Штатные рамки и разборы

Петровская государственность, замкнувшая сословные перегородки в целях рабочей продуктивности, закрыла вступление в среду духовенства извне, но, конечно, закрыла и свободный выход из сословных семейных рамок. Естественно накоплявшиеся избытки семей само духовенство всячески занимало разнообразными прислуживаниями при церковно-приходской работе. И, конечно, использовало их в своем земледельческом и домовом хозяйстве. Но утилитаризм петровского государственного хозяйства, нуждавшегося в неограниченной силе рабочих рук, не мог допустить этой роскоши для одного сословия. Из несвободного крестьянства государство черпало рабочую силу юридически без ограничений. Из мещан и купечества по свободному приглашению. Но профессия духовенства была принципиально свободной от черной работы по наряду государства. Однако, петровские «штаты» полагали ему численный предел. Свыше этого предела или штата, члены духовных семейств от времени до времени подлежали «разбору» и отправке в групповом и массовом порядке на выполнение разных трудовых повинностей и в первую очередь и чаще всего — в военную службу. Потому и «разборы» были не регулярно-периодическими, а большей частью экстренными, в связи с возникавшими войнами. Все это было болезненной операцией, особенно мучившей одно только духовенство жестокой расплатой перед утилитарным государством.

Принудительная сословная замкнутость духовенства и приспособленность его воспитания единственно к церковной службе, с браками неизбежно только из своей среды — все это создало и юридически и психологически тип касты, к невыгоде и для пастырства и для самой церкви, отчуждавшейся от остального мирского общества всех классов. Это печальное полускрываемое взаимное отчуждение сделалось вплоть до новейших времен характерной бытовой чертой в русском духовенстве. Киевский генерал-губернатор Безак в «эпоху великих реформ», в 1866 г. в своей официальной записке говорит об этом: «Русское духовенство не только изменено в ветхозаветное левитство, но даже более того — оно приведено в такое положение в отношении к прочим сословиям, в какое поставлен был народ израильский в отношении к язычникам и самарянам. Вследствие сословной отчужденности духовенства, общество, наконец, стало относиться даже враждебно к лицам духовного звания, переходившим на службу гражданскую или учебно-гражданскую, подобно тому, как оно несимпатично смотрит на допущение евреев на государственную службу. Отсюда возникло странное явление в христианском обществе. Именно, — что дети пастырей христианской церкви, переходя в другие рода общественной службы, вынуждены скрывать от общества свое происхождение, стыдиться звания своих отцов, как будто дети каких-либо преступников. Явление небывалое прежде у нас и невозможное в протестантском обществе».

Но эта внешняя стыдливость прикрывала и своеобразную сословную гордость и своим «белым» служением и своей все возраставшей школьной культурой. Для этой законной сословной гордости характерен эпизод из биографии святителя Тихона Задонского, записанный его келейником Чеботаревым. «Мать наша в великом прискорбии была о воспитании нашем. Но нашего же прихода ямщик богатый, а бездетный был, — он хаживал к нам в дом, и я полюбился ему. Он неоднократно просил меня у матушки и так говорил: отдай мне Тиму своего (мирское имя святителя Тимофей), я его вместо сына воспитаю и все имущество его будет. Мать моя, хоть и не отказала ему, жаль ей отдать меня. Но крайний недостаток в пище понудил матушку отдать меня. И она взяв за руку, повела меня, я де это хорошо помню. Большого же брата (исправлявшего дьяческую должность) в то время не было дома. Но как пришел он, то спросил у сестры: где матушка? Она сказала ему: повела Тиму к ямщику. Но брат, догнав на дороге матушку и став на колени пред нею, сказал: куда вы ведете брата? Ведь ямщику отдадите, то ямщик он и будет, а я не хочу, чтоб брат ямщиком был. Я лучше с сумою по миру пойду, а брата не отдам ямщику. Постараемся обучить его грамоте, тогда он может в какой церкви в дьячки или пономари определиться. И потому матушка воротилась домой. А как в доме есть нечего, то я у богатого мужика весь день (бывало) бороню, пашу пашню, чтобы только хлебом накормил меня».

Итак, самозамыкание в сословную касту в духовенстве, начиная с ХVII в., диктовалось правильным инстинктом самосохранения, хотя бы и в крайней нищете, но в духовном достоинстве свободных «белых» людей, а не кабальных и не рабов. Не лентяйское «белоручничество» еще в ХVII в. увеличило кадры старой профессии крестцовых попов, а именно борьба за личное достоинство не раба, не холопа, а свободного человека-бедняка. Всякая крайность ведет к вырождению. Неудивительно, если Московский Собор 1666 г. свидетельствует, что эти обездоленные вдовцы «жили в гуляках, ходили за неподобным промыслом и воровством». Петровское правительство, вылавливая рабочие руки, повело смелую борьбу с старомосковской и ново-барской роскошью домовых церквей, поглощавших безработицу крестцового духовенства. Закон 1718 г. закрыл все домовые церкви, кроме как у семей «царской фамилии и знатных престарелых особ». Тем же указом установлены и новые штаты для причтов: на 100—150 дворов — 1 священник, на 200—250 дв. — 2, на 300 и более — 3 священника. Нигде не было допущено более 2-х дьяконов. На каждого священника допущено по 1 дьяку и 1 пономарю. Тогда же запрещено было посвящать новых ставленников, пока все не будут сведены к штатному числу. В результате временно получилась избыточная масса крестцового духовенства. Усилились, конечно, специфические беззакония: совершение незаконных браков, перебежки к старообрядцам, обманное лжепоповство, не говоря уже о печальных уличных безобразиях. Изловленные стражей испивали горькую чашу принудительной работы. И все-таки крестцовое духовенство дожило в Москве до конца 80-х гг. ХVIII в. Большим оздоровлением быта духовенства стало прекращенное собором 1667 г. монастырское заключение всех овдовевших священников, введенное в ХIV в. еще митрополитами Петром и Алексеем. Те из вдовых, кто расстригались в наказание или добровольно, могли попасть только в податное сословие. Собор 1667 г. значительно смягчил их участь. Второй брак таких, добровольно, а не в наказание, расстриженных клириков, перестал быть препятствием для возвращения их в причетники, только без права входа в алтарь. В петровское время, особенно ценившее школьность и грамотность, особым законом 1724 г. добровольно (а не карательно) расстриженным открыт доступ к писарским и канцелярским должностям и даже к учительству в архиерейских школах.

* * *

Новая полоса сословных ревизий и изгнаний из духовного звания началась еще при Петре I в 1720-х годах. Шла общая ревизия податного обложения. Вместо «подворной» (коллективной) вводилась «подушная» (личная) раскладка. Тут-то птенцы гнезда Петрова, не подумав, попробовали размахнуться над головой духовенства. Первые указы этой серии законов сокращали (декларативно, конечно) состав духовного сословия. Причисляли к нему только лично состоящих на службе священнослужителей и дьячков. Все дети их, остающиеся вне этой штатной службы, исключались из сословия. И это была бы нормальная освободительная реформа, если бы исключаемые не попадали в ловушку рабства. Но двери свободного состояния пред ними оставались закрытыми. Выход открывался только в податное состояние. Конечно, против этой оскорбительной несправедливости восстал Синод. Вскоре (4.IV.1722 г.) вышел новый указ, проводящий более широкую границу вокруг духовного сословия. От подушного оклада освобождены все дети священнослужителей, состоящих на действительной службе при церквах. Кстати, эти дети обязательно отдавались в ново открываемые духовные школы при архиерейских кафедрах. И только выученики этих школ в дальнейшем имели право претендовать на штатные места священников, диаконов и дьячков. Все остальные дьячки и пономари с семьями шли в подушный оклад. Они все становились «кабальными людьми». Свой «подушный оклад» они отрабатывали или на вотчинах владельца, которому принадлежало данное село, или на землях монастырей или даже в хозяйствах посадских людей. Таким образом, только священнослужители с их прямым потомством признавались в границах духовного сословия. Остальные теряли свободу. Какое же количество при этом попадало в рабство?

По приблизительным вычислениям Синода и Сената, на 10 миллионов тогдашнего православного населения считалось около 150.000 семейного духовенства, при 17—18 тысячах церквей. Если распределить это количество, считая в обрез, по церквам (== приходам), то получится круглым счетом по 20 человек на причт, считая и женскую половину. А именно: 4 священно- церковнослужителя (1 священник, 1 дьякон, 1 дьячок, 1 пономарь). На них (в разных комбинациях) 8 женщин (жена, дочь, теща, свекровь) и 8 детей мужского пола, только по два на каждую семью. Итого — 20 человек. На 18 000 церквей это дает минимальную цифру в 360 000 человек, оставляемых в сословии. Остающиеся 114 000 обрекались на исключение из свободного сословия в сословие податное.

Началась «чистка», «разбор». Несмотря на всякие снисхождения, больше 3/5 мужского состава было исключено. Последовали укрывательства, бегства, ловля, кары, ссылки. Духовенство было опустошено. Если бы этим вопрос разрешался — можно было бы с этим разбором примириться и предать его забвению. Но уже чистой пыткой оборачивалось дело потому, что это было только отсрочкой новой муки. Принцип потомственной скованности сословия родил новое накопление прироста детей и новые насильственные их изъятия. Спасительным клапаном для духовных семей было усиление их школьного подвига, чем большое количество «поповичей» безболезненно спасало себя от тьмы рабства, широко разливаясь по всем разветвлениям мелкой и средней государственной службы. Своей выносливостью и трудолюбием поповичи обычно превосходили избалованных сыновей свободных сословий, становясь их школьными и домашними репетиторами. Это счастливое самоспасение поповичей от унижения рабства, порождало даже специфическую ревность у неуклонно развивавшейся духовной школы. Много ее учеников, не доходя до средних классов философии, уже из риторики убегали на гражданскую службу.

По смерти Петра Великого, при Екатерине I и Петре II воскресли у деклассированных поповичей надежды на выход из подушного оклада и возвращения на свой родной клирос. В 1729 г. ходил по рукам даже подложный указ об этом. Чем горше были муки оскорбленного самолюбия духовенства таким попаданием в сети рабства, тем еще несноснее были встречены эти терзания в царствование Анны Иоанновны.

Кроме действительно тяжелых, болезненных казусов с архиереями, Львом Воронежским и Варлаамом Киевским, стали копаться глубже, бить вымышленную тревогу. Учредили для всего духовенства особую комиссию для проверки присяжных подписей. Предпринято даже общее повторение присяги. 17.???.1731 г. Синод получил указ: «Для утверждения благополучия и целости государства и для спокойного и несумнительного жительства всех Е. Импер. Величества верных подданных и для пресечения всех противных сему благополучию толкований привести всех вновь к присяге». Присяжные «листы» все-таки потому-то оказались неполными. Сначала забыли привести к присяге малолетних от 8 лет. Затем их притянули. Все-таки не досчитались 5.000 подписей. Конечно, начали этих лиц «тягать». Присяжные листы из СПБ переслали в Москву «без переплета». Часть оказалась потерянной. После таскания бумаг и людей по Дух. Правлениям в 1735 г. все передано в руки страшной Тайной Канцелярии, которая занялась новыми допросами бывших 8-летними. Садисты Тайной Канцелярии сбивали допросами, били кнутами, отдавали в солдаты, ссылали на каторгу. Вот текст этой пыточной анкеты:

«Чего ради не были они у состоявшихся присяг в прошлых 1730 и 1731 годах? Не имели ли в том исполнении тех присяг какового сумнительства… якобы то им будет во грех? И с чего именно: с словесных ли с кем разговоров, или с какого и письменного поучения? И буде то было, то давно ли и каким образом? И где такое злое наставление, ежели оно было письменное, у кого ныне имеется? И чего ради они о таком плевосеянии напредь сего ни словесно ни письменно нигде не объявили? И не имели ли в том от кого… под каковым либо страхом запрещения?.. Также и к Ее Имп. Величеству и к Российской Империи не было ли от них какого недоброжелательства? И, буде было, для чего?»

Вот эта присяжная пытка духовенства и вплелась в серию Аннинских «разборов» с 1736 г. и придала им страшный, отвратительный характер одновременного «разбирательства» якобы умышленного злодеяния и потому заслуженной кары. Сентябрьский указ 1736 г., сверх очередного «разбора» был и мобилизационный, по случаю начавшейся войны с Турцией. Губернаторам, воеводам и архиереям приказано «разобрать» поповичей и «взять в солдаты немедленно». Быстро пришел дополнительный указ, чтобы эти поповичи — одни взятые под ружье и другие, записанные в подушный оклад, еще не удостаивались приведения к присяге. Их предварительно били плетьми и лишь после этого унижения удостаивали чести присяги на верность «немецкому» правительству. Самый язык указа 1736 г. звучал как язык карательной экспедиции. Приказано набрать по духовному ведомству до 7 000 человек в армию. Для этого — всех «протопопских, поповских, дьяконских, дьячковских и прочего церковного причта детей и самих церковников, не положенных в подушный оклад, во всех губерниях и провинциях всех до сосущего младенца переписать… и подать сказки (термин, означавший цифровые статистические данные) немедленно. Сколько таких по церквам или праздно живущих находится, и в каковые кто лета, не причитая и не умаляя лет, без всякой утайки, под опасением смертной казни (!)».

По оставлении штатного минимума на церковной службе и по отборе в войска, остальное мужское родство духовенства обязательно исключалось из сословия. Из них указано: «кто пожелает, — приписывать к посадам и определять по канцеляриям в рассыльщики, или куда запристойно рассудится. А детей их, кои явятся способны, где есть нужда, в подьячие и в гарнизонные школы определять». Хотя Славяно-греко-латинская Академия, где учился и Ломоносов, и была всесословной, но в ней не мало учеников было из духовенства. Теперь ее состав почти опустошился: учеников ее постановлено — «по прежним указам определять в хирургическую науку, а из той науки достойных — в полки, в лекари». Даже дети духовенства, служащие в канцеляриях ведомства Синода, исключались из штатов духовенства, хотя и освобождались по своей службе от мобилизации в войска.

Попробовал было аннинский Кабинет Министров применить такую же чистку (разбор) к Южной России, но должен был отступиться. Владыки Киевский и Переяславльский разъяснили, что дьячки и пономари здесь не наследуют профессии своих отцов, а священство и диаконство принимают на себя дети свободного казачества. Белгородский Владыка пояснил, что в его епархии, населенной пятью слободскими казачьими полками, все духовенство «малороссийского народа черкасского» не подлежит даже ведению губернаторов и воевод, а является самоуправляющимся кругом под «Комиссией слободских полков». Невежественные при своей абсолютистской жестокости кабинет-министры отступились, постановив — не чинить в Малой России «разбора». Вся тяжесть последних, как и вообще в создании Великой России, пала на плечи многострадального великороссийского народа, выстрадавшего исторически для себя и для других общую великодержавность.

За первый же 1736-й мобилизационный год взято 6.557 человек в солдаты. Церковное ведомство естественно защищало своих людей. 7.IХ.1737 г. вышел новый именной указ: — не медлить с разбором и окончить его к половине октября. Приказано сыновей духовенства от 15 до 40 лет, не состоящих в штатах церковных, «всех без разбора» забрать в солдаты. А штатные вакансии впредь заполнять малолетними до 10 лет и старшими после 40 лет.

Едва кончилось это «избиение младенцев и старцев», как, вышел новый указ 3.VII.1738 г. о новом всеобщем наборе по 1 рекруту с каждых 120 человек. В самом указе ставятся упреки духовному ведомству за споры в защиту обреченных и самая защита запрещается. Но вот митр. Тобольский Антоний докладывает, что у него в Сибири много свободных мест, а за взятием даже 15-летних, их нельзя заместить малолетними.

Но жестокость этого набора завершилась сверхжестокостью. Чтобы «вымести под метлу» всех возможных рекрутов из состава причтов, указ Кабинета Министров припомнил Синоду, что в ныне действующем составе причтов есть лица даже и старше 40 лет, но оставленные по нужде на действительной службе, несмотря на то, что они своевременно по той или иной причине не принесли присяги при воцарении императрицы. Теперь Кабинет в своем сообщении Синоду пишет: «было бы весьма предосудительно таких людей к церквам определять, которые в верности Ее Импер. Величеству присяги не учинили и подлежат жесточайшего истязания, от которого Ее Им. Величество из высочайшей своей милости (!) освободить и вместо того в военную службу, где они такую вину заслужить могли, определить повелела».

Ивот, в нарушение элементарного юридического правила — nе bis in idеm, — всех этих «должников присяги» до вступления в военную службу (тоже с присягой) все-таки сначала «по порядку» истязали плетьми.

За бесприсяжных детей этого поколения, кто еще не достиг 12 лет, отцы могли внести 50 рублей, чтобы избавить их от сечения. А у кого таких денег не было, ложились под плети сами.

Не мало священников, не принесших присяги, лишались сана и, если не вносили 50 руб., были истязаемы поркой, и все записывались в подушный оклад.

Находились такие, кто подписали присягу задним числом, их все-таки бичевали и изгоняли в солдаты.

На этот раз «перебрали» и все духовенство Южной России. Не принесших присяги тоже карали 50-ю рублями или битьем. Но… не прогоняли с мест и не лишали сана. Покоренные центром окраины в России вообще не обременялись тем жертвенным перенапряжением, которое выносило население центральных областей.

В 1739 г. война с Турцией клонилась к благоприятному концу. Синодские архиереи добились смягчения у Кабинет министров. Вымолили возможность полуоткрыть глаза императрице Анне. Причты опустошены. Много церквей бедствует. Правители увидели свой «пересол» и направили от лица императрицы (да!) указания Синоду с лицемерными укорами якобы за нерадение (!) в замещении мест и запущение посему даже напутствия умирающих. И будто бы по последней переписи «церковников и их детей» число их «не токмо не умалилось, но и прибыло слишком 57.000 человек. И по такому их множеству (!), ежели Синод свое радение, також и архиереи в епархиях своих прилагать будут, то не только все церкви удовольствованы быть могут добрыми священнослужителями, но и затем останется их довольно, из которых, выбрав молодых людей, можно употреблять в школы и обучат высшим наукам, дабы впредь к церквам определяемы были ученые люди».

Навстречу этой лживой канцелярской словесности в Синод стекались кричащие донесения о массе запустевших церквей. Точные данные уже получены были из епархий: Московской, Тверской, Псковской, Новгородской, Архангельской. И вот Синод вновь представлял, что в одних этих епархиях пустует мест на 1.286 человек. Хотя точных цифр из других епархий еще не получено, но и там «таковых праздных же церквей число немалое есть, а потому везде в церковном причте находится крайний недостаток, а определить на те праздные места некого». А насчет якобы 57.000 лишних безместных кандидатов на церковные должности Синод смело указывал, как на ложную бумажную выкладку. Напротив, Синод умолял, за действительной нехваткой грамотных кандидатов, оставить для священства тех, кого уже «забрили» в солдаты за неприсягу, но еще не успели отправить на фронт. Немецкий Кабинет Министров, и в нем честный доктринер Остерман признали, наконец, свою ошибку и согласились с практическим предложением Синода. Но… все-таки только под тем условием, что эти наши доморощенные «nоn-jurоrs» легли под плети, или уплатили денежный штраф.

Пользуясь моментом окончания турецкой войны, Синод в особом ходатайстве сделал робкую попытку заступиться за духовенство, утверждая, что в беспорядке непринесения присяги у рядового духовенства не было злого умысла. Все это произошло «от одной своей простоты». А потому Синод просил оставить этих приходских клириков в их чинах на местах. Не решился, однако, пред грозной властью просить о полном прощении и допускал, что «можно подвергнуть их и штрафу и плетям». Но и после этого — оставить на местах, по примеру малороссийского духовенства.

Наконец, на этот доклад последовала 8. VI. 1759 г. Высочайшая милостивая резолюция. На такую перестали даже и надеяться: «не бывших у присяги иеромонахов, иеродиаконов, монахов и белых священников и диаконов к присяге привести. И ежели по подлинному свидетельству явится, что они подлинно не от злости и упрямства или от какой другой злой причины, но токмо от одной своей простоты у тех присяг не были, то таких, для дарованного от Бога с Оттоманскою Портою мира, от телесного наказания и от штрафа освободить и быть им в прежних чинах». Так амнистированы были только священнослужители. А за ними стояли еще количественно равные им толпы заклейменных церковнослужителей: дьячков и пономарей. С дозволения Сената, Синод сделал и о них доношение Государыне на предмет такой же амнистии, ибо и они так поступили «не от злобы, а по простоте». Синод тут при случае вновь разрушает фикцию, будто у приходского духовенства есть какие-то лишние люди, а, ссылаясь на прямой недостаток школьно-образованных заместителей приходских мест, просит разрешения не требовать уже от них ценза «высших наук», а только букварь и катехизис. Государыня подписала согласие, ограничившись требованием «доброго и непорочного жития».

Практическая неразумность неистовых аннинских «разборов» выяснилась таким образом даже для самих правителей.

* * *

Вступление на трон Елизаветы Петровны было, как и для всей России, для русской церкви и русского духовенства ликующим праздником. Бездарная жестокость «бироновщины» морально удесятерила горечи государственного тягла. Кошмар гонения на само православие отпал. Ликующие голоса с высоты архиерейских кафедр свидетельствуют об этом общем моральном облегчении. Но в существе дела, при утвердившейся петровской системе всеобщей сословной службы государству, перемен быть не могло. Следуя декларативно и на деле политике Петра I, правительство Елизаветы в 1743 г. объявило новую генеральную ревизию населения. А это значило, что опять к духовенству применена будет мерка «штатов», за пределами коих опять окажутся народившиеся и подросшие дети, обреченные на изгнание. В данном случае и мерка указана устарелая, по штатам 1722—23 гг. За протекшие 20 лет она перестала быть живой и точной. Словом, встал на очередь новый разбор. Без немецкой злобы он был и по форме и по существу мягче и гибче. В инструкции для разбора указывались более разнообразные выходы поповичам, а не только огульное порабощение. Указано: всех, не состоящих на штатной службе детей духовенства с их семьями, передопросить: — кто куда пожелают, в посад и ремесленные люди, на фабрики и заводы, или на пашенные земли, по их воле определять и в нынешнюю перепись писать в тех местах. А которые пожелают в военную службу… тех всех отсылать для определения в полки в военную коллегию. А которые в военную службу не годны, из тех здоровых определять на казенные заводы, а престарелых и увечных — в богадельни, дабы никого из шатающихся не было». Свобода выбора тут ограничивалась только выбором рода работы, но не самого места и не лица работодателя-владельца. Все же это была «некая» свобода, символ ее, ибо «тон делает музыку». В средне южной полосе России дозволялось еще выходить в «однодворцы», т. е. в состояние свободного (на условии выплаты казенного налога натурой и деньгами) землероба (Тургеневский «Однодворец Овсянников»). Малороссийское духовенство в указе тактически замолчено, т. е. пощажено от разбора, равно как ехрliсitе не тронуто и духовенство казачьих земель.

Синод, видя явное несоответствие задуманного «разбора» с печальной действительностью, вошел в Сенат с ходатайством: принять его план. А именно, в виду печального факта пустующих церквей, заместить их назначением в них священно — и церковнослужителей не обязательно лишними членами из семей соседнего духовенства, а из других епархий. Тогда они не окажутся искусственно лишними, но и замещенные ими места в другой епархии не окажутся пустующими. Кабальный режим сам себе создавал якобы безвыходные затруднения и людям муку. А лениво думавшее чиновничье самолюбие раздражалось и упорствовало, когда ему указывали на элементарные ошибки. Сенат, чуя свою вину, затянул ответ, обещая (когда-то!) собрать по этому вопросу конференцию. Между тем на местах в епархиях творилось неправедное чиновничье дело. Одни светские чиновники, не допуская советников от епархии, «по одним бумагам» узаконяли нелепости. Не считаясь с беглецами, этими «мертвыми душами» замещали бумажные места; оставляя на местах взятых под духовный суд, напр., двоеженцев, записывали нужных епархии квалифицированных кандидатов в рекруты. Синод умолял, чтобы чиновники не бесчинствовали, делали только переписи, а самый разбор делало уже епархиальное начальство и окончательные решения выносила уже Конференция Сената и Синода. Сенат огорчился, что все это оказывается так сложно. Т. е. в сущности огорчился обнажением его корыстного умысла: — залучить всякими правдами и неправдами побольше рабочих невольников. Правда для Сената была невыгодна: черпая безработных клириков из всей России, заместили бы ими пустующие места и тем разгрузили бы приходы, обремененные семейными излишками.

Невежественные чиновники по-прежнему изыскивали, как охотники дичь, якобы излишних поповичей. Примером и невежества и в то же время силы власти, которой приходилось покоряться, может служить запись 59 учеников старшей Троице-Сергиевской Семинарии в подушный оклад, от которого троицкие школьники специально освобождены были еще при Императрице Анне в 1738 г. и более определенно в 1742 г. при императрице Елизавете. Невежественная чиновничья комиссия не стыдилась писать, что у нее «нет сведений о Троицкой Семинарии, кем она заведена и по каким указам». Не веря самой семинарии, комиссия потребовала сведений от самого Синода. По получении синодского осведомления, комиссия тянула свое заключение до 1750 г. Таким образом, лишь через 6 лет эти семинаристы были освобождены от противозаконного обложения. В почтенной «Истории Троицкой Семинарии» проф. прот. Смирнова сообщается, чего стоило казне Лавры, содержавшей семинарию, ублажение разных «начальств». «Взятки генералитету, чиновникам комиссии: икрой, французскими винами, лимонами, свиными тушами, сеном и… подносными иконами».

Особым охотничьим спортом отличалась эта елизаветинская комиссия потому, что выяснились разные способы смягчения участи поповичей еще при первом извлечении их при Петре I в 1725 г. на трудовую повинность. Оказалось, что тогда не только многие устроились на работу при монастырских хозяйствах, но даже и при священнических. Приходский батюшка — не помещик. Он не имел права владеть «душами». Но он брался за одного-двух, оказавшихся по штатам лишними для данной церкви, платить «подушное» обложение. Казна не была обижена, и эти деклассированные поповичи оставались на действительной физической работе у себя дома.

Аннинское гонение ликвидировало все эти смягченные формы крепостного труда. И Елизаветинская комиссия ставила себе задачей также отсечь в пользу крепостного труда все вновь приросшие побеги духовных семейств. Эти побеги стали обозначаться неуклюжим термином «заопределенных», т. е, оказавшихся за пределами определенных, т. е. численно ограниченных, «штатов». В 1752 г. издан приказ: «публиковать о заопределенных церковниках: не пожелает ли кто взять их за себя? А если через месяц желающих не объявится, приписывать этих церковников к фабрикам и заводам. Как помещикам, так и заводчикам с фабрикантами, давать на них владенные записи и быть им яко крепостным вечно за теми, за кем записаны. И впредь челобитий от них, якобы не по желаниям их отданы, нигде не принимать. С беглыми поступать, как с беглыми же крепостными людьми и крестьянами».

Характерна критика этого распоряжения власти в устах тогдашнего «европейца и либерала», В. Н. Татищева. Такую щедрую и бесплатную сдачу «лишних» церковников помещикам Татищев считает нерациональной, потому что она убыточна для казны. Лучше брать таких якобы «лишних для духовенства в государственную службу или на государственные заводы» (этим делом Татищев сам управлял на Урале). Или в села и погосты на обязательные работы, чтобы от нее довольствовались и церковные причты. Этим Татищев оправдывает бывшую форму самоустройства духовенства после петровских штатов 1723 г. до аннинского гонения. «Лучше, — продолжает Татищев, — не раздавать помещикам даром», ибо это имущество — «государственное, но продавать, за которых с охотой всяк даст за мужскую голову по 10 рублев. И через то не мало бы правильных денег в казну пришло». Как скоро человек привыкает к ужасу рабства! Иллюстрация к тому, с чем мирятся и чего якобы не видят «добровольные» интеллигентные (?) строители социального рая в нашей России. Неудивительно, что часть детей церковников, обреченных на рабство, поступала в бегах в шайки разбойников (Розанов. Ист. Моск. Епарх. Управления, ч. II, кн. 1, с. 168).

* * *

«Изъятие сословных излишков» из рамок духовенства делалось не только в пользу низшего физического и крепостного труда, но и труда свободного, интеллигентного, утилитарно нужного «до зареза» в данный момент государству. Дети наследственно-грамотного духовенства служили государству благодарным резервом, из которого правительство с уверенностью черпало нужных ему грамотных школьников для выработки разных ученых специалистов. Из Московской Духовной Академии постоянно шли вызовы в Академию наук, в Москов. Госпиталь, в Сухаревскую математическую школу для обучения то архитектуре, то восточным языкам. Строители далеко еще не окрепшей и недоразвившейся духовной школы подымали даже тревожный вопль об ее опустошении через это изъятие лучших элементов. Уже в 1735 г. ректор Москов. Дух. Академии, архим. Стефан Калиновский, по случаю вызова в Академию Наук 20 студентов, с огорчением писал Синоду, что у него «немногие доходят до богословия. Ибо иные посылаемы бывают в СПБ для обучения ориентальных диалектов и для Камчадальской экспедиции, иные в Астрахань для наставления калмыков и их языка познания. Иные — в Сибирскую губернию с дейст. статс. советником В. Татищевым, иные в оренбургскую экспедицию со ст. совет. И. Кирилловым. Иные же берутся в московскую типографию и в монетную контору. Многие же и бегают, которых и сыскать невозможно». Своим темным неуклюжим языком ректор Ст. Калиновский объясняет далее, как мотивируют беглецы свое уклонение от таких по видимости почетных вызовов. Уклоняющиеся говорят: «мало видим тех, котории по совершении наук своих угодное пристанище получают». Так это, или нет, но ректор Ст. Калиновский жалуется Синоду на подрыв этими «изъятиями» самого состава духовных школ: «котории ученики по многотрудных в фаре, инфиме, грамматике, синтаксисе, через 2, 3 и 4 лета в пиитику уже, риторику и философию поступят, а остроумнейшие и надежнейшие покажутся», тех соблазняют учиться медицине при госпиталях, куда уже завербованы раньше товарищи их по Славяно-Грек.-Латинской Академии. Таким образом, по выражению ректора, все готовое пиво сверху спивается, а в богословской школе на дне «почти самое остается дрожжи». Синод сделал лишь ограничительное постановление: отдавать в Госпиталь из Слав.-Грек.-Латин. академии не детей духовенства, а лишь разночинцев, солдатских детей, и то только дошедших до синтаксисы. А из высших классов уже не отпускать.

В 1747 г. положено начало созданию СПБ Университета в виде Курсов университетского характера. Велено набрать 50 студентов из семинарий СПБ-ой, Новгородской и из Московской Дух. Академии. Синод опять распорядился — уступить учеников из разночинцев и в крайнем случае из причетнических детей. От Архиепископа СПБ-го поступило в Академию Наук даже ходатайство не «обирать» так одну столичную семинарию, а вызывать учеников и из провинциальных семинарий. По малолюдству духовенства в новом СПБ крае, местные ученики крайне нужны для церковной службы на месте. Но президент Академии Наук граф Разумовский прислал на это «строгий» ответ, что он мог бы и всех 30 студентов взять из одной СПБ семинарии, но лишь «по снисхождению» соглашается на вызов учеников и из других семинарий. Пришлось столичной семинарии своих учеников уступить.

На выносливом хребте учеников семинарий, еще далеко не развившихся до своей нормальной полноты и высоты, одновременно в ХVIII веке строился рост и других специальных и высших школ. При замкнутом сословном строе, как духовенство вообще вынуждено было отдавать «штатные избытки» своей «рабочей силы» в крепостную кабалу, так и мнимые «избытки» своих школьников — на строительство всех других высших специальных школ. В 1754 г. последовал вызов в СПБ Медико-Хирургическую Академию. Синод ответил, что он может уступить только сыновей разночинцев. Но их оказалось мало. В 1755 г. Мед.-Хир. Академия просила Синод отпустить ей в студенты и из детей духовенства. Но Синод отказал. Тогда в 1756 г. поступило от М.-Х.-Академии новое слезное ходатайство, в виду крайней нужды в медиках, дать из всех духовных школ по крайней мере до 50 учеников. Синод на этот раз уступил, видя, что нет еще во всей России такого рода средних школ, которые бы давали специально латинистов. А какая-нибудь сотня киевских выучеников, разбросанная по епархиальным архиерейским школам, натаскивала всероссийских семинаристов на практическое усвоение латинского языка для чтения учебников, кропания школьных сочинений и даже разговорной латинской речи. Такого рода подготовки для медицины не могла тогда дать ни одна средняя школа в России.

Поиск по сайту: