Озеро Кохирайс

Каждую зиму озеро Кохирайс переходило на осадное положение. Ни одно из хитроумных изрыгающих огонь или дробящих камень военных орудий эпохи Ренессанса не могло устоять перед мощным натиском нью-йоркской зимы, неумолимым, как вращение гребного колеса одного из тех белых пароходов, которые ходили по озеру в давно забытую летнюю пору. Эскадрильи арктических облаков, идущие на бреющем полете с севера, подвергали земли штата ковровым снежным бомбардировкам, и доведенные до цвета слоновой кости поля отбеливались в ледяном известковом растворе с сентября по май. Затерянный посреди этой холодной пустыни городок Кохирайс казался по сравнению с необъятным озером, граничившим, как поговаривали некоторые местные жители, с Китаем, не больше спичечного коробка.

Начиная с середины декабря, когда озеро покрывалось льдом, над ним вырастали снежные горы, изрезанные лабиринтами широких долин, по которым скользили буера. Время от времени какой-нибудь смельчак поднимался в воздух на воздушном шаре, с тем чтобы найти кратчайший путь по этим лабиринтам. Однако не проходило и недели, как ветер до неузнаваемости менял их форму, и тогда командам буеров вновь приходилось плутать, перекрикиваться и выбираться на берег, с тем чтобы получше осмотреться. Впрочем, в январе снег заметал уже все озеро, и тогда единственным средством передвижения становились лошади и сани.

В этом декабре лед был на удивление чистым и гладким, словно зеркало, и буера могли скользить по нему свободно, как рассекающие небесную высь ласточки или зимородки. Они носились по застывшей глади озера подобно стеклорезам. Пенны пересекли озеро со скоростью восемьдесят миль в час, что, конечно же, не могло не впечатлить Уиллу, которая сидела на коленях у Айзека Пенна. Буер был голландским (так сказал Айзек Пени), и этим объяснялась и его скорость, и форма его полозьев. Уилла сочла это объяснение исчерпывающим. Все понятно. Они ехали на голландском буере по голландскому лазурному льду бескрайнего голландского озера, и удивляться тут было нечему.

Телеграфист забирался на борт своего буера совсем с другим чувством. Он имел при себе телеграмму, адресованную Айзеку Пенну, и должен был в темноте перебраться на восточный берег озера, где поблескивал рождественскими огнями дом Пеннов. Сжимая в руках лини, шедшие к парусам, он вглядывался в темную гладь озера, пытаясь отыскать кратчайший путь к цели. Огни долгое время тускло поблескивали где-то на горизонте, однако затем они засветились заметно ярче, и вскоре он уже несся к ним со скоростью, которая, как ему казалось, ничуть не уступала скорости света. Он поспешил спустить паруса и нажать на тормоз, и потому последние полмили его буер полз медленно, словно улитка. Время от времени телеграфист похлопывал себя по груди, желая убедиться в том, что телеграмма по-прежнему находится в кармане его жилетки.

Айзек Пени был известен всем своими приступами уныния и черной меланхолии, сменяющими состояния небесной гармонии с безумными вспышками счастья и радости. Его настроение обычно тут же передавалось всем окружающим. Если Айзек Пенн был не в духе, мир становился серым, как сырые стволы унылых лондонских парков. Если же сердце его исполнялось радости, во всех комнатах начинали звучать тимпаны и тарелки, вы оказывались на средневековой ярмарке или на расцвеченной майским солнцем лужайке где-нибудь на Среднем Западе, видели огромных птиц, парящих в немыслимой выси, и слышали звонкий смех маленькой Уиллы. Этим вечером дом, стоявший на берегу озера Кохирайс, светился, словно свеча в бумажном стаканчике. Был канун рождественского сочельника, и Айзек Пени не забывал об этом ни на минуту. То он танцевал с Уиллой, то боксировал с Гарри, то вместе со слугами и семейством Геймли, жившим неподалеку, водил хороводы в зале, освещенном огнем огромного камина. Столы ломились от жаркого, пирогов, шампанского и рома. В доме было тепло и светло. В этот вечер здесь танцевали даже коты.

Телеграфист постучал в дверь. Слуги, открывшие ему, увидели перед собой человека, удивительно похожего на засыпанный снегом зимний куст. Он вошел в дом и тут же зажмурился, пытаясь защитить глаза от яркого света. В следующую минуту ему вручили чашку с горячим светло-желтым пуншем. Когда с его оттаявших усов в чашку стали падать капельки воды, а громоздкий цирковой орган заиграл «Индюшку в кустах», он тихо, но внятно произнес:

– Телеграмма.

Как его поразила или, вернее будет сказать, как его испугала их реакция! Они радостно закружились в танце и бешено зааплодировали.

– Я не сказал «второе пришествие», – запротестовал работник телеграфа, – я сказал «телеграмма»!

– Дай вам бог здоровья! – дружно закричали все присутствовавшие, оглушив несчастного работника, который, словно бесплотный полуночный дух, в течение целого часа мчался сюда по застывшей водной глади. – Телеграмма! Телеграмма!

«Безумцы, – подумал разносчик телеграмм. – Типичные провинциальные безумцы». Он протянул им телеграмму. Гарри прочел вслух:

– «Не приеду на Рождество. Буду танцевать с Питером Лейком. Я люблю всех вас. Жизнь прекрасна. Поцелуйте от меня Уиллу. Беверли».

Айзек Пени застыл посреди залы, ему было уже не до музыки. Разве Беверли можно танцевать? Может быть, она сошла с ума? И что это еще за Питер Лейк?

Незадолго до Рождества Питер Лейк, обуреваемый недобрыми предчувствиями, отправился вместе с белым конем (он теперь звал его Антазором) к туманному холму в парке, на котором стоял дом Пеннов. Беверли запомнилась ему не мгновениями любви, не игрой на рояле, затронувшей потаенные струны в его душе, а прощальным взглядом. Она стояла на нижней ступеньке крыльца, и жесткий холодный свет, путаясь в золоте ее распущенных волос, становился мягче, теплее. Она смотрела на него неизбывно простым взглядом. Ее глаза ничего не выражали, ничего не отражали. В них не было ни желания, ни надежды, ни планов на будущее. В них не было даже любви. Может быть, она так сильно устала, что не могла ни о чем думать. Но и преград в тот миг между ними не было, и он запомнил ее стоящую на крыльце в волнах холодного света, застывшего брызгами в ее волосах. Такой она и была.

Дом же, в котором она жила, привык к капризам, к остроумию и смеху. Он был прочным, словно корпус корабля, неуязвимым, словно крепость, и привлекательным, как зеленая гирлянда, висевшая на входной двери. Сама эта дверь была выкрашена то ли в бледно-голубой, то ли в сероватый цвет.

– Нет-нет, конечно же, это невозможно, – пробормотал Питер Лейк, обращаясь к зеленой гирлянде. – Слишком уж быстро все произошло… Такие вещи добром не кончаются. Представляю, как она расстроится. Если она и откроет мне двери, то только для того, чтобы сказать, что она обо мне думает…

Дверь отворилась. Его поразило то, что она открывалась наружу, а не внутрь, как все обычные входные двери. Заметив его изумление, Джейга пояснила:

– Господин Пени считает, что двери должны открываться нараспашку, как в сарае. Ему так больше нравится. А вам-то что за дело до нас? – Она смерила его взглядом. – Мы никого не звали.

– Я к Беверли.

Джейга презрительно фыркнула и повторила вновь:

– Что вам здесь нужно? Мы никого не звали.

– Я к Беверли, – спокойно повторил Питер Лейк.

– Какой такой Беверли?

– Беверли Пени.

– Мисс Беверли Пенн? Мисс?!

– Я к мисс Беверли Пенн, – отозвался эхом Питер Лейк. – Мисс.

– Это вы-то? – изумленно уставилась на него Джейга. – Не очень-то вы похожи на джентльмена.

– Я вовсе не джентльмен. Я такой же, как ты.

Изумившись еще больше, Джейга повела его на крышу.

Лежа в своем защищенном от ветра шезлонге, Беверли следила за облаками. Она показалась Питеру Лейку отдохнувшей и набравшейся сил. Она была совершенно спокойна – словно небо, затянутое низкими серыми облаками. Спокойна и прекрасна. Она обладала такой силой и уверенностью, которой никогда не хватало ему самому. Он смотрел на нее, и ему казалось, что все его беды и битвы остались где-то далеко-далеко позади. «Как хорошо нам было бы вдвоем», – подумалось ему.

Джейга, которая была явно недовольна своей госпожой, еще раз выразительно посмотрела на Питера Лейка и отправилась вниз. Питер Лейк сел напротив Беверли, одернув полы своего черного словно смоль плаща, топорщившегося на коленях. Будь на нем шляпа (он никогда не носил шляп), он, конечно же, снял бы ее перед Беверли. Город готовился к Рождеству. Они чувствовали это предпраздничное напряжение, которое, впрочем, было на удивление мирным.

И тут стало происходить что-то совсем уж необычное. Не проронив ни слова, они совершенно непостижимым образом стали высказывать друг другу все, что было у них на душе, делиться своими чувствами, своими надеждами и планами. Их лица и глаза ожили и засверкали подобно свету, играющему в прозрачных волнах, гуляющих над песчаной косой. Питеру Лейку случалось похищать бриллианты – прозрачные, розовые и желтоватые. Прежде чем отправляться к скупщикам, он подолгу рассматривал их, любуясь игрой света на их гранях. Их безмолвие, подобно безмолвию Беверли и Питера Лейка, было красноречивее любых слов.

То, что они чувствовали, не казалось им странным. Им было радостно смотреть друг на друга при дневном свете. Они уже не нуждались в словах, потому что любили друг друга.

– Танцевать? – нарушил молчание Питер Лейк. – Мне нельзя!..

– Но я так хочу! – запротестовала Беверли, не желая слушать возражений Питера Лейка, помогавшего ей спускаться по лестнице. – Я надену мамино бальное платье. Такие наряды снова в моде. Шелковое платье – синее с белым.

– Все это хорошо, – согласился Питер Лейк. – Все это замечательно, но мне…

– Мы поедем в желтое деревянное здание, похожее на обычную гостиницу, внутри которого находится замечательный французский танцевальный зал с мраморными балюстрадами и с папоротниками в кадках. Там всегда играет музыка, и там всегда много людей! Они приходят туда для того, чтобы потанцевать. Я это знаю от папы. И еще он говорил мне, что там всегда немного грустно и потому там всегда хорошо!

– Что грустно, то грустно… – вздохнул Питер Лейк, усаживаясь на обтянутую коричневым бархатом кушетку, стоявшую в библиотеке. – Особенно для меня. Мне нельзя появляться на людях. Перли Соумз там днюет и ночует. – Он сказал Беверли о том, что Перли поклялся зарезать его, отметив, что тот, несмотря на свою неуклюжесть (он то и дело набивал шишки и прищемлял себе дверьми пальцы), обычно исполнял все свои обещания и был способен на любую подлость. – Я бывал там и должен сказать тебе, что там нет ничего особенного. Во всяком случае, умирать из-за этого мне бы не хотелось.

Беверли откинулась на подушки коричневого бархата и прикрыла глаза. Тепло утомляло ее, наполняя тело приятной тягучей истомой. Джейга пыталась заняться делами на кухне, но не могла удержаться и то и дело выглядывала в темный коридор, на другом конце которого находилась залитая светом ламп библиотека.

Беверли думала о танцевальном зале, и он казался ей особенным миром, безмолвной заснеженной русской Пасхой, уместившейся в прозрачном стеклянном яйце, образом маленького рая на матовой подставке, где, стоит туда попасть, могут случиться любые чудеса. Она беспечно считала, что там болезнь уступит место танцу, музыка зальет зал немеркнущим светом и едва лишь она пройдет сквозь завесу времени и красоты и окажется на другой стороне, как лихорадка исчезнет, а любящие друг друга обретут вечную жизнь.

– Если ты будешь танцевать со мной, Перли не сможет причинить тебе никакого вреда, – улыбнулась она.

– Ты думаешь?

– Конечно. Я сама не знаю, почему я чувствую себя такой сильной, но рядом со мной ты можешь ничего не бояться, где бы ты ни находился – в танцевальном зале, в логове Перли или в кромешном мраке могилы.

Она говорила правду. Однако Питер Лейк вновь покачал головой.

– И все-таки лучше не рисковать.

– Я хочу танцевать! – закричала Беверли с такой силой, что Джейга, подскочив от испуга, больно ударилась головой о котел, висевший у нее над головой, и заплясала на месте, пытаясь унять боль. – Сколько раз тебе говорить – со мною ты в полной безопасности! Если кто-то и рискует, так это я! Мне придется ехать в экипаже, пить вино, танцевать в душной людной зале. Перли не посмеет тебя тронуть!

Он верил ей. Когда она теряла силы, она походила на пророчицу, уверенно говорившую о вещах, ведомых ей одной. Беверли вновь улеглась на кушетку. Он слышал только ее дыхание, тиканье часов и странный топот, доносившийся из кухни. Да, если он будет танцевать с Беверли, Перли сойдет с ума от злости. Ну а для него самого этот танец будет последним. Он выпьет море шампанского, и весь этот бомонд, все это высшее и низшее общество, собравшееся на танцы, станет свидетелем его кончины. Впрочем, именно ради таких минут и стоит жить.

– Хорошо, – согласился он. – Я отправлюсь вместе с тобой. Только давай сделаем это в канун Нового года.

– Замечательно, – обрадовалась Беверли. – Значит, мы успеем побывать на озере Кохирайс, куда уехали все мои родные. Мне хотелось бы увидеться с папой и с Уиллой.

Она говорила теперь куда как тише, однако Питер Лейк даже и не пытался с ней спорить.

– Как скажешь, – вздохнул он. – На озеро так на озеро.

– Я так рада, – еле слышно отозвалась Беверли.

К высокой темной трубе парохода из Олбани была привязана маленькая сосенка. Ее ветви согнулись от постоянной борьбы с ветром, однако это не мешало ей играть роль рождественской елки. Питер Лейк и Беверли спустились в темный трюм, где находилось стойло и где стояли сани. В тот же миг над их головами ярко засветились электрические лампы, работавшие от генератора, приводимого в действие только что запущенными судовыми двигателями. Питер и Беверли – он в своем сером плаще, она в своей собольей накидке – вновь видели друг друга. Удостоверившись в том, что Атанзор хорошо устроен, он взял Беверли под руку и повел ее наверх, где должна была находиться их каюта. Беверли прекрасно знала этот путь, поскольку занимала эту каюту уже не раз и не два.

Питер Лейк подошел к поручням и увидел на пристани лотки, торговавшие горячим хлебом, каштанами, чаем и кофе.

– Куплю-ка я нам хлеба и чая или даже не чая, а пива!

– В этом нет необходимости, – отозвалась Беверли.

– Это еше почему? Должны же мы что-то есть.

– На пароходе есть ресторан, и при желании ты можешь вызвать в четыре утра стюарда и заказать у него запеченных омаров, горячий ром, баранью грудинку и все, что тебе заблагорассудится.

– В таком случае я не стану покупать каштаны.

Каюта занимала два уровня. Внизу находились огромный обеденный стол, над которым висела большая масляная лампа на шарнирах (оставленная по просьбе Айзека Пенна), капитанская кровать, двухъярусные койки, письменный стол, канапе и ванная комната. Наверху стояли еще одна койка и несколько кожаных кресел, перед которыми находился смотровой иллюминатор правого борта.

– Вот и наша каюта, – сказала Беверли. – «Брайтон Ив» возит газетную бумагу для «Сан» из Гленн-Фоллз, и потому мы можем забронировать эту каюту в любое мгновение. Платим же мы за нее, как за обычную каюту. Хотя она и тесновата, мне она нравится. Когда мы были маленькими, мы спали здесь вместе с Гарри, потому что коек на всех не хватало.

Корабль отдал швартовы и поплыл по расчищенному ото льда узкому проходу. Несмотря на громкое урчание двигателей, они слышали музыку духовых оркестров и пение церковного хора, доносившееся со стороны Верхнего Вест-Сайда. Когда пароход доплыл до Ривердейла, они поднялись на палубу. Они праздновали Рождество, глядя на занесенные снегом гряды холмов, поблескивающие инеем ветви деревьев и ширь Таппанского залива и слушая рождественскую музыку корабельных двигателей.

В Тэрритауне закатное солнце окрасило колокольни, башни и кирпичные здания, стоявшие на холме, в цвета тропических фруктов – в красный и оранжевый. К тому времени, когда они миновали Оссининг, солнце уже скрылось за горизонтом, а заснеженные поля наполнились синим и фиолетовым цветом. Дома стоявшего на холмах Оссининга светились изнутри. Счастливые и несчастливые семьи уже собрались за праздничными столами. Впрочем, часть мальчишек все еще оставалась на катках и на узких, расчищенных от снега дорожках между дубами и зарослями рогоза. Река в Оссининге была так широка, прекрасна и величава, лед Кротонского залива так крепок, горы так высоки, леса на восточном берегу так красивы, поля и сады, подсвеченные огнями кукольных домиков, так милы, что Питеру Лейку и Беверли совершенно не хотелось уходить с палубы.

Залив Хаверстроу был почти свободен ото льда, однако по нему плавали огромные ледяные глыбы, с которыми время от времени сталкивался обшитый сталью нос «Брайтон Ив». При каждом столкновении раздавался такой грохот, словно с лестницы разом скатывалось десять тысяч колоколов. Этот звук хорошо сочетался с напором ветра, ревом двигателей и звуками парового свистка. Питер Лейк и Беверли, не обращая внимания на пронизывающий ветер, с интересом наблюдали за тем, как корабль крушит льдину за льдиной.

Горы, среди которых текла река, становились все выше и выше. Сейчас их покрывал снег, летом же они утопали в пышной зелени, над которой вздымались бурые скалы с обугленными стволами пораженных молниями дерев, на ветвях которых стаи орлов свивали свои огромные гнезда. До Нью-Йорка отсюда можно было добраться всего за полдня, и потому вид диких пустынных долин казался особенно странным. Севернее Хаверстроу и Верплэнка, где властвовали ледоколы, не было видно ни огонька: все уже либо легли спать, либо собрались возле каминов, погасив свет. Холмы становились все пустыннее, вода все чернее, льдины все тяжелее, что, впрочем, нисколько не смущало капитана «Брайтон Ив».

Они вернулись в каюту и тут же заснули, убаюканные мерной качкой. Им уже начинало казаться, что вся их жизнь прошла среди льдов. Им снилось, что они, подобно ангелам, кружат над землей, широко раскинув руки. Порой в открытый иллюминатор каюты влетал дым, который начинал есть им глаза, но тут же улетучивался невесть куда, и тогда им казалось, что они летят высоко-высоко над океаном или над мрачным громадным хребтом, затерянным в пустынях Центральной Азии.

На заре их разбудили крики, доносившиеся с палубы.

– Какие у нас остались дрова? – крикнул капитан, стоявший за штурвалом.

– Дуб и горная сосна, сэр, – ответил палубный матрос с заледеневшего полубака и, немного подумав, добавил: – Есть и красное дерево.

– Начните с горной сосны. За ней пойдет дуб. Если же не хватит и его, подбросьте в топку этого самого красного дерева. Мы за него заплатим.

«Брайтон Ив» подошел к Конн-Хук, где река становилась настолько узкой, что казалась мощенной мрамором дорогой. Корабль, словно огромная механическая утка, то и дело забирался с разгона на хрупкую кромку ледяного поля и продавливал ее своим весом. Зимняя навигация больше походила на войну.

Судно отступило назад на четверть мили, и матросы принялись загружать в топку новую партию дров. Рев пламени стал заметно громче. Давление поползло вверх. Главный инженер застыл над приборами. Три столбика подкрашенной воды уже поднялись над красной предупредительной отметкой. Инженер затаил дыхание: 1750—1800-1850-1900-1950-1975-2000! Он приказал дать полный ход, надеясь на то, что механизмы справятся и с давлением.

Шестеренки заврашались с бешеной скоростью. Масло тут же утратило свою былую вязкость. Валы задымились, хотя матросы то и дело окатывали их из ведер холодной водой. Лопатки колеса завертелись, разрезая воду подобно циркулярной пиле. «Брайтон Ив» преодолел четверть мили за несколько секунд и, выехав на ледяное поле, к вящему изумлению стоявших на палубе капитана, матросов, Питера Лейка и Беверли, проехал по нему никак не меньше тысячи футов. Обезумевшее гребное колесо продолжало молотить по льду своими лопатками.

– Сейчас взорвемся! – вскричал главный инженер, выдергивая предохранительный клапан.

Струя пара взмыла ввысь с оглушительным свистом, который был слышен на северных берегах озера Чемплейн. Через несколько мгновений свист стих и рабочие колеса остановились. Открытые воды остались далеко позади. «Брайтон Ив» казался сейчас игрушечным пароходиком, лежащим на витрине.

Матрос, стоявший возле носа, хотел было двинуться, но капитан тут же остановил его жестом. Он стоял, воздев руки к небу, и напряженно к чему-то прислушивался. Прошла минута, другая, третья, четвертая. Когда минуло пять минут, маловеры решили, что капитан снова спустит свой корабль на воду только после того, как сюда доставят из Уэст-Пойнта кессон с динамитом. Однако капитан по-прежнему недвижно стоял на своем мостике.

– Смотри, – прошептала Беверли, – он улыбается!

И действительно, капитан довольно усмехнулся и опустил руки. Матросы, стоявшие на палубе, решили, что он относится к своему поражению с юмором, и начали посмеиваться. Он погрозил им пальцем и стал всматриваться вдаль.

Все тут же повернулись на север, откуда послышался странный звук, напоминавший растянутый во времени щелчок хлыста. К ним стремительно приближалась черная линия, делившая ледяное поле на две половины. Капитан, судя по всему, ни минуты не сомневался в ее появлении (он был настоящим капитаном). Трещина тем временем начала стремительно шириться, и вскоре корабль с шумом опустился в свободные ото льда воды. Тут же заработали двигатели, и судно вновь поплыло на казавшийся совершенно необитаемым север, где были только горы, озера, бескрайние заснеженные поля и боги зимы и стужи, игравшие ветрами и звездами.

Питер Лейк и Беверли погрузили вещи в сани, запрягли в них Атанзора и отъехали от дома. Выждав минуту-другую, Джейга помчалась в полицейский участок, с тем чтобы потрясти дежурного сержанта своим рассказом, напоминавшим эпизод из шекспировской трагедии, услышанной ею в одном из пивных залов. Трагедия эта представляла собой нечто среднее между «Отелло», «Королем Лиром», «Гамлетом» и «Когда мы были молодыми в Килларни, Молли» и сражала слушателей наповал.

– Юная мисс и ее хахаль сделали ноги, – выпалила Джейга, оказавшись перед дежурным сержантом. – Он ей, знаете ли, не пара! Он всю ночь там болтался, чтоб мне сдохнуть! Целую вечность! А все эти накидки и пуховики, они-то им на что? Это же бандитизм какой-то выходит!

– Простите, – остановил ее полицейский. – Вы что, хотите сообщить нам о каком-то преступлении?

– Ясное дело, а то зачем бы я сюда шла!

Она представляла здесь интересы семейства Пеннов и потому должна была держать марку. Сержанту не оставалось ничего иного, как только приступить к записи деталей происшедшего, которые, надо сказать, поражали его все больше и больше, и он наваливался животом на стол, как гиппопотам – на карманную Библию. Глаза Питера Лейка были налиты кровью. Когда он размахивал хлыстом, на небе начинали сверкать молнии. Его конь умел летать (она уверяла сержанта, что конь летал над их домом все то время, пока его хозяин находился внутри). Она умоляла свою госпожу остаться дома и даже упала на колени перед ее санями, но та уже явно была не в себе. Примерно через полчаса Джейга совершенно неожиданно взвизгнула и с криком «мой бисквит!» вылетела из дверей полицейского участка с такой скоростью, что полицейские стали подумывать, уж не привиделась ли она им.

Меж редакцией газеты «Сан» и озером Кохирайс залетали телеграммы. Буер, на котором перебирался на другой берег озера телеграфист, проторил путь, нисколько не уступавший в прямолинейности стволу снайперской винтовки.

БЕВЕРЛИ ИСЧЕЗЛА ТОЧКА ДЖЕЙГА ГОВОРИТ ОНА СБЕЖАЛА НЕ ОДНА ТОЧКА ЧТО ДЕЛАТЬ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК

ЧТО ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК МАРК ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЙ ЗНАК РАЗЫЩИ ЕЕ ТОЧКА ПРОВЕРЬ КРЫШУ ТОЧКА ИЩИ ЕЕ ВСЮДУ ТОЧКА

ОБЫСКАЛИ ВСЕ ТОЧКА ЕЕ НИГДЕ НЕТ ТОЧКА ЧТО ДЕЛАТЬ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК

ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСКИ ТОЧКА

БЕВЕРЛИ НИГДЕ НЕТ ТОЧКА

ИЩИТЕ ВСЮДУ ТОЧКА

ГДЕ НАХОДИТСЯ ЭТО ВСЮДУ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК МАРК ТОЧКА

ВЫ ХОТИТЕ ЧТОБЫ Я ВЫРАЗИЛСЯ ТОЧНЕЕ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК

ДА ТОЧКА

ГОСПИТАЛИ ОТЕЛИ МАГАЗИНЫ РЕСТОРАНЫ БУЛОЧНЫЕ КАНАТНЫЕ ДВОРЫ КОНЮШНИ ГРУЗОВЫЕ СУДА СЫРОВАРНИ ТРАМВАЙНЫЕ ПАРКИ ТЕРМИНАЛЫ ПИВОВАРНИ ОРАНЖЕРЕИ АББАТСТВА БАНИ ПТИЧЬИ РЫНКИ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ ЗДАНИЯ ЗАВЕДЕНИЯ РОЗНИЧНОЙ ТОРГОВЛИ СВАРОЧНЫЕ ЦЕХА ГАРАЖИ ГИМНАЗИИ КУЗНИЦЫ ШКОЛЫ СТУДИИ ПУНКТЫ ПРОКАТА ТАНЦЕВАЛЬНЫЕ ЗАЛЫ БИБЛИОТЕКИ ТЕАТРЫ ЗАВЕДЕНИЯ В КОТОРЫХ ПОДАЮТ УСТРИЦ ГОНЧАРНЫЕ МАСТЕРСКИЕ ЛЮДНЫЕ МЕСТА ИЗДАТЕЛЬСТВА АУКЦИОНЫ ЛАБОРАТОРИИ ТЕЛЕФОННЫЕ СТАНЦИИ ПУНКТЫ ОБМЕНА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ СТАНЦИИ КОСМЕТИЧЕСКИЕ КАБИНЕТЫ МОРГИ ПРИЧАЛЫ АРСЕНАЛЫ КОФЕЙНИ КЛУБЫ ПРОМЫШЛЕННЫЕ ПЕЧИ МУЗЕИ ПОЛИЦЕЙСКИЕ УЧАСТКИ ВЕЛОСИПЕДНЫЕ ДОРОЖКИ СЫРОМЯТНИ ТЮРЬМЫ ПАРИКМАХЕРСКИЕ РЕПЕТИЦИОННЫЕ ЗАЛЫ БАНКИ БАРЫ МОНАСТЫРИ КУХОННЫЕ БУФЕТЫ ЦЕРКВИ ГАЛЕРЕИ КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛЫ БОРДЕЛИ МУЗЫКАЛЬНЫЕ ШКОЛЫ АВИААНГАРЫ СМОТРОВЫЕ ПЛОЩАДКИ ТОЧКА ВЫ ОСМОТРЕЛИ ПОДВАЛ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК

ДА ТОЧКА

«Брайтон Ив» остановился возле обрывистого западного берега реки, после чего на лед был выброшен трап. На какое-то время все смолкло, слышалось лишь шипение судовых двигателей. Однако вскоре раздался стук копыт и на палубе появился Атанзор, тянувший за собой сани, в которых сидели Питер Лейк и Беверли. Матросы не успели еще убрать сходни, а Атанзор уже скакал по заснеженной дороге, поднимавшейся в гору, единственными ограждениями которой были убеленные инеем деревья и наполовину занесенные снегом кустарники. Дорога уходила все дальше и дальше, все выше и выше. Наконец они добрались до перевала, и Питер Лейк увидел под безоблачными полярными небесами плато совершенно немыслимых размеров. Оно простиралось на сотни миль и было покрыто лесами, полями, реками и городами. В двадцати милях к северу виднелось недвижное и безмолвное озеро Кохирайс, за которым сверкали белоснежные вершины иных миров. Атанзор послушно поскакал к лежавшему вдали озеру.

Вскоре он уже скакал во весь опор по санному пути, шедшему параллельно дороге, проложенной буером. Внезапно Беверли привстала и, указывая на движущийся в их сторону буер, воскликнула:

– Это моя семья!

Айзек Пени, узнав свои сани, поспешил убрать парус и опустил тормоз, поднявший снопы искрящегося на солнце снега. Под хриплое дыхание коня и хлопанье паруса Пенны, лишившиеся дара речи, изумленно взирали на Беверли и Питера Лейка. Уилла тут же потянулась к своей любимой, к своей единственной Беверли. Питер Лейк спрыгнул с саней и, подхватив малышку, передал ее сестре. Уилла походила сейчас на маленького медвежонка, поспешившего в объятия своей матери, поскольку и та и другая были одеты в шубы, сшитые из черного блестящего меха.

Малышка закрыла глазки и тут же заснула, буер же развернулся и поехал своей дорогой, Питер Лейк щелкнул кнутом и направил сани к дому, стоявшему на берегу озера под лазоревыми небесами.

– Быстрее, Питер Лейк, – пробормотала Беверли, бережно прижимая к груди маленькую сестренку. – Еще быстрее.

У него никогда не было собственной семьи. Сейчас же он казался себе разом и мужем и отцом. Нет-нет, он никогда не забудет этот день, и это ледяное озеро, и эти слова.

– Быстрее, Питер Лейк, быстрее!

Они проспали до самого вечера: Беверли в специально оборудованной лоджии, Питер Лейк в спальне верхнего этажа. Он проснулся в полной темноте и принялся бродить по бесконечным залам и коридорам, пока не оказался в огромной зале с двумя каминами, в которой находились все Пенны, включая Беверли. Питер Лейк заявил, что должен проведать коня, и, пятясь, вышел через парадный вход. За гигантским, прозрачным как слеза кристаллом неба сиял полный месяц. Он пошел по следу саней и вскоре оказался в конюшне. Атанзор, накрытый толстым красным одеялом, мирно дремал. Взбодрившись на свежем воздухе, Питер Лейк вернулся в дом и обнаружил, что все, кроме самого Айзека Пенна, возятся на кухне, готовясь к пиршеству, на котором смогли бы наесться до отвала все гунны, монголы и эскимосы. Айзек Пенн гордо восседал в кожаном кресле, глядя на пламя камина и постукивая своими тонкими пальцами по массивному подлокотнику.

Питер Лейк сел на деревянную скамью, стоявшую возле камина, и, приготовившись к худшему, с опаской посмотрел на Айзека Пенна. Он знал, что по-настоящему сильные люди способны сражать других людей своим взглядом. У Джексона Мида и Мутфаула глаза были добрыми, но они тоже это умели. Что до Айзека Пенна, рядом с которым и сам Перли Соумз показался бы полнейшим ничтожеством, то он, пожалуй, мог бы одним своим взглядом взять Питера Лейка и испепелить. Ведь Айзек Пенн тайно царил над городом. Он обладал едва ли не сверхъестественной властью над тем, чем представлялся самому себе этот город, и мог с легкостью ввести его в состояние транса. При желании он мог бы наслать на него судороги, перепугать его до смерти, сделать пустынными его улицы или вызвать у него стремление провалиться под землю. Айзек Пенн мог, посрамив древних исполинов, сдвинуть весь Нью-Йорк с места, но мог и повелеть ему сдуть с ребенка городскую пыль, и потому в присутствии Айзека Пенна Питер Лейк казался себе жалкой мошкой.

Представьте себе его удивление, когда Айзек Пенн кротко, как ягненок (даже вид у него был немного ягнячий, унаследованный и доведенный до совершенства крошкой Уиллой, а вот Беверли на овечку ничуть не походила), посмотрел ему в глаза и смущенно поинтересовался:

– Простите, вы привыкли обедать с вином?

– Когда как, – ответил Питер Лейк.

– Вот и прекрасно. Значит, сегодня мы будем пить вино. Как вам кларет «Шато Моле дю Лак» девяносто восьмого года?

– Честно говоря, мне все равно. Но разве надо говорить «кларет», а не «кларе»?

– Конечно.

– А как же «филе»?

– При чем здесь филе? Филе это филе, а кларет это кларет.

Айзек Пенн откинулся на спинку кресла. Питер Лейк стал постепенно приходить в себя, во всяком случае, он уже не чувствовал былого страха.

– Знаете… – вздохнул Айзек Пенн.

– Я вас внимательно слушаю.

– Вы похожи на жулика. Кто вы, чем вы занимаетесь, что связывает вас с Беверли, знаете ли вы, в каком состоянии она находится, и каковы ваши мотивы, намерения и желания? Если сюда кто-нибудь войдет, вы тут же замолчите. Говорите правду и будьте лаконичным.

– Лаконичным? Вопросы-то вы задали непростые.

– И что же? Будь вы одним из моих журналистов, вы бы уже закончили свой рассказ. Бог создал мир за шесть дней, не так ли? Итак, я весь внимание.

– Я попробую…

– Сделайте одолжение.

– Хорошо.

– Вот и прекрасно.

– Меня зовут Питер Лейк. Вы совершенно правы. Я жулик, или, если выражаться точнее, вор. К тому же я неплохой механик. Я люблю Беверли, хотя и не могу сказать, что именно меня с ней связывает. У меня нет каких-то определенных намерений. Ее состояние мне известно. Моим мотивом является… любовь. Когда мы ехали через озеро и Беверли Держала в руках эту малютку, я испытал ни с чем не сравнимое чувство. Я понимаю, что она доводится вам дочерью. Я знаю о том, что она может умереть. Я понимаю, что из меня вряд ли вышел бы хороший отец, кормилец или защитник. Я ничего не знаю, кроме механики. Но я знаю… я знаю, что того маленького семейства, там на санях, скоро не будет… Уилла любит Беверли, ведь Беверли заменяет ей маму. Мне кажется, что мы должны позаботиться о ней не столько ради нее самой, сколько ради Беверли. Вы понимаете меня?

– Откуда я знаю, может быть, вы движимы вовсе не любовью, а честолюбием или, скажем, любопытством. Помимо прочего вас могут интересовать и деньги.

Эти слова нисколько не смутили Питера Лейка.

– Я – сирота, а у сирот, как известно, особого честолюбия нет. Нет родителей, нет и тщеславия. Я поэтому этим не страдаю. Что до любопытства, то я, пожалуй, уже и так видел больше, чем следует. И вообще, при чем здесь любопытство?

– Может быть, и деньги здесь ни при чем?

– О деньгах я, конечно, думал. Они никого не оставляют равнодушными. – Питер Лейк усмехнулся. – Чего только мне в голову не приходило: стать вашей правой рукой, научиться вести себя так, как ведут себя все богатые и влиятельные люди, каждый день менять костюм и белье. Стать сенатором или даже президентом. Беверли не умрет. Статья о нас будет занимать большую часть того тома энциклопедии, в котором будут собраны слова на букву «л». По всей стране мне будут ставить памятники из белого мрамора. В конце концов я окажусь в космосе. Сначала мы с Беверли заберемся на Луну, а потом улетим к звездам. Всего несколько часов такой жизни рядом с королями – и мне уже попросту некуда будет пойти, верно? Нет уж, я бы предпочел остаться никому не известным и совершенно свободным Питером Лейком. Да-да, господин Пени, всего этого могут хотеть только безмозглые болваны. Мои слова могут показаться вам странными, да и для меня самого они звучат достаточно непривычно, но я хотел бы нести ответственность за вашу дочь. Эта ответственность была бы для меня высшей наградой. Я хочу давать, а не брать, понимаете? И я действительно люблю Беверли.

– Простите, как я должен к вам обращаться?

– Обычно все обращаются ко мне по имени и фамилии.

– Вы понимаете, Питер Лейк, что деньги, вернее, сам факт их наличия, могут негативно повлиять на эти чувства?

– Да, сэр. Я и сам это ощущаю.

– Тогда ответьте мне на вопрос, каким образом вы могли бы оградить себя от их тлетворного влияния?

– Я могу ответить на этот вопрос. У меня нет образования, но я не такой дурак, как вы, наверное, думаете. После того… как Беверли умрет, вернее, если это произойдет, я тут же исчезну. Мне все это не нужно.

Он провел рукой, указывая на убранство залы, но имел в виду весь этот мир.

– И вы полагаете, что я позволю вам исчезнуть? Ведь вы именно тот человек, в которого влюблена моя дочь. Это известно мне доподлинно. Она сама сказала мне об этом.

– Вы не сможете этому помешать.

– Мало того. Я было решил содержать вас, сделать вас членом нашей семьи, то есть одним из нас… Но теперь я думаю иначе. Вы меня понимаете?

– Разумеется. Я прекрасно вас понимаю. Господин Пени, помимо прочего, мне, по всей очевидности, не суждено иметь семью в том смысле, который вы вкладываете в это понятие. Я рожден защищать других, сам же в защите не нуждаюсь.

– Стало быть, мы договорились. Но вам придется оставить воровской промысел и вернуться к своей профессии механика.

Питер Лейк согласно кивнул.

– Я хотел бы попросить вас об одной-единственной вещи. Ваша помощь понадобится мне только в этом.

– О чем именно речь?

– О ребенке. Много лет назад я столкнулся с этим ребенком в подъезде одного дома, но его лицо до сих пор…

В этот миг в залу ввалились нагруженные блюдами и бутылками и раскрасневшиеся от жара духовки повара с кухни. Прежде чем они сели за стол, Беверли отправила их мыть руки, но вовсе не потому, что они были грязными. Просто ей хотелось обнять отца и поблагодарить его за то, что он согласился принять Питера Лейка (она подслушивала их разговор из-за двери).

После обеда Айзек Пени и Питер Лейк отправились в маленький кабинет и, сев перед камином, молча уставились на полыхавшее в нем пламя. В камине горело с полдюжины поленьев, объятых красноватыми огненными сполохами, которые постепенно меняли свой цвет, пока торцы их не обратились в подобие шести солнц, пылающих в кирпичном мраке, от которых веяло чем-то холодным и страшным. И Айзек Пенн, и Питер Лейк походили сейчас на оленей, окруженных со всех сторон пылающими деревьями и вглядывающихся ввысь, туда, где ярились причудливые языки пламени.

– Врачи сказали мне, – сказал Айзек Пенн таким голосом, словно говорил сам с собой, – что она может умереть через несколько месяцев. С той поры прошел почти год… – Он посмотрел на подсвеченное светом луны, покрытое морозными узорами окно и прислушался к грозному, словно марсианская буря, ветру, гулявшему этой ночью над озером Кохирайс – Не представляю, как она может спать на таком холоде. Предполагалось, что зимой она будет спать дома. Но она, конечно же, отказалась. Я даже думать об этом не могу. Такой холод может в два счета убить крепкого здорового мужчину, она же проводит на нем по двенадцать часов и как ни в чем не бывало приходит на завтрак. Ей нипочем этот ветер и снег. Вначале я просил ее ночевать в такое время дома, но потом я понял, что это дает ей силы.

– Как так?

– Я и сам не знаю.

– Да… – задумчиво протянул Питер Лейк, вспомнив о том что он находится в теплом уютном доме, окруженном со всех сторон бескрайним мятущимся океаном льда и снега, похожим на дикую армаду, не встречающую никакого сопротивления. – А как же остальные?

– Вы о ком?

– О тысячах и о сотнях тысяч таких, как Беверли.

– Все мы таковы. Она облечена плотью, только и всего.

– Но ведь это нечестно!

– Пожалуйста, выражайтесь яснее.

– Несчастные люди не должны страдать так, как они страдают сейчас. Ведь миллионы людей умирают еще в молодости!

– Обездоленные? Вы говорите обо всех несчастных? Думаю, вы говорите о жителях Нью-Йорка, потому что там несчастны даже богачи. Но разве Беверли несчастна? Нет. Так о чем же вы говорите?

– Разница все-таки есть. Люди, о которых я говорю, – дети, их матери и их отцы – живут и умирают, словно звери. У них не может быть специальных спальных балконов, пуховых одеял и собольих мехов, мраморных плавательных бассейнов, докторов из Гарварда и Джонса Хопкинса, подносов с жарким, горячих напитков в серебряных термосах и счастливых семей. Я рад тому, что у Беверли все это есть, но этим-то она и отличается от других! На том обездоленном ребенке, которого я увидел в подъезде, не было ни обуви, ни шапки. Он был одет в какое-то тряпье, и он был никому не нужен, вы понимаете? Он никогда не видел пуховых перин и мог умереть в любую минуту! Он стоял там единственно потому, что ему некуда было лечь!

– Все это мне прекрасно известно, – вздохнул Айзек Пенн. – Я видел подобные вещи куда чаще, чем вы. Вы забываете о том, что я очень долго – дольше, чем вы прожили на этом свете, – был нищим. У меня были родители, братья и сестры, и все они умерли молодыми. Я все это знаю. Неужели вы считаете меня законченным глупцом? В нашей газете мы привлекаем внимание публики к различным проявлениям несправедливости и предлагаем свои варианты решения проблем. Мир действительно полон страданий. Но вы, вы, похоже, не понимаете того, что эти люди, права которых вы так горячо отстаиваете, вознаграждаются за свои страдания чем-то иным.

– Чем же?

– Своими эмоциями и чувствами. Их тела и их чувства имеют такую же определенность, как и микроскопические детали разных времен года или крошечные детали жизни огромного города. При всей своей видимой хаотичности они являются частью единого плана. Вы об этом не думали?

– Этот план кажется мне несправедливым.

– Кто сказал, – внезапно взорвался Айзек Пени, – что мы, люди, можем отличить справедливость от несправедливости?! Почему вы считаете справедливым то, что вам представляется таковым? Вам не кажется, что последствия и смысл определенных событий станут понятными только через много лет, через поколение, через десять поколений или, быть может, только перед самым концом человечества? Вы говорите совершенно здравые вещи, но при чем же здесь справедливость? Никто не сможет осознать ее, пока она не явит себя во всей своей славе. То, о чем я говорю, превосходит наше разумение, и тем не менее… Ни один хореограф, архитектор, инженер или живописец не мог бы измыслить столь грандиозного и столь тонкого плана. Каждое действие, каждая сцена занимают в нем свое место. Чем меньше у тебя сил, тем ближе ты к тому, что пронизывает собою все предметы этого мира, терпеливо подготавливая их к приходу будущего, которое будет ознаменовано не тем, что называем справедливостью мы с вами, но чем-то неизмеримо большим – чудесными связями, которых мы не можем себе представить, немыслимыми, страшными в своем величии картинами или, если хотите, наступлением золотого века, который явится не воплощением наших желаний, но голой истиной, на которой зиждется все, что было, есть и будет. Да, Питер Лейк, в мире существует справедливость, но она сокрыта от нас. Мы силимся отстаивать ее, не понимая, в чем именно она состоит. Впрочем, это не имеет особого значения, ибо искры справедливости вели нас от эпохи к эпохе подобно таинственным двигателям, энергия которых, передаваемая по незримым линиям, помогает людям совладать со тьмой.

– Право, не знаю, – смутился Питер Лейк. – Я думал только о Беверли. Честно говоря, я не слишком-то верю в золотой век, о котором вы говорите и которого, как я понимаю, мы никогда не увидим. Беверли-то здесь при чем?

Айзек Пени поднялся со своего кресла и направился к двери. Прежде чем покинуть кабинет, он вновь посмотрел на Питера Лейка, который неожиданно почувствовал себя страшно одиноким. От старого Айзека Пенна повеяло таким холодом, словно за ним стояли тысячи древних духов. В его глазах сверкнул огонь. Они превратились в огненные туннели, что вели в сокровенные глуби души, готовой в любую минуту покинуть этот мир.

– Неужели вы до сих пор не поняли того, что Беверли видит этот золотой век – не тот, который был или который будет, но тот, который существует уже сейчас? Я старый человек, но я никогда не видел ничего подобного. А она видит, вы можете себе это представить? Видит! Вы бы знали, как тяжело у меня от этого на сердце…

Рождественским утром дети, изнывавшие от нетерпения, наконец-таки получили свои подарки. Однако самым заметным событием этого утра стал первый в жизни подарок, сделанный Уиллой отцу. Она раздумывала над ним полтора дня, после чего Питер Лейк отправился за ним в городок Кохирайс, находившийся на противоположном берегу озера. Айзек Пени открывал свой подарок последним. В большой картонной коробке с дырочками он обнаружил белого кролика, к шее которого была привязана маленькая карточка с надписью: «От Уиллы».

В тот же день Беверли и Питер Лейк решили проехаться на санях и взяли с собой с полдюжины ребятишек: Уиллу, Джека, Гарри, прибывшую накануне Джейми Абсонорд (которая до сих пор оставалась неравнодушной к Джеку, хотя и старалась лишний раз не смотреть в его сторону), двух детей из семейства Геймли и Сару Шинглз, пухлую и своенравную девочку из Кохирайса, сочетавшую в себе резкость янки, неспешность индейцев, задумчивость англичан и импульсивность голландцев. Коренастые, привычные к морозам Геймли и юная Сара разместились на заднем сиденье саней, образовав весьма живописную группу, похожую на набор баварских резных фигурок.

Поскольку вся поверхность озера была покрыта плотным настом, Атанзор мог скакать вволю. Стоило Питеру Лейку немного ослабить вожжи, как тот помчался вдоль озера, постепенно набирая скорость. Седоки принялись кутаться в свои одежды, стараясь спрятаться от ледяного ветра. Конь несся уже с такой скоростью, что за ним не угнались бы и самые лучшие скакуны на свете. Они легко оставили позади ехавший в том же направлении буер, который тут же исчез из виду. Атанзор вскинул голову и заржал. Сани оторвались от покрытой льдом поверхности озера и полетели по воздуху, время от времени на мгновение касаясь снега, который под раскаленными полозьями с шипением испарялся. Детей это нисколько не испугало. Они неслись точно на запад, туда, где садилось солнце, которое вдруг замерло на месте и стало медленно подниматься верх.

– Господи, – изумленно пробормотал Питер Лейк, – солнце встает на западе!

Его никто не услышал – они неслись с такой скоростью, что воздух ревел подобно сирене. Берега озера слились в сплошные белые полосы, похожие на залитые эмалью края фарфоровой вазы. Тут притихли все, даже видавшие виды Геймли. Атанзор стал замедлять шаг. Теперь они уже не летели, но скользили по льду, ветер заметно стих, солнце вновь стало опускаться к горизонту, и берега озера обрели свой привычный вид. Когда Атанзор перешел на обычный шаг, Питер Лейк направил его к огонькам ближайшего селения.

Ирокезы, жившие в этом затерянном среди бескрайних северных просторов стойбище, судя по всему, и поныне поджидали Пьера де ла Транша. Деревушка, над которой поднимались недвижные струйки дыма, тонула в снегу, что делало ее похожей на творение выживших из ума архитекторов, загнавших людей в норы. Впрочем, перед таверной, стоявшей перед холмом, защищавшим ее от ветра, снега было сравнительно немного. Именно туда Питер Лейк и направил сани.

Атанзор подъехал к зданию таверны и, повернув голову, вопросительно посмотрел на Питера Лейка. Беверли наотрез отказалась покидать сани, сказав, что Питер Лейк и дети могут попить горячий коктейль и без нее. Питер Лейк запротестовал. Она должна пойти вместе со всеми. Почему она этого не хочет? Он приглашает ее не в танцзал, танцевать они не будут, на ней не будет бального платья, и пробудут они там минут пятнадцать, не больше.

– Нет, – отрезала Беверли. – Мне и так жарко.

Он коснулся рукой сначала ее щеки, затем лба, но не заметил ничего необычного.

– Беверли, пожалуйста, скажи мне, почему ты не хочешь пойти с нами?

– Я уже сказала, – стояла на своем Беверли. – Мне жарко.

Питер Лейк на мгновение задумался.

– Может быть, я тому причиной? – спросил он. – Я ведь не джентльмен. У меня нет ни возницы, ни приличного костюма.

Возле таверны стояли две дюжины упряжек, в стойлах дремали две дюжины лошадок, две дюжины кучеров грелись возле печки. Судя по всему, эта деревушка – вернее, здешняя таверна – пользовалась немалой популярностью у местной молодежи. Что называется, чем дальше, тем лучше.

– Ты знаешь, что это не так, – покачала головой Беверли. – Уж лучше возница, чем седок. Не волнуйся. Мы с тобой сходим на танцы. – Она протянула ему светлоглазую Уиллу, пораженную кромешной тьмой зимней ночи. – Уилле нужно попить чего-нибудь горячего.

К этому времени все прочие дети уже выбрались из саней. Питер Лейк посадил Уиллу себе на плечи и спрыгнул наземь. Еще раз взглянув на Беверли, он направился к дверям таверны.

Появление Питера Лейка и шестерых детей не осталось незамеченным. Возникшие невесть откуда местные красавицы тут же окружили Уиллу, Джейми Абсонорд и маленькую Сару Шинглз, а их спутники одобрительно закивали. Питер Лейк вновь пожалел о том, что с ними нет Беверли.

В таверне царило веселье. Питеру Лейку вспомнилось девятнадцатое – его – столетие, когда он был совсем еще мальчишкой, а мир был куда тише, шире и прекрасней, хотя и сейчас – будь рядом с ним Беверли – в окружении детей и танцоров в этой затерянной среди северных пустошей таверне он чувствовал бы себя в том прежнем прекрасном мире.

– Девять «Брызг Антверпена» – сказал он барменше. – Семь без джина. Впрочем, нет, минуточку… Один коктейль с одной осьмушкой джина для этой малютки, шесть коктейлей с половиной джина (Джейми Абсонорд взвизгнула от радости), один с тройной порцией и один – в закрытом контейнере – с двойной. Побольше корицы, побольше лимона и еще сливок и слив.

Через минуту им подали горячие коктейли. Питер Лейк и дети неспешно попивали их, поглядывая на отплясывающие кадриль элегантные пары. Пол сотрясался, из-за спин одетых в платья из шелка и тафты и в шерстяные фраки танцоров поблескивало пламя камина. Детям быстро наскучило это зрелише (кроме Гарри, который, снедаемый загадочным подростковым безумием, погрузился в беспробудный сон), и они принялись играть в «уточку».

Питер Лейк пожалел, что Беверли не пошла с ним. Он вдруг ощутил такую тоску, у него так защемило в груди, каждый вздох приносил столько сладкой муки, по телу прошла такая горячая дрожь, что ему почудилось, будто переполнявшая его любовь не сможет удержаться в нем и вот-вот прольется наружу.

Он побежал к стене сарая. Беверли там не оказалось, лишь Атанзор мирно жевал сено. В самом сарае ее тоже не было. Он увидел следы, петляющие между скованными морозом соснами, отправился по ним в темноту и вскоре увидел Беверли. Она стояла на склоне холма, сложив руки на груди, и не отрывала взгляда от огней таверны. Издали таверна походила на вырезанный из бумаги кубик, в котором кто-то зажег свечку. Шум отсюда был не слышен, а свет окон казался грустным, будто летел сквозь мрак от давно погасшей звезды. Он видел, что Беверли любуется этим светом, как отблеском в драгоценном камне, мерцающем во всей своей непостижимой красоте. Она казалась фотографом или художником, делающим набросок с натуры. Она боялась зайти в таверну, боялась оказаться среди людей. Ее пугала сама мысль о танце и веселье, и он понял, что посещение городского танцзала может стать для нее куда более серьезным испытанием, чем для него.

Разве в музыке или в танцах есть что-то страшное? Ее же пугало и это, и потому она почла за лучшее оценить царивший в таверне дух, оставаясь снаружи. Эти чувства были хорошо знакомы Питеру Лейку, ведь и сам он нередко пытался судить о том, что происходило в городе, глядя на него со стороны. Нет-нет, конечно же, он не станет звать ее туда, вместо этого он останется рядом с нею.

Он подошел поближе. Беверли смутилась, однако, заглянув ему в глаза, увидела, что он наконец-таки понял ее.

Какое-то время они молча смотрели на детей, поглощенных игрой в «уточку», и на заснувшего возле стены Гарри, который походил сейчас на изнуренного непосильной работой средневекового поваренка. Затем Питер Лейк умыкнул детишек из таверны, усадил их в сани и повез на восток, тонувший в кромешной тьме. Беверли, закутавшись в шубу, пила маленькими глотками свой коктейль. На сей раз Атанзор скакал тише, хотя и не уступал в скорости курьерскому поезду.

Над ними по холодному, усыпанному звездами небу смущенно ползли темные тучи, издававшие такие странные звуки, что люди задирали головы и подолгу смотрели в стрекочущее, потрескивающее, постукивающее звездное море.

Атанзор двигался в такт этому ритмичному дыханию небесных далей. Да, он хотел вернуться в свое теплое стойло, но владело им сейчас чувство куда более высокое. Он спешил к какой-то немыслимо далекой цели, он скакал по каким-то своим, неведомым им дорогам. Движения его становились все легче и легче, все увереннее и увереннее, все прекраснее и прекраснее. Казалось, еще немного – и он покинет пределы этого мира.

Поиск по сайту: