенством. Сколько отцов и учителей честно ответили бы на детские вопросы: «Ты когда-нибудь напивался? Ты когда-нибудь сквернословил?» Именно страх перед детьми делает взрослых лицемерами.

Маленьким мальчиком я не мог простить своему отцу того, как он перемахнул через изгородь, спасаясь от разъяренного быка. Дети в фантазиях делают из нас героев и рыцарей, а мы пытаемся оправдывать их фантазии. Но нас обязательно выводят на чистую воду. Однажды ребенок осознает, что его родители и учителя — лжецы и обманщики.

Вероятно, в жизни каждого ребенка бывает период, когда он склонен критиковать родителей и презирать их за старомодность. Такое случается, как только ребенок увидит родителей в подлинном свете. Он готов презирать своих настоящих родителей — они не выдерживают сравнения с теми, которых он обрел в своих мечтах, фантазиях. Контраст между прекрасными родителями мечты и отнюдь не выдающимися реальными оказывается слишком силен. Позднее ребенок возвращается к своим родителям с сочувствием и пониманием, но без иллюзий. Однако во всем этом периоде отчуждения не было бы необходимости, если бы родители с самого начала говорили детям правду о себе.

Нам так трудно говорить детям правду потому, что у нас не получается быть честными с самими собой. Мы лжем себе и лжем соседям. Любая когда-либо написанная автобиография — ложь. Мы лжем, потому что нас учили жить по недостижимым стандартам морали. Именно полученное в раннем детстве воспитание дало нам те характерные черты, которые мы с тех пор изо всех сил пытаемся скрывать.

Взрослый, пусть даже косвенно лгущий детям, — это человек, который по-настоящему не понимает их. В результате наша система образования полна всякого рода лжи. Школьная система, например, держится на выдумке, что послушание и исполнительность — главные добродетели, а история и французский язык составляют образование.

Среди моих учеников нет ни одного закоренелого или привычного лжеца. Когда они только приходят в Саммерхилл, они лгут, потому что боятся говорить правду. Как только они обнаруживают, что в этой школе нет полицейских, ложь теряет для них всякий смысл. Детская ложь по большей части продиктована страхом, и, когда страха нет, лжи становится меньше. Я не могу сказать, что она исчезает совершенно. Мальчик, например, скажет вам о разбитом им стекле, но промолчит о том, что лазил в холодильник или стащил инструмент. Надеяться на полное отсутствие лжи чересчур наивно.

Свобода, однако, не уничтожает такой вид вранья, как фантазирование. Родители слишком часто делают слона из этой маленькой и вполне безобидной мыши. Когда Джонни пришел ко мне и сообщил, что папа прислал ему настоящий роллс-бентли, я сказал ему: «Знаю, я видел его у входа. Потрясающая машина». — «Да ладно, — усмехнулся он. — Ты же знаешь, что я на самом деле шучу».

Парадоксально или нелогично, но я различаю ложь и нечестность. Можно быть честным человеком и при этом все-таки лжецом: человек честен в серьезных аспектах жизни, но тем не менее иногда нечестен в незначительных вещах. Многие проявления лжи направлены на то, чтобы оградить другого человека от неприятных переживаний. Правдивость стала бы пороком, если бы вынудила меня написать: «Дорогой сэр, Ваше письмо было таким длинным и скучным, что Вам не следовало заставлять меня читать его» — или побудила вас сказать будущему музыканту: «Большое спасибо за исполнение, но этот этюд ты угробил». Ложь взрослых, как правило, альтруистична, а детская ложь всегда конкретна и направлена лично на себя. Самый надежный способ сделать ребенка лжецом на всю жизнь — настаивать на том, чтобы он всегда говорил правду, только правду и ничего кроме правды.

Я знаю, что быть всегда правдивым очень трудно, но когда человек принимает решение не лгать ребенку или не лгать в присутствии ребенка, то обнаруживает — сделать это легче, чем он ожидал. Единственная добрая и допустимая ложь — ложь, которую произносят, когда чья-то жизнь находится в опасности (тяжело больному ребенку не говорят о смерти его матери).

В нашем чисто внешнем этикете очень многое — самая настоящая ложь. Мы говорим «спасибо», когда вовсе не чувствуем благодарности, снимаем шляпу перед женщинами, которых не уважаем.

Произнести неправду - не очень большое преступление против нравственности, но жить во лжи — истинное бедствие. Родитель, живущий во лжи, по-настоящему опасен. «Я просил сына только об одном — Всегда говорить полную правду», — говорит отец шестнадцатилетнего сына-вора. Этот человек ненавидит свою жену, она отвечает ему тем же, хотя данный факт тщательно маскируется всякими «дорогая» и «любимый». Сын смутно чувствовал: в его семье что-то глубоко неладно. Какие шансы имеет сын такого человека не вырасти привычно нечестным, когда вся жизнь его семьи — сплошная ложь? Воровство мальчика было его страстным поиском любви, которой так не хватало дома.

И уж конечно, ребенок будет лгать, подражая лжи родителей. Ребенку невозможно быть правдивым в семье, где отец и мать больше не любят друг друга. Неуклюжие отговорки, которые выдвигает несчастная пара, не могут обмануть ребенка. Они уводят его в нереальный выдуманный мир, который надо принимать на веру. Помните, что дети чувствуют, даже когда не знают.

Церковь вдалбливает нам ложь о том, что человек рожден в грехе, и требует искупления. Закон поддерживает ложь о том, что человечество можно улучшить ненавистью, которую люди чувствуют после того, как их наказали. Врачи и фармацевты привычно лгут, что здоровье зависит от того, насколько ты набил себя всякими неорганическими препаратами.

В обществе, полном лжи, родителям ужасно трудно быть честными. И родитель говорит сыну: если ты станешь мастурбировать, то сойдешь с ума. Самое поразительное в родительской лжи — они не имеют ни малейшего представления, какой вред наносят детям.

Я утверждаю, что у родителей нет никакой необходимости лгать. Более того, они не имеют права лгать. Многие семьи существуют без лжи, и именно из таких семей выходят ясноглазые искренние дети. Родители могут ответить правдой на любой и каждый вопрос ребенка, от «Откуда берутся дети?» до «Сколько маме лет?».

За почти 40 лет моей работы я ни разу сознательно не солгал ученикам, да никогда и не испытывал подобного желания. Впрочем, это не вполне верно, потому что однажды я солгал крепко. Девочка, несчастливая история которой была мне известна, украла фунт. Трое мальчиков — школьный комитет по кражам — видели, как она покупала мороженое и сигареты, и устроили ей перекрестный допрос. «Этот фунт мне дал Нилл», — утверждала она. Мальчики привели ее ко мне: «Ты давал Лиз фунт?» Наскоро оценив ситуацию, я непринужденно ответил: «Ну да, давал». Я знал, что если бы я ее выдал, она уже никогда бы не поверила в меня. Ее символическое воровство любви под видом кражи денег получило бы еще один удар. Я должен был подтвердить, что я до конца на ее стороне. Я уверен, что если бы ее семья была честной и свободной, такая ситуация никогда бы не возникла. Я солгал умышленно — с лечебной целью, — но ни в каких других обстоятельствах я не смею лгать.

Дети, когда они свободны, не особенно много врут. Однажды ко мне зашел наш местный полицейский. Он был поражен, когда при нем в кабинет вошел мальчик и сказал: «Слушай, Нилл, я разбил окно в вестибюле». Дети лгут в основном, чтобы защитить себя, ложь процветает в тех семьях, где правит страх. Уберите страх, и ложь исчезнет.

Существует, однако, особого рода ложь, которая не основана на страхе. Такая ложь — продукт фантазии. «Мам, я видел собаку, огромную, как корова!» Это из той же серии, что и рассказ рыболова о рыбе, сорвавшейся с крючка. В таких случаях ложь призвана придать особый вес личности лжеца. Очевидный способ реагировать на подобные выдумки — войти в атмосферу игры. Так, например, когда Билли сообщает мне, что у его отца есть роллс-ройс, я откликаюсь: «Я знаю. Красавец, правда? Ты его водишь?» Интересно, существовали бы вообще среди детей романтические выдумки такого рода, если бы они с рождения жили в условиях саморегуляции? Полагаю, что им не понадобилось бы выдумывать возвышенные истории, чтобы компенсировать свое ощущение неполноценности.

Незаконнорожденный ребенок не знает, что рожден вне брака, тем не менее он чувствует, что он не такой, как другие дети. Это, конечно, не относится к тем случаям, когда он знает правду или растет среди людей, которым все равно, родился он в законном браке или нет. Именно потому, что чувство гораздо важнее, чем знание, невежественные родители наносят детям такой вред своей ложью и запретами. Травмируется душа ребенка, а не голова, а ведь с повреждением души связано образование неврозов.

Родители не должны скрывать и от приемных детей правду об их усыновлении. Мачеха, которая позволяет ребенку мужа от первого брака верить, что он ее родной сын, ищет беды и в большинстве случаев ее находит. Я был свидетелем нескольких тяжелых пожизненных травм, возникших в подростковом возрасте, когда скрытая правда вышла наружу. Рядом всегда найдется — и не один — «доброхот», который с радостью раскроет юным печальную тайну.

Стоит заранее вооружить своих детей против всех злорадных хлопотунов, любящих вмешиваться в чужие дела, приняв решение никогда не лгать детям — ни вашим собственным, ни чужим. Никакого другого пути, кроме абсолютной правды для ребенка, просто нет. Если отец побывал в тюрьме, сын должен знать об этом. Если мама работала в пивном баре, дочери надо об этом рассказать.

Правда, однако, оказывается неуместной в тех случаях, когда дети спрашивают: «Мам, кого из нас ты больше любишь?» Самый частый и, как правило, нечестный ответ: «Милая, я вас всех люблю одинаково». Каким должен быть ответ на такой вопрос, я не знаю. Возможно, ложь здесь оправданна, потому что прямое: «Я больше всех люблю Томми» — имело бы катастрофические последствия.

Родитель, который честен с ребенком в вопросах пола, не будет врать и о других вещах. В миллионах семей вполне привычны ложь о полицейском, который придет, чтобы наказать непослушного ребенка; ложь о том, что курение останавливает рост; ложь о том, что у мамы болит голова, вместо того чтобы сказать, что у нее месячные. Недавно одна учительница уехала из Саммерхилла и поступила работать в лондонский детский сад. Маленькие воспитанники спросили у нее, откуда берутся дети. На следующее утро в детский сад явилось полдюжины разъяренных мамаш, которые называли эту учительницу гадиной с грязными мыслями и требовали ее немедленного увольнения.

Ребенок, воспитанный в свободе, не будет сознательно лгать, потому что ему это не нужно. Он не станет лгать, защищая себя, из страха или уклоняясь от возмещения ущерба, но он, конечно, когда-нибудь солжет под напором фантазии — расскажет какую-либо романтическую историю о том, чего никогда не было.

Что касается лжи из страха, я надеюсь, что придет новое поколение, уже не имеющее скелетов, которые надо запирать в шкаф*. Оно будет искренним и честным во всем, в его словаре не будет надобности в слове «ложь». Ложь — всегда трусость, а трусость есть результат невежества.

*Английская идиома «скелет в шкафу» означает факты, порочащие одного из членов семьи, тщательно скрываемые от посторонних.

Поиск по сайту: