Чума и мятежи

В ноябре 1770 г. в Москве началась эпидемия чумы. Первоначально болезнь распространилась среди больных Генерального сухопутного госпиталя. В январе 1771г. произошла новая вспышка эпидемии — на Суконном дворе, располагавшемся за Москвой-рекой.

Полагали, что болезнь была занесена в Центральную Россию из Турции, с которой тогда шла война. С января по март на Суконном дворе умерли 130 человек. Властям не удалось отправить рабочих Суконного двора в карантинные дома; более двух тысяч тамошних мастеровых разбежались, и летом эпидемия разнеслась по всему городу. Пик ее пришелся на август, сентябрь, октябрь и ноябрь.

Профессор Московского университета П.И.Страхов, бывший в то время ребенком, вспоминал, что отец наказал ему каждый день ходить к старшему брату, служившему письмоводителем при смотрителе, наблюдавшем за карантином, и доставлять от него каждое утро записку с числом умерших по городу за день.

«Вот, бывало, — пишет Страхов, — я, в казенном разночинском сюртуке из малинового сукна с голубым воротником и обшлагами на голубом же подбое, с медными желтыми большими пуговицами и в треугольной поярковой шляпе, бегу от братца с бумажкою в руке по валу, а люди-то из разных домов по всей дороге выползут и ждут меня, и, лишь только завидят, бывало, кричат: “Дитя, дитя, сколько?” А я-то, привскакивая, и кричу им, например: “Шестьсот, шестьсот”. И добрые люди, бывало, крестятся и твердят: “Слава Богу, слава Богу!” Это потому, что я накануне кричал семьсот, а третьего дня восемьсот!»

«Наш приход, — вспоминал далее Страхов — весь вымер до единого двора, уцелел только наш двор; везде ворота и двери были настежь распахнуты. В доме нашего священника последняя умирала старуха; она лежала зачумленная под окном, которое выходило к нам во двор, стонала и просила, ради Бога, испить водицы. В это время батюшка наш сам читал для всех нас правило к святому причащению, остановился и грозно прокричал нам: “Боже храни, кто из вас осмелится подойти к поповскому окну, выгоню того на улицу и отдам негодяям”, так он называл мортусов [служителей похоронных команд]...

Окончив чтение, сам он вынул из помела самую обгорелую палку, привязал к ее черному концу ковш, подчерпнул воды и подал несчастной».

Семья Страхова спаслась окуриванием дымом, во дворе непрестанно горели костры; это являлось тогда единственным действенным средством против заразы.

По официальным данным, в сентябре 1771 г. от эпидемии умерли 17 500 человек, в октябре — 5234 человека, в ноябре — 805 человек. Точную цифру погибших установить невозможно, поскольку далеко не все умершие хоронились похоронными командами, а многие погребались тайно.

По мнению членов впоследствии учрежденной правительственной комиссии, в Москве и губернии от чумы умерли 200 000 человек — столько же, сколько проживало в городе в начале XVIII в.

Москва представляла собой ужасное зрелище. Трупы валялись даже на улицах. Московский обер-полицмейстер распорядился выпустить преступников из тюрем и создать из них специальные похоронные команды.

Облаченные в маски и просмоленые балахоны, мортусы крючьями выволакивали тела, бросали их на телеги и везли за город, или кидали прямо в ямы на улицах; врывались в дома и тащили жителей в карантины.

Карантины наводили не меньший страх, нежели сама болезнь, — всех подозреваемых в заболевании держали в них 40 дней, а всё имущество сжигали. Большинство из забранных в карантин умирали. Москвичи стремились укрывать умирающих, чтобы самим не попасть под подозрение и не оказаться в карантине.

Московские власти растерялись. Генерал-губернатор граф Петр Семенович Салтыков (победитель грозного прусского короля Фридриха Великого) оказался неспособным к решительным мерам. Он медлил со введением карантина до июля, когда число жертв уже перевалило за тысячу человек. В сентябре 1771 г. Салтыков самовольно оставил город и уехал в подмосковное село Марфино. Из города бежали и другие чиновники, офицеры, дворяне.

Жители, обезумевшие от страха и горя, пытались найти спасение у одной из московских святынь. Разнесся слух, что исцеление от чумы дарует икона Боголюбской Богоматери у Варварских ворот Китай-города. Толпы народа устремились туда, прикладывались к иконе, служили молебны, отдавали деньги.

Скученность народа только способствовала распространению эпидемии. Это хорошо понимал московский архиепископ Амвросий (Зертис-Каменский). Кроме того его возмущало, что безместные попы служат у иконы молебны и объявляют ее чудотворной.

Архиепископ распорядился доставить к нему попов, но толпа не дала этого сделать. Тогда владыка, не понимая грозившей опасности, приказал перенести икону в церковь Кира и Иоанна, а собранные средства опечатать и передать в Воспитательный дом.

Вечером 15 сентября солдаты попытались забрать сундук с пожертвованиями. Весть об этом мгновенно разнеслась среди народа. У Спасских ворот ударили в набат.

С криками: «Богородицу грабят!» вокруг Варварских ворот стали собираться тысячи людей, вооруженные дубьем и камнями. Немногочисленная воинская команда была опрокинута, и народ бросился в Кремль, чтобы расправиться с архиепископом.

Узнав о восстании, Амвросий уехал из Чудова монастыря и попытался укрыться у сенатора Собакина, но тот так испугался, что не принял его. Тогда архиепископ поехал в Донской монастырь.

Тем временем восставшие ворвались в Чудов монастырь, и не найдя архиепископа, разгромили винные погреба купца Птицына. Утром, узнав о местонахождении архиерея, народ повалил к Донскому монастырю.

Амвросий пытался уехать из Москвы, но было уже поздно. Тогда он причастился и спрятался в соборной церкви на хорах. Там его нашли, вытащили на улицу и растерзали.

Покончив с Амвросием, мятежники решили расправиться с сенатором Петром Дмитриевичем Еропкиным, являвшимся после бегства Салтыкова старшим по чину в Москве. Однако Еропкин успел вызвать значительные воинские части.

Когда бунтовщики подступили к Кремлю, их встретили пушки, стоявшие у Спасских, Боровицких и Никольских ворот. Увещевания офицеров не успокоили толпу, и парламентеры едва не лишились жизни. Тогда Еропкин приказал стрелять.

Картечь произвела в толпе страшное действие. Нападавшие стали разбегаться, но всё равно оказывали сопротивление солдатам.

Восстание не удалось утихомирить и на следующий день, 17 сентября, произошли кровавые столкновения кавалерии с бунтовщиками. Только к 21 сентября удалось окончательно подавить сопротивление.

Проведенное осенью следствие выявило, что во время подавления мятежа были убиты 78 человек.

279 человек были арестованы. Из них 72 были биты кнутом и отправлены на каторгу, 91 бит плетьми и определен в «казенную работу». Четверо, трое дворовых и купец — убийцы архиепископа Амвросия, — были повешены. 142 человека были отпущены из-под ареста за недоказанностью вины.

Узнав о событиях в Москве, Екатерина II распорядилась отправить во вторую столицу своего фаворита, генерал-аншефа князя Григория Григорьевича Орлова, известного своей энергией и решительностью, придав ему чин московского главнокомандующего с самыми широкими полномочиями.

Орлов с гвардейскими полками прибыл в Москву 26сентября, когда мятеж был усмирен, а эпидемия пошла на убыль благодаря наступившим холодам. Им были приняты меры к прекращению распространения эпидемии — увеличено число карантинов и больниц, смягчен режим в карантинах, налажено обеспечение населения продовольствием, а больных — бесплатным питанием, одеждой и даже деньгами.

Главнокомандующий отдал под больницу свой дом на Вознесенской (Малой Никитской) улице. Орлов сам посещал госпитали, оказывал нуждающимся помощь, участвовал в крестных ходах. Умерших было указано хоронить только за чертой города. Однако остервенение народа и ненависть к начальству были столь велики, что и эти разумные меры не вызывали понимания. Был подожжен Головинский дворец, где остановился Орлов.

И всё же благодаря принятым мерам и зимним холодам эпидемия пошла на убыль. 16 ноября Орлов покинул Москву и был торжественно встречен в Петербурге. В честь его деятельности по усмирению последствий бунта и по борьбе с чумой императрица приказала выбить памятную медаль «За избавление Москвы от язвы».

На пост московского генерал-губернатора был назначен генерал-аншеф князь Михаил Никитич Волконский, вступивший в исполнение своей должности 21 ноября 1771 г.

На долю Волконского выпало бороться с остатками эпидемии и бунта и обустраивать город. Братские кладбища жертв, образовавшиеся за московскими заставами, были преобразованы в городские общественные кладбища, а погребения на кладбищах при церквях и монастырях Москвы было запрещено, кроме «знатных персон», которых разрешалось хоронить в монастырях, но за пределами Белого города. Так возникли Ваганьковское, Дорогомиловское, Даниловское, Миусское, Рогожское, Преображенское, Введенское (Иноверческое) кладбища.

С созданием комплекса городских кладбищ прекращалась средневековая погребальная традиция. Похороны изгонялись из повседневности городской жизни. Век просвещения обращался в этом к античной традиции загородных некрополей.

Программой создания городских кладбищ воспользовались старообрядцы, сумевшие получить дозволение организовать два кладбища — Рогожское и Преображенское, впоследствии ставшие духовными, административными и культурными центрами старообрядчества. Еще в начале XX в. на Рогожском кладбище можно было встретить замшелый обелиск с полустершейся надписью в честь умерших от чумы:

В числе множества удручающих смертных скорбей

Моровая язва свирепее всех поедает людей.

Не щадит она младенцев, ни юношей цветущих лет,

И самым древним старцам от нея пощады нет.

Сия величайшая в мире на человечество напасть

Издревле ужаснее браней наводит собой страсть,

Хотя не всегда одинаково в людях действие бывает,

Но равно всех лютостью своею убивает...

Вскоре после подавления Чумного бунта над Москвой вновь нависла угроза мятежа.

Во время Пугачевского восстания столичные власти и дворянство с ужасом ожидали повторения недавних событий. В Москву были стянуты семь полков под командованием генерала П.И.Панина. Московский генерал-губернатор князь М.Н.Волконский распорядился поставить рядом со своим домом артиллерию. Полиция усилила надзор и рассылала в людные места осведомителей — с тем, чтобы хватать всех сочувствовавших Пугачеву.

Восстание не добралось до Москвы; второй столице всё же довелось встречать Пугачева, хотя и вовсе не таким образом, как он сам этого хотел.

Пугачев был доставлен в Москву 4 ноября 1774 г. в железной клетке и помещен на Монетном дворе возле Воскресенских ворот Китай-города (современный Исторический проезд). Несколько месяцев в Москве велось следствие, для чего в город приехал генерал-прокурор князь А.А.Вяземский.

В то время, по воспоминаниям А.Т.Болотова, любопытствующие допускались смотреть на бунтовщика в его заточении. «Москва вся занималась в сие время одним только Пугачевым, — пишет Болотов. — Сей изверг был уже тогда в нее привезен, содержался окованный на цепях, и вся Москва съезжалась тогда смотреть сего злодея, как некоего чудовища, и говорила об нем».

Казнь Пугачева и его главнейших сподвижников была назначена на 10 января 1775 г., а местом проведения выбрана Болотная площадь (с южной стороны Софийского острова). На месте казни был поставлен деревянный эшафот, на котором должны были четвертовать Пугачева и его товарища Афанасия Перфильева. Другие соратники Пугачева были приговорены к повешению.

Как только Пугачева ввели на эшафот, секретарь начал читать длинное сенатское определение, перечислявшее все его преступления. «Но нас занимало не столько слышание читаемого, — вспоминал Болотов, — как само зрелище осужденного злодея... Он стоял в длинном нагольном овчинном тулупе почти в онемении и сам вне себя, только крестился и молился. Вид и образ его показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, которые производил сей изверг.

Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные, и весь вид ничего не значащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого случалось мне так много раз и так близко видеть, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях говорил: “Боже мой! До какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная чернь, икак можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!”»

Вокруг эшафота стояли виселицы с лестницами, на которых стояли в ожидании своей казни другие осужденные с надетыми на головы холщовыми колпаками. После прочтения приговора Пугачев начал кланяться во все стороны, говоря: «Прости, народ православный!». Экзекутор дал знак к исполнению казни.

Однако произошло неожиданное. Болотов пишет: «Со всем тем произошло при казни нечто странное и неожидаемое, и вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед сего четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда еще в жизнь свою смертной казни не производившего; но как бы то ни было, но мы услышали только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача с сердцем закричал: “Ах, сукин сын! Что ты это сделал?” — И потом: “Ну скорее — руки и ноги”. С Перфильевым последовало то же самое».

После казни Пугачева и Перфильева их тела были выставлены на всеобщее обозрение у одной из московских застав, а затем сожжены вместе с телегами, на которых их везли, а пепел развеян палачами.

Поиск по сайту: